Вера, религия, церковь...

Что же делать? Как покончить с бедностью, угнетением и тиранством? Как избавиться от зла, несправедливости? Как искоренить подкуп, разврат? Как покончить с преступностью и убийством? Как отделаться от рабства наемной платы? Как обеспечить свободу и благоденствие, радость и солнечный свет для всех?
«Обратитесь к Богу», - говорит церковь. - «Только христианская жизнь может спасти мир».
«Проведем новый закон», - говорит реформист. – «Человека нужно заставить быть хорошим».
«Голосуйте за меня», - говорит политикан. – «Я позабочусь о ваших интересах».
«Тред-юнион», - говорит вам друг из рабочего лагеря, - «в этом наша надежда».
«Только социализм может покончить с капитализмом и с рабством наемного труда», - настаивает социалист.
«Я большевик», - заявляет другой. – «Только диктатура пролетариата может освободить рабочих».
«Мы будем оставаться рабами, пока мы имеем правителей и господ», - говорит анархист. – «Только свобода может сделать нас независимыми».
Протекционист и сторонник свободной торговли, проповедник единого налога, фабианец, толстовец, мютюалист и десятки других социальных докторов, - все они прописывают свои собственные лекарства для лечения социальных болезней, и только удивляешься, кто из них прав и каково в действительности настоящее лечение.
Нельзя допустить большей ошибки, как принять слепо и на веру тот или другой совет. Можно быть уверенным в том, что вы ошибетесь. Только ваш собственный разум и опыт могут решить, в каком направлении лежит правильная дорога. Только продумайте различные предложения и решите своим собственным умом: какое из них наиболее резонное и практичное. Только тогда вы будете знать, что для вас лучше, - для рабочих и для всего человечества.
Обдумаем же эти различные предложения. Может ли церковь помочь вам? Может быть, вы и христианин, а может быть и член какой другой религии: еврей, мормон, мусульманин, буддист или кто другой.
Разницы нет. Человек должен быть свободен верить, во что он хочет. Вопрос не в том, какова ваша религия, а в том, может ли религия избавить вас от общественных зол, от которых страдает человечество?
Как я уже сказал раньше, мы живем только один раз на этой земле, и мы хотим сделать эту жизнь наилучшей. Что с нами случится после смерти, мы не знаем. Все говорит за то, что мы этого никогда и не узнаем, а потому бесполезно беспокоить себя этими вопросами. Вопрос стоит о жизни, а не о смерти. Нас интересует процесс жизни – жизни своей, жизни вашей и жизни всех других людей. Может ли этот мир быть сделан лучшим местом и для лучшей жизни? Вот что мы хотим знать. Может ли религия сделать это?
Христианство насчитывает уже около 2000 лет. Избавило ли оно нас от какого-нибудь зла? Разделалось ли оно с преступностью и убийствами? Освободило ли оно нас от нищеты, бедности, деспотизма и тиранства?
Вы знаете, что этого оно не сделало, и что христианская церковь, как и все другие церкви, всегда поддерживала сторону правителей и стояла против народа. Даже больше: церковь причиняла большую травлю и кровопролития, чем все войны, затеянные королями. Религия делит людей на враждующие лагери, и самые кровавые войны велись на почве религиозной вражды и разногласий. Церковь преследовала людей за их мнения, заточала их в тюрьмы и убивала. Католическая инквизиция наводила террор на весь мир, мучила до смерти так называемых еретиков, сжигала их на кострах. Другие церкви делали то же самое, когда они имели силу. Они всегда стремились к порабощению и эксплуатации людей, к удержанию их в невежестве и темноте. Они осуждали всякую попытку человека развить свой ум, продвинуться вперед, улучшить свое положение. Они предали анафеме науку и заглушали голос тех людей, которые жаждали знаний. До сего дня признанные религии играют роль Иуды для своего заведомого Спасителя. Они благословляют войну и одобряют убийство, рабство наемного труда и капиталистическое обирательство. Они всегда стоят на стороне «порядка и законности», которыми был распят сын из Назарета.
Вдумайтесь: Иисус хотел, чтобы все люди были братьями, чтобы они жили в мире и согласии. Церковь же поддерживает неравенство, национальную вражду и войны. Иисус осудил богачей, как вампиров и поработителей бедных. Церковь же преклоняется перед богачами и сама скопляет огромные богатства. Назаретянин родился в кормушке для скота и всю жизнь оставался бедняком. Лица же, выдающие себя за его глашатаев и представителей, живут во дворцах. Князья же церкви надменны и горды кошельками.
«Как вы поступаете с моими меньшими братьями, - говорит Христос, - так вы поступайте и со мной». Церковь поддерживает капиталистическую систему, которая порабощает маленьких детей и доводит их до ранней могилы.
«Не убий», - приказывал сын из Назарета. Церковь же оправдывает казнь и войну.
Христианство – величайшее лицемерие в мире. Ни христианские нации, ни отдельные последователи не проводят в жизнь заветов Иисуса. Первые христиане следовали его учению, а потому их распинали на крестах, сжигали заживо у столба, или же подбрасывали в клетки к диким зверям на растерзание в Римском амфитеатре. Позднее христианская церковь пошла на компромисс с теми, кто стоял у власти; она снискала влияние и богатства, поддерживая сторону тиранов против народа. Она санкционировала все, что жестоко осудил Христос, и тем самым снискала к себе расположение королей и господ. Сегодня король, властелин и священнослужитель принадлежат к одной троице. Они распинают Христа ежедневно; они прославляют его своими устами и предают за серебренники; они прославляют его имя и уничтожают его дух.
Очевидно, что христианство – величайшее притворство и позор для человечества, полнейшее фиаско, потому что христианство обращается к людям с ложью. Сами церкви не делают того, что они проповедуют. Даже больше: они проповедуют вам такое евангелие, которое, как они хорошо знают, не может быть проведено в жизнь. Они призывают вас стать «лучшим человеком», не давая вам возможности сделать этого. Наоборот, церкви поддерживают условия, которые делают вас «плохим» в то время, как они приказывают вам быть «добрым». Они извлекают материальные выгоды из существующего режима, , и с финансовой стороны заинтересованы в поддержании существующих порядков. Католическая церковь, протестантская, англиканская, «христианской науки», мормоны и другие церкви являются богатейшими организациями в мире. Их владения представляют рабочую кровь и тело. Их влияние только доказывает, как обманывают народ в наше время. Пророки религии мертвы и забыты, остаются только прибыли.
«Но если бы мы вели истинно христианскую жизнь, - замечаете вы, - мир был бы совсем другим». Вы правы, мой друг. Но можно ли вести истинно христианскую жизнь в существующих условиях? Позволяет ли вам капитализм вести такую жизнь? Позволит ли вам правительство вести такую жизнь? Даст ли сама церковь вам возможность вести христианскую жизнь? Только испытайте ее на один день и посмотрите, что случится с вами.
Покидая утром свой дом, решите быть истинным христианином на один день и говорите только правду. Проходя мимо полицейского на посту, напомните ему о заповедях Христа. Скажите ему, чтобы он «любил своих врагов, как себя», и постарайтесь убедить его, чтобы он отбросил в сторону свой револьвер и фуражку. А когда вы встретите солдата на улице, напомните ему о заповеди Иисуса не убивать.
В своей мастерской или конторе говорите только правду вашему хозяину. Скажите ему о предупреждении со стороны сына из Назарета: «И какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а потеряет душу и возможность спасения». Напомните ему, что Иисус завещал делиться последним куском хлеба с бедным, и что у богача не больше шансов пробраться в рай, чем у верблюда пройти сквозь ушко иглы.
А когда вас приведут в суд за нарушение спокойствия добрых христиан, напомните судье, что «не судите, да не судимы будете». Вас объявят дураком и помешанным. Они пошлют вас в дом для лунатиков или умалишенных, или даже в тюрьму.
Вы можете видеть, каким дерзким лицемерием является проповедование христианской жизни со стороны «небесных пилотов». Они так же, как и вы, прекрасно знают, что в условиях капитализма и при правительстве нет у человека больших шансов вести истинно христианскую жизнь, чем у верблюда пройти сквозь ушко иглы. Все те добрые люди, претендующие на христианство, не кто иные, как лицемеры, проповедующие то, чего нельзя провести в жизнь, так как они не дают вам возможности вести истинно христианскую жизнь. Не дают возможности вести даже обыкновенной и честной порядочной жизни без лжи, обмана, неискренности.
Правда, если бы мы могли следовать учению Христа, мир был бы совсем другим. В нем не было бы ни убийства, ни войны, ни обмана, ни лжи, ни извлечения прибылей. Не было бы ни хозяина, ни раба. Мы все жили бы, как братья, в мире и согласии. Не было бы ни бедных, ни богатых, ни преступлений, ни тюрем, - но мир не был бы таким, каким его хочет иметь церковь.
А потому, мой друг, вам нечего ждать от христианства или какой-либо другой церкви. Весь прогресс и все усовершенствования в мире были сделаны против воли и желаний церкви. Вы можете верить в любую религию, какая вам нравится, но не возлагайте никаких надежд на церковь в деле улучшения социальных условий.


Текст печатается по изданию: Дело Труда – Пробуждение. 1954. № 45. С. 17-19.

Наше отношение к церкви и церквам ясно определяется их собственным к нам отношением. На счет последнего невозможны НИ ошибки, ни сомнения. Нас ненавидят, поносят, проклинают. Нас обрекают не только на муки ада — для нас это лишено всякого смысла, — но требуют даже, чтобы нас преследовали светскими законами; они предают нас особенной мести королей, тюремщиков и палачей, наконец, отдают в руки изобретательных мучителей, заведующих пытками, которых содержит в своих темницах все еще живая святая Инквизиция. Попы на официальном злостном языке последних булл сражаются именно с «безумными и дьявольскими новаторами», горделивыми последователями ложной науки, с фанатиками, прославляющими свободу совести, презирающими все святое, с гнусными развратителями юношества, с поборниками преступления и несправедливости, — эти проклятые, эти отверженные, прежде всего те, которые называют себя революционерами, анархистами или свободниками.

Прекрасно. Вполне справедливо и законно, чтобы те, кто называет и мнит себя помазанниками неограниченного господства над человеческим родом, сосредоточивает всю силу своей ненависти на проклятых, которые отрицают их право на власть и осуждают все проявления этой власти. «Истребляйте. Истребляйте». Таков девиз церкви, как и во времена святого Доминика и Иннокентия III.

Христианской нетерпимости мы противопоставляем также нетерпимость, но нетерпимость людей и притом людей, проникнутых духом современной науки, а не нетерпимость кудесников и палачей. Мы всецело отвергаем как учение католицизма, так и учение всех родственных ему религий, дружественных и враждебных; мы боремся против их учреждений и дел, мы трудимся над разрушением последствий всех их поступков. Но мы делаем это без личной ненависти, потому что мы знаем, что действия людей определяются средой, где воспитывали их матери, где их кормило общество, мы знаем, другое воспитание и менее благоприятные обстоятельства могли бы и нас сделать более ограниченными, поэтому мы и стремимся, прежде всего, к тому, чтобы создать для них—если это еще не поздно — и для всех будущих поколений новые условия, которые излечат, наконец, от мании креста и от других религиозных бредней. Мы нисколько не помышляем об отмщении в тот день, когда мы окажемся сильнейшими: церковь в течение 15 веков своего господства унесла так много жертв, что эшафотов и костров оказалось бы недостаточно. При том же месть совсем не в наших принципах, так как ненависть влечет за собой ненависть, а мы спешим начать новую эру социального мира. Наше твердое намерение, которое мы хотим осуществить, состоит не в том, чтобы «внутренностями последнего священника свернуть шею последнему королю», но сделать так, чтобы в очищенной атмосфере нашего нового общества не могли бы рождаться ни короли, ни священники. Как того требует логика, наше революционное творчество относительно церкви должно быть разрушительным, прежде чем стать созидательным, хотя эти две фазы действий находятся во взаимной зависимости и могут осуществляться одновременно, но в различных формах, смотря по окружающей среде. Само собой разумеется, мы и не думаем насильственно разрушать искреннее верование, наивные и набожные иллюзии, мы не можем проникнуть в сознание, чтобы изгнать из него смущение духа и тревожные мечты, но мы можем приложить все старания к тому, чтобы устранить из деятельности общества все то, что противоречит признанным научным истинам; мы можем вступить в борьбу с теми, которые ищут точки опоры В божественном — вне человечества и мира, давая возможность кастам паразитов надевать личину набожных посредников между мнимым творцом и его созданиями. Так как страх и запугивание были во все времена побудительными причинами, отдавшими людей в рабство, — ведь короли, маги, священники, педагоги прибегали к этому средству в самых различных формах, — то мы будем непрестанно бороться с этим трепетом перед богами и перед священниками посредством изучений и изложения спокойной ясности вещей. Будем преследовать все выдумки, которыми заполнены преподавания, книги и искусства по милости получающих доход за счет древней богословской мудрости.

И особенно не будем забывать ставить препятствие мерзкому платежу прямых и косвенных налогов, которые у нас вымогает духовенство, прекращать постройку часовен, уличных алтарей, церквей, статуй по обету и других безобразий, которые позорят наши города и деревни. Прекратим источник миллионных доходов, со всех сторон приливающих к крупному нищему Рима и бесчисленным мелким нищим его конгрегаций. Наконец, повседневной пропагандой отнимем у священников детей, которых дают им учить, молодых людей, которых они хотят сочетать браком, умирающих, которых они кропят святой водой за приличное вознаграждение.

Пусть покинет народ христианство. Но его обращают в христианство школы, ответят нам, — как закроем мы эти школы, когда на их защиту встанут отцы семейств, требующие «свободы» воспитания, избранного ими. И вот нам, ратующим непрестанно о свободе, считающим личность достойной этого состояния, лишь в силу ее неограниченной гордой независимости, нам противопоставляют также свободу. Если бы это слово соответствовало правильным понятиям, мы могли бы лишь с уважением преклониться, чтобы остаться верными себе; но разве эта отцовская свобода заслуживает иного названия, кроме похищения, простого и явного присвоения ребенка, который должен принадлежать себе самому и которого поручают церкви и государству, чтобы его искалечили по своему усмотрению? Разве не походит эта свобода на свободу фабриканта, располагающего сотнями и тысячами рук и употребляющего их как ему заблагорассудится — на то, чтобы дробить металлы или сучить нитки — на свободу генерала, который заставляет маневрировать по своему усмотрению тактические единицы штыков и сабель. Отец, убежденный потомок римского pater familias имеет одинаковое право морально убивать, как сыновей, так и дочерей или что еще хуже — развращать их.

И из этих двух индивидов — отца и ребенка — на наш взгляд равных, мы должны по мере сил поддерживать более слабого: с ним мы объявим себя солидарным, ибо мы постараемся защищать от всех тех, кто вредит ему, будь то сам отец, или называющим себя таковым. Если государство посредством особого закона, продиктованного общественным мнением, отнимает у отца право осуждать своего сына на невежество, то мы, объявившие себя солидарными с новым поколением, мы сделаем все, чтобы защитить последнего от извращенного образования. Бьют ли или мучают родители ребенка, начиняют ли катехизисом или развращают его невежественные «братья», учат ли его лживой истории или фальшивой морали иезуиты, сотканные из низости и жестокости — в наших глазах все это равно преступно.

Против всего мы боремся с одинаковой энергией. Конечно, пока существует монархическая форма семьи — слепок с государства, управляющего нами — до тех пор наше твердое намерение вступиться за ребенка, защищая его от родителей и священников, будет трудно осуществимо, но, тем не менее, именно в этом направлении должны быть направлены все наши усилия. Да, будем или поборниками справедливости или сообщниками преступления — середины здесь нет. В этом вопросе, как и во всех остальных социальных вопросах перед нами встает великая проблема, породившая споры между Толстым и другими анархистами. Дело идет о непротивлении или сопротивлении злу. Что касается нас, то мы находим, что оскорбленный, остающийся пассивным, отдает униженных и слабых во власть угнетателей и богачей. Будем сопротивляться без ненависти, без злобы, без жажды мщения, со спокойной гибкостью философа, который владеет и точно отражает в каждом своем поступке свою глубокую мысль и свое искреннее желание, но будем сопротивляться. Современная школа явно, безусловно, направлена против нас, подобно удару шпаги или вернее подобно миллиону шпаг, так как дело идет о том, чтобы восстановить против нас всех детей нового поколения. Мы понимаем школу, как и общество «без Бога и господина» и объединяем все силы нашего ума и воли против школ, где преподается послушание Богу и особенно его представителям, господам всех родов — отцам и монахам, королям и чиновникам. Мы равно отвергаем и все школы, где воспитывают мнимые гражданские добродетели — рабское выполнение законов и ненависть к другим народам, и те, где детям твердят о том, что они должны быть не более, как «палки» в руках священников. Мы осуждаем эти школы, и когда на нашей стороне будет сила, мы закроем их.

Пустые угрозы, скажут нам с иронией. Ведь вы еще не победители, и мы пока повелеваем королями и солдатами, чиновниками и палачами. Да, это, по-видимому, справедливо.

И все же весь этот аппарат для угнетения нисколько не пугает нас, ибо также велика сила тех, кто взял истину себе в союзницы и распространяет свет вокруг себя. История развивается благоприятно для нас, потому что, если бы наши противники объявили науку банкротом, то для нас она осталась нашим руководителем и поддержкой. Существенная разница между членами церкви и их врагами, между порабощенными людьми и свободными, состоит в том, что первые, лишенные собственной инициативы, мало-помалу слабеют и умирают, тогда, как в нас расцветает жизнь, благодаря самопроизвольной деятельности анархических сил.

Наше нарождающееся общество свободных людей, которое с трудом разрывает буржуазные путы, не могло бы иметь никакой надежды восторжествовать когда-либо, не могло бы даже родиться, если бы мы не имели перед собой истинных людей со своими собственными стремлениями и энергией, а не бесчисленную армию ханжей, расслабленных преклонением и послушанием и осужденных на хаотичность мыслей. Какова бы ни была ценность активно верующего христианина, с точки зрения его ремесла или занятий, оно с точки зрения мышления остается лишь бесформенною и неустойчивою массою. Это живой организм.

Тем не менее не нужно забывать, что самые страшные противники — не верующие, не бедняки, умертвляющие ум, которых вы найдете распростертыми в часовнях, набожная вера которых набросила на их глаза непроницаемую повязку, скрывающую от них действительный мир, нет, гораздо страшнее этих христиан те честолюбивые лицемеры, которые ведут за собою, и те равнодушные, которые, не будучи католиками, официально присоединились к церкви. Явление на первый взгляд противоречивое: клерикальная армия растет по мере того, как уменьшается вера. Вражеские силы собираются с двух сторон: церковь объединила вокруг себя всех своих естественных сообщников, которым нужны рабы: царей, военных, чиновников всех родов, раскаявшихся вольтерианцев и даже честных отцов семейств, которые хотели бы воспитать своих детей вполне благоразумными, вышколенными, грациозными и вежливыми, но лишенными силы во взглядах и мужества в мыслях.

Впрочем, все это совершается под высоким покровительством, так называемой, «республики». Да, она по истине заслужила торжествующие слова епископа Дюпалду: «Если последствием республики будет лишь возвращение иезуитов и всех религиозных конгрегаций, то я понимаю, почему Бог разрешил ее».

И церковь, всегда падкая на грабеж, не замедлила потребовать права вступления в ее члены для всех своих новых союзников, республиканцев и других. Благодаря этому, богатства духовенства возросли в громадных размерах. В одной Франции церковные имущества увеличились более, чем в 2 раза за последние 20 лет XIX столетия.

Оценивают в миллиарды дома и земли, открыто принадлежащие попам и монахам, но сколькими миллиардами они еще владеют под именем старичков и вдов. Якобинцы почти радуются, видя как эти огромные богатства концентрируются в одних руках, и надеются, что когда-либо государство одним ударом может завладеть ими: лекарство, способное перенести болезнь в другое место, но вовсе не излечить ее. Это имущество, добытое воровством и мошенничеством, должно быть отнято силою не в пользу одного или другого класса или нескольких лиц, но в пользу всех.

Богатства эти составляют часть огромного достояния, принадлежащего всему человечеству. Все элементы реакции отныне объединены под одним и тем же символическим знаменем: крестным знаменем, и было бы наивно с нашей стороны, если бы мы позволили обмануть себя девизом этого знамени. Речь идет уже не о религиозной вере, но о господстве: искренняя вера лишь предлог для огромного большинства тех, кто хочет сохранить монополию власти и богатства. Единственная цель их — помешать во что бы то ни стало осуществлению современного идеала: для всех хлеба, свободы, работы и отдыха.

Наши враги, несмотря на то, что ненавидят и презирают друг друга, должны были все-таки объединиться в одну партию, и это важное явление должно радовать нас и побуждать к последней битве. Взятые сами по себе желания правящих классов слишком мало обоснованы, слишком нелогичны, чтобы их можно было защищать с успехом. Необходимо поэтому связать их с чем-либо высшим, с самим богом, „началом всех вещей и великим повелителем вселенной. Так во время сражения войска, занимающие слишком открытые позиции, покидают недавно выстроенные укрепления, чтобы собраться в центре, в старинной крепости, приспособленной для современной войны,

Перенесемся в воображении к будущим временам сознательной и разумной нерелигиозности. Что станут делать в новых условиях лучшие люди? — Заменять галлюцинации точными наблюдениями, ставить на место иллюзий о рае, который был обещан голодным, — действительность, основанную на социальной справедливости, благоденствии и гармоничной работе. Не трудно будет найти для последователей гуманитарной науки более содержательное и более согласованное с нравственностью счастье, чем-то, которым в настоящее время довольствуются христиане, стремящиеся лишь избавиться от тяжелого труда — мыслить самим за себя и искать в своей собственной совести побудительную причину своих действий. Не имея видимого идола, как наши дикие предки, они хотят, по крайней мере, иметь скрытого идола, который бы залечивал раны, нанесенные их самолюбию, утешал бы их в несчастии и даже обеспечивал бы им бесконечную жизнь, свободную от всяких забот. Но всех этих благ они просят для себя лично, их религии нет дела до тех несчастных, которые продолжают суровую и опасную жизненную борьбу. Подобно созерцающим бурю в поэме Лукреция, им приятно смотреть с берега, как борются с волнами потерпевшие кораблекрушение.

Наш идеал совсем не похож на этот христианский эгоизм человека, который спасает себя, видя гибель своего ближнего. Мы, анархисты, работаем над полным освобождением всех других, обеспечивая им возможность на началах солидарности воспользоваться всяким из наших усилий. Мы понимаем нашу личную победу лишь постольку, поскольку она становится тотчас же победой общества. Наше личное счастье можно вообразить лишь среди счастья других. Анархическое общество не означает вовсе господства привилегированных, но общину равных, оно будет великим счастьем, о котором мы в настоящее время не имеем никакого представления. Жить там, где не будет голодных вымаливающих копейку, проституток, продающих себя, чтобы достать хлеба, здоровых людей, становящихся солдатами и даже полицейскими, потому что у них нет других средств к существованию. Люди, примирившиеся между собою, так как деньги, положение и принадлежность к массе не будут создавать прирожденных врагов друг другу, смогут вместе изучать, принимать участие, следуя своим личным склонностям, в общей работе преобразования, в составлении великой книги человеческих знаний — одним словом — жить свободной, все более и более глубокой могущественно-сознательной и братской жизнью, ускользая, таким образом, от галлюцинаций религиозности, и церкви. А наслаждение искусством, ныне составляющее привилегию немногих, разве не будет достоянием всех без различия? Духовенство в настоящее время имеет претензию, которая была бы смешна, не будь она заявлена и принята за чистую истину, огромным большинством добрых людей, довольствующихся повторением одного и того же и торжественным враньем. Духовенство считает своими архитекторов средних веков, скульпторов и художников эпохи возрождения, всех артистов, которые жили в господство церкви и которые по большей части обязаны своим гением духу недовольства и даже возмущения. Когда церкви и соборы были общественными памятниками, где вся городская община сходилась на свои политические, социальные и религиозные заседания, где собирались все цехи для выяснения своих интересов, направленных даже против священников и епископов, тогда здания, которые представляли совокупность городского населения, обязаны были своею красотою единству духа, создавшего их. Гражданская община прославляла себя в этом общем труде, которому были посвящены в течение веков средства общины: самые красивые церкви Италии и Германии, Англии и Франции, принадлежат тем городам, где граждане объединились в общины, республики, свободные города и заведывали своими делами вполне независимо, борясь в одно и то же время против знати и епископов.

