Серго Житомирский
14-07-2011 19:01:47
В апреле 2012-го, ему было бы 50...
В 2002-м году умер Юра Анисимов, пожалуй самая яркая личность из всех кого я встречал на своём жизненном пути.В 89-90 годах он был сердцем и двигателем житомирской группы анархистов.
Плюсы и минусы причудливо переплетались в его естестве, образуя экзотический узор с возвышенного романтизма и пошловатого цинизма, искромётного таланта и жизненной неприкаянности.
С огромного творческого наследия Анисимова, почти ничего не было опубликовано.
Его проза столь же неоднозначна, как и он сам...
Я рискнул предложить вам отрывок из рассказа "35" и неоконченный рассказ "Лемуры".
При чтении прошу не забывать, что это художественные произведения и отождествлять автора с лирическим героем не корректно.
Отрывок из "35" (написано в 1997 году):
И неоконченный рассказ "Лемуры"( достаточно точно передаёт атмосферу 89-90 годов)
В 2002-м году умер Юра Анисимов, пожалуй самая яркая личность из всех кого я встречал на своём жизненном пути.В 89-90 годах он был сердцем и двигателем житомирской группы анархистов.
Плюсы и минусы причудливо переплетались в его естестве, образуя экзотический узор с возвышенного романтизма и пошловатого цинизма, искромётного таланта и жизненной неприкаянности.
С огромного творческого наследия Анисимова, почти ничего не было опубликовано.
Его проза столь же неоднозначна, как и он сам...
Я рискнул предложить вам отрывок из рассказа "35" и неоконченный рассказ "Лемуры".
При чтении прошу не забывать, что это художественные произведения и отождествлять автора с лирическим героем не корректно.
Отрывок из "35" (написано в 1997 году):
Скрытый текст: :
Что подарить мне себе на тридцатипятилетие?
Каков я в эти цветущие годы, когда в стране моей развал, разжопица, разъебица, разпиздыхуйняговнище?
Я всегда смотрел на политику глазами анархиста.
Да я и есть декларированный анархист, прекрасно понимающий, что законы развития общества подобны законам природы и вмешиваться в них силовым методом так же бессмысленно, как поворачивать Енисей вспять, истошно визжа:
«Енисей, сдавайся!».
Енисей не сдался, и ебанул Чернобыль.
Я был в Народичах, в тех местах, где людям платят «гробовые» прибавкой к зарплате.
Им нравиться получать «гробовые»...
Там прекрасные зеленые угодья, буйное цветение растительности, в центре поселка городского типа - отменный кабак, в котором нажравшись водки, как жаба мулу, я принялся тонко издеваться над музыкантом - барабанщиком из кабацких лабухов, втирая тому, что он - великий из всех виденный мною ударников.
Сельский парень млел, но потом, поднявшись на эстраду, отбарабанил так, что я понял - он действительно великий из всех виденных мною - бля буду!
По ночам вокруг фонарей в Народичах висят огромные радужные ауры.
Наверное, никто кроме меня их больше не видел.
В Нежине я бродил, входя в состояние Гоголя.
Боже, как хуево было Гоголю в Нежине!
Огурцы не спасали.
Если бы он не выбрался из этого прозуженного насквозь комарами болотистого городишка, то ебанулся бы, это точно. Хотя, скорее всего, именно в Нежине Гоголь-Яновский и начал сходить с ума, и, благо, что его сумасшествие завершилось в столичной России, полыхнув ярким пламенем гения, а не истлело под комариное нытье в мертвой нежинской тишине.
Тишине воистину гробовой!
Помню, я был лихим солдатом.
Солдатом - диссидентом.
Когда я дал прикурить замполиту капитану Пиздюченко по прозвищу «Пиджачок», то тот на следующий день умер.
Мне было жаль его.
Он звал нас на Польшу.
Не знаю, кто как, а я бы пошел за ним, хотя бы для того, чтобы посмотреть действительно ли у войны не женское лицо.
В армии мне было приятно ощущать себя фашистским воином великой империи Зла, оккупантом мелких и незначительных народов, военной угрозой Дикому Западу, но, к сожалению, я не был ни на одной настоящей войне и не убил ни одного китайца и даже ни одного еврейского агрессора.
Наверное, потому, что руководитель Пекинского балета, с которым я познакомился в Питере, показался мне симпатичным, приятным малым, а каждый еврей - агрессор, встреченный мною на жизненном пути, был нагл только на словах, умен только книжно - журнально, чрезмерно брюзжав, а на деле - сер и тускл.
Съезды братков-анархиков - это отдельная история, но все же - История!
Извечный спор между радикалами и пацифистами заканчивался мордобоем, причем не всегда верх в одерживали радикалы.
На втором съезде Конфедерации в Москве в школу, где проходила анархистская тусовка ворвалась шайка местных сорви - голов в надежде почесать кулачки.
Анархистам только того и надо было.
Хулиганы плакали, прося у них пощады, в то время, как отдельные махновствующие элементы из нашей организации требовали им высшей меры наказания.
На Харьковском съезде Конфедерации Анархистов Украины, организованной, кстати, по моей инициативе, картинка получилась другая.
Там от местных уркаганов досталось анархистам.
Не так, чтобы сильно, но все же...
Анархия - это и «мать порядка», и в то же время сборище жаждущих крови ублюдков, байстрюков, бастрадов.
В ней, как в жизни и природе, переплетаются воедино Добро и Зло, Бог и Дьявол, Аромат и Вонь, Мир и Война, Яд и Лекарство...
Я знаю, что первый Президент, наконец-то убитый в нашей стране (или в наших странах, если вы понимаете о чем я говорю), будет убит АНАРХИСТОМ.
Не верите?
Подождем, проверим.
Мне тридцать пять.
Потом будет - тридцать шесть, тридцать семь...
И ни хрена со мной в тридцать семь не случиться, потому что моя толстая жопа твердый гарант того, что я не гений, а рядовой писатель - труженик, вроде графа Толстого или какого-нибудь Распиздыхуивертяева.
В юности я грезил театром.
Кулисы, аплодисменты, ебля в гримерных...
Теперь, некстати повзрослев, я понимаю, что театр - пыльная коробка с душным запахом нафталина и что настоящего шоу в классическом театре мало как, впрочем, и подлинной фантазии в классическом рисунке.
Я - урбанист, и этим все сказано.
Мой театр - улицы города в час пик, базары и рынки, закусочные и бистро, дома - билдинги с социалистической свастикой на фронтонах.
Наверное, из-за своего урбанизма я скептически отношусь к авторской песне, зародившейся у костров и горных подошв.
Авторская песня наивно педерастична, малохольна, предательски сентиментальна, потому что только предатель, уходящий от жестокой правды бытия, бывает по-настоящему сентиментален.
Баба, которую я ебал семь лет, была певуньей, порождением тех самых костров, возле которых педерасты, онанисты и хуепиздолизы поют песенки про «...милая моя, солнышко (тьфу!!!) лесное...».
Почему суки так любят писать стихи, рифмуя «сердце» и «скерцо», «речки» и человечки»?
Именно они дискредитировали в моих глазах поэзию, обратив её в кружевное шитье, в узоры неплодоносной спермы на походном одеяле.
Я сам писал стихи и знаю, что занятие это несерьёзное по сути воспринимает серьезно только та самая предательская часть населения земли, у которой настоящая война, оправданное насилие и «вендетта» вызывают неприятие и страх.
Из поэтов мне, кроме меня, понравился Бертран де Борн, рыцарь, яростно ненавидящий чернь: лохов и лапотный люд. Его поэзия - кулак в сопатку тупоголового пейзана, раба, быдла.
Меня поражает слабость людей, их неподготовленность к мятежу и смуте.
Мне самому приходится нести на себе многих, тех, кто мне дорог, но слаб, я пытаюсь дать им свою силу, заразить ею своих друзей, но с огорчением вижу, что усилия мои тщетны, что им легче предать меня, нежели встать со мной рядом.
Каждый день моей жизни - это преступление против государства и его народа, но мне кайфово осознавать собственную преступность и то, что нет мне судей.
Преддверие Апокалипсиса - будет самым прекрасным временем, именно потому, что не будут никому нужны никакие художества, потому что ЧИСТКА есть ЧИСТКА, время обламывающее лишние «архитектурные» декорты.
Пусть всех, кого опустило это Великое Время, поднимет Бог.
Аминь!
Каков я в эти цветущие годы, когда в стране моей развал, разжопица, разъебица, разпиздыхуйняговнище?
Я всегда смотрел на политику глазами анархиста.
Да я и есть декларированный анархист, прекрасно понимающий, что законы развития общества подобны законам природы и вмешиваться в них силовым методом так же бессмысленно, как поворачивать Енисей вспять, истошно визжа:
«Енисей, сдавайся!».
Енисей не сдался, и ебанул Чернобыль.
Я был в Народичах, в тех местах, где людям платят «гробовые» прибавкой к зарплате.
Им нравиться получать «гробовые»...
Там прекрасные зеленые угодья, буйное цветение растительности, в центре поселка городского типа - отменный кабак, в котором нажравшись водки, как жаба мулу, я принялся тонко издеваться над музыкантом - барабанщиком из кабацких лабухов, втирая тому, что он - великий из всех виденный мною ударников.
Сельский парень млел, но потом, поднявшись на эстраду, отбарабанил так, что я понял - он действительно великий из всех виденных мною - бля буду!
По ночам вокруг фонарей в Народичах висят огромные радужные ауры.
Наверное, никто кроме меня их больше не видел.
В Нежине я бродил, входя в состояние Гоголя.
Боже, как хуево было Гоголю в Нежине!
Огурцы не спасали.
Если бы он не выбрался из этого прозуженного насквозь комарами болотистого городишка, то ебанулся бы, это точно. Хотя, скорее всего, именно в Нежине Гоголь-Яновский и начал сходить с ума, и, благо, что его сумасшествие завершилось в столичной России, полыхнув ярким пламенем гения, а не истлело под комариное нытье в мертвой нежинской тишине.
Тишине воистину гробовой!
Помню, я был лихим солдатом.
Солдатом - диссидентом.
Когда я дал прикурить замполиту капитану Пиздюченко по прозвищу «Пиджачок», то тот на следующий день умер.
Мне было жаль его.
Он звал нас на Польшу.
Не знаю, кто как, а я бы пошел за ним, хотя бы для того, чтобы посмотреть действительно ли у войны не женское лицо.
В армии мне было приятно ощущать себя фашистским воином великой империи Зла, оккупантом мелких и незначительных народов, военной угрозой Дикому Западу, но, к сожалению, я не был ни на одной настоящей войне и не убил ни одного китайца и даже ни одного еврейского агрессора.
Наверное, потому, что руководитель Пекинского балета, с которым я познакомился в Питере, показался мне симпатичным, приятным малым, а каждый еврей - агрессор, встреченный мною на жизненном пути, был нагл только на словах, умен только книжно - журнально, чрезмерно брюзжав, а на деле - сер и тускл.
Съезды братков-анархиков - это отдельная история, но все же - История!
Извечный спор между радикалами и пацифистами заканчивался мордобоем, причем не всегда верх в одерживали радикалы.
На втором съезде Конфедерации в Москве в школу, где проходила анархистская тусовка ворвалась шайка местных сорви - голов в надежде почесать кулачки.
Анархистам только того и надо было.
Хулиганы плакали, прося у них пощады, в то время, как отдельные махновствующие элементы из нашей организации требовали им высшей меры наказания.
На Харьковском съезде Конфедерации Анархистов Украины, организованной, кстати, по моей инициативе, картинка получилась другая.
Там от местных уркаганов досталось анархистам.
Не так, чтобы сильно, но все же...
Анархия - это и «мать порядка», и в то же время сборище жаждущих крови ублюдков, байстрюков, бастрадов.
В ней, как в жизни и природе, переплетаются воедино Добро и Зло, Бог и Дьявол, Аромат и Вонь, Мир и Война, Яд и Лекарство...
Я знаю, что первый Президент, наконец-то убитый в нашей стране (или в наших странах, если вы понимаете о чем я говорю), будет убит АНАРХИСТОМ.
Не верите?
Подождем, проверим.
Мне тридцать пять.
Потом будет - тридцать шесть, тридцать семь...
И ни хрена со мной в тридцать семь не случиться, потому что моя толстая жопа твердый гарант того, что я не гений, а рядовой писатель - труженик, вроде графа Толстого или какого-нибудь Распиздыхуивертяева.
В юности я грезил театром.
Кулисы, аплодисменты, ебля в гримерных...
Теперь, некстати повзрослев, я понимаю, что театр - пыльная коробка с душным запахом нафталина и что настоящего шоу в классическом театре мало как, впрочем, и подлинной фантазии в классическом рисунке.
Я - урбанист, и этим все сказано.
Мой театр - улицы города в час пик, базары и рынки, закусочные и бистро, дома - билдинги с социалистической свастикой на фронтонах.
Наверное, из-за своего урбанизма я скептически отношусь к авторской песне, зародившейся у костров и горных подошв.
Авторская песня наивно педерастична, малохольна, предательски сентиментальна, потому что только предатель, уходящий от жестокой правды бытия, бывает по-настоящему сентиментален.
Баба, которую я ебал семь лет, была певуньей, порождением тех самых костров, возле которых педерасты, онанисты и хуепиздолизы поют песенки про «...милая моя, солнышко (тьфу!!!) лесное...».
Почему суки так любят писать стихи, рифмуя «сердце» и «скерцо», «речки» и человечки»?
Именно они дискредитировали в моих глазах поэзию, обратив её в кружевное шитье, в узоры неплодоносной спермы на походном одеяле.
Я сам писал стихи и знаю, что занятие это несерьёзное по сути воспринимает серьезно только та самая предательская часть населения земли, у которой настоящая война, оправданное насилие и «вендетта» вызывают неприятие и страх.