Когда иезуиты, ставшие наконец господами, создали свой архитектурный стиль без помощи свободных каменщиков, предшественников «франко-масонов», тогда их тяжелые постройки с их завитками, фантастическими чудовищами и позолотой засвидетельствовали в достаточной мере, до какой степени безобразия могут дойти так называемые артисты жреческой касты. Как ракообразные животные морских берегов располагаются в прекрасных чужих раковинах, так священники приписывают себе заслугу возведения прекрасных памятников средневековья, в которые они проскользнули воровским образом. Но если бы им предоставили свободу действий, то не осталось бы ни одного из этих зданий, которое не было бы имя обезображено и опозорено. Католики, хотя и завладели официально обществом, вовсе не являются и не будут властителями последнего, так как они умеют лишь заглушать, подавлять, уменьшать: все живое ускользает от них. Пусть они поспешат провозгласить банкротство «искусства», как они сделали это с наукой, трудом, со всеми силами и способностями человека, ибо они не способны понять красоту, и их труды по необходимости будут так же мелочны, как породивший их фетишизм. Бедняки, которым они с насмешкой обещали все богатства рая, добьются, наконец, благосостояния настоящей жизни. Вопреки им возникает истинная коммуна, общество свободных людей, к которому вели нас столько предшествующих революций против священников и против короля.

Источник: http://ru.theanarchistlibrary.org/libra ... a-i-cerkov

Единственная связь между религией и анархизмом состоит, по моему мнению, в том, что они занимают места на противоположных полюсах человеческой эволюции. Религия, в ее ранних, начальных формах, развивалась на первых ступенях эволюции, а анархизм, в его многоразличных формах, на позднейшем этапе развития человечества. Ибо религия возникла из потребностей первобытного человека защищаться против многих непонятных ему сил природы и вести борьбу с ними. Для этого ему требовалось истолкование этих сил, дающее представление о них. Он судил об этих силах, как судил о людях, принимая в соображение их силу, их волю, их цель. Он приписывал подобную же злую силу и недобрую цель силам и явлениям природы, действовавшим вокруг него. Так же он понимал животных, считая их своими врагами во всех случаях, когда они не являлись его жертвами или добычей. Он не только сражался с ними, но и пытался умилостивить их с помощью различных форм культа, устанавливавших связь с животными, почитание их и бережное отношение к ним.

Помимо хитрости, нападения или защиты, метод умилостивления неизвестных сильных врагов состоял в том, чтобы либо сражаться с ними, если это возможно, либо признать их превосходство путем всех видов покорности, от раздела власти с ними, до униженной покорности и приношения дани, напоминавшего жертвоприношения божествам. Эта иерархия людей и сил природы (а также, на протяжении долгого времени, и почитаемых сильных животных) вела во всех случаях к тому, что из нее выводили общие законы и обычаи и создавали охранителей их. Эти законы и обычаи никогда не шли очень далеко против интересов вождей и жрецов и всегда были более или менее согласованы между собой. Материальные интересы вождей освящались жрецами с помощью соответствующего истолкования божественной воли — и обратно, за счет всего остального племени.

Из этого тройного ряда властей — вождей, жрецов и высших животных — группа вождей стала выделяться по мере того, как население становилось гуще, личные потребности возрастали, и все шире развивались торговые отношения, делая собственность более ценной в силу ее редкости. Власть вождей превращалась в чрезвычайно развитую систему политического и экономического господства сильного и богатого. Власть жрецов, вначале бывших только искусственными лекарями, возвысилась до священной сферы абстрактного, к большой выгоде жрецов. На первых ступенях общественного развития ждали материальных результатов от предполагаемого искусства жрецов умилостивлять божества. С того же момента, когда их деятельность поднялась до строгой сферы молитвы и внутренних чувств, никто уже не мог проверить результатов возносимых жрецами молитв, а это было много удобнее для благоденствия жрецов и увековечения их духовной власти. Только животные, не имевшие прямых представителей среди людей, были заброшены, и лишь некоторые выражения — «мудры, как змии» и тому подобные — напоминают нам о былом равенстве животных с вождями и божествами.

Религия, таким образом, может быть определена, как наиболее ранняя попытка истолкования природы людьми, бывшими совершенно невежественными и неразвитыми. В их умах сохранились следы того, что думали их животные предки до того момента неуловимого, как математическая точка, — когда они перестали быть животными и стали считаться людьми. Ибо мы замечаем, что естественные явления, неизвестные материальные факторы, неожиданные события оказывают сильное влияние также и на животных. Таким образом, путем накопления бесконечно малых увеличении интеллекта, на протяжении долгого времени, эта дифференциация вела к постепенному развитию первобытного дикаря и к превращению его в современного дикаря высшего типа, который двенадцать лет тому назад, в 1914-18 г.г., истребил каких-нибудь десять миллионов своих братьев в мировой войне и который далеко еще не излечился от готовности к новым массовым убийствам.

С другой стороны, анархизм изо всех сил спешит уйти от примитивного прошлого и стремится к максимуму понимания и управления силами природы во вселенной и к их полезному применению, то есть к величайшему возможному совершенству науки и прикладной науки, техники. Он стремится также сделать людей самими собой, по личному почину создающими коллективы, храмы знания, исследования и взаимного благоволения, — всего того, что хорошо для индивида, для общины и для человеческого рода. От законов, изданных и проводимых властью вождей, королей, парламентов, от моральных правил, провозглашаемых жрецами, анархизм идет вперед к людям, становящимся своими собственными законодателями, создающими свои обычаи и привычки в согласии со своим собственным опытом, вдохновляющимся разумным и бескорыстным чувством дружелюбия ко всем людям. Уже много раз было сказано, но надо еще раз сказать, что анархизм не стремится ввести какой-нибудь новый, искусственный элемент в человеческую и социальную жизнь, т.е. он не желает навязывать что бы то ни было, даже самого себя, он только стремится строить на прогрессивных элементах в человеке. Эти элементы существуют на деле, ибо, начиная от пещерного жителя и вплоть до симпатичных людей нашего времени, которых каждый встречает даже в нынешней жалкой жизни, всегда была потребность усилить и подкрепить эти тенденции к уходу от прошлого и к развитию в направлении к свободе и солидарности.

Итак, на этом пути религия оставлена позади так же, как власть и привилегия, как невежество и предрассудки, как насилие и покорность, как нетерпимость и многие другие мощные, но роковые и бесконечно вредные факторы мрачного прошлого. Эти силы реакции образуют сплошную фалангу, но противодействующие им прогрессивные силы образуют такую же фалангу — свободу и равенство, науку и независимое исследование, взаимное доброжелательство, независимость и терпимость. Много недоразумений и неудач возникает от смешения этих двух рядов — ретроградных и прогрессивных сил. Скрещение их может быть неизбежно, ибо люди несовершенны и ими владеют многие стремления, но мы всегда должны стремиться к лучшему. Мы можем заблуждаться и уклоняться от правильных путей вследствие ошибки или слабостей, но мы не должны возвышать наши ошибки и превращать их в принципы и в правила поведения, — вот чего нельзя простить и вот что надо останавливать и подвергать критике с помощью аргументов.

Не может быть безусловной уверенности в том, что эволюция примет такое направление, и возможно, даже вероятно, что в отдаленном будущем человеческий род станет вырождаться, или что земной шар будет поставлен в такие’ условия, которые сделают медленное разрушение или катастрофический конец неизбежными.

Ледниковые периоды уже бывали в истории, и ни одна звезда не защищена против окончательного исчезновения или перегруппировки ее составных элементов. Однако, на протяжении очень многих веков жизни человечества, доступных нашему исследованию, наблюдается огромный интеллектуальный и социальный подъем, и все это в направлении, указанном выше. Нет оснований ожидать, что все это изменится или остановится как раз в наше время, когда великие затруднения стоят перед многими народами и когда высоко поднялась реакционная волна, которая, как и всякая волна, спадает, ни в каком случае не являясь еще предвестником интеллектуального и морального ледникового периода.

На самом деле происходит то, что огромный прогресс последних 150 лет в растущей степени проникает в отсталые части человечества, в его огромное большинство, хотя не привлекает это большинство целиком на сторону прогресса, но заставляет его трепетать за свою безопасность, за пользование властью и привилегией, средствами эксплуатации других людей и содержания их в невежестве. Короче говоря, все реакционные силы, которым до конца XVIII века бросали вызов только свободные мыслители и бунтари, которых за это угнетали и сокрушали, теперь постепенно встречают сопротивление целых населений — политически, и многочисленных отрядов эксплуатируемых масс — социально. Это вызывает сильнейшее сопротивление реакции, и она приводит в движение» небо и землю, чтобы сохранить под собою почву. В эти годы мы находимся в центре этой отчаянной борьбы.

Чарующим зрелищем является ход освобождения человечества в течение этих 150 лет и, в меньшем масштабе, ход этого освобождения из века в век в прошлые времена. Но было бы благоразумно изучать одновременно и постоянные усилия тех, кто старался остановить ход этого процесса, чтобы закрепить порабощение людей Мы слишком легкомысленно представляем себе, что инквизиция — дело прошлого, что ведьмы более не предаются сожжению, что пытки отменены (так ли это?), что торговля неграми и крепостничество более не существует, что свобода совести и свобода слова завоеваны и что, одним словом, старый режим умер и похоронен. Мы слишком мало наблюдаем, ибо предмет этот для нас неприятен. Против прогресса велась отчаянная, фантастическая, хитроумная борьба — монархическая, аристократическая, аграрная и всякая иная борьба, путем настойчиво ведшейся пропаганды, то явной и шумной, то скрытой и неслыханной, переходившей, при всякой возможности, к диким приемам и праздновавшей жестокие триумфы торжествующей мести.

Борьба за свободу подрывалась или отравлялась. Освободительное движение встречало систематическое сопротивление со стороны Вандеи, эмигрантов, британских антиякобинцев, французской «пропаганды» (иезуиты), мистиков реставрации, вплоть до реакционных сил, повсюду действовавших, как роса, на пробужденные народы 1848 года в Европе, вплоть до клерикальных сил, организованных против всего, что было свободомыслящего в Европе 60-х и 70-х годов прошлого века.

В других случаях, антисоциализм, махровый национализм, огромный антисемитизм, жадность аграриев (повышение цен на съестные припасы) — все это систематически направлялось и организовывалось с помощью больших денежных сумм и при значительной правительственной и капиталистической поддержке. Все либеральное, свободомыслящее, социалистическое, каждый аргумент и каждый идеалистический призыв разбивались об эту стену организованной реакции, недоступной убеждению и вовсе не считавшей себя связанной какими бы то ни было правилами честной борьбы. Лишь более пристальное изучение всего этого объясняет, почему, с наступлением войны 1914 года, большая часть свобод, считавшихся окончательно завоеванными, была аннулирована. Когда война окончилась, то все ожидания, что эти свободы будут восстановлены, во многих случаях оправдались лишь в слабой степени, в то время как реакция, бесспорно, делала успехи, и целые цветущие страны, бывшие наиболее радикальными центрами на протяжении целых поколений, как Италия, были сравнительно легко и быстро поставлены на службу реакционному режиму неслыханной грубости — фашизму. В других странах фашизм нашел многих сочувствующих, даже восторженных поклонников и подражателей.

Стало быть, не совсем неожиданно все это встало на пути прогресса. Свирепая борьба началась с восстаний против Французской Революции, — если не с попыток иезуитов, организации которых были в нескольких европейских странах в прошлом поколении и которые организовали реакцию, чтобы вернуть себе утраченное. Эта борьба все еще свирепствует среди нас сильнее, чем когда бы то ни было. Несколько европейских стран находятся в лапах этих элементов в настоящее время, в их же щупальца попали большие южно-американские республики. Повсюду реакционные силы надеются остановить ход прогресса. А что произойдет потом — показывает судьба Италии с 1922 года.

Религия, власть и собственность — становой хребет этого перманентного, никогда не складывающего оружия контрреволюционного движения, и представители каждой из трех перечисленных сил знают, что их интерес общий и один и тот же. Деньги, власть и фанатизм являются, таким образом, страшным врагом, внутренне объединенным. Тот, кто стал бы бороться против одного из них, сделал бы ошибку. Это и случилось с европейским либерализмом, боровшимся с политической реакцией и клерикализмом, но желавшим сохранить собственность — он был, и сейчас остался, почти уничтоженным. То же самое случилось с авторитарным социализмом, — борясь против собственности, но стремясь к власти для себя и считая, что он очень умно поступает, оставляя религию в стороне, весь европейский социализм оказался в неустойчивом положении. При всех своих избирательных успехах, получая на выборах голоса почти всей массы рабочих, социализм имеет против себя не только капиталистов, но и всю массу клерикальных крестьян, и бессилен даже там, где он, как будто бы стоит у власти. Антиклерикализм, свободная мысль, сами по себе также не могли оказать влияния на ход событий, и римский папа, мишень нападок либеральной Италии на протяжении нескольких поколений, побратался с Муссолини и, два года тому назад, стал святыней в Италии.

Религия, таким образом, во всех своих организованных формах оказалась жестоким и неутомимым врагом прогресса и ничем иным и быть не могла. Ибо она, даже в своих позднейших формах, продолжает поддерживать те’ самые взгляды, которые были формулированы тысячи лет тому назад. Если и были нововведения, то они были продуктом отдельных индивидов, как, например, авторы мормонской библии сто лет тому назад, или авторы «исправленной» библии, с которыми я случайно познакомился и которые, может быть, все еще живут среди нас. Чтобы заставить народ поверить во все это в XIX или XX веке, необходимо, чтобы это было сделано в ранней молодости человека, когда он не обладает еще ни критическим смыслом, ни историческим и научным знанием. Далее требуется, чтобы взрослые люди, воспринявшие такие верования в детстве, были бы постоянно укрепляемы в них. Их надо удерживать от соприкосновения с современным научным знанием, а где можно, то и внушать им недоверие и презрение к знанию, результату исследований специалистов в каждой стране, за которыми непосвященные не могут уследить, но которые — по крайней мере, главные новейшие открытия — очень скоро становятся общим достоянием всех образованных людей на всем земном шаре.

Только путем систематического содержания детей и взрослых в таком невежестве могут клерикалы школ, университетов и прочих рассадников организованной религии поддерживать свои религиозные системы — совершенно так же, как самодержавные монархи заставляют умолкать голоса либералов, а капиталисты повсюду удушают каждый социалистический голос, и все вместе делают все возможное, чтобы анархизм никогда не мог возвысить свой голос. Эта позиция религий во всем мире ни в какой мере не может быть оправдана тем, что среди верующих можно насчитать несколько прогрессивных и социально мыслящих людей. В прежние времена церковь устраняла таких еретиков самыми жестокими способами. Но вот уже несколько поколений, как такие разновидности верующих стали допускаться церковью, то получая от нее признание, то отрицаясь ею, то пользуясь ее поддержкой, то принуждаясь к молчанию, смотря по требованиям духовной политики. В некоторых случаях от скрещения со свободной мыслью нарождались либеральные протестанты и католики, а от скрещения с социализмом нарождались искренние реформаторы, которых церковь не любит и выбрасывает из своей среды. То скрещение с зажиточными крестьянами, мелкой буржуазией и государственной реакцией, которое во многих странах выдвигает христианско-социальную разновидность, полезно и Церкви, и Собственности, и Государству, и оно очень модно теперь в Европе. Я наблюдал все эти разновидности много лет и думаю, что они являются современным авангардом реакции: если сюда попадает настоящий социалист, то видит, что здесь нет места для него. Как нет белых воронов, так нет прогрессивных религиозных деятелей, а если и есть исключения, то рядом с каждым социалистом, или даже анархистом, оказываются сотни тысяч равнодушных или даже реакционеров. В серьезных вопросах исключения не могут перевесить того, что является правилом.

Поэтому, как только религия появляется в качестве активного фактора, она оказывается нашим открытым врагом, иначе и быть не может. Если ваш лучший друг предложит вам велосипед, изготовленный в 1870 году, или автомобиль производства 1890 года, то вы вежливо откажетесь от такого товара, и будете считать вашего друга человеком заблуждающимся или плохо осведомленным. Если религиозный человек представит вам создание вселенной, как оно было изображено авторами библии 2000 лет тому назад, вы почувствуете, что телескопы, и математические вычисления современных астрономов дают больше гарантий точности и будете рассматривать библейские толкования, как вы рассматриваете рассказы, собираемые этнографами, — как интересные образцы древнего фольклора. Вы, может быть, понимаете механизм ваших часов, но ваш маленький сын его не понимает, (как и я сам не понимаю его), и потому все такие мнения необразованных людей нашего времени или прошлых веков не идут в счет.

Мы знаем тысячи религий или подобных религии верований и, вероятно, сотни тысяч божеств, и нам известно о ранних народах, считавших одушевленными и приписывавших силу творить добро или зло значительному числу деревьев, рек и так далее. Общепринят тот взгляд, что уменьшение числа этого множества божеств до одного божества является большим достижением прогресса, а многие считают это достижение конечным достижением прогресса. По моему мнению, монотеизм был реакцией, отвечающей росту абсолютной власти монархов и государств. Эта власть становилась более сильной с ходом времени. Грубый восточный деспотизм и греческий федерализм проложили себе дорогу к еврейской и римской моно-государственности. Деспотизм сокрушил многих местных богов и поставил единое Государство-Бога рядом с Богом-Государством. Мы все еще живем в этом государственном периоде, и со стороны государства Бог всегда в безопасности. Французская Революция дала ему специальный диплом на право быть Верховным Существом, которому республика разрешила поклоняться.

Русская революция на ее нынешней ступени привела к такому могуществу государства, что она отказывает богу в разрешении на существование. Всякое такое соперничество между государством и «богом» является внутренним делом соперничающих деспотических фикций, и это соперничество не может интересовать современных людей, которые думают, что пора уже отослать обоих — и бога и государство в этнографический и исторический музей.

Есть люди, подчеркивающие недостаточность и изменчивость результатов науки и отсутствие исчерпывающего решения всех научных проблем о вселенной. Очевидно, что никогда не придет день, когда ученый напишет последнюю строку какой-нибудь книги и скажет интервьюеру, что ныне разгадана последняя загадка вселенной, что отныне наука все знает и что, следовательно, отныне будет уже безопасно сомневаться в библейском рассказе о сотворении мира. Есть в наши дни и такие люди, которые считают, что вся наука оказалась несостоятельной, ибо Эйнштейн доказал, что она во всем не права, будучи только «относительной» — и на этом кончается осведомленность большинства таких людей об Эйнштейне.

А поэтому наука объявляется не имеющей значения, тогда как на самом деле наука только в XVII веке могла приступить к исследованиям с некоторой долей безопасности от клерикальных преследований и стала пользоваться полной свободой и общественной поддержкой, а также усовершенствованными инструментами, только начиная с первой половины XIX века. Утверждения книги, написанной тысячу лет тому назад, в десять тысяч раз менее ценны, чем некоторые современные и временные результаты или гипотезы. Бесполезно дольше спорить с людьми примитивного умственного развития, продолжающими считать библию выше науки. Я упоминаю о них только потому, что такие люди встречаются среди нас массами, влияют на общественные дела и удерживают общественное мнение на чрезвычайно низком уровне. Очень часто такие люди агрессивны и увлекают за собой равнодушных, увы, входящих в союз Религии, Собственности и Власти.

Разумеется, многие готовы пройти мимо всего этого и подчеркивают значение религии, как наиболее пригодного механизма для внедрения моральных доктрин и для поддержания добропорядочного поведения среди молодых и старых людей. Так было в допотопные времена, когда животные инстинкты постепенно превращались в человеческие обычаи. Это было действительно важно, ибо обычаи смягчали (как я думаю) силу инстинкта (приобретенные привычки). Свобода действий (отличающая людей от животных) не имела возможности развиться в более широкую и подлинную свободу (сознательную и социальную). Она как будто требовала принуждения и, таким образом, (а отчасти также путем защиты слабого против опасности) возникла власть — сначала среди людей, а потом она стала приписываться также обожествленным силам природы и наиболее сильным животным. Племенной «свод законов» стал, таким образом, строже применяться, так как ему стало приписываться божественное происхождение, и он был поставлен выше споров и поправок (за исключением тех случаев, когда это требовалось в интересах власти).

Разве мы не выросли из этого примитивного периода, не переросли его»? Религиозные люди хорошо это знают. Умеренные люди наших дней придерживаются социальных принципов, возникающих из социальной жизни и из их собственного сознания. Религия ничего не может им сказать такого, чего и без того не знал бы живущий приличной жизнью человек. Зато религия сообщает им много бесполезных знаний и сама она давно уже превратилась в воскресную церемонию. Так ее понимает множество религиозных конгрегаций, не имеющих практического влияния на общественную жизнь.

Все выше сказанное правильно также относительно религий, при которых люди, находящиеся под влиянием религиозных верований, объявляются пророками, мистиками, ясновидцами и т.д. Исходя из других сведений, исследований или самостоятельной мысли, эти люди создают религии, как поэты создают поэмы, или как романисты пишут романы, и все такие продукты творчества могут найти друзей, спешащих откликнуться на такие учения. Так как подобные ясновидцы в некоторых случаях обладают моральной силой, позволяющей им подняться над ортодоксальной религией и так как ими движут бескорыстные мотивы, то их творчество может быть открыто для социальных или даже либертарных чувств, но какое может это иметь значение? Нормальные люди всегда будут иметь другие способы для ознакомления с такими идеями. Люди, создающие эти идеи, не могут, по-видимому, сами себе помочь, но это их частное дело.

Что касается претензий учителей оккультизма, например теософов, связать свои доктрины на протяжении веков с древними доктринами, символами и прочее, то возможно, что существуют подпочвенные связи, известные или вновь открытые, или являющиеся предметом более или менее вероятных гипотез. Чем древнее и чем более устойчивее такие заявления и доктрины, тем меньше их ценность, ибо давно известно, что наиболее древние учения являются, как правило, и наиболее отсталыми, и наиболее ошибочными. Нет сомнения, что в каждом организме, в том числе и в человеке, по необходимости очень значительно число разнообразных действующих сил природы, дающих импульсы изнутри, или получающих импульсы извне, ибо нет линий, полностью отделяющих одни организмы от других. Но об этом мы знаем бесконечно мало, и если специалисты по оккультизму или их древние предшественники знают больше, то совершенно невероятно, чтобы такое знание осталось до сих пор «оккультным».

Во все времена были люди, чувствовавшие, что существует подсознательная деятельность, и над некоторыми людьми, одаренными исключительно тонкой организацией, были сделаны наблюдения. Но все это дело чистого научного исследования. Моральные и эмоциональные идеи, основанные на таких (оккультных) доктринах, не имеют никаких собственных заслуг. Это правильно в применении, между прочим, к утверждению о том, что зло, причиненное в предыдущей жизни, искупается в нынешней жизни, или о том, что зло, содеянное в нынешней жизни, будет искуплено в будущей жизни. Это правильно также в применении ко всей фикции о метапсихозе (переселение душ из тела в тело). Это — произвольное видоизменение фикции о рае и аде, существующей во многих религиях. Все эти фикции о «загробной жизни» возникли из работы мозга во время сна человека, из сна, во время которого мы приходим в соприкосновение с отсутствующими людьми, с живыми или мертвыми знакомыми и многими незнакомыми, и который ставит нас самих в странные, а часто и физически невозможные положения. Вся религия целиком может быть построена на этой основе. Загробная жизнь и фикция о душе несомненно возникли в этом богатом мире, который столь странным образом сопутствует нашей повседневной жизни.

Во многих людях живет такое ощущение, как будто (по их словам) эта безбрежная Вселенная или этот сложный земной шар должны иметь творца и направляющую мысль. Но это — пустая словесность, ибо «создатель» бесконечной Вселенной должен быть больше Вселенной, а его, в свою очередь, некто еще больший должен был раньше создать и воспитать и снабдить его материалами и инструментами, и так до бесконечности, а это — пустая болтовня...

Где бы мы ни повстречались с религией, мы видим, что она безнадежно погрязла в примитивной нейтральности. Эта фаза соответствует первым попыткам интеллекта разобраться в необъяснимых явлениях природы, попыткам ребенка одушевить куклу или склонности дикаря приписывать душу часам, когда они слышат, как часы тикают. И так далее. Только потому, что религия является таким превосходным орудием для выражения желаний власти для того, чтобы держать народ в умственном детстве на протяжении всей жизни, и для того, чтобы удовлетворять’ их жалобы путем обещаний, подлежащих осуществлению в воображаемом раю, имея платоническое удовлетворение думать о том, что угнетатели народа будут жариться в воображаемом аду, только будучи таким образом, вплоть до сегодняшнего дня, орудием власти, собственности и реакции, только таким образом религия смогла сохраниться в виде пережитка и остаться препятствием, барьером на пути прогресса, как союзник тех, кто желает держать человечество в угнетении и невежестве, бедности и покорности воле угнетателей и эксплуататоров.

* * *

Отношение социалистов к религии было чрезвычайно различным, не к выгоде для нашего общего дела. Нет сомнения, что новые религии строились по большей части на более прочном базисе, чем старые религии, которые они стремились заместить. Так поступило христианство в противоположность иудаизму, язычеству Греции и Рима и восточным религиям. Мы знаем, как быстро этот примитивный идеализм, смешанный с кое-какими социальными учениями, пришел к концу и уступил место официальной римской церкви. Все европейские бунтари средних веков собирали своих приверженцев более или менее во имя восстановления первоначального идеала христианства. Так поступали христиане во время своих восстаний и анабаптисты XVI века. Французская революция имела против себя священников, ибо она выступала в качестве нарушителей их привилегий и посягнула на их богатства. Священники сумели придать их делу внешность народного дела и стали в позу мучеников, но после 1815 года они снова стали орудием самой жестокой реакции во Франции, Испании и Италии.

Протестантские церкви, в особенности же кальвинисты и английские пуритане, стали на сторону поднимавшегося капитализма и сделались духовными союзниками империалистических завоевателей. Они сочувствовали капиталистическому производству и суровому принципу «давай» и «бери», резко отличавшемуся от более добродушных нравов капиталистических стран, которые в то время были превзойдены протестантскими странами в виде накопления богатств. Ранние социалисты знали все это. Они видели, что религией пропитаны все бедные люди, католики или протестанты. Поэтому некоторые из них думали, что лучше будет не касаться религиозных мнений народа вовсе. Некоторые социалисты даже пытались выдать свои собственные учения за новую религию (Сен-Симон), или же связывали новейший коммунизм с примитивным христианским коммунизмом (Кабэ), или, как Роберт Оуэн и Шарль Фурье, — наиболее прогрессивные из социалистов того времени, — излагали свои собственные идеи независимо от их несовместности с религией (особенно Роберт Оуэн поступал так). В Англии, где религия заняла такую позицию в общественной жизни, начиная от Годвина и Оуэна, она мало влияла на социалистическое и рабочее движения, вплоть до 1848 года, пока христианские социалисты (сравнительно не очень ханжеского типа, вроде Кингслей и Ф. Д. Мориса) и Мадзини, с его теоретическим псевдосоциализмом, не овладели положением.

Во Франции после сенсимонистов, Ламенэ и Огюст Конт дали социализму 30-х и 40-х годов совершенно спиритуалистическую основу, и период 1848 года проходил под теми же влияниями. Только в б0-х годах молодые бланкисты и прудонисты подняли знамя самого решительного атеизма. То же самое сделал Бакунин в своих интимных писаниях, предназначенных для кружка ближайших друзей. Он считал существенной задачей подготовительную работу Интернационала, направленную к собиранию миллионов рабочих, готовых подать друг другу руки для борьбы с капиталом, независимо от политических и социальных мнений каждого рабочего и от его религиозных убеждений. Его революционный катехизис 1866 года (который не следует смешивать с документом 1869 года, относящимся ко временам Нечаева) начинается так:

«1. Отрицание существования реального, потустороннего, личного бога и, следовательно, всякого поклонения и всякого божественного вмешательства в дела вселенной и человечества. Уничтожение церковной службы и культа божества. 2. Заменяя поклонение богу уважением и любовью к человечеству, мы объявляем человеческий разум единственным критерием истины, человеческую совесть основою справедливости, индивидуальную и коллективную свободу — единственным творцом порядка в жизни человечества...»

Те же самые принципы «международного революционного общества» называют среди существенных условий нового общественного порядка:

«Коренное уничтожение всякой официальной религии и всякой привилегированной или хотя бы только защищаемой государством, оплачиваемой государством и содержимой государством церкви; полная свобода совести и пропаганды для каждого с неограниченным правом для каждого воздвигать в честь его богов, каковы бы они ни были, столько храмов, сколько он желает и оплачивать жрецов его религии;

«Церкви рассматриваются, как религиозные корпорации, и не будут пользоваться никакими правами, присвоенными производительным ассоциациям (они не могут ни наследовать, ни пользоваться сообща имуществом, за исключением их домов, или мест молитвы), и им не разрешается воспитание своих детей, ибо их единственная цель жизни — систематическое отрицание морали и свободы и прибыльное знахарство...».

В своей замечательной речи на Бернском Конгрессе (24 сентября 1868 года) Бакунин дал обзор преступлений религий и расцвета свободной мысли в исторической перспективе подлинной красоты. Он также выразил свой личный взгляд в заключительных словах:

«...Итак, кто хочет Бога, тот хочет порабощения человека. Бог и ничтожество Человека, или свобода Человека и уничтожение божественной фантастики. Такова дилемма, и здесь нет середины, поэтому мы должны сделать свой выбор...»

Но он также сказал: «...Религия — не только извращение мысли, она также, и, прежде всего, является страстным и постоянным протестом полноты человеческой сущности, бесконечного богатства человеческого сердца против узости и убожества жизни. Встречаясь на этой земле только с глупостью, несправедливостью и нищетой, человек в своем воображении создал призрачный мир, к которому он воссылает свои надежды, чаяния и свой идеал. Он сделал небо богатым, сделав землю бедной. Так была создана религия, и религия будет всемогуща до тех пор, пока неразумность и несправедливость будут править на земле. Создадим же справедливость здесь, вернем земле то, что ей принадлежит — счастье и братство... чтобы разрушить религию, чтобы рассеять и заставить исчезнуть всю эту божественную фантастику, которая порабощает нас и делает нас столь грубыми и жалкими, интеллектуальная пропаганда недостаточна — для этой цели необходима социальная революция».

Произведения Бакунина в период с 1867 г. до 1873 года содержат прекраснейшие мысли о теологических софизмах и о космогонических и антропологических исследованиях, основанных на известных в то время результатах науки в области истории земли, происхождения человека, развития религии и пр. Отсылаю читателя к его книгам: «Федерализм, Социализм и Антитеологизм», «Философские рассуждения о божественной фантастике, о подлинном мире и о человеке» и к той части большой рукописной работы, которая была издана отдельно под заголовком «Бог и Государство».

Если бы это постепенное расширение Интернационала с 1864 г. до 1869 года, а также другие попытки Бакунина и его ближайших друзей собрать активных революционеров и вдохнуть в них целостное социалистическое сознание, волю, смогли бы развиться, то общий результат мог бы быть иным. При сложившихся же обстоятельствах, вследствие нетерпеливого желания Маркса увенчать организованный социализм своей собственной программой, и в силу того, что война 1870-1871 годов вызвала раздоры среди народов Европы и привела к обострению социальной борьбы во время Парижской Коммуны 1871 года, с её славным подъемом и жестоким уничтожением, — при всех этих условиях раскол социалистического фронта в 1864-1869 годах был ускорен, и полное разделение на два фланга последовало в 1872 году.

Начиная с того времени, авторитарные социалисты, превращаясь в политические социалистические партии с завоеванием власти путем выборов в качестве ближайшей цели, стали заботиться о приобретении голосов прежде всего и оставили религию в покое, объявив ее в своих программах частным делом (как это сделали немцы) или ограничились антиклерикализмом (как сделали французы). Дело свелось к отрицанию требований и нападок клерикальных партий вместо борьбы против принципа религий.

Английские социалисты на протяжении многих лет не имели избирательных успехов и охотно принимали в свои ряды религиозных социалистов, которые со своей стороны, обыкновенно, вели себя тактично, т.е. создавали отдельные маленькие организации, издавали собственные газеты и не пытались навязывать церковные доктрины основному ядру социалистов. Помимо всего этого, политические социалисты несомненно вели в своей среде кое-какую пропаганду в защиту свободной мысли, ибо активные религиозные организации были их заклятыми врагами и с ними надо было бороться. Это вмешательство духовенства в социальные движения создало партии социал-клерикализма, по внешности реформаторские, а в действительности глубоко антисоциалистические, руководимые духовенством, которое стояло за их спиной и дергало их за веревочку. Великий вред причинялся и до сих пор причиняется таким образом с целью отделить сельское население от городских рабочих и сделать их заклятыми врагами — такова последняя укрепленная позиция фанатизированной реакции.

Анархические социалисты со своей стороны развернули полностью свою программу атеизма, коллективизма, анархизма (как это сделал испанский и итальянский Интернационал). И, действительно, хотя никакой специальной пропаганды не проводилось, но как мог бы человек приобрести умственную свободу, необходимую для того, чтобы чувствовать себя анархистом, если бы он одновременно не освобождался от религиозной фикции? Здесь предстояло добиться тройного освобождения — интеллектуального (свободная мысль), социального (свободный доступ к производству и свободное пользование продуктами труда) и политического (безвластие, свободное взаимное соглашение). Это тройное освобождение представляет собою единое неделимое целое.

Наука сделала такие успехи со времени 40-х годов XIX века, что руководящая роль философии, достигнувшей полного расцвета при Гегеле, отжила свое время, и теоретический материализм XVIII века — в духе учения Гольбаха — отныне уступил свое место материализму естественных наук — учениям Молешотта, Фогта, Бюхнера. Начиная с 60-х годов, руководящая роль перешла к эволюционной теории, представленной развивающимся дарвинизмом. На идее дарвинизма вырос Кропоткин и стал восторженным последователем его и самостоятельным наблюдателем. Он ввел социальные идеи (прогресс путем взаимопомощи) наряду с идеями, подсказанными капиталистической средой (прогресс путем соперничества и борьбы за жизнь) в социальные аспекты и выводы, построенные на росте естественных наук.

Нет места для Бога, «нет необходимости в этой гипотезе» ни в одной из этих наук или социальных идей — таков вывод, подсказывавшийся результатами наук. Эти результаты исправлялись в подробностях и росли вширь и вглубь из года в год, и враждовавшей с наукою теологии уж никогда более не удалось потрясти эти выводы.

Анархизм был и есть достаточно широк и достаточно крепко обоснован для того, чтобы быть в состоянии дружески приветствовать резкую критику Льва Толстого, направленную против политической власти и в то же время звать к социальной солидарности и не обращать никакого внимания на религиозные выводы Толстого. Анархизм может также оказать гостеприимство многим реформаторам, подобным толстовцам, крестьянским коммунистам (Голландия), Евгению Генриху Шмидту, Фредерику ван Эдену и многим другим антиавторитарным мыслителям и движениям с религиозным уклоном, соприкасающимся с более значительными и более цельными течениями анархизма. Чем более мы прогрессируем, тем менее будет возможно и желательно, чтобы все эти движения концентрировались вокруг общих программ, платформ и тому подобное, тем больше будет дифференциации.

Ввиду трудности доступа к полному анархизму для многих из тех, кто ныне привязан к авторитарной среде, незаконченность и отсутствие цельности взглядов будут здесь неизбежны, и эти недостатки не должны встречать высокомерного отношения со стороны счастливых обладателей законченного образования (какими себя считают некоторые люди), а наоборот, им надо оказать дружеский прием, чтобы закрепить подлинную солидарность, ибо всякая добросовестная попытка сотрудничества с нами всегда желательна.

Я не знаю, какие события или течения, после всего сказанного, делают это отношение анархистов к религии предметом спора в настоящее время в разных анархических группах. Спор идет теперь в Швеции, где христианские анархисты, посетившие Кропоткина в 1920 году, утверждают, что они открыли в нем религиозные склонности в ту эпоху. Я считаю это утверждение безусловной ошибкой и высказал это мнение на страницах стокгольмской газеты «Бранд». Никто не мог бы строже придерживаться точки зрения науки, какова она сейчас, и, следовательно, никто не мог бы быть дальше от «примитивных догадок» доисторических дикарей, из которых все еще состоит религия, чем Кропоткин.

Другой спор о религии завязался недавно в Нью-Йорке на страницах еврейской «Freie Arbeiter Stimme.» Есть еще московские мистические анархисты, с теориями которых я совершенно расхожусь и с претензиями которых, если они заявят такие претензии на универсализацию их доктрин в анархическом движении, я бы столь же решительно разошелся бы. Помимо того, какие возражения можно было бы выдвинуть против них, как дружественных и неполных разновидностей анархизма на толстовской (или сходной с ней) либертарной основе? Они существуют, и мы не являемся инквизицией для уничтожения еретиков, желающих жить по-своему.

В своей исповеди 1851 года Бакунин дал императору Николаю поистине блестящую картину народного энтузиазма в Париже в феврале и марте 1848 года, после революции. Рассказав обо всех революционных известиях, получавшихся и восторженно приветствовавшихся, он заканчивает следующим гиперболическим парадоксом: если бы кто-нибудь стал распространять известие, что Бог был изгнан с небес и что на небесах объявлена республика, то народ, в своем безграничном энтузиазме, поверил бы этому известию и приветствовал бы небесную республику.

В наши же дни скорее можно сказать, что если бы распространилось известие о том, что на небесах объявлена диктатура и что Бог избран каким-нибудь военным диктатором, то этому известию могли бы поверить. Диктатуры носятся в воздухе, и религия благословляет Муссолини. В такие времена становится даже более возможным внедрение религии в анархизм. Теперь это более вероятно, чем в либеральные периоды. Вообще говоря, перед лицом общего расцвета авторитарного начала в эти годы, надо как можно тщательно охранять от этих влияний наши либеральные чувства и мысли. Там, где мы не можем завоевать новую почву новыми силами, мы, по крайней мере, не должны терять почвы вследствие халатности и беззаботности.

За девять месяцев до своей смерти Бакунин, с чувством удовлетворения наблюдая за борьбой с клерикализмом в то время, написал своему старейшему немецкому другу Августу Рейхелю в Берне (Лугано, 19 октября 1875 года):

«...Теперь мне кажется, что было бы опять полезно и необходимо поднять старый, забытый клич энциклопедистов: «раздавите гадину!» (то есть церковь) — и, как в дни моего старого фанатизма, когда я часто говорил: что вы толкуете мне о беспристрастии, мы беспристрастие предоставим Господу, — так теперь я опять начинаю очень мало заботиться об отвлеченной справедливости: все, что уничтожает поповство и попов, хорошо и правильно для меня...».

Таков совет умирающего Бакунина в момент, когда попы поднимали головы, и о котором надо вспомнить теперь, когда они, по-видимому, снова поднимают головы под крыльями нынешней всеобщей реакции.

1930

Источник: http://ru.theanarchistlibrary.org/libra ... i-religiya

Религия и политика. Корни философии власти. Происхождение религиозного чувства. Вера в душу и фетишизм. Жертва. Чувство зависимости. Воздействие земных отношений власти на формирование религиозного сознания. Религия и рабство. Религиозные основы владычества. Предание. Моисей. Хаммурапи. Фараонство. Книга законов Ману. Персидское божественное царство. Ламаизм. Александр и цезаро-папизм. Цезаризм в Риме. Инки. Чингиз Хан. Власть и жречество. Церковь и государство. Руссо. Робеспьер. Наполеон. Муссолини и Ватикан. Фашизм и религия.