Из поэтов мне, кроме меня, понравился Бертран де Борн, рыцарь, яростно ненавидящий чернь: лохов и лапотный люд. Его поэзия - кулак в сопатку тупоголового пейзана, раба, быдла.
Меня поражает слабость людей, их неподготовленность к мятежу и смуте.
Мне самому приходится нести на себе многих, тех, кто мне дорог, но слаб, я пытаюсь дать им свою силу, заразить ею своих друзей, но с огорчением вижу, что усилия мои тщетны, что им легче предать меня, нежели встать со мной рядом.
Каждый день моей жизни - это преступление против государства и его народа, но мне кайфово осознавать собственную преступность и то, что нет мне судей.
Преддверие Апокалипсиса - будет самым прекрасным временем, именно потому, что не будут никому нужны никакие художества, потому что ЧИСТКА есть ЧИСТКА, время обламывающее лишние «архитектурные» декорты.
Пусть всех, кого опустило это Великое Время, поднимет Бог.
Аминь!
И неоконченный рассказ "Лемуры"( достаточно точно передаёт атмосферу 89-90 годов)
Скрытый текст: :
ЛЕМУРЫ
Хиппи сидели у обочины дороги.
Они никуда не спешили, потому что спешить им было некуда.
Их головы увенчивало небо, а ногами хиппи попирали преисподнюю.
При этом переговаривались между собой негромко на своем полудетском полу-уголовном наречии.
Возмущенно визжа тормозами, стремительно подъехавший «Мерседес» остановился прямо на трассе.
Дверца машины отворилась, и из «Мерса» выбрался солидный мужчина в длинном пальто.
- Мужики, - обратился он к сидящим у обочины, - я на Милую правильно еду?
- Ну, ты даешь, братишка, елы-палы, - лениво произнес один из хиппарей, - на милую наехать хочешь, - это ж не по-людски...
Хозяин «Мерседеса» усмехнулся.
- Милая - это название деревни, - проговорил он, - очень приятное, кстати, название.
- Черт знает, правильно ли ты едешь, - продолжал разговорчивый хиппи тем же ленивым тоном...
- Может быть, и правильно, - подхватил его товарищ, рыжеватый блондин, альбинос с безумными голубыми глазами, покачивая нечесанной шевелюрой, - ты, брат, едь, куда хочешь, везде одно - свобода!..
- Смешные вы, ребята! - водитель «Мерса» сел обратно в машину, не торопясь трогаться с места.
Положил руки на руль, и устало склонил на них голову.
- Лемуры, - прошептал он, - мне везде мерещатся лемуры...
Он не был уверен в том, что увидит Евгению, но ему безумно хотелось видеть её, знать, что с ней все в порядке и по-другому быть не может, потому что эта девушка хранима его любовью, единственным чувством, которое он не прятал и не скрывал ни от неё, ни от себя.
Услышав стук в ветровое стекло автомобиля, водитель поднял голову.
Хиппи-альбинос стоял возле машины, улыбаясь во всю ширь конопатой физиономии.
- Старик, - сказал он, - ты нам пару долларей не одолжишь?
- - -
Поезд прибыл на Харьковский вокзал ранним утром.
Несмотря на то, что лето в этот год выдалось теплое и вполне пляжное, июльский Харьков приветствовал меня утренним холодком.
Этот холодок, с одной стороны, раздражал, вызывая искреннее желание забиться в какое-нибудь теплое укромное местечко, но с другой стороны, я понимал, что он взбодрит и прогонит остатки сонливости.
Протолкавшись через скопление людей в тамбуре вагона, я выбрался на перрон.
Мне было хорошо известно, как выглядит Зиберман.
Я видел его худосочное личико, обрамленное густой бородой под Че Гевару, на фотографиях и, скажу откровенно, оно мне не понравилось.
Но, увидев Зибермана в живую, я, признаться, узнал его с трудом.
Анархист, облаченный в черный берет и камуфляж, стоял на перроне, недалеко от вагона, в котором я приехал.
Проходящий мимо народ смотрел на него с удивлением и насмешливой настороженностью.
Зиберман выглядел глупо.
Военная форма на тонкошеем юнце, что может быть нелепее?
Воистину, Харьков, этот украинский Санкт-Петербург, испорчен излишним демократизмом. В нашем столичном мегаполисесе ревностные радетели «русской идеи», трепетно относящиеся к военной амуниции, уже надавали бы зарвавшемуся анархисту по его хрупкой сопатке, и впредь Зиберман, наверняка, одевался бы иначе - скорее всего, в родную ермолку и жилетку «а ля Шолом-Алейхем».
Он, что, знает, как эта мужественная форма обагряется кровью в годину смертельного боя или имеет хотя бы малейшее представление о настоящей войне?
Ни шиша он не знает о веселом хаосе из плоти, крови, огня и железа, - теоретик, интеллигент вшивый!..
Я заготовил на лице дежурную улыбку и решительными шагами приблизился к Зиберману, думая о том, сколько мне еще предстоит пережить позора, пребывая в одних рядах с экзальтированными личностями.
- Привет, - сказал, протягивая руку анархисту, - Фомин. Группа «Сопротивление».
Зиберман оживился и охотно ответил на мое рукопожатие.
- Правильно сделали, что приехали сразу, а то переписка могла затянуться. Много полезного времени потеряли бы впустую.
- Мы с товарищами решили не откладывать дело в долгий ящик, - сказал я и поинтересовался:
- Куда поедем?
- Ко мне, - отвечал анархист, - для начала дам вам кое-какую литературу. Потом познакомлю с активистами «Набата». У нас самая многочисленная организация на Украине...
«История повторяется, - подумалось мне, - была в Харькове, после революции, анархистская группа со звонким названием «Набат», состоящая сплошь из идеологов движения. Они пытались в свое время заигрывать с махновцами, желая представить батьку Махно своим практиком, но после от Гуляйпольских анархистов отмежевались, определив их методы борьбы как бандитские и не соответствующие идее. Словом, интеллигентные «Набатовцы» предали батьку и влепили звонкий поцелуй в жесткую задницу чекистской власти».
Мы направились к выходу из здания вокзала, а оттуда к ближайшей остановке автобуса.
Всю дорогу до своего дома Зиберман болтал, не переставая.
У него была беглая, научно-дилетантская речь.
«Самолюбив, - оценивал я Зибермана, - себя, наверняка, видит в искаженном свете. Считает привлекательным, умным, неотразимым. Пожалуй, есть люди, которым он внушает собственное отношение к себе самому, но это, несомненно, слабые, малоопытные люди. Вот такие они – теоретики, мать их! Фанатики, религиозно верующие в самих себя, но выдающие свои убеждения за божественную ересь. Они как дерево, на котором вместо листьев висят языки, а мысли их - сквозняк противоречий!..».
- Почему вы назвались «Сопротивление»? - спросил Зиберман - Не слишком ли самоуверенно?
«Конечно, назваться «Набатом» это менее самоуверенно, - саркастически подумалось мне, - как и все свое сумбурное движение маменькиных сынков с психическими отклонениями в башке окрестить «анархизмом». Эх, ребятки-жеребятки, да те матросы в семнадцатом наверняка поставили бы вас к стенке, обосрались бы вы, увидев их штыки, направленные вам в физиономии! Их сам Кропоткин ужаснулся, а у графа нервишки были покрепче, чем у вас, - вы, в отличие, от него не томились в стенах тюремной крепости...».
- Мы - полулегальная организация, - отвечал я, - многие из наших ранее судимы, находятся под постоянным контролем спецслужб. Мы в любое время готовы уйти в широкое подполье и бороться с властью как группа сопротивления.
- У вас что, нет теоретиков? - изумился Зиберман.
Я усмехнулся.
- Мы предпочитаем всяким разговорам «директ экшен», прямое действие. Вокруг и без того хватает болтовни. Во всех этих «Дем. Союзах», «рухах», партиях и партийках...
- Логично, - улыбнулся Зиберман, хотя внутренне он, как теоретик, явно был уязвлен моей «лобовой» позицией, - могу только поприветствовать подобный подход к нашему движению...
Я читал статьи Зибермана в харьковской газетке анархо-синдикалистов «Набат».
Эта газета имела такой же самиздатовский вид, как и многие издания, которых в последнее время стало пруд - пруди.
Все же, в отличие от прочего самиздата, весьма убогонького по объему, харьковский «Набат» был достаточно обширен и неплохо смакетирован.
Я понимал, что в знании теории анархизма Зиберман намного сильнее меня, что ему известно больше тонкостей и нюансов в данном вопросе, потому мне было выгодно сразу же формально отнести себя к практикам, которым вполне простительны некоторые идеологические огрехи.
К тому же в роли малосведущего ученика я мог получить гораздо больше информации от Зибермана и его соратников, нежели, если б я был теоретиком семи пядей во лбу.
- У нас налажены связи со шведами, с движением САК. Они - синдикалисты. Мы тоже решили для своей организации избрать синдикалистское направление. Сейчас, в период обострения рабочей борьбы, подобная позиция очень перспективна...
Кроме Зибермана меня интересовал другой теоретик «Набата» - Игорь Усоха.
Именно ему «Набат» отводил ведущую роль, его статьи в газете харьковских анархо-синдикалистов занимали порой не одну и не две полосы, а гораздо больше, к тому же, как публицист, он был намного сильнее болтунишки Зибермана.
Если последний писал утопические материалы - прогнозы, стараясь предсказать возможность очередной революции в стране или военного переворота в правительстве, отводя анархистам в сих действах чуть ли не основную роль, то статьи Усохи отличались лаконичным прагматизмом, с ними трудно было полемизировать.
По моим данным, именно Усоха выступил инициатором создания первого боевого отряда анархистов под звучным названием БАРС, что расшифровывалось как Боевой Анархо-Революционный Союз.
Да, маменькины сынки грезили революцией.
Я, конечно, сомневался в том, что рафинированные интеллигенты вроде Усохи и Зибермана способны взять в руки оружие, но они могли подвинуть на вооруженный мятеж других анархистов, легко поддающихся их влиянию.
Азимов, махновец из Черкасс, в прошлом - видный диссидент, вполне мог бы выступить в составе боевой бригады, неполноценный шизофреник Новиков из поселка Снежное тоже, днепропетровчанин Голуб с радостью к ним присоединился, да мало ли уродов в анархистском движении.
Опасность таких как Зиберман и Усоха заключалась в том, что они могли побудить к действию нездоровые элементы, пользуясь своим авторитетом и влиянием на рядовых анархистов.
Дома у Зибермана гостила шведка из САК.
Её звали Марта.
Похожая на мужика, широкоплечая трупёрда, с тяжелой задницей, с монголоидным лицом, с выступающей вперед нижней челюстью.
Зиберман заварил кофе и принялся угощать им меня и гостью из Швеции.
Пока мы сидели втроем на кухне, туда несколько раз забегала сестра худошееего анархиста.
Она была намного милее своего братца внешне, но не менее экстравагантна, чем он, потому как забегала на кухню в короткой маечке, подрезанной под самые титьки и в узких желтых трусиках, плохо скрывающих густую растительность на её лобке.
Сестра Зибермана ныряла руками в какую-то кастрюлю на плите, хватала оттуда холодную котлету и тут же убегала обратно в комнаты, на ходу запихивая котлету в рот.
Зиберман говорил с Мартой на английском.
Я понял, что он рассказывает ей о группе, которую я представляю, значительно преувеличивая количество членов в моей организации.
Делал он это, наверняка, намеренно.
Я понимал, что харьковским анархистам необходимы инвестиции от «западников», так называемых единомышленников из Европы.
Для того чтобы выкачивать из них деньги и другую материальную помощь, нашим лидерам нужна была легенда о быстрорастущем анарходвижении на Украине, его впечатляющих масштабах.
Марта показалась мне достаточно скромной девушкой, если это мужикоподобное существо можно было назвать таковой.
Во всяком случае, в отличие от Зибермана, она не заливалась соловьем, - последний же был одинаково речист в обеих языковых средах: и русской и английской.
- Усоха - гений! - провозгласил он, обращаясь ко мне, - С ним сам Гринев за ручку здоровается.
«Надо же, - пронеслось у меня в голове, - вот тебе и анархисты вольнолюбивые! Стоит им только поручкаться с депутатом, как они уже готовы об этом трубить на каждом углу!».
Зиберман пел Усохе оды, попутно пропел пару хвалебных песней и демократу Гриневу, своему землячку - харьковчанину. Вспомянул добрым словом поэта Евтушенко, посетившего недавно один из демократических митингов в бывшей столице Советской Украины, и высказавшийся на нем в том плане, что, если бы он был помоложе, то наверняка был бы анархистом.
Меня рассказ Зибермана про Евтушенко развеселил.
Я знал, что, будучи на Западе, сей ретивый стихотворец, в опасные моменты всегда поджимавший хвост к мокрой заднице, также участвовал в митингах протеста, поддерживая американский псевдопролетариат, состоящий из борющихся за свои права гомосексуалистов.
Ни Евтушенко, ни Гринев меня не интересовали, если на то пошло - мне был любопытен самый низовой пласт анархического движения, скопище узколобых практиков, готовящих себя к участию в «красных» или «черных» бригадах.
- Надо вооружаться!
Вот оно!
Зиберман произнес значительную фразу.
Именно этот призыв к вооружению лежит в основе каждого антигосударственного формирования.
В Харькове с середины восьмидесятых годов работает организованная преступная сеть по продаже оружия. Правоохранительные органы пробовали локальными арестами пресечь её деятельность, но никак не могли выйти на верхушку филигранно отработанной системы.
Похоже, что харьковские анархисты станут вскорости потребителями «тульского товара».
- На первом съезде Конфедерации позиции анархистов полярно разделились: часть выступала за пацифизм, часть - за применение силовых методов в тех случаях, когда это необходимо. Было бы наивно предполагать, что мы можем выбрать за окончательное одну из этих позиций!..
Английская речь была хорошо поставлена у Зибермана.
- Анархизм многогранен. Мне лично временами начинает казаться, что он включает в себя абсолютно все!