Кто приступает к изучению человеческих обществ без уже готового учительского мнения или представления об обществе и, прежде всего, осознаёт, что не стоит сравнивать человеческие целеположения и понятия с механическими законами космического движения, тот очень скоро поймёт, что во все эпохи известной нам истории друг другу противостояли две силы, которые по причине их внутренних различий, в сущности, и получающихся из этого типичных форм проявления и практических воздействий находились в постоянной открытой или скрытой борьбе друг с другом.
Речь здесь ведётся о политическом и экономическом элементе в истории, которые также можно обозначить как государственный и общественный элементы в истории. Точнее говоря, понятия политического и экономического в этом случае слишком узки, т.к. вся политика покоится в конечном итоге на религиозном образе восприятия человека, в то время как всё экономическое – культурной природы, и поэтому теснейшим образом соприкасается со всеми создающими ценности силами общественной жизни; так что, в целом, можно сделать вывод о внутреннем противоречии между религией и культурой.
Конечно, между политическими и экономическими, государственными и общественными, или в более широком смысле, между религиозными и культурными проявлениями есть некоторые точки соприкосновения: они все происходят из природы человека, следовательно, между ними есть и внутренние отношения. Речь идёт, в общем, о том, чтобы подробнее рассмотреть это отношение между этими двумя проявлениями. Каждая политическая форма в истории обладает своими определёнными экономическими основаниями, которые особенно чётко выступают в новейших фазах истории общественных процессов. С другой стороны, это неоспоримо, что формы политики подчиняются изменениям в экономических и вообще культурных условиях жизни, и изменяются вместе с ними. Но внутренняя сущность всякой политики остаётся всегда одной и той же, так же как и сущность всякой религии всегда остаётся постоянной, и изменения в её внешних формах её не касаются.
Религия и культура, обе коренятся в инстинкте самосохранения человека, который дал им жизнь и форму; но, однажды вступив в жизнь, каждая следует своему собственному пути, т.к. между ними нет органической связи, так что они как враждебные друг другу звёзды движутся в противоположные стороны. Тот, кто не замечает этого противоречия или не придаёт ему по какой-либо причине значения, которого оно заслуживает, тот никогда не поймёт глубочайшее значение общественных взаимоотношений и общественных процессов в целом.
О том, где начинается область собственно религии, об этом мнения разделяются до сегодняшнего дня. Хотя все согласны в том, что познание мира религиозных представлений человека невозможно на пути спекулятивной философии. Люди поняли, что представление Гегеля, согласно которому все религии представляют собой только внутреннее поднятие духа к абсолютному, и которое вполне стремится к тому, чтобы найти единство божественного и человеческого, можно оценить только как пустые слова, которыми никак нельзя объяснить становление религии. Столь же произвольно «философ Абсолютного», который осчастливил каждую нацию особой исторической миссией, утверждал, что каждый народ в истории является носителем типичной формы религии: китайцы – религии соразмеренности, халдеи – религии боли, греки – религии красоты и т.д., пока ряд различных религиозных систем не вылился в христианство, «религию откровения», приверженцы которого в персоне Христа распознали единство божественного и человеческого.
Наука сделала людей более критичными. Сегодня понимают, что все поиски начала и постепенного формирования религии должны производиться теми же методами, которыми уже пользуется социология и психология, чтобы охватить проявления общественной и душевной жизни в их началах.
Ранее распространённое убеждение английского исследователя языка Макса Мюллера, который хотел распознать в религии стремление человека объяснить бесконечное, и представлял позицию, что впечатление от природных стихий вызвало первые религиозные ощущения у человека и поэтому нельзя ошибиться, рассматривая культ природы как самую первую форму религии, сегодня более не находит последователей.
Большинство этнологических форм религии придерживаются сегодня мнения, что анимизм, вера в духов или души усопших, следует рассматривать как первую ступень религиозного сознания человека.
Весь образ жизни скитающегося, где придётся примитивного человека, его относительное незнание, духовное влияние его снов, его непонимание смерти, вынужденные посты, к которым ему часто приходилось привыкать, всё это делало его прирождённым ясновидцем, который, так сказать, был от рождения предрасположен к вере в духов. То, что он должен был ощущать в отношении духов, которыми населила мир его сила воображения, было сначала страхом. Этот страх причинял ему тем более страданий, поскольку он не сталкивался с настоящим врагом, но с невидимыми фигурами, с которыми нельзя было справиться обычными способами. Тем самым сама по себе возникла потребность, заручиться благожелательностью тех сил, избежать их хитрости и какими-либо средствами получить их поддержку. Это голый инстинкт выживания, который проявляется в этом случае.
От веры в духов произошел фетишизм, представление, что дух может поселиться в каком-либо предмете или в каком-либо определённом месте; вера, которая и сегодня всё ещё живёт в суевериях многих цивилизованных людей, которые абсолютно уверены в том, что есть привидения и существуют места, где что-то обитает. Так же и служение реликвиям в ламаизме и в католической церкви по сути своей является фетишизмом. Можно ли называть анимизм и первые грубые представления фетишизма уже религией, в этом, как уже сказано мнения расходятся. Но что исходную точку всех религиозных представлений следует искать здесь, в этом, пожалуй, никто не усомниться.
Собственно религия начинается с союза между человеком и «духом», который находит своё выражение в культе. Для примитивных людей «дух» или «душа» не были абстрактными понятиями, но вполне телесным представлением. Поэтому вполне естественно, что они пытались справиться с духами посредством осязаемых доказательств своего обожествления и подчинения. Так, в их мозгу возникла идея жертвы, и т.к. опыт постоянно показывал, как жизнь убитого животного или побеждённого врага покидает тело вместе с вытекающей кровью, то они довольно рано поняли, что кровь на самом деле является весьма особенным соком.
Это открытие придало и идее жертвы её основной характер. Кровавое жертвоприношение было, несомненно, первой формой жертвенного служения, что, кстати, было уже обусловлено охотничьей деятельностью примитивного человека. Идея кровавого жертвоприношения, которая без сомнения, относится к старейшим формам религиозного сознания, живёт и сегодня в великих религиозных системах современности.
Символическое превращение хлеба и вина в христианской вечере в плоть и кровь Христову служит этому доказательством. Жертва стала центром всех религиозных обрядов и праздников, которые проявлялись в заклинаниях, танцах и песнях и постепенно утвердились в определённом ритуале. Весьма вероятно, что жертвоприношения носили сначала очень личный характер, поскольку каждый, ведомый своими потребностями, мог принести жертву; но это состояние, пожалуй, не продлилось долго, пока оно не сменилось профессиональным жречеством вроде шаманов, знахарей, гангов и т.п. Развитие фетишизма в тотемизм, как называют веру в племенное божество по индейскому слову, которая обычно воплощается в животном, от которого племя производит своё происхождение, весьма благоприятствовало развитию определённого колдовского жречества. Но с этим религия обрела социальный характер, которого у неё раньше не было.
Рассматривая постепенное становление религии в свете её собственного развития, мы приходим к выводу, что два явления определяют её основную суть: религия – это с самого начала чувство зависимости человека от высших неизвестных сил. И чтобы склонить эти силы на свою сторону и защититься от их враждебного влияния, инстинкт самосохранения заставляет человека искать средства и пути, которые давали бы ему возможность, достичь этой цели. Так возникает ритуал, который придаёт религии её внешний характер.
Возможно ли на самом деле свести идею жертвоприношения к тому, что уже в древности в человеческих группах было обыкновение преподносить вождям племени или предводителям добровольные или вынужденные подарки? Это является предположением, за которое можно высказаться с некоторой вероятностью.
Но нам кажется предположение, что примитивный человек без этого обычая никогда бы не додумался до идеи жертвы, слишком рискованным. Религиозные убеждения вообще могут возникнуть только, когда в мозгу человека возникает вопрос о причине вещей. Это подразумевает, однако, некоторое умственное развитие.
Поэтому следует предположить, что должно было пройти некоторое время, пока человеческий ум не занялся этим вопросом. Картина, которую создал первобытный человек о своём окружении, было сначала исключительно чувственной природы, как и ребёнок, который сначала воспринимает предметы окружения только чувственно и пользуется ими задолго до того, как ему начинает приходить в голову мысль о причине их существования. Кроме того, у многих диких народов всё ещё есть обычай позволять духам усопших принимать участие в трапезе, как и почти все праздники примитивных племён связанны с жертвенностью. Поэтому вполне возможно, что идея жертвы могла возникнуть и без предшествующего социального института родственной природы.
Но как бы то ни было, установлено, что в каждой религиозной системе, которая появилась на свет в течение тысячелетий, отражалась зависимость человека от высшей силы, которую вызвало к жизни его собственное воображение. Все боги были преходящи, но религия была постоянна в основе своей сущности, не смотря на все изменения её внешних форм. Это всегда был мираж, которому приносилось в жертву настоящее бытие человека, творец стал рабом своего собственного творения, даже не осознав сокрытую трагику этого происшествия. Только потому, что в сущности всякой и каждой религии никогда ничего не менялось, известный немецкий преподаватель религии Кёниг мог сегодня начать свой учебник по католической религии словами: «Религия в общем смысле есть познание и почитание Бога, и вообще отношение между человеком и Богом как его высшим господином».
Так, религия уже в её самых первых убогих начинаниях тесно срослась с представлением о власти, о сверхъестественном превосходстве, силе над верующим, одним словом, о владычестве. Современное исследование языка смогло в многочисленных случаях установить, что даже имена различных божеств изначально совпадали с теми понятиями, в которых воплощалось представление о власти. Не зря все представители авторитарного принципа выводят его от Бога, ведь божество кажется им воплощением всей власти и силы. Уже в ранних мифах герои, завоеватели, законодатели, племенные предки выступают как боги или полубоги; т.к. их величие и преимущество могло быть только божественного происхождения. Таким образом, мы подходим к глубочайшей причине всякой системы власти и понимаем, что всякая политика в конечном итоге является религией и как таковая стремится к тому, чтобы дух человека оставался закованным с цепи зависимости.
Было религиозное чувство уже в его ранних началах только абстрактным отражением земных отражений власти, как утверждали Нордау и другие, является вопросом, о котором можно поспорить. Кто может представить себе первобытное состояние человечества только как «войну всех против всех», как это делали Гоббс и его многочисленные последователи, тот легко склониться к тому, чтобы разглядеть в злобном и насильственном характере древних богов верное отражение деспотичных вождей и воинственных предводителей, которые приводили в страх и ужас собственных соплеменников, и чужие группы людей. Ведь мы ещё не так давно видели в современных дикарях как подлых, жестоких сообщников, которые постоянно стремятся к грабежу и убийству. Пока стократные результаты современной этнологии со всех частей света не доказали нам, насколько неверным было это убеждение. То, что примитивный человек, как правило, представляет себе своих духов и богов такими склонными к насилию и ужасными, не стоит обязательно сводить к земным примерам. Всё неизвестное, что непостижимо для простого ума, действует устрашающе и обеспокаивающе на ум. От устрашающего до ужасающего всего один шаг. В те давно канувшие времена так могло быть, тем более, что воображение человека ещё не находилось под воздействием приобретённого опыта, который мог бы побудить его к логическим контраргументам. Но если не всякая религиозная идея могла быть сведена к земным властным отношениям, то всё же ясно то, что в более поздние эпохи человеческого развития внешние формы религии находились под массивным вилянием властных потребностей отдельных людей или небольших групп в обществе.
Всякой власти определённых человеческих групп над другими предшествовало желание присвоить себе продукты труда, средства труда или оружие других или изгнать их с определённой территории, которая казалась более выгодной с точки зрения жизнеобеспечения. Весьма вероятно, что победители на протяжении долгого времени удовлетворялись этой простой формой грабежа, а противника, если он оказывал сопротивление, просто уничтожали. Пока постепенно не догадались, что рациональней обязать побеждённых платить оброк или подчинить их новому порядку тем, что над ними устанавливалась правление и, тем самым, закладывалось основание рабства. Это было тем проще, т.к. взаимная солидарность распространялась только на членов того же племени, и находило там свои границы. Все системы власти изначально были чужым владычеством, где победители составляли особую касту с привилегиями, которая подчиняла своей воле побежденных. Как правило, это были кочующие охотничьи племена, которые подчиняли себе уже осёдлые и сельскохозяйственные народы. Занятие охотника, которое постоянно ставит высокие запросы к способности действовать и выносливости человека, делало его по природе воинственным и кровожадным, что, в принципе, одно и то же. Землепашец же, который привязан к участку и чья жизнь, как правило, протекает более безопасно и мирно, в большинстве случаев не большой охотник до военных стычек. Поэтому он редко готов к столкновениям с воинственными племенами и подчиняется относительно просто, если чуждое владычество не такое невыносимое.
Но победитель, который однажды почувствовал вкус власти и научился ценить преимущество её экономических плодов, слегка опьянён своей исполнительной силой. Каждый успех подзадоривает его на новые предприятия, ибо в сущности всякой и каждой власти заключается, что её носители постоянно стремятся расширить сферу её влияния и надеть её ярмо на более слабые народы. Так, постепенно развилась особенная каста, для которой война и власть над другими стала профессией. Но никакая власть не может надолго опираться на голое насилие. Голое насилие может быть непосредственным поводом к подчинению людей, но оно одно никогда не может длительно гарантировать власть отдельных людей или особой касты над целыми группами людей. Для этого нужно большее: вера людей в неизбежность власти, вера в её желанную богом миссию. Такая вера глубоко коренится в религиозных ощущениях человека и подкрепляется мифами. Т.к. надо всем мифическим парит замутняющий взгляд религиозных убеждений и мистической связанности.
Это и есть причина тому, почему победители часто навязывают побеждённым своих богов, ведь они вполне поняли, что единство религиозных ритуалов может пойти их власти только на пользу. При этом, как правило, им совсем было не важно, продолжали ли боги побеждённых спокойно существовать и дальше, пока они не становились опасны для их власти, и играли второстепенные роли в отношении нового божества. Но это могло случиться только, если священники поощряли владычество завоевателей или сами участвовали в их политическом стремлении к власти, как это часто бывало в истории. Так, вполне можно доказать политическое влияние на позднее формирование религии вавилонцев, халдеев, египтян, персов, индийцев и многих других.
Точно так же и знаменитый монотеизм евреев сводится к политическим стремлениям к объединению зарождающейся монархии.
Все системы власти и династии древности вели своё происхождение от божества, т.к. их носители рано поняли, что вера подданных является основой всяческой власти. Боязнь бога с давних пор была духовной предпосылкой всякого добровольного подчинения; только она и важна, т.к. она всегда была вечным фундаментом всякой тирании, под какой маской она бы не скрывалась. Добровольное подчинение невозможно вынудить только чисто физически, только вера в богоподобность властителя может породить её. Поэтому до сих пор высшей целью всякой и каждой политики было разбудить эту веру в народе и укрепить её в душе. Религия – это самый упрямый принцип в истории, она связывает дух человека и втискивает его мышление в определённые формы, так что он по привычке выступает за сохранение традиционного и с подозрением смотрит на всё новое. Ибо это внутренний страх, утонуть в бездне, приковывает людей к старым формам сущего. – Луи де Бональд, бескомпромиссный защитник абсолютного принципа власти, понял скрытые связи между религией и политикой, когда произнёс слова: «Бог является суверенной властью надо всеми существами, божественный человек – власть над всем человечеством, глава государства – власть над всеми подданными, глава семьи – власть в своём доме. Но так как вся власть создана по подобию бога и от бога происходит, поэтому всякая власть абсолютна». Всякая власть коренится в Боге; всякое владычество по своей сути божественно. Моисей принимает скрижали закона непосредственно из рук божьих, которые открываются словами: «Я – повелитель, Господь твой; не должен ты иметь никаких богов, кроме меня», и заключают союз господина с его народом. Знаменитый камень, на котором увековечены законы Хаммурапи, которые пронесли имя вавилонского царя через столетия, показывает нам Хаммурапи перед богом солнца Шамашем. Но предисловие, которое предшествует законам, начинается словами: «Когда Ану, великий, царь аннунаков, и Бел, повелитель неба и земли, который держит в своих руках судьбы мира, отдали народы человеческие Мардуку, первенцу от Эа, божественному господину над законом, тогда они возвеличили его среди Игиги. Они провозгласили его благородное имя в Вавилоне, славном во всех землях, которые предназначены ему как царство, и которое вечно как небо и земля. Затем Ану и Бел осчастливили тело человечества, так как они призвали меня, прославленного господина и набожного Хаммурапи, чтобы я установил справедливость на земле, уничтожил плохих и беспутных, не дел сильным угнетать слабых, и сиял как бог солнца на тёмными головами людей и освещал страну».
В Египте, где религиозный культ под влиянием могущественной касты жрецов был заметен во всех общественных учреждениях, обожествление властителя приняло совсем устрашающие формы. Фараон или царь-жрец считался не только представителем бога на земле, он и сам был богом и получал божественные почести. Ещё во время первых шести династий цари рассматривались как сыновья солнечного бога Ра. Хуфу, под чьим правлением была построена огромная пирамида, называл себя «воплощённым Гором». В одной пещере недалеко от Ибрима царь Аменхотеп Третий представлен как бог в кругу других богов. Тот же правитель велел строить и храм в Солебе, где его личность почиталась религиозно. Когда его наследник, Аменхотеп Четвёртый, запретил почитание других богов и оживил культ сияющего бога солнца Атона, в котором жила персона царя, и сделал культ государственной религией, то на это были, бесспорно, причины политического характера. Единство веры должно было служить гарантом единства земной власти в руках фараона.
В древнеиндийской книге законов Ману написано: «Бог создал царя, чтобы тот защищал творение. Для этой цели он взял части от Индры, ветра, от Ямы, от солнца, от огня, от неба, от Луны и от хозяина творения. И так как царь состоит из частей господ богов, сияние его затмевает сияние всех сотворённых существ, и подобно солнцу он слепит глаза и сердца, и никто не может взглянуть ему в лицо. Он есть огонь и воздух, солнце и Луна. Он – бог права, гений богатства, повелитель приливов и властелин горизонта».
Ни в одной другой стране, кроме Египта и Тибета, организованная жреческая каста не добилась такой власти как в Индии. Она поставила своё клеймо на всём общественном развитии огромной страны и посредством хитрого разделения всего населения на касты втиснула всю жизнь в железные формы, которые оказались тем более долговечными, т.к. были укоренены в религиозных заповедях. Достаточно рано каста брахманов заключила союз с кастой воинов, чтобы разделить с ней власть над народами Индии, причём жреческая каста всегда заботилась о том, чтобы настоящая власть осталась в её руках, а царь служил инструментом для выполнения её желаний. Жрецы и воины были божественного происхождения. Брахман происходил из головы Брахмы, а воин из его груди. Таким образом, у них были одинаковые побуждения, и закон повелевал, чтобы «обе касты были едины, т.к. они не могут обойтись друг без друга». Таким же образом возникла система цезаро-папизма, в которой единство религиозных и политических властных устремлений нашло своё наиполнейшее выражение.
В древней Персии так же властитель считался живым воплощением божественности. Когда он прибывал в город, его встречали маги в белых одеяниях под звуки религиозных песнопений. Дорога, по которой его несли, была усыпана ветвями мирты и розами, а по сторонам стояли серебряные алтари, на которых курился ладан.
Власть его была безгранична, его воля – высший закон, его приказы — беспрекословны, как написано в Зенд- Авесте, священной книге древних персов. Только в редких случаях он показывался народу, и там, где он показывался, все должны были падать ниц и закрывать лицо.
В Персии тоже были касты и организованный класс жрецов, который хотя и не обладал такой неограниченной властью как в Индии, но был, тем не менее, первым классом в стране, чьи представители всегда имели возможность, как ближайшие советники царя, оказать влияние и воздействовать на судьбу царства. О роли священника в обществе рассказывает отрывок из Зенд-Авесты, где значится: «Если бы ваши добрые дела были многочисленнее, чем листва на деревьях, чем капли дождя и звёзды на небе или песок у моря, то и они бы вам были бес пользы, если они не по нраву дестуру (священнику). Чтобы добиться благожелательности этого проводника на пути спасения, вы должны отдавать ему десятину от всего, чем обладаете: от ваших товаров, от вашей земли и от ваших денег. Если вы удовлетворили дестура, то ваша душа избежит мучений в аду; вы будете наслаждаться спокойствием в этом и счастьем в другом мире; ибо дестуры являются учителями религии, они знают всё и могут освободить всех людей».
Фу Хи, который у китайцев считался первым правителем небесного царства, и который жил приблизительно за 2800 лет до нашей эры, празднуется в китайской мифологии как сверхъестественное существо и представляется на картинах, как правило, в виде человека с хвостом рыбы, который выглядит как тритон. Легенда называет его настоящим пробудителем китайского народа, который до его пришествия жил в дикости разрозненными группами, подобно стаям животных, и только он привёл людей на путь общественного порядка, который покоится в семье и почитании предков. Все царские династии, которые с незапамятных времён следовали друг за другом в Серединном Царстве, выводили своё происхождение от богов. Император называл себя «сыном неба», и поскольку в Китае никогда не было организованной жреческой касты, то практика культа, насколько можно было говорить о государственной религии, чьё влияние простиралось, кстати, только на высшие слои китайского общества, находилась в руках высших имперских чиновников.
В Японии Микадо, «высокие ворота», рассматривали как отпрыска солнечной богини Аматерасу, которая почитается в стране, как высшая богиня. Через личность властителя она изъявляет свою волю и правит народом от его имени. Микадо является живым воплощением божества, поэтому и его дворец называется «мия», т.е. храм души. Даже во времена сёгуната, когда вожди воинской касты столетиями обладали настоящей властью в стране, а Микадо играл только роль декоративной фигуры, святость его личности в глазах народа оставалась неприкосновенной.
Так же и основание мощной империи инков, чья тёмная история задаёт современным исследователям много странных загадок, по легенде считается делом рук богов. Сага рассказывает, как Манко Капак со своей женой Окло Хуако однажды появился перед людьми на плато Куцко, представился им как Интипчури, т.е. Сын Солнца, и уговорил их признать его царём. И он научил их земледелию, и дал им много полезных знаний, которые дали им возможность стать творцами великой культуры.
В Тибете возникло под сильным влиянием жадной до власти касты жрецов то странное церковное государство, чья внутренняя организация чрезвычайно сходна с римским папством, и как оно знает и исповеди, и венки из роз, дымящиеся кадильницы, почитание реликвий и тонзура священнослужителей. Во главе государства стоят Далай-лама и Богдо-Лама или Пен-Чен-Рин-По-Че. Первый считается реинкарнацией Готамы, святого основателя буддийской религии; последний – живым воплощением Тсонг-капа, великого реформатора ламаизма, которому, как и Далай-ламе, оказывают божественное почитание, распространяющееся вплоть до самых интимных потребностей.
Чингиз Хан, могущественный властитель монголов, чьи жестокие набеги и завоевания некогда приводили в ужас полмира, вполне открыто использовал религию как самое культурное средство своей властной политики, хотя сам он, судя по всему, принадлежал к классу «просвещённых деспотов». В своём собственном племени он считался потомком солнца, но в своём огромной царстве, которое простиралось от Днепра до Китайского моря, там, где жили люди с различными вероисповеданиями, он понял своим мудрым инстинктом, «что власть его у порабощённых народов, равно как и у своего народ, может быть утверждена только посредством жреческой власти». «Его солнечное жречество более не было достаточным. Несторианское христиане, мохамедане, буддисты, конфуциане и иудеи миллионами населяли его страны. Он должен быть стать первым священником каждой религии. Со своими североазиатскими шаманами он занимался магией и спрашивал оракул трещин брошенных в огонь лопаточных костей овец. По воскресеньям он ходил на службу, причащался вином и дискутировал с христианскими священниками. В шаббат он ходил в еврейскую школу и показывал себя как кохан. По пятницам он держал что-то вроде селамика и был столь же хорошим халифом, сколь и турком в Константинополе. Он предпочитался быть буддистом, он вёл с Ламами религиозные разговоры, даже призывал к себе верховного Ламу из Сатьи и вынашивал политически великие планы, т.к. хотел перенести центр своего царства в буддийские области, в северный Китай, сделать буддизм государственной религией». (Alexander Ular, Die Politik, Frankfurt a.M., 1906, S. 44)
И действовал ли Александр Македонский, которого история называет Великим, не столь же предусмотрительно и очевидно управляемый теми же мотивами, что и после него Чингиз Хан? После того, как он покорил мир и скрепил его реками крови, он вполне мог почувствовать, что такое творение не может устоять только посредством жестокого насилия. Поэтому он пытался закрепить свою власть в религиозных верованиях побеждённых народов. Так, он, «эллин», приносил жертвы египетским богам в храмах Мемфиса и пересекал со своей армией пылающую пустыню Ливии, чтобы задать вопрос оракулу Юпитера-Аммона в оазисе Сива.
Услужливые жрецы называли его сыном великого бога и оказывали ему божественные почести. Так, Александр стал богом и явился персам во время своего второго похода против Дария как потомок могучего Зевса-Аммона. Только так можно объяснить полное подчинение огромнейшего царства македонцам, которое до такой степени не удавалось даже персидскому царю.
Александр пользовался этим средством только для того, чтобы подкрепить свои политические планы; нопостепенно мысль о своём богоподобии опьянила его настолько, что он требовал божественной славы не только от покорённых народов, но и от своих земляков, которым такой культ был чужд, поскольку они знали его только как сына Филиппа. Малейшее противоречие могло довести его до безумия и толкало его нередко на чудовищные преступления. Его ненасытная жажда власти, подкреплённая военными успехами, лишили его всякой меры для измерения собственной персоны и сделали его слепым к любой реальности. Он ввёл при своём дворе церемонию персидского царя, которая символизирует абсолютное подчинение всего человеческого воле власти деспота. При нём, при эллине, выражение мании величия варварской тирании достигло самого яркого выражения.
Александр был первым, кто пересадил божественную царственность, цезаризм, на европейскую почву, которая до тех пор цвела только в Азии, т.к. государство там развилось самым неограниченным образом, а отношения между политикой и религией вызрели раньше. Но из этого нельзя заключить, что речь тут идёт об особенной предрасположенности расы. Распространение, которые нашёл цезаризм с тех пор в Европе – отчётливое доказательство того, что мы имеем дело с особенным видом религиозного почитания, которое может возникнуть у людей всех рас и наций в похожих условиях, хотя нельзя и не признать, что его внешние формы привязаны к общественному окружению.
С Востока переняли цезаризм и римляне и развили его так, как он не был развит до этого ни в одной стране.
Когда Юлий Цезарь поднялся до диктатора Рима, он вскоре попытался укоренить свою власть в религиозных обычаях народа. Он производил происхождение своего рода от богов и объявил Венеру своей прародительницей. Все его устремления были направлены на то, чтобы сделаться неограниченным правителем империи и непосредственно богом, которого ничто не связывает с простыми смертными. Его статуя в полный рост была помещена между статуями семерых правителей Рима, а его последователи исподволь распространяли слух, что оракул избрал его единственным правителем над империей, чтобы победить парфян, которые до сих пор сопротивлялись римскому оружию. Его портрет был помещён среди бессмертных богов pompa circensis. Его статуя была воздвигнута в храме Квирина, на её постаменте была сделана надпись: «Непобедимому богу!» В Луперции в его честь был построен коллегиум и были назначены жрецы, которые почитали его божественность.
Убийство цезаря положило его тщеславным планам скорый конец, но его последователи продолжили его дело, и вскоре император воссиял нимбом богов. Ему воздвигали алтари и оказывали религиозное почитание.
Калигула, который обладал тщеславием, назвать себя капитолийским Юпитером, высшим богом-защитником римского государства, обосновал божественность цезаря следующими словами: «Так же как и люди, которые пасут овец и волов, сами не являются ни овцами, ни волами, но от природы стоят выше, чем оные, так и те, кто поставлен над людьми властителями, не являются людьми, как другие, а являются богами».
Римляне, которые не нашли, что возразить на то, что их властители заставляли оказывать себе божественные почести, поначалу хотя и упирались тому, что от римских граждан требовали того же, но привыкли к этому так же быстро, как и эллины во времена своего общественного упадка и погибли, буквально, в трусливом самоуничижении. Не только толпы поэтов и художников беспрепятственно разносили хвалу «божественному» цезарю; народ и сенат опережали друг друга в пресмыкающемся смирении и недостойной покорности. Вергилий по-рабски обожествлял цезаря в своей «Энеиде», и легионы других последовали его примеру. Римский астролог Фермий Матернус, который жил при правительстве Константина, объявил в своём труде De erroribus profanarum religiosum: «Только цезарь не зависит от звёзд. Он является повелителем всего мира, которым он правит посредством властных притязаний высшего бога. Он сам принадлежит кругу богов, которых изначальное божество назначило для сохранения и завершения всего происходящего».
Божественные почести, которые оказывались византийский императорам, ещё сегодня выражаются в значении слова «византиец». В Византии религиозное почитание императора достигло вершины в Котау, древнем восточном обычае, который принуждает простых смертных падать ниц и касаться лицом земли.
Римская империя превратилась в руины. Жажда власти её властителей, которая в течение столетий привела у миллионов подданных к исчезновению всяческого человеческого достоинства, жестокая эксплуатация всех угнетаемых народов и нарастающий распад во всей империи утомили людей морально, убили их социальное чувство и лишили их всякой силы для сопротивления. Так, они не смогли длительно противостоять натиску так называемых варваров, которые угрожали могучему Риму со всех сторон. Но «дух Рима», как это называл Шлегель, жил дальше, как и дух цезаро-папизма жил дальше после заката восточных царств, и постепенно отравлял молодую, несвязанную ничем силу германских племён, чьи военные предводители переняли роковое наследство цезарей. И Рим жил дальше в церкви, которая развила цезарство в форме папизма до наивысшей полноты власти, и с упорством преследовала цель, подчинить всё человечество скипетру верховного жреца в
Риме. Все политические устремления объединения были пропитаны римским духом, которые позднее приняли форму в идее немецкого императорства, в могучих империях Габсбургов, Карла Пятого и Филиппа Второго, Бурбонов, Стюартов и царских династиях. Хотя персона властителя и почитается непосредственно как божество, но он король «милостью божьей» и наслаждается немым почтением своих подданных, которым он кажется высшим существом. Понятие божества изменялось в течение столетий, так же как и понятие государства испытало некоторые изменения; но настоящая сущность религии осталась нетронутой, так же как и сущность всякой политики, никогда не претерпевала изменений. Это всегда принцип власти, который носители небесного и земного авторитета утверждали в отношениях с людьми, и это всегда было чувство религиозной зависимости, которое заставляет массы подчиняться. Глава государства более не почитается в общественных храмах как бог, но он говорит вместе с Людвиком Четырнадцатым: «Государство – это я!» А Государство – это земное провидение, которое наблюдает за человеком и направляет его шаги, чтобы тот не сошёл с пути закона.
Поэтому носитель государственной власти является только верховным жрецом власти, которая находит своё выражение в политике, как почитание бога в религии. Но священник является посредником между людьми и той высшей властью, от которой подданные чувствуют себя зависимыми, и которая поэтому становится для него судьбой. Хотя утверждение Волни (Volney), что религия была изобретением жрецов, промахивается мимо цели, ибо религиозные представления существовали задолго до того, как возникла жреческая каста. Можно даже с некоторой уверенностью предположить, что жрец в начале и сам был убеждён в правильности своих познаний. Пока он постепенно не осознал, сколь неограниченная власть попала ему в руки со слепой верой и тупым страхом современников, и какие преимущества из этого возникали. Так, в жреце проснулось сознание власти, а с ним и жажда власти, которая становилась тем сильнее, чем жречество выступало как особенная каста общества. Из жажды власти сформировалась «воля к власти». С этим у жречества возникла совершенно особая потребность. Управляемое ею, оно пыталось направлять религиозные чувства в определённом направлении и придавать вере такие формы, которые были выгодны собственным властным устремлениям.
Всякая власть была сначала властью жрецов и ещё осталась в своей сущности таковой. Древняя история знает множество тому примеров, когда роль священника сочеталась с ролью властителя и законодателя в одной личности. Уже происхождение бесчисленных титулов властителей от имён, из которых становится совершенно ясна жреческая функция их былых носителей, уверенно указывает на общее происхождение религиозной и мирской власти. Александр Улар, утверждающий в своём глубокомысленном труде Die Politik, что папство никогда не занималось мирской политикой, но что до сих пор всякий мирской правитель пытался заниматься папской политикой, раскрывает сразу сущность вопроса. Это причина, по которой для всякой системы правления, без различия формы, характерны определённые теократические черты.
Всякая церковь стремится постоянно расширять границы своих властных полномочий и всё глубже укоренять в груди у человека чувство зависимости. Всякая мирская власть окрылена тем же стремлением, т.к. в обоих случаях речь идёт о равнонаправленных устремлениях. Как в религии бог является всем, а человек ничем, в политике государство – всё, подданный – ничто. Обе максимы мирской и небесной власти: «Я – господин, твой Бог» и «Подчиняйся начальству», происходят из одного и того же источника и срослись вместе, как сиамские близнецы.
Чем более человек учился почитать бога как понятие совершенства, тем более опускался настоящий творец бога до жалкого земляного червя, до живого воплощения всей земной ничтожности и слабости. Теологи и учёные не уставали постоянно подчёркивать, что он является «грешником от рождения», которого можно спасти от вечного проклятия только откровением и строгим соблюдением заповедей божьих. И тем, что бывший подданный и сегодняшний гражданин снабдил государство всеми свойствами мирского совершенства, он деградировал сам себя до карикатуры на бессилие и бессловесность, которой правоведы и теологи государства постоянно вбивают в голову позорное убеждение, что он в самой глубине своего существа обладает тёмными инстинктами прирождённого преступника, которого только законом государства можно направить на тропу официально обозначенной благодетели. Идея первородного греха является основой не только всех великих религий, но и всякой теории государства. Полное унижение человека, роковая вера в ничтожность и греховность собственного существования с давних пор были самым мощным фундаментом всякого божественного и мирского авторитета. Божественное «ты должен»» и государственное «ты обязан» дополняют друг друга наилучшим способом; заповедь и закон являются только различными выражениями одного и того же понятия.
Это причина, почему ни один мирской правитель до сих пор не смог отказаться от религии, т.к. она сама есть фундаментальная предпосылка власти. Там, где носители государства по политическим причинам бунтовали против определённой религиозной системы, это всегда случалось, чтобы ввести другу систему верования, которая лучше соответствовала их властным устремлениям. И так называемые «просвещённые монархи», которые сами ни во что не верили, не составляют исключения из этого правила. Фридрих Второй из Пруссии, хотя и утверждал, что в его империи «каждый может искать благодати по своему фасону», при этом он, конечно, предполагал, что благость его власть не подорвёт. Знаменитая терпеливость Великого Фридриха выглядела бы иначе, если бы его подданные или хотя бы их часть решила получить свою благость посредством умаления королевского величия или несоблюдения его законов, как это пытались сделать духоборы в России.
Наполеон Первый, который, будучи юным офицером, называл теологию «клоакой всякого суеверия и всякого заблуждения» и был убеждён, что «народу надо вместо катехизиса дать в руки вводный курс геометрии», совершенно переучился, когда поднялся до императора французов. Он не только, по своему признанию, долгое время играл с мыслью, при помощи Папы Римского заполучить мировое господство, он ещё и задавался вопросом, возможен ли государственный порядок без религии. На что он сам себе ответил: «Общество невозможно без разницы в имуществе, неравенство – без религии. Если человек умирает от голода рядом с другим, сытым, он ни в коем случае не мог бы смириться с этим, если бы не было власти, которая ему говорила бы: это воля Господня, здесь на земле должны быть богатые и бедные, а там, в вечности, будет иначе».
Бессердечная открытость этого высказывания кажется тем более правдивой, что оно происходит от человека, который сам не верил, но обладал достаточным умом, чтобы понять, что никакая власть не будет долговечной, если она неспособна пустить корни в религиозном сознании людей.
Тесная связь религии и политики не ограничивается только фетишистским периодом государства, где общественная власть ещё находила своё высочайшее выражение в личности монарха. Было бы огорчительным самообманом, предположить, что современное правовое или конституционное государство существенно изменило это отношение. Как в поздних религиозных системах понятие божества стало более абстрактным и безличностным, так и представление о государстве потеряло многое из своего прошлого личностного, ориентированного на персону властителя, характера. Но даже в тех странах, где общество произвело разделение между церковью и государством, внутренние отношения между мирской властью и религией как таковой едва изменились. Только сегодняшние носители власти больше пытаются сконцентрировать религиозное стремление своих граждан к обожествлению на государстве, чтобы не делить свою власть с церковью.
Фактом остаётся, что великие первопроходцы современного конституционного государства подчёркивают необходимость религии для процветания государственной власти так же энергично, как до них и проповедники княжеского абсолютизма. Так, Руссо, который в своём труде «Общественный договор» нанёс абсолютной монархии неизлечимые раны, объявил вполне откровенно: «Чтобы возникающий народ мог ценить священные основы государственного искусства и следовать самым элементарным принципам государственного права, было бы необходимым, чтобы действие стало причиной и общественный дух, который должен сначала стать результатом конституции, сам играл бы ведущую роль в конституции; чтобы, таким образом, люди ещё до возникновения законов были бы тем, чем они ещё должны с их помощью стать. Но т.к. законодатель не может ни заставить, ни убедить людей, он, необходимым образом, должен обратиться к авторитету высшего порядка, который в состоянии, уговорить без внешнего насилия и увлечь людей, не убеждая их. Это причина, по которой отцы наций видели себя во все времена вынужденными прибегать к помощи неба и поклоняться богам из разумности, чтобы люди, которые подчинены как законам государства, так и законам природы, добровольно подчинялись бы той же самой власти, которая сформировала как человека, так и государство, и покорно несли бы ношу государственного счастья. Это открытие, которое выходит за рамки понимания обычного человека, является тем, чьи решения законодатель вкладывает в уста божества, чтобы увлечь уважением перед высшей силой тех, кого нельзя убедить человеческой мудростью». (Jean-Jacques Rousseau, Le Contrat social, книга 2, глава 7)
Робеспьер следовал указаниям учителя дословно и послал хеберистов и так называемых enrages на эшафот, т.к. своей антирелигиозной пропагандой, которая на самом деле была только антицерковной, наносили ущерб авторитету государства и подрывали его моральные устои. Несчастные хебертисты! Они были такими же хорошими верующими, как и «неподкупный» и его якобинский церковный приход, вот только их стремление поклоняться двигалось по другой линии и они не хотели признавать никакой высшей силы кроме государства, который был для них святыней. Они были хорошими патриотами, и когда они говорили о «нации», то они были вдохновляемы том же самым религиозным пылом, как и набожный католик, когда он общается со своим богом. Но они не были законодателями в стране, поэтому им не хватало той самой «высшей мудрости», которая, по словам Руссо, выходит за пределы понимания обычного человека, и решения которой законодатель осторожно даёт подтверждать устам божества.
Робеспьер, конечно, обладал этой высшей мудростью; он чувствовал себя законодателем «единой и неделимой республики», следовательно, он понимал, что атеизм был «занятием аристократическим», а его последователи были в Solde Pitts. Точно так же, как и сторонники большевизма обвиняют всякую мысль, которая им неприятна, в «контрреволюционности», чтобы вызвать возмущение верующих. В переломные времена такое клеймо является опасным для жизни и равносильно приказу «Убейте его, ибо он клеветал на Господа». Это пришлось познать и хебертистам, как и многим до и после них. Они были верующими, но не правоверными, поэтому гильотине пришлось им помочь, как раньше костёр помогал еретикам.
В своей великой речи перед конвентом о защите веры в высшее существо Робеспьер едва ли высказал хоть одну собственную мысль. Он ссылался на «общественный договор» Руссо, который он комментировал в обычной для себя, пространной манере. Он чувствовал необходимость государственной религии для республиканской Франции, и культ высшего существа должен был служить ему, чтобы вложить мудрость его политики новому божеству в уста, чтобы придать ей сияние славы божественной воли.
Конвент постановил, эту речь вывесить публично на каждом углу во Франции и перевести её на все языки, дабы нанести отвратительному учению атеизма смертельный удар и объявить миру настоящую веру французского народа. Но якобинский парижский клуб торопился высказать своё благоговение перед высшим существом в особенном памятном документе, содержание которого, как и речь Робеспьера, полностью коренилась в мыслях Руссо, и с особенной тонкостью указывал на определённое место в четвёртой книге «Общественного договора», в котором говорится: «Так, есть чисто буржуазная вера, и установление её составляющих является исключительно делом главы государства. Речь идёт, собственно, не столько о религиозных учениях, но об общих взглядах, без следования которым никто не может быть ни гражданином, ни верноподданным. Не могущий никого заставить верить, государство имеет право изгнать каждого, кто в них не верит, и не как безбожника, но как кого-то, кто нарушает общественный договор, кто неспособен, честно любить законы и справедливость и в случае необходимости жертвовать своей жизнью ради обязанностей. Как только некто после общественного признания признаёт себя неверующим, он заслуживает смертной казни; он совершил самое худшее из всех преступлений, он принёс ложную клятву пред лицом закона».
Молодая французская республика была ещё неустоявшейся властью, у которой ещё не было традиций, и к тому же вышла из свержения старой системы власти, чьи глубоко укоренившиеся остатки ещё жили в широких слоях населения. Она более чем другие государства нуждалась в углублении молодой власти в религиозном сознании народа. Хотя носители юной власти снабдили новое государство божественными атрибутами и сделали из культа нации новую религию, в которую Франция ударилась с кипучим воодушевлением. Но это происходило в сумятице нового переворота, в чьих штормах должен был рассыпаться старый мир. Но сумятица не могла длиться вечно, и можно было предвидеть время, когда наступившее отрезвление должно было уступить место критическим размышлениям. Ибо чего-то не хватало этой новой религии – предания, которое является важным элементом нового религиозного сознания. Поэтому это было лишь актом государственного резона, когда Робеспьер снова изгнал из храма «богиню разума», чтобы ввести культ высшего существа, чтобы снабдить «единую и неделимую республику» необходимым нимбом.
И новейшая история показывает нам типичные примеры этого сорта. Стоит только подумать о союзе Муссолини с католической церковью. Робеспьер никогда не ставил существование бога под вопрос, так же как и Руссо. Но Муссолини был признанным отрицателем бога и мрачным ненавистником всякой церковной веры, как и фашизм, который, следуя традициям итальянской буржуазии, поначалу выступал как ярый враг церкви. Но как смышлёный государственный теолог Муссолини вскоре понял, что его власть может быть долгой только, если ему удастся глубоко укоренить чувство зависимости у свои подчинённых и придать ему вовне религиозный характер. По этой причине он основал экстремальнейший национализм как новую религию, которая в своей эгоистичной исключительности и насильственном отграничении от других человеческих групп не признавала высшего идеала, чем фашистское государство и его пророка, Дуче.
Как и Робеспьер, Муссолини чувствовал, что его учению недоставало предания, и его молодая власть ещё не отбрасывала тени; это сделало его осторожным. Национальная традиция в Италии была для церкви неудобна.
Люди ещё не забыли, что папство однажды проявило себя опаснейшим врагом национального объединения, которое смогло победить только в открытой борьбе с Ватиканом. Но мужи из rigorgimento и творцы национального единства Италии не были антирелигиозными борцами. Из политика была антиклерикальной, поскольку позиция Ватикана их вынудила к этому, но они не были атеистами. Мрачный ненавистник священников Гарибальди, который написал в предисловии к своим мемуарам слова: «Священник является воплощением лжи, а лжец – это грабитель, а грабитель – это убийца, и я мог бы доказать священничеству другие подлые качества», даже Гарибальди был в своих национальных устремлениях глубоко религиозным человеком, всё его отношение к жизни коренилось в вере в бога. Так звучало его седьмой из двенадцати параграфов, которые он предложил в 1867 году конгрессу Лиги Свободы и Мира: «Конгресс признаёт религию бога, и каждый его член обязуется помочь тому, чтобы разнести её по всей Земле».
Но и Мадзини, предводитель Юной Италии и помимо Гарибальди выдающийся борец за национальное единство Италии, был проникнут до глубин своей души религиозной верой. Все его мировоззрение было странной смесью из религиозной этики и национальных политических устремлений, которые, не смотря на их демократическую внешнюю сторону, были вполне авторитарными. Его выборный лозунг «Бог и народ» был символичен для целей, которые он преследовал, ибо нация была для него религиозным представлением, которое он пытался охватить в рамках политической церкви.
Муссолини и вместе с ним многочисленные лидеры итальянского фашизма не находились в столь завидном положении. Они враждовали не только с церковью, но и с религией. Такое прошлое связывает, особенно в стране, чья столица на протяжении столетий была центром мощнейшей церкви, которая может воспользоваться тысячами органов, которые всегда готовы по высочайшему приказу поддерживать память о подозрительном прошлом главы фашистского государства в народе. Поэтому было полезно примириться с этой силой. Но это было не так просто, ибо между Ватиканом и итальянским государством лежал день 20-ого сентября 1870 года, в который войска Виктора Эммануэля вошли в Рим и положили конец власти церковного государства. Но Муссолини был готов к любой жертве. Чтобы купить мир с Ватиканом, он восстановил, хотя бы и в малом формате, церковное государство, откупился от Папы за несправедливость, которое было однажды совершено в отношении его предшественника, признал католичество государственной религией и отдал священникам значительную часть общественных воспитательных учреждений.
Это не были религиозные или моральные причины, которые заставили Муссолини сделать этот шаг, а трезвые политические размышления. Он нуждался в политической поддержке для своих империалистических планов и должен был особенно позаботиться о том, чтобы преодолеть недоверие, с которым его встречала заграница.
Поэтому он искал наполнения той силой, которая до сих пор противостояла всем штормам времени, и чья охватывающая весь мир организация при некоторых обстоятельствах могла стать для него очень опасной. Получил ли он при торгах то, что хотел, это другой вопрос, который нас здесь не касается. Но тот факт, что это был именно «всемогущий Дуче», который снова открыл ворота Ватикана и положил конец «плену Пап», является одним из гротескных фактов в истории, который будет дольше поддерживать в живых имя Муссолини, чем что-либо другое, что связано с этим именем. Так же и фашизм должен был прийти к выводу, что керосином, убийствами и погромами, насколько бы ни казались эти средства фашистскому государству полезными для его внутренней политики, нельзя установить длительную власть. Поэтому Муссолини забыл на некоторое время «фашистское чудо», из которого, якобы, был заново рождён итальянский народ, чтобы «Рим в третий раз стал сердцем мира», и искал союза с силой, чья тайная сила заключалась в тысячелетней традиции, и которую поэтому так тяжело пошатнуть.
В Германии, где носители победившего фашизма не обладали ни способностью к приспособлению, ни разумностью Муссолини и верили в глупом непонимании фактов, что вся жизнь народа может быть переустроена в соответствии с произволом малокровных теорий, им пришлось дорого заплатить за эту ошибку.
Хотя даже Гитлер и его духовные советники поняли, что так называемое тоталитарное государство должно быть внедрено в традиции масс, чтобы быть долговечным; но то, что они называли традициями, было плодами их больного воображения, отчасти представлениями, которые уже как столетия назад умерли в народе. Даже боги становятся старыми и должны умереть, чтобы быть заменёнными другими, лучше отвечающими потребности в вере времени. Одноглазый Вотан и милая Фрея с золотым яблоком жизни являются лишь тенями давно прошедших времён, которые не может воскресить к жизни ни один «миф двадцатого столетия». Поэтому иллюзия «нового немецкого христианства на германской основе» была такой безгранично глупой и постыдно бездуховной.
Это ни в коем случае не было насильственным и реакционным характером политики Гитлера, что заставило сотни католических и протестантских священников сопротивляться «уравнению» церкви; это было пониманием, что это безмозглое предприятие, безусловно, должно было потерпеть крушение, и люди были умны настолько, чтобы не перенимать ответственности, последствия которой могли быть для церкви только роковыми. Чем могло помочь, что представители Третьего Рейха отправляли упорствующих священников в концлагеря и в кровавые дни июня пристрелили нескольких выдающихся представителей католицизма по традициям гангстеров? Они не смогли вызвать шторм и должны были, в конце концов, пойти на попятную.
Гитлер, которому удалось расправиться с рабочим движением, насчитывающим миллионы, в несколько недель, наткнулся здесь на первое сопротивление, против которого Вотан не мог ему помочь.
Ещё более гротескно, чем в фашистской Италии вызревали события в России при знаменитой «диктатуре пролетариата». Когда вышло в свет первое издание этого труда (Национализм и культура) в 1936 году, на «красной родине пролетариата» ещё обладало силой слово Маркса, называвшего религию «опиумом народа», а Союз Безбожников пытался изо всех сил донести это понимание до народа. После этого русское правительство восстановило церковь в её правах и признало патриарха Сергия главой церкви. Союз Безбожников был ликвидирован и более не нарушает перемирия между церковью и государством. Но не только: Интернационал больше не является гимном русского народа. Интернационализм старых большевиков должен был уступить место национальным соображениям, и в новых учебниках деспоты вроде Ивана Грозного и Петра Великого величаются защитниками национальных интересов. Православная церковь с её миллионами верующих, обладающая так же и в Румынии, Болгарии, Сербии и Греции большим количеством приверженцев, для властно-политических устремлений России является союзником, чью силу такой хладнокровный политик как Сталин вполне ценил. Как и Муссолини, он вместе с Вольтером понял, что если бы бога не было, то нужно было бы его выдумать. Если это не триумф церкви, но всё же физиологическая основа земного провидения государства, даже если это государство называет себя диктатурой пролетариата.