В движениях рук новоявленного антигосударственника, в мимике его хрупкого лица, назойливо сквозила махровая интеллигентность.
Откровенно еврейская внешность Зибермана втайне меня раздражала, потому что я, наверное, всегда был этическим антисемитом.
Создав свою мощную государственность на религиозно-милитаристской основе, представители еврейской нации вряд ли были охвачены восторгом по поводу развития нашей, русской, государственности, включившей в себя многонациональные территориальные просторы.
Пожалуй, принцип нашей государственности заключался в милитаристском интернационализме на основе атеизма, в котором вера в бога без труда подменялась верой в правительство и силу власти.
Вызывает лишь сожаление и горечь тот факт, что в самом правительстве нашем начались брожения, что отдельные либеральные интриганы готовы совершить предательство, охотно идя на компромисс с руководителями западных держав. Теперь им, похоже, есть на кого опереться и внутри своей страны, - вопрос только в том, смогут ли они сами продержаться у власти, когда такие как Зиберман иже с ними поведут юродствующих сумасбродов на штурм Кремля.
Сколько у нас осталось времени, чтобы остановить этот разрушительный поток, создать такую мощную плотину на его пути, что даже инерции не останется у взбунтовавшейся воды?
Пожалуй, мы потеряли самое важное, чем владели последние годы.
Веру масс, народа…
А началось все с того, что интеллигенция из слуги государства стала превращаться в его могильщика.
Жаль, конечно, ее невинно пролитой крови, но кровь проливала, если разобраться, та интеллигенция, что была одержима нашими идеями, нашими лозунгами вооружена. Мы искореняли ее как ренегацию, а обрели вместо нее – страшное наследие: беспринципных идеологических холопов, якобы выступающих против структур власти, но при этом готовых создать собственную систему управления, граничащую с форменным бандитизмом.
Я обратил внимание на то, что у Зибермана все время влажные губы, словно во рту у него был постоянный избыток слюны, а у Марты наоборот - губы сухие, словно шведку мучает жажда.
- Знакомься - Женя Окуленко, - Зиберман представил мне сухощавого парнишку в очках, - наш казначей.
У Окуленко было хитрое лицо, скажем - хитрое наполовину, потому как он был евреем лишь наполовину.
«Черт, у них не политическая организация, а какая-то синагога!» - подумалось мне.
Евгений Николаевич Окуленко.
Сын директора крупного харьковского производственного предприятия. Более чем обеспеченный материально мальчик. Окончил университет, имеет инженерное образование, отличается достаточно высоким интеллектом.
Небольшой нюанс - странен. В половом смысле.
Рука у Окуленко была лихорадочно теплой, мягкой. Этот человек никогда не напрягал себя тяжелым физическим трудом.
На его физиономии читалась следующая фраза - «я изредка ворую партийные кассы».
- Читали, читали о вашей группе, - похлопывая меня по плечу, проговорил странный Женя, - Что ж вы так поздно спохватились? Мы уже полгода существуем официально и набираем силу с каждым днем. Восточная Украина у нас, кстати, почти не охвачена. И почему вы вышли на связь сперва с москвичами, а не с нами? Вы ж не знаете - москвичи капризные хлопцы, шибко крученые. Исаев ихний - просто дегенерат. До того, подлюка, любит заниматься административной работой, что живых людей за цифрами не видит. А сейчас пулеметами заниматься надо, а не болтовней. Особенно после введения шестой статьи к Конституции, мать её!..
И этот о том же.
Анархисты жаждут крови, неважно - чьей, но лишь бы их утопии окрасились багряным соком политической бойни. Они сродни вампирам, что, алкая крови людской, надеются обрести вечную жизнь.
О шестой статье Конституции велись широкие дебаты среди легалов и полулегалов, никто из которых не хотел уступать политической власти единственной правящей партии, партии, имеющей государственный статус.
Я ни секунды не сомневался в том, что если данная статья, отдающая все без исключения политические партии на откуп Партии Власти, не будет видоизменена или аннулирована полностью, кровопролития не избежать.
- Мы ожидаем военный переворот в любое время, - говорил мне Зиберман, - ОНИ так просто не отдадут власть. Поэтому рассуждать сейчас о пацифизме все равно, что нюхать цветочке на поляне, по которой едут бронетранспортеры!
Мы сидели в огромной квартире сиониста Олега Джидая.
У него почему-то собиралась анархистская тусовка.
Хозяин квартиры то и дело отвлекался на телефонные звонки, поступающие от членов его организации - «Коль Цион» и евреев, желающих как можно скорее вернуться на свою историческую родину.
Кроме меня, Окуленко, Зибермана и Марты у Джидая находился еще один анархист, молодых теоретиков - Леня Воробьев, парнишка с открытым русским лицом, прозрачными голубыми глазами. Он только вчера вышел из-под ареста за организацию несанкционированного митинга.
- Сколько у вас в группе человек? - поинтересовался Леня.
- Немного, - солгал я, - но все в тельняшках.
Анархисты рассмеялись.
Зиберман перевел мои слова шведке.
Краем уха я уловил, что он сказал ей что-то про Кронштадт.
Джидай, в перерыве между переговорами с репатриантами, охотно включался в беседу с нами.
Я же, глядя на него, пытался понять, какую выгоду представляют анархо-синдикалисты для «Коль Циона».
Невольно у меня складывалось впечатление, что харьковские анархисты весьма сионистичны, а харьковские сионисты - анархичны.
На стене комнаты Джидая висела огромная карта Израиля.
По покрытому целлофаном океану блуждали мухи.
Джидай не был похож на еврея: светло-синие глаза, прямой нос, тонкие губы.
Скорее Зиберман мог бы с честью нести звание лидера местного «Коль Циона», нежели Олег.
Позже Окуленко рассказал мне, что Джидай - полукровка, что ему просто по приколу отправлять евреев Израиль. Сам он даже в мыслях не держит вернуться на землю обетованную, хотя может в любое время. И что для него, как для «Харьковского Шиндлера» всегда найдется там теплое местечко.
Слушая Окуленко, воровато стреляющего глазками по сторонам, я с сожалением думал о набатовской кассе.
Я пришел к еще одному любопытному выводу, пока находился в гостях у сиониста.
Я понял, почему «Набату» был необходим союз с «Коль Ционом».
Большинство харьковских анархистов были евреями, и, если положение в стране обострится, то куда же им деваться, кроме как на историческую родину?
Похоже, что и Джидай это хорошо понимает, поглядывая на анархистов покровительственно.
- Расскажи о вашем митинге, - попросил меня Воробьев, - мы видели фотографии в газетах. Это правда, что шестнадцатитысячная толпа стояла под анархистским флагом?
- Правда, - отвечал я.
Тот митинг - была моя разработка.
Ознакомившись с оперативными сводками, я узнал, что демократы намерены организовать широкомасштабную акцию, посвященную консолидации антиправительственных партий, и меня осенило, что это лучший повод для того, чтобы всунуться в это действо с черно-красным флагом.
Что и было сделано.
В тот день анархистский флаг был единственным символом, развевающимся над огромной толпой.
Разумеется, я выдал харьковчанам совсем иную версию, и они тут же прониклись ко мне и к моей наполовину мифической организации уважением.
Из квартиры Джидая мы отправились на площадь Дзержинского.
Там я ознакомился с местным самиздатом.
С первого взгляда было понятно, что большая часть газет печатается типографским способом, с переснятых машинописных оригинал-макетов.
Я приобрел один из таких образцов подпольного масс-медиа - газетку под названием «Интеллигент», из содержания которой следовало, что интеллигенция в эти смутные времена продолжает уверенно деградировать.
- Едем к Усохе, - предложил мне Зиберман, - он сейчас проводит встречу с избирателями у себя в районе.
- Он что, баллотируется в народные депутаты - искренне удивился я.
- Да, в районные депутаты. Мы решили проверить, как воспримет народ наши программные идеи.
Я рассмеялся.
В сегодняшних анархистах слишком много противоречий!..
Усоха был колоритной личностью.
Высокий, лысоватый, несколько суетливый в жестах.
Острая бородка «а ля Владимир Ильич».
Типичный интеллигент из породы тех, что издают дурацкую газетку с одноименным названием.
Усоха встречался с избирателями во дворе своего дома, на Салтовке.
Он стоял, окруженный немногочисленной группой людей, на груди у него красовался красно-черный значок Конфедерации Анархо-синдикалистов. Усоха упивался собственной речью, ему было чертовски приятно находится в центре внимания, хотя людишкам, тусующимся вокруг него было, по большому счету, начхать на все и вся.
- Мы не против власти, - бредил лже-анархист, - мы не против власти добра, справедливости и гуманизма. Но мы действительно выступаем против государственной власти как апологета насилия. Мы против депрофессиональных органов государственного правления, в которых аграрии голосуют за экономические законы, а урбанисты за аграрные. Только профессиональные советы, вот чего мы хотим! И потому, когда анархисты заявляют «Вся власть советам!», то они имеют в виду именно профессиональные советы, своего рода синдикаты, в которых народ участвует по профессиональному признаку, а не по мандату!
- А как же без государства-то? – перебил оратора некий низкорослый мужичок в люмпен-пролетарской кепочке, мужичок из тех, что в свое время доставал всех ораторов, включая и вождей мирового пролетариата.
Усоха снисходительно улыбнулся и, прокашлявшись, заявил:
- Конечно, мы понимаем, что государство одна из наиболее статичных форм человеческого общежития, но, учитывая это, мы ратуем за возможное разгосударствление, то есть мы хотим максимально возможно смягчить диктатуру государственного влияния на человека в частности, имея конечной целью полное искоренение подобной формы правления.
«Ловок, - оценил я болтуна, - действительно умник. Но не надежен. Через год максимум наверняка примкнет к демократам, закрепится в команде того же Гринева, а потом вместе с ним уйдет в небытие, когда поймет, что власть ему не по зубам».
Окружающие люди относились к анархисту, в общем-то, доброжелательно. Их привлекала экзотика представляемого им политического движения. Махно, тачанки… Но публика, как правило, любит и себя саму послушать, потому Усоху часто перебивали, толкали плебейские идеи невзрачные люмпены, идеи, рожденные напряжением слабого мозга. Глухие к чужим словам люди, привыкшие говорить только тогда, когда изрядно напьются водки, рассуждали наивно как дети. Я лишний раз убеждался в том, насколько народ наш амбивалентен в отношении политики. И это правильно! Зачем ему политика? Он хочет работать и получать зарплату, пить свою водку по праздникам и в выходные дни, растить своих детей, хоронить своих стариков…
Зиберман представил меня Усохе.
- Наслышан о вас! – обрадовался тот, радостно пожимая мою руку.
Он окинул меня оценивающим взором своих темно-карих, навыкате глаз.
- правильно сделали, что не к москвичам приехали, а к нам. Украина – родина анархизма, практического анархизма, и нам его здесь надо развивать. На московский съезд поедем вместе и там укрепим свои позиции основательно!
Ночевать Усоха предложил мне у себя, в многоэтажке.
Он обитал в трехкомнатной квартире, с матерью, супругой и маленьким ребенком грудного возраста.
Мы сидели с теоретиком на кухне и пили крепкий чай.
- Не противоречит ли анархисткой концепции то, что ты решил баллотироваться в народные депутаты? – спросил я у Усохи как бы между прочим.
- Противоречит, - с легкостью согласился тот, - но мы должны использовать любые варианты агитации.
- Агитации? – усмехнулся я, - А зачем нам много анархистов? Не проще ли в условиях жесткой государственности держаться своим кланом, объединяющим близких по духу людей? Создадим свою систему взаимоотношений в государстве, которое мы все равно одолеть не смоем никогда.
- Да, не одолеем это ясно как божий день, - вновь согласился теоретик, - но канонический анархизма отживает свое. Ничто не сохраняется в том виде, каким было раньше. Эсдеки уже не те. В Москве Климов создает партию эсеров, которая совершенно отличается от партии того же названия, существовавшей в начале века. Кадеты уже не те. Вряд ли мы должны походить на анархистов прошлого… Это наивно. Я понимаю, есть и у нас ортодоксы, типа того же Стрелковского из Донецка, или товарища его ближайшего – Маковского. Они хотят соблюсти анархизм исторический до йоты, придерживаются этакого кодекса чести как барышни-институтки. Но мы и не анархисты, а анархо-синдикалисты, вообще то, сторонники профсоюзного движения, которое сейчас может быть весьма актуальным. Мы даже допускаем параллельное членство в других организациях, а не полный отказ от каких либо политических движений, кроме анархизма. Днепропетровчанин Крылов, к примеру, член компартии.
- Парадокс, - высказался я.
- Как сказать, - заметил Усоха, теребя пальцами бородку, - у Махно в отряде были коммунисты, не согласные с линией своей партии. Так что, тут тоже присутствует определенная историческая параллель.
- А почему у вас так много евреев в организации? – поинтересовался я.
Усоха усмехнулся.
- Ты что антисемит? – спросил он доброжелательно.
- Отнюдь, - отвечал я, - но шила в мешке не утаишь.
- Харьков в какой-то степени еврейский город, - безболезненно отвечал Усоха, - но он, к нашей гордости, и русскоязычный город. Националистические бредни здесь не пройдут. Традиция есть традиция.
Помолчав, анархист добавил:
- У меня, например, жена еврейка. Ну, так что?
- Ничего, - проговорил я, - это ваши проблемы.
Усоха хохотнул.
Было в нем что-то менторское, неприятное.
Но в то же время, он показался мне человеком достаточно безобидным по натуре.
Утром меня разбудил голос Тома, похожий на предсмертный хрип наркомана.
Голос Тома Вейтса.
Я поднялся с дивана, оделся и отправился в ванную, чтобы умыться и привести себя в порядок.
Мне навстречу с кухни вышел Усоха в домашнем халате сибаритского вида.
- Доброе утро, - приветствовал меня он, - тебе музыка не в напряг?