(Religion und Politik, Kap. II; Из: Nationalismus und Kultur, 1949)
Работа "Национализм и культура" полностью доступна здесь:
http://avtonom.org/files/lib/rocker.pdf

"Необязательно быть атеистом, чтобы быть анархистом. Анархисты уважают любые персональные верования. В истории многие анархисты и в самом деле были атеистами, потому что организованная церковь была союзником государства и потому, что она мешала людям мыслить самостоятельно. Все анархисты против нечистого союза между церковью и государством, неважно, в Иране ли, в Израиле ли, или в Соединенных Штатах."
Боб Блэк "Анархия: вопросы и ответы"

Отношение к религиозному вопросу всегда было для анархистов непростым и неоднозначным, так, с одной стороны, бывали и верующие теоретики, как, например, Лев Николаевич Толстой, но бывали (чаще) и яростные атеисты, полностью отрицавшие любое вероисповедание, как государственнический пережиток, атавизм, вызванный не более чем "темностью народной", непросвещенностью, необразованностью.
При этом мы выступаем против института Церкви, так как это иерархичный институт подавления человеческой воли, к тому же подчас продажный, коррумпированный, который служит только тому, чтобы внушать людям веру в легитимность и необходимость светской власти, призванной "облагодетельствовать" простой народ. Конечно же, мы против любых подобного рода институтов, однако же, вместе с тем, мы вовсе не отрицаем, право за человеком на Веру, так как это уже выбор лично каждого, и лишать его, по меньшей мере, не разумно и глупо (если вспомнить историю гонений на религию и церковь в СССР, то, как известно, ничем хорошим это не кончилось, да и к тому же, во многом благодаря тем бездумным притеснениям верующих, мы имеем сегодня клерикальную истерию в Восточной Европе в целом, что отнюдь не способствует борьбе рабочего класса за свои права и свободу).
К тому же не надо забывать, что для многих людей религия - это часть их культуры, часть их самобытной уникальности, и для многих при этом религия является этаким психотерапевтом, психологической отдушиной, благодаря которой люди справляются со своими горестями, переживаниями.
Так что, выступая всецело против Церкви, которая служит либо на руку государственной власти, либо в собственных властнических (коммерческих) интересов, мы при этом совершенно не собираемся лишать человека права на веру как таковую - мы не имеем на это право, особенно если человек сам искренне верит и считает, что ему это необходимо по тем или иным причинам личного характера.
Здесь правда надо уточнить еще один момент. Дело в том, что в сегодняшнем мире сильно довольно популярны тоталитарные религиозные секты, которые основаны на полном подчинении свободной воли человека очередной новоявленной мессии. Иногда тоталитаризм отнюдь не является явным, он скрывается за показным аскетизмом очередного "пророка". Поэтому мы считаем необходимым высказаться, что отрицаем не только современные Мировые Церковные институты, но так же и сектантство, основанное на иерархии и тоталитарном контроле секты (и лично вождя) над отдельными ее членами, над их личной жизнью.

Источник: : http://samlib.ru/k/k_s_b/ancom_manifest.shtml

• Александр Пругавин - Монастырские тюрьмы в борьбе с сектантством. К вопросу о веротерпимости - 1905
• Алексей Котович - Духовная цензура в России (1799-1855 г.) - 1909 г.
• Дмитрий Сидоров - Война и религия - 1961 г.
• Ефим Грекулов - Православная церковь - враг просвещения - 1962 г.
• Ефим Грекулов - Православная инквизиция в России - 1964 г.
• Григорий Суглобов - Союз креста и меча (Церковь и война) - 1969 г.
• Иосиф Григулевич - Инквизиция (Изд. 3-е) - 1985 г.
• Игорь Кантеров - Клерикализм - идеология духовного насилия - 1986 г.
• Анатолий Васильев - По следам "святых" преступлений - 1988
• Хелен Эллерб - Темная сторона в истории христианства - 1995 г. [англ.]
• Николай Гальковский - Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси (2 тома) - 2000 г.
• Елена Смилянская - Волшебники. Богохульники. Еретики. Народная религиозность и "духовные преступления" в России ХVIII в. - 2003 г.
• Карлхайнц Дешнер - Криминальная история христианства - 1986-2005 г.
• Александр Булгаков - «Святая инквизиция» в России до 1917 года - 2006 г.
• Михаил Шкаровский - Крест и свастика. Нацистская Германия и Православная Церковь - 2007 г.
• Даррел Рэй - Вирус бога: Как религия заражает нашу жизнь и культуру - 2009 г. [англ.]
• Виктор Стенджер - Бог: неудачная гипотеза - 2007 г. [англ.]
• Ричард Докинз - Бог как иллюзия - 2010 г.
• Ефим Грекулов - Нравы русского духовенства - 2011 г.
• Филипп Дженкинс - Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить - 2012 г.
• Генри Чарлз Ли - История инквизиции (в 3-х томах) - 2013 г.
• Корень всех зол? / The Root of All Evil? - Великобритания, реж. Ричард Докинз / Richard Dawkins (документальный) - 2006 г.
• Враги разума / The Enemies of Reason - Великобритания, реж. Ричард Докинз / Richard Dawkins (документальный) - 2007 г.
• Православие в Законе - Россия, реж. Михаил Баранов (документальный) - 2014 г.

Научно-атеистическая библиотека (1955 - 1990) - Межиздательская книжная серия. До 1965 г. выпускалась «Издательством Академии Наук СССР» («Наука»), с 1969 г. - издательством «Мысль».

• Лукиан - Избранные атеистические произведения - 1955 г.
• Аркадий Лакомкин - Наука и религия о происхождении человека - 1956 г.
• Илья Фурман - Наша Земля - 1956 г.
• Сергей Бенклиев - Происхождение и сущность христианства - 1956 г.
• Дени Дидро - Избранные атеистические произведения - 1956 г.
• Поль Гольбах - Письма к Евгении. Здравый смысл - 1956 г.
• Георгий Плеханов - О религии и церкви - 1957 г.
• Сильвен Марешаль - Избранные атеистические произведения - 1958 г.
• Тит Лукреций - О природе вещей - 1958 г.
• Уриэль Дакоста - О смерти души человеческой и другие произведения - 1958 г.
• Абрам Ранович - О раннем христианстве - 1959 г.
• Иван Скворцов-Степанов - Избранные атеистические произведения - 1959 г.
• Ульрих Гуттен - Диалоги. Публицистика. Письма - 1959 г.
• Николай Добролюбов - О религии и церкви - 1960 г.
• Вольтер - Боги и люди - 1961 г.
• Самуил Лозинский - История папства - 1961 г.
• Константин Вольней - Избранные атеистические произведения - 1962 г.
• Матвей Гуковский (сост. и ред.) - Итальянские гуманисты XV века о церкви и религии - 1963 г.
• Моисей Беленький (ред.) - Критика иудейской религии - 1962 г.
• Иосиф Крывелев (сост.) - Происхождение Библии - 1964 г.
• Надежда Крупская - Из атеистического наследия - 1964 г.
• Анатолий Луначарский - Почему нельзя верить в бога? - 1965 г.
• Владимир Ленин - Об атеизме, религии и церкви - 1969 г.
• Деятели Октября о религии и церкви - 1969 г.
• Парижские коммунары о религии и церкви - 1971 г.
• Анатолий Луначарский - Об атеизме и религии - 1972 г.
• Владимир Бонч-Бруевич - Избранные атеистические произведения - 1973 г.
• Естествоиспытатели и атеизм - 1973 г.
• Шарль де Бросс - О фетишизме - 1973 г.
• Критика религиозного сектантства - 1974 г.
• Николай Никольский - Избранные произведения по истории религии - 1974 г.
• Религия и церковь в истории России - 1975 г.
• А.И. Герцен об атеизме, религии и церкви - 1976 г.
• Деятели международного рабочего движения о религии и церкви - 1976 г.
• Бернар Фонтенель - Рассуждения о религии, природе и разуме - 1979 г.
• Английское свободомыслие: Д. Локк, Д. Толланд, А. Коллинз - 1981 г.
• Перси Шелли - Триумф жизни - 1982 г.
• Д.И. Писарев об атеизме, религии и церкви - 1984 г.
• Петрашевцы об атеизме, религии и церкви - 1986 г.
• К. Маркс и Ф. Энгельс об атеизме, религии и церкви - 1986 г.
• А.Н. Радищев и декабристы: из атеистического наследия первых русских революционеров - 1986 г.
• «Крещение Руси» в трудах русских и советских историков - 1988 г.
• Апокрифы древних христиан: Исследование, тексты, комментарии - 1989 г.
• Петр Лавров - О религии - 1989 г.


Библиотека атеистической литературы (комплект из 26 книг)

От производителя: В советское время в антирелигиозной пропаганде большое значение имела специальная атеистическая литература - популярные брошюры и книги советских и зарубежных авторов. Борьба с религиозными предрассудками - дело сложное и ответственное. Формы и методы этой борьбы разнообразны. Успех, мог быть, достигнут лишь в том случае, когда научно-атеистическая пропаганда проводилась комплексно и систематически. Для этих целей в СССР была выпущена "Библиотека атеистической литературы" - книжная серия "Политиздата", издававшаяся в 1970-х-1980-х годах. Серия рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся проблемами религии и атеизма.

• Густав Гече - Библейские истории - 1988/1990 г.
• Иосиф Григулевич - Инквизиция (Изд. 3-е) - 1985 г.
• Амброджо Донини - У истоков христианства (Изд. 2-е) - 1989 г.
• Карл Каутский - Происхождение христианства - 1990 г.
• Зенон Косидовский - Библейские сказания - 1978 г.
• Зенон Косидовский - Сказания евангелистов - 1977 г.
• Корлисс Ламонт - Иллюзия бессмертия (Изд. 2-е) - 1984 г.
• Самуил Лозинский - История папства (Изд. 3-е) - 1986 г.
• Николай Никольский - История русской церкви (Изд. 4-е) - 1988 г.
• Фридрих Ницше, Зигмунд Фрейд, Эрих Фромм, Альбер Камю, Жан-Поль Сартр - Сумерки богов - 1990 г.
• Александр Осипов - Катихизис без прикрас: Беседы бывшего богослова с верующими (Изд. 2-е) - 1981 г.
• Абрам Ранович - Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства - 1990 г.
• Бертран Рассел - Почему я не христианин: Избранные атеистические произведения - 1987 г.
• Эрнест Ренан - Жизнь Иисуса - 1991 г.
• Ирина Свенцицкая - Раннее христианство: страницы истории - 1987 г.
• Ирвинг Стоун - Происхождение: роман-биография Чарлза Дарвина - 1984 г.
• Эдуард Тайлор - Первобытная культура - 1989 г.
• Лео Таксиль - Забавная библия - 1961 г.
• Лео Таксиль - Забавное евангелие - 1963 г.
• Лео Таксиль - Священный вертеп - 1988 г.
• Марк Твен - Дневник Адама - 1981 г.
• Сергей Токарев - Ранние формы религии - 1990 г.
• Сергей Токарев - Религия в истории народов мира - 1986 г.
• Джеймс Фрэзер - Золотая ветвь: Исследование магии и религии - 1980/1986 г.
• Джеймс Фрэзер - Фольклор в Ветхом Завете - 1989 г.
• Емельян Ярославский - Библия для верующих и неверующих - 1977 г.

Большинство анархистов выступают против религии и отрицают существование Бога. Анархисты рассматривают религию как лживое и антигуманное, прикрывающееся благими намерениями, оправдание существования земной власти и рабства, но некоторые верующие смогли вывести из религии анархистские идеи и заключения. Подобно всем анархистам, религиозные анархисты совмещают оппозицию государству с критикой частной собственности и неравенства. Другими словами, анархизм не предполагает обязательность атеизма. Действительно, согласно Жаку Эллюлю, " библейская мысль приводит к анархизму, который является единственной 'политической антиполитической' позицией, соответствующей христианскими догматами". [Питер Маршал, Требуя Невозможного, стр. 75].

Есть много различных типов анархизма, вдохновленных религиозными идеями. Питер Маршал обращает внимание, что "анархические идеи ясно прослеживаются в Даоизме древнего Китая приблизительно с шестого столетия до нашей эры" и "Буддизм, особенно в его форме Дзэн... имеет... сильные либертарные тенденции". [Избр. произв. стр. 53, стр. 65]. Так же наблюдается некоторое сходство анархистских идей с Язычеством и Спиритуализмом. Однако религиозный анархизм в основном связан с христианством, на котором мы сконцентрируем здесь внимание.

Христианские Анархисты серьезно относятся к словам Иисуса своим последователям: "цари и правители имеют власть над людьми; позвольте нам не быть ни одним из Вас". Точно так же изречение апостола Павла "нет никакой власти кроме Бога", очевидно относится и к государственной власти в обществе. Таким образом, истинный христианин должен понимать, что государство узурпирует власть Бога, и что (используя название известного произведения Л.Толстого) Царство Божие внутри Вас, а задача каждого индивидуума увидеть его в себе и развить.

Добровольная бедность Иисуса, его проповеди о развращающем влиянии богатства на души людей, Библейская догма, что мир создан для людей, чтобы они могли наслаждаться, были взяты за обоснование социалистического критического анализа частной собственности и капитализма. Действительно, раннее христианство (которое можно было бы считать освободительным движением рабов, хотя потом оно и стало государственной религией) основано на принципе коммунистического разделения труда, идеи которого непрерывно проявлялись в движениях радикального христианства. (Библия выражала радикальные либертарные устремления угнетаемых, которые позднее реализовались в форме Анархизма и Марксизма). Сторонник равноправия священнослужитель Джон Бол так выражает идеи крестьянского восстания 1381 года в Англии:

"Когда жили Адам и Ева,
Кто же был тогда джентльменом?"
(Под джентльменом имеется в виду землевладелец, помещик. Прим.пер.).

История христианского анархизма включает Ересь Свободного Духа в Средневековье, многочисленные крестьянские восстания анабаптистов в 16-ом столетии. Либертарные традиции Христианства прослеживаются в 18-ом столетии в письмах Уильяма Блэйка, американец Адам Боллоу делает анархистские выводы в своем прозведении Практика христианского Социализма в 1854. Однако христианский анархизм окончательно оформился в отдельную ветвь анархистского движения в работе известного русского автора Льва Толстого.

Толстой относился к Библии серьезно и полагал, что истинный христианин должен выступать против государства. Из прочтения Библии Толстой сделал анархистские выводы:

"управлять означает использовать силу, использовать силу означает делать другому человеку то, что ему не приятно, и то, что тот, кто использует силу, конечно, не хотел
бы сделать себе. Следовательно, управление означает делать другим то, что мы не хотели бы, чтобы они делали нам, то есть поступать не по христиански". [Царство Божие внутри Вас, стр. 242].

По Толстому, истинный христианин должен воздержаться от управления другими. Из этого антигосударственного положения он, естественно, проповедовал самоорганизацию общества снизу: "Почему думают, что без чиновников люди не способны устроить свою жизнь, а Правительства могут устроить это и для себя, и для других?" [Анархистский Читатель, стр. 306].

Толстой проповедовал ненасильственное сопротивление притеснению, видя духовное преобразование индивидуумов ключом к созданию анархистского общества. Макс Неттлау говорил, "великая правда, подчеркнутая Толстым в том, что сила добра, порядочности, солидарности - все то, что называют любовью - ложь вне человека, и что эти чувства могут и должны быть пробуждены, развиты и осуществлены внутри нас". [Краткая История Анархизма, стр. 251-2].

Подобно всем анархистам, Толстой выступал с критикой частной собственности и капитализма. Подобно Генри Джорджу (чьи идеи, а так же идеи Прудона, оказали сильное влияние на его взгляды), он выступал против частной собственности на землю. Толстой считал, что "не будь помещичьей собственности на землю, которая позволяет держать неумеренно высокие цены на хлеб, люди не переполняли бы города, а свободно расселились по всей земле, которой есть все еще так много в мире". Кроме того, "борьбу [за собственность на землю] всегда ведут не те, кто работает на земле, но те, кто принимает участие в правительственном насилии, кто имеет власть". [Избр. произв. стр. 307]. Толстой считал, что для сохранения и защиты прав собственности на что-либо, непосредственно не использующееся человеком, необходимо государственное насилие. Собственность должна "защищаться традицией, общественным мнением, чувствами правосудия и справедливости, а не насилием". [Там же.]. Действительно, он утверждает что: "Десятки тысяч акров леса принадлежат одному человеку - в то время как рядом с ними тысячи людей умирают от холода, не имея дров для отопления – вот что такое защита частной собственности насилием. Такое же положение на фабриках, где несколько поколений рабочих обмануты, и все еще продолжают обманываются. Сотни тысяч бушелей зерна, принадлежат одному владельцу, который держит их, чтобы продать по тройной цене во время голода". [Там же.]

Толстой утверждал, что капитализм нравственно и физически разрушает человека, и что капиталисты по своей сути "рабовладельцы". Он считал невозможным для истинного христианина быть капиталистом, поскольку "эксплуататор - человек, доход которого состоит из ценностей, выжатых из рабочих, и чье благосостояние основано на принудительном, неестественном труде". поэтому "он жертвует человеческими жизнями ради собственной прибыли". [Царство Божие внутри Вас, стр. 338, стр. 339]. Неудивительно, что Толстой рассматривал кооперативы как "социальную деятельность, в которой совесть и самоуважение человека, который не хочет применять насилие, разрешает принять участие". [Процитировано Питером Маршолом, Избр. произв. стр. 378].

Отказываясь от насилия, Толстой отвергает государственную и частную собственность и проповедует пацифистскую тактику для прекращения насилия в обществе и создания справедливого общества. По словам Неттлау, Толстой "предлагал... сопротивление злу; и к одному из способов сопротивления - активной силой - он добавил другой: сопротивление через неповиновение, пассивную силу". [Избр. произв. стр. 251]. На модель свободного общества Толстого явно повлияли крестьянский быт в России, работы Кропоткина (Поля, Фабрики и Цеха), Прудона и неанархиста Генри Джорджа.

Идеи Толстого оказали сильное влияние на Ганди, вдохновили его и всех жителей страны использовать ненасильственное сопротивление, чтобы освободить Индию от британского гнета. Кроме того, видение Ганди свободной Индии как федерация крестьянских коммун аналогично анархистскому видению Толстого свободного общества (хотя мы должны подчеркнуть, что Ганди не был анархистом). Также идеи Толстого (и Прудона) оказали сильное влияние на развитие Католической Группы Рабочих в Соединенных Штатах, Дороти Дей убежденный христианский пацифист и анархист основал газету Католический Рабочий в 1933 году. Влияние Толстого и религиозного анархизма может также быть замечено в движении Освободительного Богословия в латинской и Южной Америке, которые объединили христианские идеи с социальной активностью рабочего класса и крестьянства (хотя мы должны обратить внимание, что Освободительное Богословие более опиралось на государственные социалистические идеи, а не анархистские).

В странах, где Церковь практически имеет политическую власть (в Ирландии, некоторых странах Южной Америки, в конце девятнадцатого и начале двадцатого столетия в Испании и т.д.), анархисты решительно антирелигиозны, потому что именно Церковь подавляет инакомыслие и классовую борьбу. Большинство анархистов - атеисты (и соглашаются с Бакуниным, что, если Бог и существует, то необходимо его отменить для освобождения человечества), но есть и небольшое количество анархистов, которые делают анархистские выводы из религии. Некоторые анархо-социалисты считают Толстовский пацифизм догматическим и чрезвычайным, видя потребность (иногда) насилия, чтобы сопротивляться большему злу. Однако, большинство анархистов согласны с Толстым в необходимости преобразовании индивидуальных ценностей как ключевого аспекта создания анархистского общества и в важности отказа от широкого применения насилия. (Хотя, мы должны подчеркнуть, что редко когда анархисты полностью отклоняют использование насилия для самозащиты, когда никакой другой альтернативы уже нет).


Источник:

Анархия, Анархизм. Вопросы и ответы.
("Наиболее часто задаваемые вопросы по анархизму")

Авторы «Наиболее часто задаваемых вопросов по анархизму»: Иэйн Маккей (Iain McKay), Гэри Элкин (Gary Elkin), Дейв Нейл (Dave Neal), Эд Бораас (Ed Boraas)

The Anarchist: Иэйн Маккей, Гэри Элкин, Дейв Нейл, Эд Бораас. Перевод выполнили: тов.Андрей (Автономное Действие-Рязань, 2004 г.).

Декабрь 2000 г. – май 2002 г.

1982 год. Экскурсия в Третьяковскую галерею. Экскурсовод вдохновенно и со знанием рассказывает об убийстве Иваном Грозным сына, о «взятии снежного городка», а я заворожено стою перед картиной И. Н. Крамского «Христос в пустыне», о которой наш гид поведал очень и очень мало, и не могу сойти с места. В те времена я, еще «зеленый» пацан, почти не сведущий в христианском учении, ничего не знал о евангельской легенде искушения Иисуса Христа властью, ибо почти невозможно было тогда прочесть Библию. Просто стоял, смотрел, и чувствовал, что нечто непостижимое и важное происходит в моем сознании. И лишь два года спустя, когда мне, страстно увлеченному обществоведением, попали в руки полузапрещенные выдержки из произведений Бакунина, я вспомнил и понял, что в тот промозглый ноябрьский вечер в Лаврушинском переулке я стал анархистом.

Введение.
«Единственная связь между религией и анархизмом состоит, по моему мнению, в том, что они занимают место на противоположных полюсах человеческой эволюции. Религия, в её ранних, начальных формах, развивалась на первых ступенях эволюции, а анархизм, в его многоразличных формах, на позднейшем этапе развития человечества».
Макс Неттлау
«Анархизм и религия».

В этих словах блестящего историка анархического движения заключена вся суть идейно-филосовского отношения традиционного, «классического» анархизма к религии вообще и к христианству в частности. Да и как могло быть иначе? Христианская церковь, идеями Иисуса Христа призванная самым революционным образом преобразить этот мир рабства и смерти в новый мир справедливости и жизни, встала по существу (за редкими исключениями) на службу господствующей системе вещей, государству. И хотя многие анархисты видели и понимали, что религиозный культ и учения «официальных» христианских церквей далеко не всегда одно и тоже, тем не менее вместе с явно реакционной церковно-богословской схоластикой отвергли всю религиозную форму общественного сознания, несомненно несущую в себе и прогрессивно-религиозное начало. Конечно, Годвиным, Штирнером, Бакуниным, Реклю, Кропоткиным и тем же Неттлау признавались «революционные заслуги» христианства в пору освободительной борьбы позднего средневековья и христианского социализма нового времени, но это превозносилось ими как исключение из правил, как прекрасная лилия раннего протестантизма в мертвящей трясине фидеизма. А ведь это не совсем так. Новый Завет является, на мой взгляд, наряду с философскими построениями Зенона, своего рода манифестом античного анархизма, дошедшим до нас в виде собрания мифов, легенд и притч.
Надеюсь, никто не станет опровергать того, что в мифах под слоями фантасмагорий и химер отражена подлинная история «доисторического» периода бытия человеческого. Однако, вследствие временной удаленности и нашей научно-технической недовооруженности, мы видим исторические события фрагментарно. Но даже этих, самых малых фрагментов исторического опыта, добытых научно ли, мифологически ли, неважно, бывает недостаточно для нравственно-практического изменения жизни к лучшему. Такими яркими фрагментами-маяками, указывающими путь к истине, являются учения Будды, Заратустры, Моисея, Конфуция, Христа, Мухаммеда. Без сомнения, анархизм можно вывести из любой религии. Но мы выведем ряд его положений из раннего, не запятнанного еще властепоклонством, христианства.
О революционности же учения Иисуса Христа очень хорошо и убедительно сказал Н. Бердяев: «Христианство призывает каждого человека нести просветленно свой крест, но оно требует облегчения тяжести креста для каждого другого человека и оно нравственно опрокидывает всякий кастовый строй, даже всякий классовый строй». Христос принял мученическую смерть для нашего спасения. Атеисты, а их среди анархистов, к сожалению, большинство, в это не верят. Но, как говорил П. Флоренский: «Мученичество же есть кровь, говорящая об истине». А истина, историческая истина, такова.
«Все промахи человеческого ума связаны с одной первоначальной причиной – иррелигиозностью, отсутствием согласованности с Богом, изучения Его свойств и откровений».
Фурье.
Это положение известного социалиста-утописта, к коему он пришел в результате тяжких, мучительных исканий к концу своей жизни, его идейные последователи т. н. «реального социалистического движения», от этатистов-марксистов до наилибертайнейших течений анархизма, напрочь отрицают, считая проявлением старческого маразма. Но, если нашим предшественникам, опьяненным успехами естественных наук XVIII-XIX веков, зараженным вульгарным позитивизмом и не менее вульгарным диалектическим материализмом, видящим воочию ханжество и фарисейство Церкви, идейно сросшейся с государством и капиталом, еще как-то простительно не видеть за лесом деревьев, не различать под наслоениями клерикальной догматики революционной сути христианства, то нам-то зачем опять забредать в идеологические тупики, наступая на те же грабли, ничего не объясняющих и не указывающих верных направлений действий, философских систем? Зачем все эти неудобоваримые нагромождения псевдонаучных построений с мертвыми схемами преобразования общества, претворяя которые, этатисты-социалисты (к коим я отношу и фашистов) ввергли мир бессмысленные страдания от войн и революций? Вернее, от псевдореволюций, т. к. смена форм государственного управления отнюдь не является социальной революцией. Зачем вся эта бесовщина ума, порождающая бесовщину реалий? Есть же Новый Завет, этот источник истины. Истины Божественного, а не дьявольского преобразования мира. Правда источник сей сильно замутнен и заражен Сатаной, этим «князем мира сего», дабы помешать людям освободиться от его власти над ними. И эта моя работа является попыткой «отделения зерна от плевел», попыткой, хотя бы пунктирно, указать пути освобождения от власти системы, завещанные нам Господом нашим Иисусом Христом и искаженные, заретушированные на карте человеческой истории «лжепророками и лжехристами», т. е. клерикалами всех религий (а не только лишь христианства). Поскольку «нельзя объять необъятного», оставляя в стороне (но рядом) онтологические и гносеологические вопросы христианского богословия, ограничимся лишь рассмотрением некоторых важнейших постулатов христианской этики, являющихся мистически-философским основанием для идей миллениумистического (или просто мистического) анархизма. Это отношение христианства (здесь и далее: истинного христианства, в отличие от сатанинского клерикализма) к собственности (богатству), как основе государства, к власти и закону, к насилию. И далее дадим понятие анархического хилиазма (милленаризма), на основании Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсиса), этого мифически-эпического изображения грядущей социальной революции.