Музыка играл чрезмерно громко, как на мой слух, и я поинтересовался как к подобному уровню децибел относится семья анархиста.
- Жена пошла с малым на прогулку, а мать поехала в поликлинику, объяснил тот, - а тебе вообще какая музыка нравится-то?
- «Дорз» – солгал я, зная, что анархисты в большинстве тащится от Моррисона.
Честно говоря, мне нравилась группа «Юрайя Хип» и то ее ранние альбомы.
Усоха жарил яичницу, а я сидел за столом на кухне и внимательно его слушал, потому как анархист с утра был так же разговорчив, как и вечером.
- Обязательно выезжайте всей вашей организацией на пикники. Это укрепляет отношения в коллективе, помогает лучше узнать друг друга. Можно создать какое-нибудь неформальное объединение внутри организации. По интересам и пристрастиям…
- Отличная мысль, - отозвался я, - обязательно последуем твоему совету.
Весь последующий день я сопровождал Усоху.
Я был рад, что мне представился шанс сблизиться с основным лидером «Набата». Тот водил меня по Харькову и знакомил с различными людьми, в том числе и представителями демократических кругов. Все они были похожи на маленьких Наполеночиков. Я уже хорошо изучил подобную породу людей и мне было скучно общаться с ними.
- Я бы тебя с Колесовым познакомил, редактором «ориентира», да жаль, что он сейчас в отъезде, - сказал мне Усоха, когда мы ехали в вагоне поезда метро, и , помолчав, добавил:
- Мы делаем на него большую ставку.
«Бинго!» – воскликнул я про себя, но внешне не выразил никакого интереса. Сделал вид, что фамилия Колесов ни о чем мне не говорит.
- Вчера наши собираются у Окуленко, - сообщил Усоха, - пообедаем и отправимся туда. Познакомишься с нашими ребятами. Да и отдохнем заодно.
На квартире у казначея «Набата» собралось человек двадцать.
Часто забегали какие-то ребята, тусовались, и исчезали.
Активисты сгоняли за вином и началась интеллектуальная пьянка.
Все разговаривали между собой, перебивая друг друга.
Усоха, сидя в уютном кресле, собрал вокруг себя небольшой кружок из мальчиков и девочек и травил анекдоты. Я пристроился прямо на полу со стаканом вина в руках и тоже слушал его. Рассказывал он здорово. С анекдотов переключился на мелкие сплетни о харьковских политиках.
Особенную роль в этих рассказах он отводил Колесову.
Валерий Колесов был демократическим журналистом, не примыкающим толком ни к одной из организаций. Он доставал в своей газете местное руководство, чем вызывал против себя постоянную реакцию властей. Его часто арестовывали, но, как правило, вскоре освобождали. Штрафовали, правда, но подобные санкции лишь поднимали популярность его издания.
Колесов буквально богател на своем «Ориентире», практически превращаясь в первого капиталиста-издателя на Украине. Даже нанял себе вооруженную охрану. По нашим сведениям, он собирался пополнить ее ряды активистами из БАРСа.
Кто-то дал в руки Усохе гитару, и тот заиграл, легко перебирая пластиковые струны.
Вскоре и запел.
У него был приятный тенорок, чуть дрожащий словно огонек свечи на легком сквозняке, под Булата.
Пел он песню мне незнакомую, очевидно собственного сочинения. В общем, модернистская любовная чушь.
В задумчивости я гладил рукою обивку кресла, стоящего рядом со мной, но когда взгляд мой случайно упал на мою руку, то я тут же отдернул ее, так как обнаружил, что погруженный в собственные мысли глажу вовсе не обивку кресла, а коленку молодой девушки, сидящей в нем.
- Извините, - пробормотал я смущенно.
- Ничего, ничего, - ответила та, улыбнувшись, - это даже приятно.
Я отвернулся от нее и посмотрел на Усоху, но перед моим мысленным взором тут же повторилось милое лицо этой девушки. Мне хотелось взглянуть на нее еще раз, что я тайком и сделал, пытаясь разглядеть ее краем глаза.
Да, она была хорошенькая. Красивое молодое лицо в обрамлении немного завитых каштановых волос, небольшой нос правильной формы, маленькие, но не узкие, губы.
Мне она сразу понравилась.
Было в ней что-то свое, родное.
Я вообще то не бабник, но влюбчив, как каждый мужчина в полном расцвете сил.
Хорошая, милая девушка.
Потом я бродил от одной беседующей компании к другой, слушал их разговоры, но все пытался поймать взгляд приглянувшейся мне анархистки, чтобы хотя бы разглядеть какого цвета у нее глаза. Я слышал, как подруги называют ее Леной. Имя ее мне тоже понравилось.
Наконец, я взял себя в руки, сосредоточился, и навострил как следует уши, потому как понял, что Окуленко и Воробьев беседуют о БАРСе. Уловил, что Окуленко говорит, что к отбору людей в эту группу следует относиться с большой серьезностью, потому как эта структура должна стать самой дисциплинированной в анархисткой организации.
- Потом обсудим эту тему, - перебил Женю Леня, искоса поглядывая в мою сторону.
Я же сделал вид, что стою сбоку припеку и ничего не слышу.
- Леня, - беспечно обратился я к Воробьеву, - можно тебя на минутку.
- Конечно, - тот охотно приготовился выслушать меня, подойдя ко мне поближе.
- Слушай, что это за девушка. Та, что с Зиберманом разговаривает? – спросил я.
Так моя незнакомка меня выручила.
Она стала отвлекающей темой, отводящей от меня все подозрения.
Это был отменный психологический ход.
Воробьев улыбнулся.
- Что, понравилась?
Я неловко замялся.
- Хорошая девушка. Лена. Из сочувствующих.
Подмигнув мне по-дружески, он спросил:
- Хочешь, познакомлю?
- Да что ты, - разыгрывая смущение, отвечал я, - просто у меня с ней легкий казус получился.
Соловьем рассмеялся.
- Бывает, - проговорил, - как ее тезка прощаю тебя.
Он обнял меня неожиданно за плечи и предложил:
- Пошли на кухню, курнем?
Курить я отказался, но на кухню с ним пошел.
Там несколько анархиков с художником Волошиным во главе курили план.
Я понимал, что для приличия мне бы следовало сделать пару тяг, но потом решил, что, если уж я ставлю себе целью попасть в ряды БАРСа мне не следует приобщаться к наркоманам.
К тому же мне захотелось в туалет и я вышел с кухни в коридор, оставляя за спиной нудного Волошина сотоварищи, открыл двери уборной и отшатнулся.
Там, в клозете, какой-то анархист в джинсовой куртке трахал шведку Марту, ловко пристроив ту раком над унитазом…
Я вернулся в комнату злой и раздраженный.
Вот как, значит, братки анархисты отрабатывают шведские кредиты.
И тут глаза мои встретились с глазами Лены.
Она разговаривал с Зиберманом, но сама внимательно смотрела на меня.
Взгляд ее был странно серьезен.
Казалось, что девушке известно обо мне нечто такое, чего я и сам не знаю про себя, запутавшись в своих двойных жизнях, будто святой и смертный, схимник и тайный любострастец.
Но может быть я просто разучился растолковывать серьезные женские взгляды, направленные на меня?
С вокзала я поехал домой, на улицу Чекистов.
Ирония судьбы, но я живу на улице с таким суровым названием.
Дома выложил из своей сумки кипу анархистских газет. Отдельно сложил на журнальном столике номера московской «Общины», а отдельно украинского «Набата».
После принял душ, причесался, обильно опрыскав тело дезодорантом.
После ванной я вроде бы ощутил, что смыл с себя всю грязь, в которой барахтался последние сутки.
Присев за свой рабочий стол набросал небольшой конспектик, чтобы не упустить из памяти ничего из того, что мне удалось узнать в Харькове.
Особенно отметил в конспекте две фамилии – Басова и Жалейко, руководителей БАРСа. С ними мне, к сожалению, сблизиться не удалось. Очевидно, не тот пока у меня кредит доверия среди анархистов.
Мне нужно было время, чтобы стать у харьковчан своим в доску.
Я сидел за столом и от нечего делать грыз кончик шариковой ручки.
Я ни о чем не думал, когда в двери моей квартиры неожиданно раздался звонок.
Пошел в коридор и посмотрел в дверной глазок.
На площадке стояла незнакомая женщина в маленькой шапочке типа панамки.
Открыв двери, я спросил у той , что ей угодно.
- Мне нужно войти, - скороговоркой проговорила незнакомка.
- Извольте.
Я проступил ее в прихожую и включил свет в коридоре, чтобы разглядеть свою названную гостью как следует.
Странная женщина.
На вид ей лет этак шестьдесят. Возраст почтенный. Но эта панамка, эта дикая мятая юбка белая с черными пятнами…
- Я вас долго не задержу, - прерывающимся от волнения голосом заговорила она, вы жилец этой квартиры?
- Пока еще жилец, - усмехнулся я, - но что вам нужно?
- Не пугайтесь, - успокоила меня женщина, - но к вам, понимаете, новый сосед подселился. Он будет жить в первом подъезде на первом этаже. Там где снимали квартиру цыгане, знаете?
О да!
Я знал эту квартирку!
Все жильцы нашего дома проклинали пенсионерку Валентину Никаноровну, сдавшую свою квартиру цыганам. Те вели себя ужасно. Набивалось их в ту злополучную квартиру по сто человек и они там спали вповалку, прямо на полу. Когда они убрались, весь дом вздохнул с облегчением.
- Фамилия нового жильца Петренко, а зовут его Григорием Ивановичем. Так вот, он работал палачом в НКВД, понимаете?
- Понимаю, - растерянно кивнул я, - и что?
- Как что? – переспросила взволнованно панамка, - Вы меня, наверное, не поняли. Он расстреливал ни в чем не повинных людей.
- Это гнусно, - выразил я свое отношение к господину Петренко, - но почем вы мне это рассказываете?
- Я рассказываю об этом всем! – мелко дрожа губами, продолжала женщина, - куда бы он не переехал, я туда иду и всем рассказываю правду про эту сволочь. Заслуженный пенсионер! И буду, молодой человек, всем рассказывать, чтобы ему, гаду, спокойно не жилось на этом свете! Я буду, буду, буду!
Она явно была немного не в себе.
Мне стало искренне ее жаль.
Кто она?
Может, жена одного из тех, кто сгинул в геенне огненной, а может сестра того несчастного, которого поставил к стенке исполнительный Петренко.
Какое теперь это имело, собственно говоря, значение?
Женщина мстила палачу как могла.
Это я понял.
- Дальше пойду по соседям, - проговорила гостья.
- Конечно, конечно, - проговорил я, открывая ей двери.
Женщина вышла и, кивнув мне на прощание, подошла к соседним дверям на лестничной площадке.
Я не стал дожидаться, пока она дозвонится до моих соседей.
«Петренко, - думал я про себя, -какая невыразительная фамилия. Она может принадлежать любому человеку. И врачу и палачу».
Выйдя на кухню, я заглянул в холодильник.
Ура!
В самой нижней секции стояла бутылка минералки, которую я не успел опустошить перед отъездом в Харьков.
Я схватил ее , вытащил из ящика кухонного стола открывалку и откупорил бутылку.
Пил холодную газированную воду с наслаждением.
Поставив, пустую бутылку на стол, подумал:
«Надо будет посмотреть на этого старичка-пенсионера заслуженного. Любопытно, как выглядит отставной палач. Хотя в чем он виноват? Ему приказы давали, он выполнял. А не выполнил – сам бы угодил под жернова. Такое время было. Пешка он в большой игре. Не более. Человек силен всепрощением, а не ненавистью к ближнему, как бы не была эта ненависть принципиальна. Вряд ли чертов Петренко вызовет у меня омерзение, скорее жалость, то же чувство, которое вызвал у меня эта мстительница в панамке. Повернись история по-другому, может господин Петренко ходил бы по квартирам, изобличая ее как матерую чекистку. Так ух они меж собой повязаны – палачи и жертвы! Самое смешное заключается в том, что гнусный Петренко в какой-то степени мой коллега… Ха!».
Наверное, со стороны я был похож на честного клерка спешащего на работу.
Сменил все-таки джинсовую рвань на приличный костюм.
Почему бы нашим новоявленным анархистам не облачиться в костюмы, не причесаться как следует?
Показать образец анархии, так сказать, матери порядка?
Психи они, хиппи политические, хотя…
Разбогатеют – приоденутся.
- Капитан., приветствую!
Полковник Мясоедов поднялся из-за стола и, любезно обняв меня за плечи, усадил на стул.
- Ну, как, - спросил, - съездил благополучно?
Я кивнул.
- Так точно.
- А чего из образа вышел? – нахмурился Мясоедов, - ты уж давай, работай над собой. Превращайся в подлинного анахрено-скандалиста!
Он рассмеялся и я тоже улыбнулся, разделив его юмор.
Мясоедов был мужик толковый и шутить умел.
Поверьте мне на слово.
Весь отдел его боготворил.
В нашей конторе умников, конечно, хватает, но таких как полковник мало.
- Как прошла адаптация? – поинтересовался он, - вписку получил?
Опять шутит.
Играет словами.
- Вроде да, - отвечал я, - но полной информацией пока не владею.
- Ничего, - поощрительно улыбнулся Мясоедов, - все еще впереди. На оружие не вышел?
Я отрицательно помотал головой.
- Ничего, - повторил Мясоедов в том же тоне, - главное, что вклинился ты в их кодло. Я уже имею тому подтверждение. В остальном поможем. Кстати, партия эргэдэшек из Белгорода пошла конкретно на харьковский БАРС. Ты хоть видел Дягтерева, шефа БАРСа?
- Нет.
- Как тебе показался Усоха?
- Неглуп, - отвечал я, - но мне кажется, что он просто-напросто карьеру себе строит на анархизме.
- Да все они на нем карьеру строят, - махнул рукой полковник, - анархисты хреновы. Лемуры пучеглазые. Нам про них такое известно, что они о себе сами никогда не расскажут. Двуличники и мерзавцы. Всегда легче на новой волне выплыть. Ничего, скоро начнут друг дружку грызть за пальму первенства. Как прочие неформалы.
Полковник подмигнул мне и поинтересовался:
- Евреев-то много там?
- Хватает.
- Ничего удивительного. Надо перечитать тебе протоколы сионских мудрецов. Они, братец, там пишут про анархизм, про прессу ихнюю. Это одно из действующих средств, так сказать. Для того, чтобы укрепить могущество своего государства, необходимо развалить другое. У себя в Израиле они анархистов не терпят, а с террористами вообще не ведут никаких переговоров. Вспомни Энтебе, капитан. Пока американцы и прочие продумывали как дипломатично решить вопрос с заложниками, израильская команда на штурм пошла. Вот так. Они за себя да за своих как псы рвутся в бой, а нам от них что предлагается? Развал, сумятица, хаос. Представь, капитан, в собственной стране у нас завелось чертовьё, готовое державу на куски разъять и весь народ пустить по миру. Да что народ! Сам понимаешь. Мы, слава богу, не безопасность народа охраняем, а го-су-дар-ства! Народ за любым кто погорластее готов толпой катится. Сам же потом слезами умоется, взвоет от нищеты и беспредела и уж, верно, тогда нас не осудит.
Мясоедов невесело вздохнул, одернув на себе китель.
- Вопрос морали и чести, - проговорил он задумчиво, - можно как Кулагин продажный всех слить под чистую, заполучить депутатство и еще предательство свое оправдать любовью, вишь ли, к народу. Пресса такие камуфляжи любит. Им одно покоя не дает. Наши архивы. Вот, к примеру, анархист Зиберман, обучаясь на истфаке в харьковском пединституте, был стукачом. Причем отменным. Однако в свете перемен и новых веяний случился анархистом. Они двойственные, больные люди, капитан, привыкшие к своей двойственностью, называют предательство, измену, умением перестраиваться. Чушь! Солдат всегда солдат. Его долг – родину защищать. Другого не дано.
Я был полностью согласен со всем что сгоряча говорил полковник.
Он говорил вещи простые и понятные, мне и таким как я.
Мне вдруг с ужасающей четкостью увиделась страшная картина, что все мы стоим на краю пропасти, над бездной, готовые рухнуть вниз, но только не бежать навстречу врагу с распростертыми объятиями. Хотя кажется, что проще, чем предать и спокойно жить. Правда, последствия предательства непредсказуемы и в один день ты, православный христианин, проснешься в чалме или в ермолке и молиться отправишься чужому, жестокому богу…
- Тебе надо отдохнуть, - проговорил заботливо полковник, глядя на меня, - знаешь, что, ты, Сергей, сегодня в шесть дома будь. Я за тобой заеду. Отправимся к генералу Ефанову на дачу. Шашлык-машлык сообразим.
- Да мне как-то неудобно, - промямлил я смущенно.
- Брось, Сережа, - улыбнулся полковник, - подумаешь – генерал. Он мужик простой донельзя. Хотя в прошлом, как и твой отец, разведчик. Вам будет о чем поговорить…
Познакомиться с генералом Ефановым было для меня большой честью.
Он был человеком легендой в нашей конторе.
В свое время генерал был близок с элитой нашей контрразведки. Особенно отличился в шестидесятые годы, во времена «холодной войны». По его инициативе наши ребята сумели завербовать на Западе несколько ведущих специалистов ЦРУ и ФБР, в том числе и знаменитого Девида Вайса, занимавшего крупный пост в Пентагоне и удачно доставленного в Москву в момент его провала на Западе.
Сидя рядом с Мясоедовым в служебной автомашине с тонированными стеклами, я слушал рассказа полковника о легендарном генерале.
- Имена таких людей всегда остаются в тени, - говорил он, - и вряд ли когда им публично воздастся по заслугам. Ты сам, как агент, работающий под прикрытием, вскорости это поймешь. Бой, как говорится, идет не ради славы, ради жизни на земле. Даже уйдя на пенсию, Сережа, не напишем мы мемуаров.
Дача генерала находилась далеко за городом на берегу Днепра.
Когда мы с Мясоедовым подъехали к воротам его резиденции, генерал, облаченный в гражданскую одежду и ничем не отличимый от обычного дачника, встречал нас лично.
- Приветствую, Коля! – положил он руку Мясоедову.
Потом обратил взор на меня.
Спросил у полковника. - Это тот самый. Наш Зорге?
- Он, - улыбнулся полковник, - прибыл. Отмылся на время, видишь, причесался. Пару деньков поработает с Назаровым и опять в дело. Только сравнение с Зорге, пожалуй, не совсем удачное. Ведь Рихард работал-то сразу на несколько разведок как каждый заправский шпион.
- Ну, да, - согласился генерал Ефанов, - фрицы его своим считали, а мы своим. Исторические реалии, тут ничего не попишешь.
Генерал усмехнулся.
- А Назаров – это то что надо, - продолжал он, - отличный психолог. На Западе таких днем с огнем не сыщешь. Они там вообще зациклились на фрейдизме…
Генерал протянул мне руку и я уважительно пожал ее.
Выглядел Ефанов лет на сорок пять от силы, хотя мне было известно, что ему уже далеко за пятьдесят.
Приятное мужественное лицо с характерно выраженными, несколько азиатской формы скулами, тонкие, стремительные в движении брови, красноречиво свидетельствующие об общей живости натуры генерала, несколько холодноватые серые глаза, сохраняющие вдумчивое рациональное выражение даже при улыбке, играющей на тонких сосредоточенных губах.
Классический тип разведчика – дипломата.
- Берия нравился мне своей аккуратностью, - сидя у приятно потрескивающего костра рассказывал Ефанов, держа в одной руке вилку с насажанным на нее куском шашлыка, а в другой рюмку водки, - следил за собой. Ни пылинки на кителе, ни одной складочки. При своей некоторой дряблости и рыхлости держался подтянуто. Взгляд у него был характерный. Как у Бенито Муссолини. Росту был маленького, но глядел как бы свысока, слегка прищурившись. Честно говоря, трудно представить его воплощением темных сил. Скорее коварного царедворца он напоминал…
- Выпьем, Виктор Николаич, - предложил полковник, поднимая свою рюмку.
- Без вопросов, - откликнулся генерал, охотно прикладываясь к своей рюмке.
Я выпил вместе с ними.
Водка «Абсолют» шла хорошо, приятно, особенно в компании приятных людей.
- Я знал твоего отца, Сережа, - сказал мне генерал, - и очень его уважал. Меня всегда поражала, как я память у него была отменная. С такими людьми как он нам никакая компьютеризация была бы не нужна. Это был «пентиум» ходячий, а не человек.
Ефанов неожиданно положил мне руку на плечо, и, глядя мне пристально в глаза, проговорил:
- Ты хороший путь выбрал, дорогой. Правильный. Не сворачивай с него, сынок!..
- Назаров Игорь Петрович, - представился психолог, мягко пожимая мою руку.
- Очень приятно, - отозвался я.
Психолог пригласил меня присесть напротив своего рабочего кресла.
- Сложность нашей работы заключается в том, что здоровый человек, в общем-то, психически цельное существо, вынужден вести двойную жизнь, применяя к своей натуре несвойственный ей строй мышления и даже темперамент. Многие люди не выносят подобной нагрузки на мозг и могут получить серьезные расстройства психики. Моя задача помочь вам наработать психологическую защиту,...
Хиппи сидели у обочины дороги.
Они никуда не спешили, потому что спешить им было некуда.
Их головы увенчивало небо, а ногами хиппи попирали преисподнюю.
При этом переговаривались между собой негромко на своем полудетском полу-уголовном наречии.
Возмущенно визжа тормозами, стремительно подъехавший «Мерседес» остановился прямо на трассе.
Дверца машины отворилась, и из «Мерса» выбрался солидный мужчина в длинном пальто.
- Мужики, - обратился он к сидящим у обочины, - я на Милую правильно еду?
- Ну, ты даешь, братишка, елы-палы, - лениво произнес один из хиппарей, - на милую наехать хочешь, - это ж не по-людски...
Хозяин «Мерседеса» усмехнулся.
- Милая - это название деревни, - проговорил он, - очень приятное, кстати, название.
- Черт знает, правильно ли ты едешь, - продолжал разговорчивый хиппи тем же ленивым тоном...
- Может быть, и правильно, - подхватил его товарищ, рыжеватый блондин, альбинос с безумными голубыми глазами, покачивая нечесанной шевелюрой, - ты, брат, едь, куда хочешь, везде одно - свобода!..
- Смешные вы, ребята! - водитель «Мерса» сел обратно в машину, не торопясь трогаться с места.
Положил руки на руль, и устало склонил на них голову.
- Лемуры, - прошептал он, - мне везде мерещатся лемуры...
Он не был уверен в том, что увидит Евгению, но ему безумно хотелось видеть её, знать, что с ней все в порядке и по-другому быть не может, потому что эта девушка хранима его любовью, единственным чувством, которое он не прятал и не скрывал ни от неё, ни от себя.
Услышав стук в ветровое стекло автомобиля, водитель поднял голову.
Хиппи-альбинос стоял возле машины, улыбаясь во всю ширь конопатой физиономии.
- Старик, - сказал он, - ты нам пару долларей не одолжишь?
- - -
Поезд прибыл на Харьковский вокзал ранним утром.
Несмотря на то, что лето в этот год выдалось теплое и вполне пляжное, июльский Харьков приветствовал меня утренним холодком.
Этот холодок, с одной стороны, раздражал, вызывая искреннее желание забиться в какое-нибудь теплое укромное местечко, но с другой стороны, я понимал, что он взбодрит и прогонит остатки сонливости.
Протолкавшись через скопление людей в тамбуре вагона, я выбрался на перрон.
Мне было хорошо известно, как выглядит Зиберман.
Я видел его худосочное личико, обрамленное густой бородой под Че Гевару, на фотографиях и, скажу откровенно, оно мне не понравилось.
Но, увидев Зибермана в живую, я, признаться, узнал его с трудом.
Анархист, облаченный в черный берет и камуфляж, стоял на перроне, недалеко от вагона, в котором я приехал.
Проходящий мимо народ смотрел на него с удивлением и насмешливой настороженностью.
Зиберман выглядел глупо.
Военная форма на тонкошеем юнце, что может быть нелепее?
Воистину, Харьков, этот украинский Санкт-Петербург, испорчен излишним демократизмом. В нашем столичном мегаполисесе ревностные радетели «русской идеи», трепетно относящиеся к военной амуниции, уже надавали бы зарвавшемуся анархисту по его хрупкой сопатке, и впредь Зиберман, наверняка, одевался бы иначе - скорее всего, в родную ермолку и жилетку «а ля Шолом-Алейхем».
Он, что, знает, как эта мужественная форма обагряется кровью в годину смертельного боя или имеет хотя бы малейшее представление о настоящей войне?
Ни шиша он не знает о веселом хаосе из плоти, крови, огня и железа, - теоретик, интеллигент вшивый!..
Я заготовил на лице дежурную улыбку и решительными шагами приблизился к Зиберману, думая о том, сколько мне еще предстоит пережить позора, пребывая в одних рядах с экзальтированными личностями.
- Привет, - сказал, протягивая руку анархисту, - Фомин. Группа «Сопротивление».
Зиберман оживился и охотно ответил на мое рукопожатие.
- Правильно сделали, что приехали сразу, а то переписка могла затянуться. Много полезного времени потеряли бы впустую.
- Мы с товарищами решили не откладывать дело в долгий ящик, - сказал я и поинтересовался:
- Куда поедем?
- Ко мне, - отвечал анархист, - для начала дам вам кое-какую литературу. Потом познакомлю с активистами «Набата». У нас самая многочисленная организация на Украине...
«История повторяется, - подумалось мне, - была в Харькове, после революции, анархистская группа со звонким названием «Набат», состоящая сплошь из идеологов движения. Они пытались в свое время заигрывать с махновцами, желая представить батьку Махно своим практиком, но после от Гуляйпольских анархистов отмежевались, определив их методы борьбы как бандитские и не соответствующие идее. Словом, интеллигентные «Набатовцы» предали батьку и влепили звонкий поцелуй в жесткую задницу чекистской власти».
Мы направились к выходу из здания вокзала, а оттуда к ближайшей остановке автобуса.
Всю дорогу до своего дома Зиберман болтал, не переставая.
У него была беглая, научно-дилетантская речь.
«Самолюбив, - оценивал я Зибермана, - себя, наверняка, видит в искаженном свете. Считает привлекательным, умным, неотразимым. Пожалуй, есть люди, которым он внушает собственное отношение к себе самому, но это, несомненно, слабые, малоопытные люди. Вот такие они – теоретики, мать их! Фанатики, религиозно верующие в самих себя, но выдающие свои убеждения за божественную ересь. Они как дерево, на котором вместо листьев висят языки, а мысли их - сквозняк противоречий!..».
- Почему вы назвались «Сопротивление»? - спросил Зиберман - Не слишком ли самоуверенно?
«Конечно, назваться «Набатом» это менее самоуверенно, - саркастически подумалось мне, - как и все свое сумбурное движение маменькиных сынков с психическими отклонениями в башке окрестить «анархизмом». Эх, ребятки-жеребятки, да те матросы в семнадцатом наверняка поставили бы вас к стенке, обосрались бы вы, увидев их штыки, направленные вам в физиономии! Их сам Кропоткин ужаснулся, а у графа нервишки были покрепче, чем у вас, - вы, в отличие, от него не томились в стенах тюремной крепости...».
- Мы - полулегальная организация, - отвечал я, - многие из наших ранее судимы, находятся под постоянным контролем спецслужб. Мы в любое время готовы уйти в широкое подполье и бороться с властью как группа сопротивления.
- У вас что, нет теоретиков? - изумился Зиберман.
Я усмехнулся.
- Мы предпочитаем всяким разговорам «директ экшен», прямое действие. Вокруг и без того хватает болтовни. Во всех этих «Дем. Союзах», «рухах», партиях и партийках...
- Логично, - улыбнулся Зиберман, хотя внутренне он, как теоретик, явно был уязвлен моей «лобовой» позицией, - могу только поприветствовать подобный подход к нашему движению...
Я читал статьи Зибермана в харьковской газетке анархо-синдикалистов «Набат».
Эта газета имела такой же самиздатовский вид, как и многие издания, которых в последнее время стало пруд - пруди.
Все же, в отличие от прочего самиздата, весьма убогонького по объему, харьковский «Набат» был достаточно обширен и неплохо смакетирован.
Я понимал, что в знании теории анархизма Зиберман намного сильнее меня, что ему известно больше тонкостей и нюансов в данном вопросе, потому мне было выгодно сразу же формально отнести себя к практикам, которым вполне простительны некоторые идеологические огрехи.
К тому же в роли малосведущего ученика я мог получить гораздо больше информации от Зибермана и его соратников, нежели, если б я был теоретиком семи пядей во лбу.
- У нас налажены связи со шведами, с движением САК. Они - синдикалисты. Мы тоже решили для своей организации избрать синдикалистское направление. Сейчас, в период обострения рабочей борьбы, подобная позиция очень перспективна...
Кроме Зибермана меня интересовал другой теоретик «Набата» - Игорь Усоха.
Именно ему «Набат» отводил ведущую роль, его статьи в газете харьковских анархо-синдикалистов занимали порой не одну и не две полосы, а гораздо больше, к тому же, как публицист, он был намного сильнее болтунишки Зибермана.
Если последний писал утопические материалы - прогнозы, стараясь предсказать возможность очередной революции в стране или военного переворота в правительстве, отводя анархистам в сих действах чуть ли не основную роль, то статьи Усохи отличались лаконичным прагматизмом, с ними трудно было полемизировать.
По моим данным, именно Усоха выступил инициатором создания первого боевого отряда анархистов под звучным названием БАРС, что расшифровывалось как Боевой Анархо-Революционный Союз.
Да, маменькины сынки грезили революцией.
Я, конечно, сомневался в том, что рафинированные интеллигенты вроде Усохи и Зибермана способны взять в руки оружие, но они могли подвинуть на вооруженный мятеж других анархистов, легко поддающихся их влиянию.
Азимов, махновец из Черкасс, в прошлом - видный диссидент, вполне мог бы выступить в составе боевой бригады, неполноценный шизофреник Новиков из поселка Снежное тоже, днепропетровчанин Голуб с радостью к ним присоединился, да мало ли уродов в анархистском движении.
Опасность таких как Зиберман и Усоха заключалась в том, что они могли побудить к действию нездоровые элементы, пользуясь своим авторитетом и влиянием на рядовых анархистов.
Дома у Зибермана гостила шведка из САК.
Её звали Марта.
Похожая на мужика, широкоплечая трупёрда, с тяжелой задницей, с монголоидным лицом, с выступающей вперед нижней челюстью.
Зиберман заварил кофе и принялся угощать им меня и гостью из Швеции.
Пока мы сидели втроем на кухне, туда несколько раз забегала сестра худошееего анархиста.
Она была намного милее своего братца внешне, но не менее экстравагантна, чем он, потому как забегала на кухню в короткой маечке, подрезанной под самые титьки и в узких желтых трусиках, плохо скрывающих густую растительность на её лобке.
Сестра Зибермана ныряла руками в какую-то кастрюлю на плите, хватала оттуда холодную котлету и тут же убегала обратно в комнаты, на ходу запихивая котлету в рот.
Зиберман говорил с Мартой на английском.
Я понял, что он рассказывает ей о группе, которую я представляю, значительно преувеличивая количество членов в моей организации.
Делал он это, наверняка, намеренно.
Я понимал, что харьковским анархистам необходимы инвестиции от «западников», так называемых единомышленников из Европы.
Для того чтобы выкачивать из них деньги и другую материальную помощь, нашим лидерам нужна была легенда о быстрорастущем анарходвижении на Украине, его впечатляющих масштабах.
Марта показалась мне достаточно скромной девушкой, если это мужикоподобное существо можно было назвать таковой.
Во всяком случае, в отличие от Зибермана, она не заливалась соловьем, - последний же был одинаково речист в обеих языковых средах: и русской и английской.
- Усоха - гений! - провозгласил он, обращаясь ко мне, - С ним сам Гринев за ручку здоровается.
«Надо же, - пронеслось у меня в голове, - вот тебе и анархисты вольнолюбивые! Стоит им только поручкаться с депутатом, как они уже готовы об этом трубить на каждом углу!».
Зиберман пел Усохе оды, попутно пропел пару хвалебных песней и демократу Гриневу, своему землячку - харьковчанину. Вспомянул добрым словом поэта Евтушенко, посетившего недавно один из демократических митингов в бывшей столице Советской Украины, и высказавшийся на нем в том плане, что, если бы он был помоложе, то наверняка был бы анархистом.
Меня рассказ Зибермана про Евтушенко развеселил.
Я знал, что, будучи на Западе, сей ретивый стихотворец, в опасные моменты всегда поджимавший хвост к мокрой заднице, также участвовал в митингах протеста, поддерживая американский псевдопролетариат, состоящий из борющихся за свои права гомосексуалистов.
Ни Евтушенко, ни Гринев меня не интересовали, если на то пошло - мне был любопытен самый низовой пласт анархического движения, скопище узколобых практиков, готовящих себя к участию в «красных» или «черных» бригадах.
- Надо вооружаться!
Вот оно!
Зиберман произнес значительную фразу.
Именно этот призыв к вооружению лежит в основе каждого антигосударственного формирования.
В Харькове с середины восьмидесятых годов работает организованная преступная сеть по продаже оружия. Правоохранительные органы пробовали локальными арестами пресечь её деятельность, но никак не могли выйти на верхушку филигранно отработанной системы.
Похоже, что харьковские анархисты станут вскорости потребителями «тульского товара».
- На первом съезде Конфедерации позиции анархистов полярно разделились: часть выступала за пацифизм, часть - за применение силовых методов в тех случаях, когда это необходимо. Было бы наивно предполагать, что мы можем выбрать за окончательное одну из этих позиций!..
Английская речь была хорошо поставлена у Зибермана.
- Анархизм многогранен. Мне лично временами начинает казаться, что он включает в себя абсолютно все!
В движениях рук новоявленного антигосударственника, в мимике его хрупкого лица, назойливо сквозила махровая интеллигентность.
Откровенно еврейская внешность Зибермана втайне меня раздражала, потому что я, наверное, всегда был этическим антисемитом.
Создав свою мощную государственность на религиозно-милитаристской основе, представители еврейской нации вряд ли были охвачены восторгом по поводу развития нашей, русской, государственности, включившей в себя многонациональные территориальные просторы.
Пожалуй, принцип нашей государственности заключался в милитаристском интернационализме на основе атеизма, в котором вера в бога без труда подменялась верой в правительство и силу власти.
Вызывает лишь сожаление и горечь тот факт, что в самом правительстве нашем начались брожения, что отдельные либеральные интриганы готовы совершить предательство, охотно идя на компромисс с руководителями западных держав. Теперь им, похоже, есть на кого опереться и внутри своей страны, - вопрос только в том, смогут ли они сами продержаться у власти, когда такие как Зиберман иже с ними поведут юродствующих сумасбродов на штурм Кремля.
Сколько у нас осталось времени, чтобы остановить этот разрушительный поток, создать такую мощную плотину на его пути, что даже инерции не останется у взбунтовавшейся воды?
Пожалуй, мы потеряли самое важное, чем владели последние годы.
Веру масс, народа…
А началось все с того, что интеллигенция из слуги государства стала превращаться в его могильщика.
Жаль, конечно, ее невинно пролитой крови, но кровь проливала, если разобраться, та интеллигенция, что была одержима нашими идеями, нашими лозунгами вооружена. Мы искореняли ее как ренегацию, а обрели вместо нее – страшное наследие: беспринципных идеологических холопов, якобы выступающих против структур власти, но при этом готовых создать собственную систему управления, граничащую с форменным бандитизмом.
Я обратил внимание на то, что у Зибермана все время влажные губы, словно во рту у него был постоянный избыток слюны, а у Марты наоборот - губы сухие, словно шведку мучает жажда.
- Знакомься - Женя Окуленко, - Зиберман представил мне сухощавого парнишку в очках, - наш казначей.
У Окуленко было хитрое лицо, скажем - хитрое наполовину, потому как он был евреем лишь наполовину.
«Черт, у них не политическая организация, а какая-то синагога!» - подумалось мне.
Евгений Николаевич Окуленко.
Сын директора крупного харьковского производственного предприятия. Более чем обеспеченный материально мальчик. Окончил университет, имеет инженерное образование, отличается достаточно высоким интеллектом.
Небольшой нюанс - странен. В половом смысле.
Рука у Окуленко была лихорадочно теплой, мягкой. Этот человек никогда не напрягал себя тяжелым физическим трудом.
На его физиономии читалась следующая фраза - «я изредка ворую партийные кассы».
- Читали, читали о вашей группе, - похлопывая меня по плечу, проговорил странный Женя, - Что ж вы так поздно спохватились? Мы уже полгода существуем официально и набираем силу с каждым днем. Восточная Украина у нас, кстати, почти не охвачена. И почему вы вышли на связь сперва с москвичами, а не с нами? Вы ж не знаете - москвичи капризные хлопцы, шибко крученые. Исаев ихний - просто дегенерат. До того, подлюка, любит заниматься административной работой, что живых людей за цифрами не видит. А сейчас пулеметами заниматься надо, а не болтовней. Особенно после введения шестой статьи к Конституции, мать её!..
И этот о том же.
Анархисты жаждут крови, неважно - чьей, но лишь бы их утопии окрасились багряным соком политической бойни. Они сродни вампирам, что, алкая крови людской, надеются обрести вечную жизнь.
О шестой статье Конституции велись широкие дебаты среди легалов и полулегалов, никто из которых не хотел уступать политической власти единственной правящей партии, партии, имеющей государственный статус.
Я ни секунды не сомневался в том, что если данная статья, отдающая все без исключения политические партии на откуп Партии Власти, не будет видоизменена или аннулирована полностью, кровопролития не избежать.
- Мы ожидаем военный переворот в любое время, - говорил мне Зиберман, - ОНИ так просто не отдадут власть. Поэтому рассуждать сейчас о пацифизме все равно, что нюхать цветочке на поляне, по которой едут бронетранспортеры!
Мы сидели в огромной квартире сиониста Олега Джидая.
У него почему-то собиралась анархистская тусовка.
Хозяин квартиры то и дело отвлекался на телефонные звонки, поступающие от членов его организации - «Коль Цион» и евреев, желающих как можно скорее вернуться на свою историческую родину.
Кроме меня, Окуленко, Зибермана и Марты у Джидая находился еще один анархист, молодых теоретиков - Леня Воробьев, парнишка с открытым русским лицом, прозрачными голубыми глазами. Он только вчера вышел из-под ареста за организацию несанкционированного митинга.
- Сколько у вас в группе человек? - поинтересовался Леня.
- Немного, - солгал я, - но все в тельняшках.
Анархисты рассмеялись.
Зиберман перевел мои слова шведке.
Краем уха я уловил, что он сказал ей что-то про Кронштадт.
Джидай, в перерыве между переговорами с репатриантами, охотно включался в беседу с нами.
Я же, глядя на него, пытался понять, какую выгоду представляют анархо-синдикалисты для «Коль Циона».
Невольно у меня складывалось впечатление, что харьковские анархисты весьма сионистичны, а харьковские сионисты - анархичны.
На стене комнаты Джидая висела огромная карта Израиля.
По покрытому целлофаном океану блуждали мухи.
Джидай не был похож на еврея: светло-синие глаза, прямой нос, тонкие губы.
Скорее Зиберман мог бы с честью нести звание лидера местного «Коль Циона», нежели Олег.
Позже Окуленко рассказал мне, что Джидай - полукровка, что ему просто по приколу отправлять евреев Израиль. Сам он даже в мыслях не держит вернуться на землю обетованную, хотя может в любое время. И что для него, как для «Харьковского Шиндлера» всегда найдется там теплое местечко.
Слушая Окуленко, воровато стреляющего глазками по сторонам, я с сожалением думал о набатовской кассе.
Я пришел к еще одному любопытному выводу, пока находился в гостях у сиониста.
Я понял, почему «Набату» был необходим союз с «Коль Ционом».
Большинство харьковских анархистов были евреями, и, если положение в стране обострится, то куда же им деваться, кроме как на историческую родину?
Похоже, что и Джидай это хорошо понимает, поглядывая на анархистов покровительственно.
- Расскажи о вашем митинге, - попросил меня Воробьев, - мы видели фотографии в газетах. Это правда, что шестнадцатитысячная толпа стояла под анархистским флагом?
- Правда, - отвечал я.
Тот митинг - была моя разработка.
Ознакомившись с оперативными сводками, я узнал, что демократы намерены организовать широкомасштабную акцию, посвященную консолидации антиправительственных партий, и меня осенило, что это лучший повод для того, чтобы всунуться в это действо с черно-красным флагом.
Что и было сделано.
В тот день анархистский флаг был единственным символом, развевающимся над огромной толпой.
Разумеется, я выдал харьковчанам совсем иную версию, и они тут же прониклись ко мне и к моей наполовину мифической организации уважением.
Из квартиры Джидая мы отправились на площадь Дзержинского.
Там я ознакомился с местным самиздатом.
С первого взгляда было понятно, что большая часть газет печатается типографским способом, с переснятых машинописных оригинал-макетов.
Я приобрел один из таких образцов подпольного масс-медиа - газетку под названием «Интеллигент», из содержания которой следовало, что интеллигенция в эти смутные времена продолжает уверенно деградировать.
- Едем к Усохе, - предложил мне Зиберман, - он сейчас проводит встречу с избирателями у себя в районе.
- Он что, баллотируется в народные депутаты - искренне удивился я.
- Да, в районные депутаты. Мы решили проверить, как воспримет народ наши программные идеи.
Я рассмеялся.
В сегодняшних анархистах слишком много противоречий!..
Усоха был колоритной личностью.
Высокий, лысоватый, несколько суетливый в жестах.
Острая бородка «а ля Владимир Ильич».
Типичный интеллигент из породы тех, что издают дурацкую газетку с одноименным названием.
Усоха встречался с избирателями во дворе своего дома, на Салтовке.
Он стоял, окруженный немногочисленной группой людей, на груди у него красовался красно-черный значок Конфедерации Анархо-синдикалистов. Усоха упивался собственной речью, ему было чертовски приятно находится в центре внимания, хотя людишкам, тусующимся вокруг него было, по большому счету, начхать на все и вся.
- Мы не против власти, - бредил лже-анархист, - мы не против власти добра, справедливости и гуманизма. Но мы действительно выступаем против государственной власти как апологета насилия. Мы против депрофессиональных органов государственного правления, в которых аграрии голосуют за экономические законы, а урбанисты за аграрные. Только профессиональные советы, вот чего мы хотим! И потому, когда анархисты заявляют «Вся власть советам!», то они имеют в виду именно профессиональные советы, своего рода синдикаты, в которых народ участвует по профессиональному признаку, а не по мандату!
- А как же без государства-то? – перебил оратора некий низкорослый мужичок в люмпен-пролетарской кепочке, мужичок из тех, что в свое время доставал всех ораторов, включая и вождей мирового пролетариата.
Усоха снисходительно улыбнулся и, прокашлявшись, заявил:
- Конечно, мы понимаем, что государство одна из наиболее статичных форм человеческого общежития, но, учитывая это, мы ратуем за возможное разгосударствление, то есть мы хотим максимально возможно смягчить диктатуру государственного влияния на человека в частности, имея конечной целью полное искоренение подобной формы правления.
«Ловок, - оценил я болтуна, - действительно умник. Но не надежен. Через год максимум наверняка примкнет к демократам, закрепится в команде того же Гринева, а потом вместе с ним уйдет в небытие, когда поймет, что власть ему не по зубам».
Окружающие люди относились к анархисту, в общем-то, доброжелательно. Их привлекала экзотика представляемого им политического движения. Махно, тачанки… Но публика, как правило, любит и себя саму послушать, потому Усоху часто перебивали, толкали плебейские идеи невзрачные люмпены, идеи, рожденные напряжением слабого мозга. Глухие к чужим словам люди, привыкшие говорить только тогда, когда изрядно напьются водки, рассуждали наивно как дети. Я лишний раз убеждался в том, насколько народ наш амбивалентен в отношении политики. И это правильно! Зачем ему политика? Он хочет работать и получать зарплату, пить свою водку по праздникам и в выходные дни, растить своих детей, хоронить своих стариков…
Зиберман представил меня Усохе.
- Наслышан о вас! – обрадовался тот, радостно пожимая мою руку.
Он окинул меня оценивающим взором своих темно-карих, навыкате глаз.
- правильно сделали, что не к москвичам приехали, а к нам. Украина – родина анархизма, практического анархизма, и нам его здесь надо развивать. На московский съезд поедем вместе и там укрепим свои позиции основательно!
Ночевать Усоха предложил мне у себя, в многоэтажке.
Он обитал в трехкомнатной квартире, с матерью, супругой и маленьким ребенком грудного возраста.
Мы сидели с теоретиком на кухне и пили крепкий чай.
- Не противоречит ли анархисткой концепции то, что ты решил баллотироваться в народные депутаты? – спросил я у Усохи как бы между прочим.
- Противоречит, - с легкостью согласился тот, - но мы должны использовать любые варианты агитации.
- Агитации? – усмехнулся я, - А зачем нам много анархистов? Не проще ли в условиях жесткой государственности держаться своим кланом, объединяющим близких по духу людей? Создадим свою систему взаимоотношений в государстве, которое мы все равно одолеть не смоем никогда.
- Да, не одолеем это ясно как божий день, - вновь согласился теоретик, - но канонический анархизма отживает свое. Ничто не сохраняется в том виде, каким было раньше. Эсдеки уже не те. В Москве Климов создает партию эсеров, которая совершенно отличается от партии того же названия, существовавшей в начале века. Кадеты уже не те. Вряд ли мы должны походить на анархистов прошлого… Это наивно. Я понимаю, есть и у нас ортодоксы, типа того же Стрелковского из Донецка, или товарища его ближайшего – Маковского. Они хотят соблюсти анархизм исторический до йоты, придерживаются этакого кодекса чести как барышни-институтки. Но мы и не анархисты, а анархо-синдикалисты, вообще то, сторонники профсоюзного движения, которое сейчас может быть весьма актуальным. Мы даже допускаем параллельное членство в других организациях, а не полный отказ от каких либо политических движений, кроме анархизма. Днепропетровчанин Крылов, к примеру, член компартии.
- Парадокс, - высказался я.
- Как сказать, - заметил Усоха, теребя пальцами бородку, - у Махно в отряде были коммунисты, не согласные с линией своей партии. Так что, тут тоже присутствует определенная историческая параллель.
- А почему у вас так много евреев в организации? – поинтересовался я.
Усоха усмехнулся.
- Ты что антисемит? – спросил он доброжелательно.
- Отнюдь, - отвечал я, - но шила в мешке не утаишь.
- Харьков в какой-то степени еврейский город, - безболезненно отвечал Усоха, - но он, к нашей гордости, и русскоязычный город. Националистические бредни здесь не пройдут. Традиция есть традиция.
Помолчав, анархист добавил:
- У меня, например, жена еврейка. Ну, так что?
- Ничего, - проговорил я, - это ваши проблемы.
Усоха хохотнул.
Было в нем что-то менторское, неприятное.
Но в то же время, он показался мне человеком достаточно безобидным по натуре.
Утром меня разбудил голос Тома, похожий на предсмертный хрип наркомана.
Голос Тома Вейтса.
Я поднялся с дивана, оделся и отправился в ванную, чтобы умыться и привести себя в порядок.
Мне навстречу с кухни вышел Усоха в домашнем халате сибаритского вида.
- Доброе утро, - приветствовал меня он, - тебе музыка не в напряг?
Музыка играл чрезмерно громко, как на мой слух, и я поинтересовался как к подобному уровню децибел относится семья анархиста.
- Жена пошла с малым на прогулку, а мать поехала в поликлинику, объяснил тот, - а тебе вообще какая музыка нравится-то?
- «Дорз» – солгал я, зная, что анархисты в большинстве тащится от Моррисона.
Честно говоря, мне нравилась группа «Юрайя Хип» и то ее ранние альбомы.
Усоха жарил яичницу, а я сидел за столом на кухне и внимательно его слушал, потому как анархист с утра был так же разговорчив, как и вечером.
- Обязательно выезжайте всей вашей организацией на пикники. Это укрепляет отношения в коллективе, помогает лучше узнать друг друга. Можно создать какое-нибудь неформальное объединение внутри организации. По интересам и пристрастиям…
- Отличная мысль, - отозвался я, - обязательно последуем твоему совету.
Весь последующий день я сопровождал Усоху.
Я был рад, что мне представился шанс сблизиться с основным лидером «Набата». Тот водил меня по Харькову и знакомил с различными людьми, в том числе и представителями демократических кругов. Все они были похожи на маленьких Наполеночиков. Я уже хорошо изучил подобную породу людей и мне было скучно общаться с ними.
- Я бы тебя с Колесовым познакомил, редактором «ориентира», да жаль, что он сейчас в отъезде, - сказал мне Усоха, когда мы ехали в вагоне поезда метро, и , помолчав, добавил:
- Мы делаем на него большую ставку.
«Бинго!» – воскликнул я про себя, но внешне не выразил никакого интереса. Сделал вид, что фамилия Колесов ни о чем мне не говорит.
- Вчера наши собираются у Окуленко, - сообщил Усоха, - пообедаем и отправимся туда. Познакомишься с нашими ребятами. Да и отдохнем заодно.
На квартире у казначея «Набата» собралось человек двадцать.
Часто забегали какие-то ребята, тусовались, и исчезали.
Активисты сгоняли за вином и началась интеллектуальная пьянка.
Все разговаривали между собой, перебивая друг друга.
Усоха, сидя в уютном кресле, собрал вокруг себя небольшой кружок из мальчиков и девочек и травил анекдоты. Я пристроился прямо на полу со стаканом вина в руках и тоже слушал его. Рассказывал он здорово. С анекдотов переключился на мелкие сплетни о харьковских политиках.
Особенную роль в этих рассказах он отводил Колесову.
Валерий Колесов был демократическим журналистом, не примыкающим толком ни к одной из организаций. Он доставал в своей газете местное руководство, чем вызывал против себя постоянную реакцию властей. Его часто арестовывали, но, как правило, вскоре освобождали. Штрафовали, правда, но подобные санкции лишь поднимали популярность его издания.
Колесов буквально богател на своем «Ориентире», практически превращаясь в первого капиталиста-издателя на Украине. Даже нанял себе вооруженную охрану. По нашим сведениям, он собирался пополнить ее ряды активистами из БАРСа.
Кто-то дал в руки Усохе гитару, и тот заиграл, легко перебирая пластиковые струны.
Вскоре и запел.
У него был приятный тенорок, чуть дрожащий словно огонек свечи на легком сквозняке, под Булата.
Пел он песню мне незнакомую, очевидно собственного сочинения. В общем, модернистская любовная чушь.
В задумчивости я гладил рукою обивку кресла, стоящего рядом со мной, но когда взгляд мой случайно упал на мою руку, то я тут же отдернул ее, так как обнаружил, что погруженный в собственные мысли глажу вовсе не обивку кресла, а коленку молодой девушки, сидящей в нем.
- Извините, - пробормотал я смущенно.
- Ничего, ничего, - ответила та, улыбнувшись, - это даже приятно.
Я отвернулся от нее и посмотрел на Усоху, но перед моим мысленным взором тут же повторилось милое лицо этой девушки. Мне хотелось взглянуть на нее еще раз, что я тайком и сделал, пытаясь разглядеть ее краем глаза.
Да, она была хорошенькая. Красивое молодое лицо в обрамлении немного завитых каштановых волос, небольшой нос правильной формы, маленькие, но не узкие, губы.
Мне она сразу понравилась.
Было в ней что-то свое, родное.
Я вообще то не бабник, но влюбчив, как каждый мужчина в полном расцвете сил.
Хорошая, милая девушка.
Потом я бродил от одной беседующей компании к другой, слушал их разговоры, но все пытался поймать взгляд приглянувшейся мне анархистки, чтобы хотя бы разглядеть какого цвета у нее глаза. Я слышал, как подруги называют ее Леной. Имя ее мне тоже понравилось.
Наконец, я взял себя в руки, сосредоточился, и навострил как следует уши, потому как понял, что Окуленко и Воробьев беседуют о БАРСе. Уловил, что Окуленко говорит, что к отбору людей в эту группу следует относиться с большой серьезностью, потому как эта структура должна стать самой дисциплинированной в анархисткой организации.
- Потом обсудим эту тему, - перебил Женю Леня, искоса поглядывая в мою сторону.
Я же сделал вид, что стою сбоку припеку и ничего не слышу.
- Леня, - беспечно обратился я к Воробьеву, - можно тебя на минутку.
- Конечно, - тот охотно приготовился выслушать меня, подойдя ко мне поближе.
- Слушай, что это за девушка. Та, что с Зиберманом разговаривает? – спросил я.
Так моя незнакомка меня выручила.
Она стала отвлекающей темой, отводящей от меня все подозрения.
Это был отменный психологический ход.
Воробьев улыбнулся.
- Что, понравилась?
Я неловко замялся.
- Хорошая девушка. Лена. Из сочувствующих.
Подмигнув мне по-дружески, он спросил:
- Хочешь, познакомлю?
- Да что ты, - разыгрывая смущение, отвечал я, - просто у меня с ней легкий казус получился.
Соловьем рассмеялся.
- Бывает, - проговорил, - как ее тезка прощаю тебя.
Он обнял меня неожиданно за плечи и предложил:
- Пошли на кухню, курнем?
Курить я отказался, но на кухню с ним пошел.
Там несколько анархиков с художником Волошиным во главе курили план.
Я понимал, что для приличия мне бы следовало сделать пару тяг, но потом решил, что, если уж я ставлю себе целью попасть в ряды БАРСа мне не следует приобщаться к наркоманам.
К тому же мне захотелось в туалет и я вышел с кухни в коридор, оставляя за спиной нудного Волошина сотоварищи, открыл двери уборной и отшатнулся.
Там, в клозете, какой-то анархист в джинсовой куртке трахал шведку Марту, ловко пристроив ту раком над унитазом…
Я вернулся в комнату злой и раздраженный.
Вот как, значит, братки анархисты отрабатывают шведские кредиты.
И тут глаза мои встретились с глазами Лены.
Она разговаривал с Зиберманом, но сама внимательно смотрела на меня.
Взгляд ее был странно серьезен.
Казалось, что девушке известно обо мне нечто такое, чего я и сам не знаю про себя, запутавшись в своих двойных жизнях, будто святой и смертный, схимник и тайный любострастец.
Но может быть я просто разучился растолковывать серьезные женские взгляды, направленные на меня?
С вокзала я поехал домой, на улицу Чекистов.
Ирония судьбы, но я живу на улице с таким суровым названием.
Дома выложил из своей сумки кипу анархистских газет. Отдельно сложил на журнальном столике номера московской «Общины», а отдельно украинского «Набата».
После принял душ, причесался, обильно опрыскав тело дезодорантом.
После ванной я вроде бы ощутил, что смыл с себя всю грязь, в которой барахтался последние сутки.
Присев за свой рабочий стол набросал небольшой конспектик, чтобы не упустить из памяти ничего из того, что мне удалось узнать в Харькове.
Особенно отметил в конспекте две фамилии – Басова и Жалейко, руководителей БАРСа. С ними мне, к сожалению, сблизиться не удалось. Очевидно, не тот пока у меня кредит доверия среди анархистов.
Мне нужно было время, чтобы стать у харьковчан своим в доску.
Я сидел за столом и от нечего делать грыз кончик шариковой ручки.
Я ни о чем не думал, когда в двери моей квартиры неожиданно раздался звонок.
Пошел в коридор и посмотрел в дверной глазок.
На площадке стояла незнакомая женщина в маленькой шапочке типа панамки.
Открыв двери, я спросил у той , что ей угодно.
- Мне нужно войти, - скороговоркой проговорила незнакомка.
- Извольте.
Я проступил ее в прихожую и включил свет в коридоре, чтобы разглядеть свою названную гостью как следует.
Странная женщина.
На вид ей лет этак шестьдесят. Возраст почтенный. Но эта панамка, эта дикая мятая юбка белая с черными пятнами…
- Я вас долго не задержу, - прерывающимся от волнения голосом заговорила она, вы жилец этой квартиры?
- Пока еще жилец, - усмехнулся я, - но что вам нужно?
- Не пугайтесь, - успокоила меня женщина, - но к вам, понимаете, новый сосед подселился. Он будет жить в первом подъезде на первом этаже. Там где снимали квартиру цыгане, знаете?
О да!
Я знал эту квартирку!
Все жильцы нашего дома проклинали пенсионерку Валентину Никаноровну, сдавшую свою квартиру цыганам. Те вели себя ужасно. Набивалось их в ту злополучную квартиру по сто человек и они там спали вповалку, прямо на полу. Когда они убрались, весь дом вздохнул с облегчением.
- Фамилия нового жильца Петренко, а зовут его Григорием Ивановичем. Так вот, он работал палачом в НКВД, понимаете?
- Понимаю, - растерянно кивнул я, - и что?
- Как что? – переспросила взволнованно панамка, - Вы меня, наверное, не поняли. Он расстреливал ни в чем не повинных людей.
- Это гнусно, - выразил я свое отношение к господину Петренко, - но почем вы мне это рассказываете?
- Я рассказываю об этом всем! – мелко дрожа губами, продолжала женщина, - куда бы он не переехал, я туда иду и всем рассказываю правду про эту сволочь. Заслуженный пенсионер! И буду, молодой человек, всем рассказывать, чтобы ему, гаду, спокойно не жилось на этом свете! Я буду, буду, буду!
Она явно была немного не в себе.
Мне стало искренне ее жаль.
Кто она?
Может, жена одного из тех, кто сгинул в геенне огненной, а может сестра того несчастного, которого поставил к стенке исполнительный Петренко.
Какое теперь это имело, собственно говоря, значение?
Женщина мстила палачу как могла.
Это я понял.
- Дальше пойду по соседям, - проговорила гостья.
- Конечно, конечно, - проговорил я, открывая ей двери.
Женщина вышла и, кивнув мне на прощание, подошла к соседним дверям на лестничной площадке.
Я не стал дожидаться, пока она дозвонится до моих соседей.
«Петренко, - думал я про себя, -какая невыразительная фамилия. Она может принадлежать любому человеку. И врачу и палачу».
Выйдя на кухню, я заглянул в холодильник.
Ура!
В самой нижней секции стояла бутылка минералки, которую я не успел опустошить перед отъездом в Харьков.
Я схватил ее , вытащил из ящика кухонного стола открывалку и откупорил бутылку.
Пил холодную газированную воду с наслаждением.
Поставив, пустую бутылку на стол, подумал:
«Надо будет посмотреть на этого старичка-пенсионера заслуженного. Любопытно, как выглядит отставной палач. Хотя в чем он виноват? Ему приказы давали, он выполнял. А не выполнил – сам бы угодил под жернова. Такое время было. Пешка он в большой игре. Не более. Человек силен всепрощением, а не ненавистью к ближнему, как бы не была эта ненависть принципиальна. Вряд ли чертов Петренко вызовет у меня омерзение, скорее жалость, то же чувство, которое вызвал у меня эта мстительница в панамке. Повернись история по-другому, может господин Петренко ходил бы по квартирам, изобличая ее как матерую чекистку. Так ух они меж собой повязаны – палачи и жертвы! Самое смешное заключается в том, что гнусный Петренко в какой-то степени мой коллега… Ха!».
Наверное, со стороны я был похож на честного клерка спешащего на работу.
Сменил все-таки джинсовую рвань на приличный костюм.
Почему бы нашим новоявленным анархистам не облачиться в костюмы, не причесаться как следует?
Показать образец анархии, так сказать, матери порядка?
Психи они, хиппи политические, хотя…
Разбогатеют – приоденутся.
- Капитан., приветствую!
Полковник Мясоедов поднялся из-за стола и, любезно обняв меня за плечи, усадил на стул.
- Ну, как, - спросил, - съездил благополучно?
Я кивнул.
- Так точно.
- А чего из образа вышел? – нахмурился Мясоедов, - ты уж давай, работай над собой. Превращайся в подлинного анахрено-скандалиста!
Он рассмеялся и я тоже улыбнулся, разделив его юмор.
Мясоедов был мужик толковый и шутить умел.
Поверьте мне на слово.
Весь отдел его боготворил.
В нашей конторе умников, конечно, хватает, но таких как полковник мало.
- Как прошла адаптация? – поинтересовался он, - вписку получил?
Опять шутит.
Играет словами.
- Вроде да, - отвечал я, - но полной информацией пока не владею.
- Ничего, - поощрительно улыбнулся Мясоедов, - все еще впереди. На оружие не вышел?
Я отрицательно помотал головой.
- Ничего, - повторил Мясоедов в том же тоне, - главное, что вклинился ты в их кодло. Я уже имею тому подтверждение. В остальном поможем. Кстати, партия эргэдэшек из Белгорода пошла конкретно на харьковский БАРС. Ты хоть видел Дягтерева, шефа БАРСа?
- Нет.
- Как тебе показался Усоха?
- Неглуп, - отвечал я, - но мне кажется, что он просто-напросто карьеру себе строит на анархизме.
- Да все они на нем карьеру строят, - махнул рукой полковник, - анархисты хреновы. Лемуры пучеглазые. Нам про них такое известно, что они о себе сами никогда не расскажут. Двуличники и мерзавцы. Всегда легче на новой волне выплыть. Ничего, скоро начнут друг дружку грызть за пальму первенства. Как прочие неформалы.
Полковник подмигнул мне и поинтересовался:
- Евреев-то много там?
- Хватает.
- Ничего удивительного. Надо перечитать тебе протоколы сионских мудрецов. Они, братец, там пишут про анархизм, про прессу ихнюю. Это одно из действующих средств, так сказать. Для того, чтобы укрепить могущество своего государства, необходимо развалить другое. У себя в Израиле они анархистов не терпят, а с террористами вообще не ведут никаких переговоров. Вспомни Энтебе, капитан. Пока американцы и прочие продумывали как дипломатично решить вопрос с заложниками, израильская команда на штурм пошла. Вот так. Они за себя да за своих как псы рвутся в бой, а нам от них что предлагается? Развал, сумятица, хаос. Представь, капитан, в собственной стране у нас завелось чертовьё, готовое державу на куски разъять и весь народ пустить по миру. Да что народ! Сам понимаешь. Мы, слава богу, не безопасность народа охраняем, а го-су-дар-ства! Народ за любым кто погорластее готов толпой катится. Сам же потом слезами умоется, взвоет от нищеты и беспредела и уж, верно, тогда нас не осудит.
Мясоедов невесело вздохнул, одернув на себе китель.
- Вопрос морали и чести, - проговорил он задумчиво, - можно как Кулагин продажный всех слить под чистую, заполучить депутатство и еще предательство свое оправдать любовью, вишь ли, к народу. Пресса такие камуфляжи любит. Им одно покоя не дает. Наши архивы. Вот, к примеру, анархист Зиберман, обучаясь на истфаке в харьковском пединституте, был стукачом. Причем отменным. Однако в свете перемен и новых веяний случился анархистом. Они двойственные, больные люди, капитан, привыкшие к своей двойственностью, называют предательство, измену, умением перестраиваться. Чушь! Солдат всегда солдат. Его долг – родину защищать. Другого не дано.
Я был полностью согласен со всем что сгоряча говорил полковник.
Он говорил вещи простые и понятные, мне и таким как я.
Мне вдруг с ужасающей четкостью увиделась страшная картина, что все мы стоим на краю пропасти, над бездной, готовые рухнуть вниз, но только не бежать навстречу врагу с распростертыми объятиями. Хотя кажется, что проще, чем предать и спокойно жить. Правда, последствия предательства непредсказуемы и в один день ты, православный христианин, проснешься в чалме или в ермолке и молиться отправишься чужому, жестокому богу…
- Тебе надо отдохнуть, - проговорил заботливо полковник, глядя на меня, - знаешь, что, ты, Сергей, сегодня в шесть дома будь. Я за тобой заеду. Отправимся к генералу Ефанову на дачу. Шашлык-машлык сообразим.
- Да мне как-то неудобно, - промямлил я смущенно.
- Брось, Сережа, - улыбнулся полковник, - подумаешь – генерал. Он мужик простой донельзя. Хотя в прошлом, как и твой отец, разведчик. Вам будет о чем поговорить…
Познакомиться с генералом Ефановым было для меня большой честью.
Он был человеком легендой в нашей конторе.
В свое время генерал был близок с элитой нашей контрразведки. Особенно отличился в шестидесятые годы, во времена «холодной войны». По его инициативе наши ребята сумели завербовать на Западе несколько ведущих специалистов ЦРУ и ФБР, в том числе и знаменитого Девида Вайса, занимавшего крупный пост в Пентагоне и удачно доставленного в Москву в момент его провала на Западе.
Сидя рядом с Мясоедовым в служебной автомашине с тонированными стеклами, я слушал рассказа полковника о легендарном генерале.
- Имена таких людей всегда остаются в тени, - говорил он, - и вряд ли когда им публично воздастся по заслугам. Ты сам, как агент, работающий под прикрытием, вскорости это поймешь. Бой, как говорится, идет не ради славы, ради жизни на земле. Даже уйдя на пенсию, Сережа, не напишем мы мемуаров.
Дача генерала находилась далеко за городом на берегу Днепра.
Когда мы с Мясоедовым подъехали к воротам его резиденции, генерал, облаченный в гражданскую одежду и ничем не отличимый от обычного дачника, встречал нас лично.
- Приветствую, Коля! – положил он руку Мясоедову.
Потом обратил взор на меня.
Спросил у полковника. - Это тот самый. Наш Зорге?
- Он, - улыбнулся полковник, - прибыл. Отмылся на время, видишь, причесался. Пару деньков поработает с Назаровым и опять в дело. Только сравнение с Зорге, пожалуй, не совсем удачное. Ведь Рихард работал-то сразу на несколько разведок как каждый заправский шпион.
- Ну, да, - согласился генерал Ефанов, - фрицы его своим считали, а мы своим. Исторические реалии, тут ничего не попишешь.
Генерал усмехнулся.
- А Назаров – это то что надо, - продолжал он, - отличный психолог. На Западе таких днем с огнем не сыщешь. Они там вообще зациклились на фрейдизме…
Генерал протянул мне руку и я уважительно пожал ее.
Выглядел Ефанов лет на сорок пять от силы, хотя мне было известно, что ему уже далеко за пятьдесят.
Приятное мужественное лицо с характерно выраженными, несколько азиатской формы скулами, тонкие, стремительные в движении брови, красноречиво свидетельствующие об общей живости натуры генерала, несколько холодноватые серые глаза, сохраняющие вдумчивое рациональное выражение даже при улыбке, играющей на тонких сосредоточенных губах.
Классический тип разведчика – дипломата.
- Берия нравился мне своей аккуратностью, - сидя у приятно потрескивающего костра рассказывал Ефанов, держа в одной руке вилку с насажанным на нее куском шашлыка, а в другой рюмку водки, - следил за собой. Ни пылинки на кителе, ни одной складочки. При своей некоторой дряблости и рыхлости держался подтянуто. Взгляд у него был характерный. Как у Бенито Муссолини. Росту был маленького, но глядел как бы свысока, слегка прищурившись. Честно говоря, трудно представить его воплощением темных сил. Скорее коварного царедворца он напоминал…
- Выпьем, Виктор Николаич, - предложил полковник, поднимая свою рюмку.
- Без вопросов, - откликнулся генерал, охотно прикладываясь к своей рюмке.
Я выпил вместе с ними.
Водка «Абсолют» шла хорошо, приятно, особенно в компании приятных людей.
- Я знал твоего отца, Сережа, - сказал мне генерал, - и очень его уважал. Меня всегда поражала, как я память у него была отменная. С такими людьми как он нам никакая компьютеризация была бы не нужна. Это был «пентиум» ходячий, а не человек.
Ефанов неожиданно положил мне руку на плечо, и, глядя мне пристально в глаза, проговорил:
- Ты хороший путь выбрал, дорогой. Правильный. Не сворачивай с него, сынок!..
- Назаров Игорь Петрович, - представился психолог, мягко пожимая мою руку.
- Очень приятно, - отозвался я.
Психолог пригласил меня присесть напротив своего рабочего кресла.
- Сложность нашей работы заключается в том, что здоровый человек, в общем-то, психически цельное существо, вынужден вести двойную жизнь, применяя к своей натуре несвойственный ей строй мышления и даже темперамент. Многие люди не выносят подобной нагрузки на мозг и могут получить серьезные расстройства психики. Моя задача помочь вам наработать психологическую защиту,...
Надеюсь остальные более продвинутые.