ПЕРВОЕ ПРИШЕСТВИЕ.
Социально-революционный характер раннеапостольского христианства.
Ни для кого не секрет, что основу любого государства, независимо от его фактической формы и самоопределения, составляет материальная собственность в различных ипостасях, от примитивной предметно-вещевой, до высших финансовых и информационных обладаний. Именно для защиты материальной (частной или общественной) собственности от посягательств на нее со стороны неимущих, а это либо другие людские сообщества (общины, рода, классы, государства, наконец), либо менее удачливые члены данного общества, и создаются, вначале самые примитивные, организационные структуры. Эти структуры, эволюционируя, трансформируясь и объединяясь, в конце концов принимают привычный вид государственных институтов, как-то: иерархия, суд, армия, казна, полиция и т. д., и которые являются ничем иным, как воплощениями и одновременно проводниками мирового Зла, мира Сатаны.
В общественном сознании индо-европейских народов веками сохранялись мифические предания и представления, как о «золотом веке» безгосударственного устройства, так и о зарождении государства, как формы управления миром людей силами Зла. Так у древних семитов это выразилось в библейских преданиях о послепотопном времени патриархов, когда «был один язык и одно наречие» (Быт. 11; 1), о создании Нимродом (по некоторым версиям, он же Молох у шумер) первого государства – Вавилон (Быт. 10; 8-10), который представлен во всей Библии как символ, как метафорическое название любого государства, от действительно исторического Вавилона ассирийцев, до грядущего общемирового государства Сатани, предвиденного в Апокалипсисе. Наиболее ярко антисобственнические и антигосударственные настроения людей древности отразилисьв былине восточных славян о совращении чернобогом Мороком (или тем же Молохом) легендарного праотца славян Микулы Селяниновича с помощью «злата-перстня», воплотившего в себе все «силы-чары» Влады-Власти, ставшего в результате этой «идеологической диверсии» «королем королей», т. е. деспотом из деспотов, первым слугой Молоха-Морока, каковым по существу и поныне является глава любого государства. Аналогичные отзвуки этих, своего рода, древних социологических доктрин и моделей можно обнаружить в мифологии всего мира, от эпоса древних грков, до преданий австралийских аборигенов.
Прошли столетия. Многоэтнические державы и города-государства рождались, процветали и умирали. Пали империи ассирийцев и египтян, персидских царей и Александра Македонского. И вот, на окраине римской империи времен упадка, в среде иудейского монотеизма, уже давно извратившего идеи Моисея, погрязшего в идолопоклонстве «золотому тельцу» и кумирам-владыкам, раздираемой распрями бесплодных умствований фарисеев и саддукеев, потрясаемой движением зилотов (этих первых известных нам из истории сепаратистов), появляется Сын Человеческий, Иисус из Назарета, - Богочеловек ли?, Человекобог ли?, так ли уж это важно? – и, в рамках все той же иудейской схоластики, начинает вещать простыми словами, простые истины. Но как же непохожи при всей фразеологической и терминологической схожести, Его речи на проповеди книжников и первосвященников, что из века в век провозглашались иудеями и эллинами.
Иисус, со всей Своей божественной страстностью и умеренным красноречием, с тончайшим, едва заметным сарказмом, призывает к отрицанию существующего миропорядка – этой системы Сатаны, насквозь проникнутой греховностью абсолютного Зла, в своей гордыне отвергшей Божественное Добро. К сожалению, не все, сказанное Им, дошло до нашего времени. Но даже церковным фальсификаторам, этим слугам дьявола под сутанами лицемерного благочестия, не дано было утаить (или исказить, как они сделали в последующих книгах Нового Завета) Благой Вести (Евангелия) освобождения человеческой личности из-под ига «князя мира сего». Они просто запретили, вернее, утаили т. н. «апокрифы» Евангелия. Но даже четырех «канонических» Евангелий вполне достаточно для постижения учения Иисуса Христа. Чистого учения античного анархизма, не зараженного еще дьявольскими наваждениями последующих веков, приведших к этатистким извращениям и тоталитарному вырождению христианства.
Он говорил:
«Не можете служить Богу и мамоне».
Евангелие от Матфея гл. 6, ст 24.
В этой лаконичной фразе заключена вся суть императива свободы / воли. Да и как может быть иначе? Поскольку «мамона» означает в переводе «земное богатство», т. е. олицетворение основной части мирового Зла, то каждый волен выбирать себе «господина», выбирать чему и кому служить; Добру или Злу, Богу или Сатане.
И не надо «в наш просвещенный, либеральный век» с насмешкой воспринимать понятия: «господство», «господин», «Господь». Ну не было во времена Первого Пришествия в мир Иисуса Христа таких учено-замороченных словечек, как «прерогатива», «приоритет», по существу являющихся, с небольшими нюансами, синонимами все тех же терминов. Подобное же недоразумение возникает с семантическо-смысловым значением понятия «Царствия Божия» (оно же «Царство Небесное»), которое было для «поздних» иудеев (особенно для приверженцев Иоанна Крестителя) и ранних христиан утопическим идеалом общества свободы, равенства и братства. Строку песни: «В царство свободы дорогу груды проложим себе.», сочинил «просвещенный» поэт-марксист; так что не будем излишне требовательны к терминологии античных революционеров, полуграмотных рыбаков и плотников. Просто, здесь и далее, под Царствием Божием подразумевается справедливое общественное устройство, основанное на началах Добра, а не Зла. И поэтому, «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19; 23). Этой поэтической гиперболой (хотя в древнегреческом подлиннике под словом «камилос» следует понимать не «верблюд», а «канат» - ошибка переводчика) Христос еще раз разъясняет апостолам, что собственность, это воплощенное, овеществленное Зло, и ему нет места в будущем обществе Добра и Справедливости, и призывает их и всех христиан своей свободной волей сделать выбор между Добром и Злом, Богом и мамоной. И, дабы еще более утвердить это основное положение Своего учения, призывает их к отречению от мира, т. е. от привычного уклада, пусть не райской, но все-таки относительно комфортной жизни. «И всякий, кто оставит дома, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф. 19, 29) И первые последователи Христа придерживались этого правила в повседневной жизни неукоснительно.
В Деяниях апостолов так описывается правило общего пользования материальными благами первых христианских общин: «Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (Деян. 2; 44-45), а также: «… никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее», и «Не было между ними никого нуждающегося, ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, кто в чем имел нужду» (Деян. 4; 32, 34-35). Вот такое, наивное, на первый взгляд, воплощение в жизнь принципов коммунизма (т. е. анархического, либертарного строя общественной жизни, а отнюдь не «реальных» рецептов марксизма-большевизма), применяемых лишь в потребительской сфере (по крайней мере, никакими подтверждениями применения их в производственных процессах я не располагаю). Но в этой своей наивности они были куда честнее и последовательнее нынешних фарисействующих социалистов-государственников всех мастей. Они стремились спасти от рабства поклонения «золотому тельцу» как можно больше людей, проповедуя по городам и весям империи, порождая тем новые общины христиан и посылая им письма наставления. Вот несколько цитат из Посланий Апостолов, посвященных общественной экспроприации, с которыми согласиться каждый современный анархист, любого идеологического оттенка, любой приставки в самоназвании.
«Послушайте, братья мои возлюбленные: не бедных ли мира избрал Бог быть богатыми верою и наследователями Царствия, которое Он обещал любящим Его? А вы презрели бедного. Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?» (Иак. 2; 5-7). «Не требуется, чтобы другим было облегчение, а вам тяжесть, но чтобы была равномерность. Ныне ваш избыток в восполнение их недостатка, а после их избыток в восполнение вашего недостатка, чтобы была равномерность, как написано: «Кто собрал много, не имел лишнего; а кто мало, не имел недостатка».» (2 Кор. 8; 13-15). «Великое приобретение – быть благочестивым и дольным. Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогатиться впадают в искушение, и в сеть, и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу; ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям. Ты же, человек Божий, убегай сего, а преуспевай в правде, благочестии, вере, любви, терпении, кротости» (I Тим. 6; 6-11).
И нам, современным поборникам свободы, нужно всегда помнить, что в свершении сих апостольских наказов, в соблюдении заповеди нестяжания, есть наипервейшее условие освобождения личности, как гаранта освобождения всего общества.
И, исходя из столь решительного неприятия собственности, Иисус раскрывает своим ученикам суть дьявольского симбиоза богатства и государства. Когда фарисеи, провокаторски желая уличить Его в неповиновении римским властям, как государственного преступника (коим Он и в самом деле был, раз не признавал никакой власти над душами людскими), спросили: следует ли платить подати (налоги), то, указывая на динарий с изображением императора и его надписью (подписью),
Он сказал:
«Отдайте кесарево кесарю, а Божие Богу».
Евангелие от Матфея гл. 20, с. 21.
Хотя и отвечал Он так для элементарного самосохранения, но сколько же глубины в этой лаконично-саркастической формуле!
Ведь и в самом деле: государство в лице императоров, царей, королей, ханов, президентов не имеет ничего, кроме этих кружочков из золота, серебра, либо бумажных банкнот с изображением, или этих же «повелителей», или обезличенных геральдических символов власти. Но именно с помощью денег, этого фетиша собственности, и осуществляется власть. И ничего, кроме денег и купленных на них силы и ложного авторитета, не имеется у «сильных мира сего». И одним из условий освобождения от их ига, освобождения от греха мирового Зла, является отказ продавать себя им за деньги, почести, льготы, и возврат им всего того, что считается ценностью лишь по злому умыслу Сатаны. И тогда «первые будут последними, а последние первыми» (Мф. 19; 30). Но как же трудно сиё осуществить слабому человеку! Ибо «кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом» (Мк. 10; 11), т. е., обрекая себя на лишения, самоотверженно служить другим. На это способны лишь немногие святые. Значит, что же, всем остальным не дано вырваться из этого порочного круга; алчности, порождающей зависть и стяжательство; насилия властьимущих, влекущей за собой злобную месть порабощенных, коя, в свою очередь, приводит к более циничному деспотизму, как это видно из результатов всех без исключения государственно-революционных катаклизмов в истории, какими бы возвышениями и нравственно-безукоризненными ни были предпосылки и идеалы революций? Зло порождает зло. И никуда, казалось бы, от этой банальности не деться. Но, в Нагорной Проповеди Христом показан всем нам путь выхода из лабиринта мира Сатаны, путь утверждающего отрицания Зла Добром.
Он говорил:
«Вы слышали, что сказано: «Око за око и зуб за зуб». А я говорю вам: не противься злому. Но кт ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два».
Евангелие от Матфея гл. 5, с. 38-41.
С первого взгляда покажется очевидной вся нелепость этого утверждения Иисуса, его противоречие всему опыту жизни и правилам человеческого общежития. Зло, по мнению законников-государственников должно быть наказуемо, ибо, оставаясь безнаказанным, оно порождает еще большее зло. Этим правилом руководствуется уголовное право всех без исключения государств, равно как и морально-поведенческие традиции противников этих государств; от воровских до диссидентских слоев. Однако, в этом утверждении Спасителя заложена основа нравственности каждого христианина, его поведения при отстаивании своих идеалов, их проповеди и претворении их норм в повседневную жизнь. Все, более или менее, значительные победы, одержанные Добром над Злом в истории, знаменовали собой торжество этого первоосновного поведенческого принципа, даже если им руководствовались общественные, политические и религиозные движения, на первый взгляд, не имеющие с христианством ничего общего. Наиярчайшим, всем известным примером успешной борьбы, ненасильственными методами, является национально-освободительная революция индийского народа под духовным руководством Махатмы Ганди. Есть также немало свидетельств духовно-нравственных (и не только) побед узников сталинских и нацистских концлагерей, как то: «истинно православных», толстовцев, свидетелей Иеговы, баптистов, некоторых католиков и лютеран над, казалось бы всепоглощающей системой тоталитаризма. А открытый синдикалистами метод забастовки в виде «работы по правилам», не из этого ли ряда?
Атеисты, а также мусульмане и воинствующие иудеи, в своей, подчас неуемной критике христианства, чаще всего обрушиваются именно на этот постулат веры; то упрекая в социальной пассивности и, вытекающих из нее, духовной и физической деградации; то в ханжестве и лицемерии, при «освящении» той или иной церковью т. н. «священных войн» за веру, освободительных войн «братьев по вере», «отечественных» оборонительных войн. С позиции человека «от мира сего», мира, управляемого Законом, переданного людям через Моисея и ранее, эти упреки вполне справедливы. Но наши многонеуважаемые ортодоксы от религии и безбожия напрочь игнорируют при этом одно важное обстоятельство. А именно то, что христианство, диалектически сошедшее с прокрустова ложа иудаизма, в своем эволюционном, а подчас и революционном совершенствовании и развитии, не могло оставаться в рамках Закона первобытного общества, нравственные и правовые устои которого ко времени явления миру Спасителя уже были трансформированы гуманистическими идеями античности и, шествующим по торговым путям Римской империи, косвенным влиянием зороастризма и буддизма (тоже, кстати, революционным путем вышедших из недр ведизма и индуизма). Закон Моисея, в виде декалога и вытекающих из него частных заповедей (этих, своего рода, конституции и основанных на ней гражданского и уголовного кодекса древности), был необходим древнеизраильскому народу для элементарного самосохранения как этноса от самоуничтожающей нравственной деградации и от порабощения (с неизбежной при этом ассимиляцией), а то и просто истребления более могущественными «варварскими» соседями. Но любой закон, основанный на нравственно-бытовых традициях, рано или поздно входит в противоречие с новыми принципами, пришедшими на смену старым вследствие общественного прогресса или регресса (как, например, европейское Средневековье). Закон, первоначально порожденный Добром, с неизбежностью начинает служить Злу, поскольку отрицает самое главное утверждение Добра: Свободу Воли. Тогда Добру (Богу) просто необходимо было начать новую битву со Злом (Сатаной) за тела и души людские, дабы отвратить их от гибельного пути к самоуничтожению, по которому влечет их собственность, под прикрытием и оправданием Закона, охраняемая государством. С этой целью миру был явлен Христос.
Он сказал:
«Не думайте, что Я пришел нарушить Закон или Пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить, ибо истинно говорю вам; доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из Закона, пока не исполниться все».
Евангелие от Матфея гл. 5, с. 17-18.
Казалось бы, ничего революционного в этих словах Иисуса нет. Но нужно при этом помнить, к какой «аудитории» обращены эти слова Нагорной проповеди. Не к духовно свободным грекам и римлянам, воспитанным на жизнеутверждающем нигилизме античной философии, а к «нищим духом» ортодоксальным иудеям, ожидающих от мессии именно неукоснительного соблюдения Синайского законодательства, в противовес ханжеству первосвященников и извращениям религиозных партий фарисеев и саддукеев, а отнюдь не реформирование его или, тем более революционного изменения. Но при этом Он добавляет, что: «если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное» (Мф. 5; 20). А это уже явное противопоставление новых идей и морали традиционной этике иудаизма. При этом, в отличии от лукавого мудрствования законников, порождающей лишь произвол властьимущих, Иисус дает простую, не подлежащую ложному толкованию формулу норм нравственного поведения: «во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом Закон и Пророки» (Мф. 7; 12). А сведение норм права к нормам морали приводит к упразднению репрессивных институтов государства, суда и полиции, в первую очередь. Если это не анархизм, то что?
По всей видимости, в апокрифических Евангелиях можно найти более убедительные и не столь двусмысленные подтверждения вышесказанного. Но, к сожалению, я ими не располагаю. А потому ограничимся лишь разъяснениями на этот счет апостола Павла, коему в этом вопросе (как будет показано ниже) можно вполне доверять.
В послании к Галатам, целиком посвященном соотношению свободы воли, Синайского законодательства и дарованной Христом свободы от власти Закона, Павел пишет следующее: «Закон был для нас детоводителем ко Христу, дабы оправдаться Верою; по пришествию же Веры, мы уже не под руководством детоводителя, Ибо все сыны Божии по Вере во Христе Иисусе; все вы, во Христе крестившиеся, во Христа облеклись» (Гал. 3; 24). «Братия, мы дети не рабы, но свободной» (Гал. 4; 31). «Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (Гал. 5; 1).
В послании же к Ефесянам апостол призывает христиан отстаивать дарованную свободу и защищать Добро от сил Зла, такими вот словами; «Юблекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что ваша брань (борьба) не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего примите всеоружие Божие, дабы вы могли противостоять в день злый и, все преодолев, устоять. Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности, и обув ноги в готовность благовествовать миру; а паче всего возьмите щит Веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, в которых есть слово Божие» (Еф. 6; 11-17).
Из вышесказанного, очевидно, что Зло возможно окончательно победить не исполненным мстительностью и ненавистью насилием, а всепрощением, этим универсальным оружием Добра. Ведь зло причинять становится бессмысленно, если в результате все равно получается Добро. И эта жизненная позиция христианина требует от него намного большего мужества и духовной активности, чем от его идейных противников, которые считают, что они служат добру и справедливости, но являются «слепыми вождями слепых» (Мф. 15; 14), или еще хуже, сознательными слугами Дьявола, лжепророками «в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф. 7; 15). И при этом необходимо не просто не отвечать злом на зло (хотя и этого бывает порой более чем достаточно), но и на практике повседневной жизни показывать неверующим и инаковерующим всю пагубность и тщетность их грешного поведения главным методом христианской диалектики, методом борьбы с влиянием «князя мира сего»: - разделением сил Сатаны. Т. е. все того же доведения Зла до абсурда, но уже не при помощи всепрощающей любви и добра, а посредством обращения различных проявлений Зла (как то: насилия, алчности, властолюбия, злобы, похоти и т. п.) друг против друга.
В подтверждение этого утверждения приведу ярчайшую цитату из евангельских проповедей Христа, поведающего погрязшему во грехе миру, что: «Как может сатана изгонять сатану? Если царство разделиться само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделиться сам в себе, не может устоять дом тот; и если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришел конец его» (Мк. 3; 23-26). Т. е., говоря другими словами, можно посредством «сложения», а еще лучше «умножения» «минусов» греховности, целенаправленных на противоположные результаты, получить «плюс» благодатной добродетели третьего, совершенно незапланированного дьявольскими кознями результата. Но, при этом, христиане, телесно подчас находящиеся во власти греха, не вправе признавать над собой власть Сатаны духовно: «Истинно говорю вам: будут прощены сынам человеческим все грехи хуления, какими бы они не хулили, но кто будет хулить Духа Святаго, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению» (Мк. 3; 28-29). И, призывая служить Богу, а не мамоне, Он тем не менее заповедал своим последователям использовать неправедное богатство (а праведного богатства не бывает) во благо себе и другим: «И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они когда обнищаете, приняли вас в вечные обители. Верный в малом, и во многом верен, а неверный в малом, неверен и во многом. Итак, если вы в неправедном богатстве не были верны, кто поверит вам истинное?» (Лк. 16; 9-12). Так же все о той же «тактике» борьбы с существующим миропорядком путем разделения сил сатанинских, Им сказано: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение» (Лк. 12; 51). Апостол Матфей передает эти слова Спасителя еще с большей поэтичностью: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю: не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10; 34).
Но при этом Христос предостерегает от искушения кровавого (насильственного) пути к победе над Злом, так называемого выбора в пользу меньшего Зла, которое (увы, никуда не уйти от диалектики этики) неизбежно породит большее зло. Он сказал: «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26; 52). Этому-то предостережению и не поверили (и до сих пор не верят) революционеры от атеизма, псевдохристианства и ислама, ввергшие мир в кровавую круговерть фанатичного мракобесия. К тому же, видимо Сатана затмил им разум, и они, имея глаза, не видели, имея уши, не слышали, да просто в своей дьявольской гордыне не хотели (и не хотят) признавать очень простого принципа распознания индивидов, носителей добра или зла, союзников или противников. Апостол Лука так вещает об этом. Когда апостолы захотели запретить одному целителю лечить душевнобольных именем Мессии, на том основании, что тот не был христианином, Иисус сказал им: « Не запрещайте, ибо тот, кто не против вас, тот за вас» (Лк. 9; 50). Т. е., делающий добро есть союзник Добра (Бога), даже если он духовно не исповедует христианства или приверженец ложного исповедания. Но если кто является приверженцем Добра лишь в духовном плане, но не превозносит добро в этот мир, тот есть противник Бога (Добра). «Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Лк. 11; 23).
Хочется в этой связи спросить у «пастырей» т. н. «христианских церквей»: как можно было не внять этим ясным и недвусмысленным словам Иисуса, и Его именем прикрывать постыдно смертный грех своего служения мамоне и «освящать» самые изощренные изуверства правителей мира сего? Но не дадут прямого и четкого ответа эти наследники рабства и фарисейства. Лишь два ответа дано им дьяволом: костер (либо топор в темя), да анафема. Постараемся (хотя бы коротко) ответить на этот вопрос сами, без самозваных посредников между Богом и землей.
Из всего вышесказанного становиться ясно, что раннехристианские общины вначале с доскональной точностью и самоотверженностью исполняли заповеди своего Учителя по нестяжанию, взаимной любви, неучастия в делах Зла и борьбы с ним методами непротивления и разделения. Но затем произошло событие (или ряд событий), которое повлекло за собой отход христиан от идей, запечатленных в проповедях Иисуса, которые признавались и принимались теперь лишь отвлеченно-теоретически, чисто в религиозном плане, почти не оказывая на практическую жизнь общин, всецело подчиненную законо-порядку «мира сего». Этим же событием ознаменовалось зарождение и последующее развитие в нравственно чистом, анархо-коммунистическом сообществе христиан института Церкви; второго после государства, орудия борьбы Сатаны с Богом, орудия более изощренного и коварного. Подобные идейно-теологические изменения произошли (и происходят) во всех религиях мира и во все времена: в авестизме и зороастризме, индуизме и буддизме, кришнаизме и исламе, и т. д. и т. п. По-видимому, не только Добро путем разделения способно трансформировать Зло, хотя бы в низшем, материальном плане, но и наоборот. Вот как это произошло в христианстве.
Искупительная, жертвенная смерть Христа, а также последующее Его Воскресение, Вознесение и Сошествие Святым Духом, резко увеличило число последователей нового учения. Имея, по сравнению с традиционным иудаизмом и римской культурой, более высокий уровень нравственности, а также, по видимому, более высокий материальный достаток, являющийся следствием большей экономической эффективности анархо-коммунистического способа хозяйствования в сравнении с частно-собственнической или государственно-капиталистическими системами (что отчасти подтверждается хозяйственными успехами общины духоборов, толстовцев, анархо-коммунаров в 20-ые годы ХХ века в России), эти общины в глазах оккупационных римских властей и, жаждущих теократического правления, иудаистских ортодоксов, были возмутителями спокойствия империи, подданные которой на столь достойном примере могли «соблазниться» христианским образом жизни. Тогда, страшно подумать и представить!, ни к чему могут оказаться богатства, почести и привилегии, дающие власть над телами, умами и душами людскими. Придет конец рабству! Конец системе Зла! Не мог Сатана допустить этого. Убийством первомученника Стефана (Деян. 7; 57-60) начались гонения на христиан. Сперва истреблением последователей нового учения занимались фарисеи, потом, увидя в нем не столько идейного (Древний Рим отличался исключительной веротерпимостью), сколько политического противника, империя обрушила на христианство всю мощь своего военно-репрессивоного аппарата. Но сами иудеи, в отличие от своих поработителей-покровителей, быстро поняли, что идеологический «спор нельзя решать железом». Нужно было прежде всего лишить социальной привлекательности Благую Весть (Евангелие) «вредного Назарянина», выхолостив из нее революционную суть, грозящую «опрокинуть мир им на голову». Фарисеями для победы в этой религиозно-социальной войне была выбрана старая как мир дьявольская стратегия «червя, изнутри подтанивающего Древо Жизни», т. е. Церковь, созданную Спасителем и утвержденную апостолом Петром, которая тогда действительно являлась Древом Истины. В качестве этого «червя» или очередной метаморфозы Змия-Диавола (или, по крайней мере, наипервейшего слуги его) и был внедрен в Церковь (объединение) христиан их зейший враг и самый яростный гонитель Савл, который, приняв вид ягненка или апостола, ввел-таки в искушение властипоклонства паству Христову, оставаясь «волцем злым», только еще коварнее и жесточе. Но при этом фарисеями не было учтено следующее.
Савл, ставший апостолом Павлом согласно им же самим рассказанной истории обращения его в христианство по дороге в Дамаск (Деян. 9; 1-30) (которая сама по себе вызывает вполне обоснованные большие сомнения, поскольку свидетелей этого происшествия обуяло оцепенение (Деян. 9; 7) к тому же, и свет с неба, его осиявший, и голос, назвавшийся Иисусом (Деян. 9; 4-5), скорее всего, исходили не от Бога, а от Диавола, как и во множестве подобных случаев, происходивших впоследствии со многими святыми для их испытания и укрепления в вере), оказался очень умелым и опытным провокатором и демагогом. Подобным лучшим учеником и слугой Сатаны в столь близком нам ХХ веке был небезызвестный доктор Геббельс. Но, если последний утверждал, что «чем грубее ложь, тем скорее в нее поверят», то Павел использовал более тонкий и изощренный метод лживой пропаганды: метод дозирования правды и лжи, метод полуправды. Судите сами.
Являясь по происхождению и роду деятельности фарисеем и одновременно римским гражданином (деян. 22; 24-29 и 23; 6), Павел-Савл, утверждая прямо противоположное Евангелию, призывает христиан не только к физической или юридически-правовой покорности властям, но и по существу, якобы от имени Бога «освящая» существующий мировой порядок, к душевно-духовному его принятию в мировоззрении еще чистой душой братии. Нигде и никогда Иисус Христос не говорил, что земная влсть является проводником Божественной воли на Земле, все время утверждая обратное. А апостол Павле и «смущенный» им апостол иуда (кстати, автор апокрифического Евангелия, где Спаситель представлен скорее не мессией, в слугой Дьявола), пишут в своих посланиях следующее: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13; 1-2), и «… так точно будет и семи мечтателями, которые оскверняют плоть, отвергают начальства и злословят высокие власти» (Иуда 1; 3). Этими искушающими призывами были искушены еще не окрепшие духовно умы первых христиан. Богатые и властьпридержащие могли теперь, уже не только по установленным ими законам, но и с благословения, и по прямому указанию «отцов Церкви», получать с крещенного и некрещеного мира «кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь» (Рим. 13;7). Сама Церковь стала привносить в свое служение, в свои уставы и каноны, положения мирского права, и со временем стала государственной религией, т. е. окончательно встала в один ряд с Мамоной и Молохом в служении силам Зла: сатане, а не Богу.
Казалось бы Диавол должен восторжествовать. Ему удалось все той же тактикой разделения преобразовать Церковь из института Добра в институт Зла. Но семена «разумного, доброго, вечного», посеянные Спасителем, дали всходы, глубоко и крепко укоренились в душах христианских, и никакие всесжигающие самумы гонений и ледяные ветры мертвящей схоластики не смогли и не смогут их уничтожить. Придет время и дадут они добрые плоды, плоды освобождения от греха злобы мира сего.
Христос так сказал о кающихся грешниках: «… на небесах более радостибудет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Лк. 15; 7). И сия великая радость Спасителя снизошла на раскаивающегося самого ревностного среди людей врага Его, хитрого и коварного Савла, озарив его темную душу светом Божественной истины и благодати. И произошла в душе его малая битва Света и Тьмы. И рассеялась Тьма, побежденная мечом архангельским разделения и кротким доведением зла до абсурда жизнью святого праведника. И в горниле этой телесно-душевно-духовной битвы был отлит столп Веры – первоапостол Павел. И на несгибаемом столпе сем до сих пор еще держится здание Церкви Христовой, насквозь изъеденное червями фарисейства, обезображенное паутиной стяжательства и сребролюбия, загаженное мерзостью пресмыкания перед властью.
Держится оно также и на краеугольных камнях и подпорках подвижничества, угодничества и мученичества святых христианских. Держится, несмотря на постыдное отступление отцов Церкви с тернистого пути революционного преобразования мира по Завету Христа. Держится, несмотря на пассивно-реформаторскую (а подчас и провокаторскую) позицию подавляющего большинства пастырей в делах по проповедованию христианства, воспитанию и благому спасению душ «малого стада», не идущих при этом на открытую конфронтацию с существующим миропорядком, как несомненное порождение его, как дети Диавола (1 Ин. 3; 10). Держится, благодаря тому, что в Новом Завете, среди плевел отвратительной и злобной лжи, обильно взращенных клерикалами-сатанистами (подчас не ведающими, что творят), Спасителем и Апостолами были рассыпаны и оставлены нам в наследство жемчужины мыслей и слов Божественной Истины.
Предлагаю читателям самим отыскать в Библии эти зерна-жемчужины, ибо, как известно, труда духовного, даже подобного малого истину не познать. В помощь же предоставляю эту маленькую таблицу цитат (коих, без сомнения, можно найти гораздо больше, но эти самые яркие) по вышеизложенным темам и вопросам соотношения христианства, анархизма и освобождения личности вообще. И давайте постараемся вырастить из зерен сих плоды добрых дел и поступков, дабы с Божьей помощью окончательно уничтожить Зло мира сего.
Основные задачи и принципы христианства в деле преобразования мира по Новому Завету Заповеди Христа и апостолов по освобождению личности от власти греха


Отрицание богатства (Мф. 6; 24-34) – (Мф. 19; 23-24) – (Мк. 10; 24-27) – (Лк. 12; 14-15) – (Лк. 14; 33) – (Лк. 18; 25) – (Деян. 8; 20) – (Деян. 2; 40-47) – (Деян. 4; 32-37) – (Иак. 1; 9-11) – (Иак. 2; 5-7) – (Иак. 5; 1-6) – (1 Кор. 5; 9-13) – (2 Кор. 8; 13-15) – (1 Тим. 6; 6-10) – (Ап. 3; 17-19).


Отрицание земной власти (Мф. 4; 8-10) - (Мф. 7; 29) – (Мф. 15; 13) – (Мф. 19;29-30) – (Мф. 22; 21) – (Мк. 9; 35) – (Мк.12; 17) – (Мк. 12; 38-40) – (Мк. 20; 25) – (Мк. 20;47) – (Деян. 19; 19) – (Иак. 44; 11-12) – (Рим. 5; 18-21) – (Еф. 1; 20-22).



Отрицание мира

(Т. е. активное неприятие всей юриспруденции, базирующейся на Законе Моисея, который уже давно служит орудием Сатаны) (Лк. 12; 29-36) – (Ин. 12; 44-50) – (Ин. 15; 12-27) – (Иак. 4; 4) – (Иак. 4; 11-12) – (2 Пет. 2; 19) – (1 Ин. 2; 15-17) – (1 Ин. 3; 10) – (Рим.3; 20-31) – (Рим. 4; 13-15) – (Рим. 5;13) – (Рим. 6; 14) – (Рим. 7; 7) – (Рим. 8; 5-15) – (Рим. 13; 8-10) – ( 1 Кор. 15; 55-56) – (2 Кор. 6; 14-17) – (Гал. 2; 16-19) – (Гал. 3; полностью) – (Гал. 4; 31) – (Гал. 5; 1) – (Гал. 5; 11-25) – (Еф. 2; 14-18) – (Еф. 6; 11-17) – (Кол. 2; 16-23) – (1 Тим. 1; 8-10) – (Евр. 2; 14-15) – (Евр. 3; 22).

Методы борьбы

(Ненасилие, терпимость, доведение Зла до абсурда непротивлением ему) (Мф. 5; 17-20) – (Мф. 5; 36-42) – (Мф. 5; 44-48) – (Мф. 6; 4-18) – (Мф. 7; 1) – (Мф. 7; 12-16) – (Мф. 10; 34-40) – (Мф. 23; 8-12) – (Мф. 22; 37-45) – (Мф. 26; 52) – (Мк. 9; 35-40) – (Мк. 11; 23-26) – (Мк. 12; 29-31) - (Мк. 13; 35-37) – (Лк. 9; 50) – (Лк. 12; 48-53) – (Лк. 14; 11) – (Ин. 13; 34-35) – (Ин. 15; 12-27) – (Ин. 16; 11) – (Иак. 1; 19-22) – (Иак. 1; 27) – (Иак. 2; 26) – (Иак. 4; 17) – (Иак. 5; 20) – (1 Пет. 2; 13-25) – (1 Пет. 3; 8-14) – (1 Пет. 4; 11) – (1 Ин. 3; 10) – (1 Ин. 3; 17) – (1 Ин. 4; 18) – (Иуда 1; 8-11) – (Рим. 14; 6-13) – (Рим. 15; полностью) – (1 Кор. 13; полностью) – (2 Кор. 4; 17-18) – (2 Кор. 9; 6-11) – (2 Кор. 12; 9) – (2 Кор. 13; 8) – (Еф. 6; 11-17) – (Кол. 3; 22) – (1 Тим. 16; 11) – (Тит. 3; 1-2).

Метод борьбы
разделением сил Сатаны (Мк. 3; 23-29) – (Лк. 11; 23) – (Лк. 16; 9-19) – (Лк. 12; 51-53) – (Деян. 9; 1-30) – (Деян. 234 6-9) – (Рим. 14; 14-26) – (2 Кор. 13; 8) – (2 Кор. 6; 7-10) – (1 Тим. 1; 12-16).

Рассмотрим теперь соотношения мистического (или миллениумистического, в моем понимании) анархизма и эсхатологического учения христианства в гипотетическо-пророческом сценарии всемирной социальной революции, исходя из Апокалипсиса Иоанна богослова и некоторых провидчески-вдохновенных высказываний выдающихся представителей анархизма (пусть порой и находящихся в лагере наших политических противников, но по мыслям и отдельным признаниям, юезо всякого сомнения, анархистов), и т. н. «классического» (т. е. вульгарно-атеистического), и собственно мистического.



ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ.
Миллениумистический анархизм, как идейная основа грядущей социальной революции.
Мистический анархизм Карелина, Солоновича, и склоняэщегося к нему Кропоткина времени «Этики», в наши дни стараниями научно-практических работ его приверженцев, самым известным из которых является В. В. Налимов, в результате синтеза с социально-эсхатологическими идеями христианского учения постепенно трансформируется в религиозно-философское понятие – миллениумистический анархизм. И, несмотря на все свои несовершенства, а порой и явную идеологическую непоследовательность, что вызывает в его адрес не всегда праведный гнев и упреки со стороны т. н. «классического» (политического) анархизма, тем не менее это направление анархической мысли является наиболее приемлемым в борьбе за освобождение от власти Зла и утверждения Добра.
Согласно Г. И. Чулкову, введшего (а может и возродившего) в обиход этот термин: «мистический анархизм предполагает людей высоких знаний, высокой духовной культуры и организации. Если принять за отправную точку положение, что философия анархизма целиком строится на психологии индивидуального (М. Штирнер), то на первой ее стадии речь идет о личности, чей бунт направлен на окружающий мир; вторая стадия указывает на гармонию личности с такими же другими личностями в совместном равном труде; третья и последняя стадия развития личности направляет юношеский «бунт» не во вне, а внутрь своего «я» для самосовершенствования, поскольку эволюция личности в бесконечности может разворачиваться только в плане духовном…»
К этим словам несправедливо подзабыто ныне теоретика анархизма, являющихся знаменем, императивом, «символом веры» мистического анархизма, смею добавить, исходя из горького опыта движений, орденов и коммун ХХ века, что все эти три идейные постулаты-направления должны практически выступать в строгом единстве, своего рода орудием телесно-душевно-духовной монады борьбы со Злом, ибо проявления их обособленно (даже принимая во внимание их хронологические переходы-превращения одного в другое и третье) ведет к кровавым социально-политическим распрям, в маниловщину толстовства (с худшей стороны этого учения, разумеется) и в удушающее сектанство фрейдистко-ницшеанского толка, как например, столь обожаемый нашими анархо-интеллектуалами, экзистенциализм. И хотя теоретическое наследие последнего несомненно значительно обогатило философию анархизма мыслями и положениями высказанными Паскалем, Ницше, Достоевским, Шестовым, Ясперсом, и особо ярко поэтически выраженными произведениями Сартра и Камю, все-таки пути предлагаемые ими не ведут к соединению «горнего и дольнего», а отдельными вспышками света истины еще более запутывают человечество в потемках лабиринта субъективизма. Ближе всех в этом учении к объединению объективного и субъективного, т. е. Божественного и Человеческого начала в борьбе Добра со Злом, подошел Н. И. Бердяев. Но и ему, при всей его гениальной эклектичности, очень мешала, выстраданная «мильоном терзаний», предубежденность, как против уже скомпрометировавшего себя бездуховностью материализма, так и против давно погрязшего в фарисействе фидеизма на службе у Сатаны. К сожалению, размеры этой работы не позволяют показать даже малой толики мыслей этого ярчайшего философа, которые смело можно считать отправными постулатами миллениумистического анархизма (да и, к сожалению, я не располагаю на данный момент достаточным количеством его произведений), поэтому, «не растекаясь мыслью по древу», грозящего слишком затянуться предисловия, предлагаю вниманию читателей краткий набросок эсхатологического сценария грядущей социальной революции, исходя из библейского Откровения Иоанна богослова (апокалипсиса) и провидчески-пророческих озарений некоторых представителей социализма и «классического» анархизма (в основном М. А. Бакунина), снизошедших на них порой вопреки их позитивистско-материалистического мировоззрения.
Да это даже и не сценарий в полном понимании этого слова, а лишь примерный, пунктирный показ грядущих событий с учетом методов и направлений предстоящей нам величайшей борьбы, ранее показанных в вышеприведенной таблице, но теперь в проекции на будущее; на конец мира и света сих, обещанный и завещанный нам Иисусом Христом с пророками и апостолами Его.
Однако, пути в будущее торятся через нагромождение прежних и настоящих социально-философских систем, утопий и антийутопий, где среди хлама и явной вредоносности изредка да попадаются самородки истины, сверкающие в лучах Божественной Мудрости (Софии). Вот и провидческие высказывания некоторых социалистических мыслителей, и либертарного, и даже тоталитарного толка, подчас вопреки их зацикленности на атеизме, поразительным образом совпадают с Заветом, даденным нам Богом в Священном Писании (Библии).
Картины недалекого прошлого и настоящего нашего бренного мира накануне всемирной социальной революции уважаемый читатель может сам разглядеть сквозь туман метафоричных и символических пророческих видений, описанных апостолом Иоанном в главах 6-16 Апокалипсиса. Со своей же стороны прошу дозволения познакомить его с некоторыми мыслями “апостолов”социализма и анархизма, которые могут явиться путеводными маяками для всё ещё блуждающего в потёмках идейных исканий мистического (этического) анархизма. Цитаты даю по пунктам – методам революционно-мистической борьбы с системой Сатаны, выведенных в первой части сего опуса.
1.Отрицание богатства.
В этом пункте позвольте обойтись без излишнего цитирования наших “великих” предшественников, ввиду отсутствия надобности в повторении азбучных истин, являющихся краеугольным камнем мировоззрения каждого настоящего социалиста.
2.Отрицание власти.
“Власть, независимо от её характера, есть отрицание свободы (в христианстве: свободы воли. – прим. автора). И потому бунт за свободу, против любой формы власти – есть основное требование человеческой природы, поскольку в ней заложен инстинкт к самоосвобождению. Власть – зло, несущее с собой двоякую деморализацию”.
М. А. Бакунин.
“Если есть дьявол во всей человеческой истории, так это властнический принцип,… он один породил все несчастья, все преступления и все постыдные факты истории”.
М. А. Бакунин.
“Но люди делятся на два племени, одни – вечные богостроители, другие – навсегда рабы тленного стремления ко власти над первыми и надо всей землёй. Захватили они эту власть и ею утверждают бытие Бога вне человека, Бога – врага людей, судии и господина земли. Исказили они лицо Христа, отвергли Его заповеди, ибо Христос живой – против их, против власти человека над ближним своим!”
М. Горький.
3.Отрицание мира.
Поскольку это направление духовной борьбы является главным для каждого анархиста, ведь основной частью мира сего, основой системы людских взаимоотношений прежде всего предполагается государство, то прошу прощения у читателя за несколько обширный набор цитат в этом пункте.
Государство – «… не живое целое…, не естественное человеческое общество…, это заклание как каждого человека, так и всех местных ассоциаций; абстракция, убивающая живое общество, ограничение или лучше сказать полное отрицание жизни и права всех частей, составляющих общее целое, во имя так называемого всеобщего блага…, это алтарь политической религии, на котором приносится в жертву естественное общество; это всепожиратель. Живущий человеческими жертвами, подобно церкви…»
М. А. Бакунин.
Здесь великий бунтарь выступает против Церкви как дьявольского института, брата-близнеца государства, а другой Церкви ни он, ни мы не знали и пока не знаем. Однако, он крайне негативно относится и к т. н. «науке обществоведения», стремящейся установить общественные порядки, исходя не из объективных реалий жизни, а из субъективных представлений о них государственно-политической, «элитарной» науки, коей в XIX веке, наряду с церковной догматикой, был позитивизм, а в ХХ веке с государством накрепко срослись не только схоластические фидеизм с оккультизмом, но и «прогрессивные» материализм с экзистенциализмом.
«Наука мыслит о жизни, но не мыслит саму жизнь… управление жизни наукою не могло бы иметь другого результата, кроме оглупления всего человечества… То, что я проповедую, есть бунт жизни против науки», ибо наука есть «вечное приношение в жертву быстротечной, преходящей, но реальной жизни на алтарь вечных абстракций». А «жизнь есть конкретное и реальное. Она господствует над мыслью, она определяет волю».
М. А. Бакунин.
Но в любом государстве христианство (равно как и положения других религий, и «моральный кодекс строителя коммунизма») были и есть лишь «предлог и фраза», ибо «… Не существует ужаса, жестокости, святотатства, клятвопреступления, обмана, низкой сделки, циничного воровства, бесстыдного грабежа и грязной измены, которые не продолжались бы ежегодно совершаться представителями государств, без всякого внутреннего извинения, кроме эластичного, столь удобного и вместе столь страшного слова: государственный интерес».
М. А. Бакунин.
«У рабов никогда не было Бога, они обоготворяли человеческий закон, извне внушенный им, и во веки не будет Бога у рабов, ибо Он возникает в пламени сладкого сознания духовного родства каждого со всеми!»
М. Горький.
«Человеческий, только человеческий разум, отрываясь от единственно возможного утверждения абсолютной свободы и абсолютного бытия человеческой личности в Боге, тем самым утверждает абсолютное рабство и абсолютное ничтожество этой личности в мировом порядке… Но человек не может примиряться с этим уничтожением. И вот для тго, чтобы утвердить во что бы то ни стало свою абсолютную свободу и абсолютное бытие, он принужден отрицать то, что их отрицает, т. е. мировой порядок, законы естественной необходимости и, наконец, законы собственного разума. Спасая свое человеческое достоинство, человек бежит от разума в безумие, от мирового порядка в «разрушение и хаос»».
Д. С. Мережковский.
И тут, несмотря на путаницу с понятиями и явную нелепость с «абсолютной свободой», уважаемый Дмитрий Сергеевич без сомнения прав в том, что данная нам Богом свобода воли несовместима с мировым (т. е. государственным) порядком, порядком (системой) мира Сатаны; и вступая в борьбу с этой дьявольской системой, дабы не быть ею поглощенным окончательно, человечество должно руководствоваться двумя методами борьбы с миром, завещанными нам Иисусом Христом. Первый из низ есть:
4. Принцип ненасилия.
Именно этот принцип лежит в основе религиозно-этического, мистического преобразования мира помимо его отрицания, ибо
«Религия есть такое мышление о мире («мир» здесь как синоним понятия «материя» - прим. автора) и такое мирочувствование, которое психологически разрешает контраст между законами жизни (т. е. общественными законами – прим. автора) и законами природы».
А. Луначарский.
Даже такой ярый атеист, один из основателей дьявольско-этатистского учения марксизма, вынужден признать за этим принципом положительный момент религии, как революционно-освободительный фактор.
«… религия есть основанное на чувстве, сердечное отношение между человеком и человеком, которое до сих пор искало свою истину в фантастическом отражении действительности, - при посредстве одного или многих богов, этих фантастических отражений человеческих свойств, а теперь и непосредственно и прямо находит ее в любви между «я» и «ты»».
Ф. Энгельс.
Вот и «предтеча анархизма», неистовый апостол Свободы, задолго до четких императивов на этот счет Махатмы Ганди, давал философски расплывчатые, но полные поэзии веры в их истинность, определения толерантности, как основы этики анархизма.
«Справедливость есть «полная свобода каждого среди полного равенства всех»».
«Любовь высшего к низшему есть деспотизм, любовь низшего к высшему есть рабство».
«Свобода не может быть фактом уединения, но взаимодействия, не исключения, но напротив того, соединения… Я человек и свободен сам постольку, поскольку признаю свободу и человечность всех людей окружающих меня. Лишь уважая их человеческое естество, я уважаю свою собственную человечность… Моя личная свобода, подтвержденная.. свободой всех, становится беспредельной».
М. А. Бакунин.
Но, как ни хорош в своей эстетической универсальности сей метод ненасильственной борьбы, который подобно самой свободе «есть цель и есть путь» (А. Боровой), для окончательной победы над системой его явно недостаточно. А посему в борьбе с силами Зла, особенно на начальных этапах, люди доброй воли вынуждены применять насилие, ложь, коварство в рамках завещанного нам Богом принципа
5. Разделение сил Сатаны.
Справедливость и моральная правоверность этого утверждения подтверждается не только ранее приводимыми выдержками из Нового Завета, но и следующими одухотворенными высказываниями наших предшественников, великих утопистов:
«Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого…, каждая данная ступень развития познания и общественных отношений оправдывается ею для своего времени и своих условий, но не больше. Консерватизм этого способа познания относителен, его революционный характер абсолютен…»
«У Гегеля зло есть форма, в которой проявляется движущая сила исторического развития. И в этом заключается двоякий смысл. С одной стороны, каждый новый шаг вперед необходимо является оскорблением какой-нибудь святыни, бунтом против старого, отжившего, но освященного порядка. С другой стороны…, рычагами исторического развития сделались дурные страсти людей: жадность и властолюбие».
Ф. Энгельс.
«Мы должны не только политически действовать, но и в самой политике нашей действовать религиозно – религиозно в смысле свободы, единственным истинным выражением которой является справедливость и любовь».
«Человек может и должен переработать свою животность, очеловечить ее через свободу».
«Нет зла все благо; только ограничение есть зло – ограничение духовного глаза… сознание есть освобождение, возвращение духа из конечности и ограниченности определения в свою бесконечную сущность. Степень сознания человека есть степень его свободы.
«Бунт человеческой индивидуальности против всякой – божеской и человеческой, коллективной и индивидуальной власти» - есть необходимый отрицательный момент свободы».
«Три основных принципа составляют существенные условия всякого человеческого развития в истории, как индивидуального, так и коллективного: 1) человеческая животность, 2) мысль, 3) бунт».
М. А. Бакунин.

***

Народная мудрость гласит: «На Бога надейся, а сам не плошай». Что означает эта истина в повседневной жизни христианина, в, так сказать, утилитарном плане, думаю разъяснять не надо. Для христианина же революционера (или, если хотите, революционного христианина, равно как и мусульманина, иудея, буддиста, и т. д., и т. п.) это еще означает «не плошать» перед кознями Сатаны, не покоряться им, а либо стоически отрицая, либо разделением доводя до абсурда всевозможные дьявольские мерзости, каждодневно, каждочасно вести подготовку к Великой Всемирной Социальной Революции, тем самым неотвратимо приближая ее начало, ознаменованное вторым пришествием в мир Иисуса Христа, как Нового, Небесного, Космического Нестора (Вождя) людей.
Вне всякого сомнения находится утверждение не субъективного, а объективного характера грядущего глобального общественного катаклизма, данное отцом-основателем политического («классического») анархизма в пику волюнтаристским замашкам и поползновениям марксизма в следующих словах: «Революция не импровизируется. Революция не детская игра… необходим еще общенародный идеал, вырабатывающийся всегда исторически из глубины народного инстинкта…, нужно общее представление о своем праве, и глубокая, страстная, можно сказать религиозная вера в это право. Когда такой идеал или такая вера в народе встречаются вместе с нищетой, доводящей его до отчаяния, тогда Социальная Революция неотвратима, близка, и никакая сила не может ей воспрепятствовать» (М. А. Бакунин). Но это отнюдь не должно помешать нам постараться разглядеть сквозь субъективную пелену сакральности Откровения апостола Иоанна контуры объективно грядущих событий уничтожения нынешних мира и света, а также созидания «нового неба» и «новой земли». При этом будем помнить, что необходимо делами и помыслами своими приближать сей великий праздник ве ликого освобождения, если мы анархисты, а тем более христиане.
А завеса тайны приоткрыта над будущим еще самим Иисусом Христом в Евангелие от Матфея, главе 24 стихах 4-51, где кратко обрисовав события предстоящие пережить человечеству в фатальном противоборстве с Сатаной, Он тем не менее не указал конкретного срока Своего второго пришествия и начала освобождения нас от ига Власти-Влады, ибо «дата» сия то удаляется, то приближается во времени в зависимости от «критической массы» грехов и добродетелей на весах истории.
Увы, нашим несовершенным мыслительным аппаратом никогда до конца не постичь всех тайн глубины Божественной метафизики, которые открываются лишь пророкам Его, да и то лишь в малой толике. Значит, приблизить дату величайшего своего спасения человечество может лишь рассеивая сладкие грезы дьявольского сна, рождающего чудовищ подобных химере-государству, подвигом бодрствования (т. е. сопротивления злу) и чистотой помыслов единой души своей. Христос заповедал нам сей нравственно-поведенческий императив словами: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын человеческий» (Мф. 25; 13).
Апостол Евангелист Иоанн является столпом, первым интерпретатором и популяризатором христианской философии освобождения . После фантасмагорических нагромождений средневековой схоластики, созданных т. н. «отцами церкви» не только в свете Божественного Откровения, но и во тьме дьявольских заблуждений и фальсификаций, современному человеку очень трудно постичь истину, передаваемую нам спасителем через Своего любимого ученика. Но, тем не менее, несмотря на всю таинственность и малопонятность нам метафор и символики поздней античности, явленных нам через последнего Пророка, постараемся хотя бы в малой толике постичь то, что предстоит пережить человечеству в не столь далеком уже времени, в будущем, которое, как известно, начинается сегодня.

***

«Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон. И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе».
Евангелие от Иоанна,
глава 12 стихи 31-32.
Эти слова Христа не подлежат никакому другому толкованию кроме того, что Его призвание как Богочеловека в помощи к людям в их самоосвобождении от ига власти Зла-Дьявола, и прежде всего главного института этого ига – государства, которое метафорически названо «миром сим».
И помощь эта придет к нам вторым пришествием на землю Иисуса Христа, когда государство окончательно покажет всю абсурдность своего существования и переполнит мерзостью своих грехов и преступлений чашу нашего терпения и семь чаш гнева Божия (Ап. 15; 1), «последних язв», обращенных Богом в кару «великой блуднице», Вавилону, как библейскому символу всемирного государства, и орудие наказания ею совращенной части человечества. Именно с уничтожения мира, т. е. государственного устройства управления обществом, и начнется эта великая брань, эта грандиознейшая миссия самоосвобождения людей доброй воли под началом Небесного Нестора, нашего Спасителя Иисуса Христа. Бакунин называл эту борьбу «бунтом» и обосновывая сие предстоящее восстание против государства тем, что последнее «порочное по существу, в самом себе автоматически несет и лечение против исторического зла. Государство обречено на гибель, оно должно исчезнуть, ибо самим существованием своим оно будит чувство протеста, воспитывает бунтарей, подготавливает революцию».
События, знаменующие собой уничтожение единого всемирного государства (а тенденции по его созданию все более расширяются), в традиционной библеистике, от терминологии которой я стараюсь не отступать, именуется:

АРМАГЕДДОН.

Так по древнееврейски называется место на земле, где под предводительством Сатаны, воплощенного в Антихристе соберутся правители всех государств (мировое правительство), «цари земли всей вселенной», на битву с Богом, с Христом Освободителем, как штаб всемирной контрреволюции (Ап. 16; 14-16). Но перед этой битвой, в соответствии с принципом разделения сил Зла, произойдет восстание «субъектов федерации» общемирового государства с целью покончить со всякой видимостью демократии, а фактически с плутократией богатеев, «купцов земных», и передать всю власть над миром непосредственно Сатане в лице зверя как его ипостаси: «потому что Бог положил им на сердце – исполнить волю Бога, исполнить одну волю, и отдать царство их зверю, доколе не исполнятся слова Божии» (Ап. 17; 17). Ибо, как ни крути, а с откровенной деспотией монархии расправиться намного легче, чем с прикрывающейся фиговым листком демагогического фразерства, демократией любого вида. Это утверждение прежде всего справедливо по отношению к современным империям, стремящимся к мировому господству. И высочайший духовный долг анархистов состоит в том, чтобы никоим образом не поддерживать деятельность сепаратистов и т. н. «антиглобалистов», обслуживающих политически (подчас безумно-неосознанно), амбиции национальных и корпоративных тиранов на власть, а противостоять им. Ведь, как ни парадоксально это звучит, приближая расцвет единого мирового государства, к которому по своему определению стремятся империи, несмотря на всю их лицемерную грызню между собой, мы содействуем его погибели. И погибель сей химеры «с семью головами и десятью рогами» (Ап. 17; 3) тем ближе, чем больше ее могущество.
Тогда-то и придет во второй раз на Землю к людям Сын Человеческий, уже не как учитель и утешитель, а как судья и воин, карающий мировое Зло. «И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется «Верный и Истинный», который праведно судит и воинствует… Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: «Слово Божие». И воинство небесное следовало за ним на конях белых…» (Ап. 19; 11, 13-14). И проиграет Сатана и созданная им мировая система эту решающую битву с Добром. «И увидел я зверя и царей земных и воинства их, собранные чтобы сразиться с сидящим на коне и воинством Его. И схвачен был зверь и с ним лжепророк, производивший чудеса пред ним (т. е. «председатель» единого мирового правительства, монарх последней общемировой империи и лжемессия-Антихрист, занятый идеологическим обслуживанием государственной системы), которыми он обольстил принявших начертание зверя и поклонившихся его изображению: оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою, а прочие убиты мечом Сидящего на коне..» (Ап. 19; 19-21). После чего, потерявший материальную и главное духовную поддержку со стороны «людей от мира сего», а также две метафизические части дьявольской троицы в ипостасях зверя и Антихриста, Сатана будет лишен власти над миром и изгнан из него на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет…» (Ап. 20; 1-3). Т. е. придет конец мира, но пока еще лишь старого человеческого общества, а не планеты Земля – света. И на этой древней, оскверненной грехами людскими планете человечеству предстоит создать новое общественное устройство на основе анархии и религиозной морали. Наступит эра Добра, «золотой век» длительностью в тысячелетие:

МИЛЛЕНИУМ.

Учение милленаризма (по-древнегречески: хилиазма), основанное на пророчестве апостола Иоанна о тысячелетнем Царстве Иисуса Христа на Земле, т. е. о безгосударственном, анархическом, «прямом» управлении Богом общественными прогрессами, есть краеугольный камень социально-философской системы этического анархизма, называемого еще мистическим или, что по-моему гораздо правильнее, миллениумистическим. Идеи этого учения высказывались и разрабатывались еще богословами раннего «официального» христианства: Иринеем, Тертулианном, Юстином и др. Мистически-революционный характер милленаризма был раскрыт в Средние века сектами иоахимитов, апостоликов, амальдикан, а в эпоху революционного протестантизма им руководствовались на практике немецкие анабаптисты, английские милленарии, позже Томас Мюнцер и Уинстенли, которые стремились осуществить миллениум посредством упразднения частной собственности, как главной причины «порчи» людей. Однако, нам, равно как и нашим полулегендарным предшественникам, Богом не дано знать всех реалий грядущего анархо-коммунистического общественного устройства. Через Евангелие и пророков нам явлены только отдельные яркие картины миллениума. Христом нам завещаны лишь пять принципов-методов величайшего труда борьбы с Системой, о которых я неоднократно говорил ранее. Эти пять постулатов революционной этики являются путеводными звездами для каждого анархиста, дабы не впасть ему во искушение торной дороги власти и принуждения, дабы не создавать на практике, как это уже не раз бывало, вместо Божественной Утопии дьявольских антиутопий. Будем же ими руководствоваться в нашей священной войне с государством, трудами своими приближая создание тысячелетнего Царства Свободы, и не мудрствовать лукаво, ибо все в руках божьих.
Тем не менее тысячелетнее торжество Анархии вовсе не означает конец истории, которая, как известно, есть борьба Власти со Свободой, Зла с Добром, Диавола с Богом. Сатаной, за долгие века его управления миром, были так глубоко захоронены в душах людских семена стяжательства, рабства и злобы, что ни кроткие поучения и увещевания Иисуса Христа во время первого Его пришествия и завещанные нам в Евангелии, ни карающий закон Армагеддона и предшествующие ему космические и общественные катаклизмы, ни относительное благоденствие справедливого социального устройства в период Миллениума-Анархии, не смогут искоренить и уничтожить эти «зубы дракона». И лишь только, по Божественному Провидению, Сатане «будет устроен побег» из заключения в бездне (аду), он найдет множество сторонников и приверженцев его борьбы с Богом. И для достижения окончательного торжества Добра и Правды люди доброй и свободной воли выйдут во главе с Богом, вместе с Его небесным воинством чинов ангельских на великую брань со Злом с мистически-поэтическим названием:

ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА.

Вот так это грандиозное вселенское событие описано в великом пророческом Откровении апостола Иоанна: «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской. И вышли на широту земли, и окружили стан святых и город возлюбленный. И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их; а Диавол, прельщавший их, ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь во веки веков» (Ап. 20; 7-10).
И после сей Божественной расправы с мировым злом Господу Богу нашему Иисусу Христу предстоит воздать должное как Своим приверженцам, так и поклонникам Сатаны. Грядет последний акт человеческой и земной истории, знаменующийся концом света:

СТРАШНЫЙ СУД.

Но первое, так сказать, «предварительное заседание» этого справедливого и нелицеприятного Божественного суда пройдет еще накануне построения Царства Божия на Земле – Миллениума, дабы «отделить овец от козлищ» (Мф. 25; 32), т. е. достойных и главное способных быть свободными людьми от рабов Закона. Говоря современным языком, произойдет разделение людей по мистической ментальности их убеждений и действий, разделение на анархистов и этатистов. Причем эта предпоследняя селекция рода людского будет основываться не на субъективно-эгоистическом определении и декларации индивидом своего мировоззрения, а на объективно-общественой оценке полезности или вредности его мыслей и поступков. При этом каким-то непостижимым (пока непостижимым) эмпирически и мистически образом Божественного провидения произойдет воскрешение душ «обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю» (Ап. 20; 4), т. е. воплощение в бессмертии телесном бессмертных же душ людей доброй (свободной) воли, истинных христиан и анархистов, даже если они житейско-практически исповедовали другие религии («официальное христианство, например), исправно исполняли государственные «повинности» и платили налоги. Эти достойные люди прошлого, настоящего и будущего, хотя и порабощенные законом в своей физическо-телесной природе, т. н. тварности, все же не признавшие над собой душевно-духовной власти Сатаны, вместе с христианами, оставшимися в живых после Армагеддона, и составят сообщество людей «золотого века», века анархии. Об этом апостолом Иоанном поведано нам в Апокалипсисе, главе 20, стихах 1-6.
По окончанию же Миллениума и окончательного уничтожения зла вместе с проникнутой и пропитанной им планетой Земля, состоится второе «решающее заседание» Страшного Суда. Что и как мистически и материально будет происходить во время этой величайшей драмы, венчающей собой окончание не только общественной, но и естественной истории, нам не дано пока уяснить и понять онтологически ввиду несовершенства нашего мыслительного аппарата, извращенного к тому же греховностью дьявольских прельщений и помыслов. Но дарованной нам через Иисуса Христа, всепобеждающей этикой, основанной на принципе воздаяния прежде всего по делам нашим, мы способны проникнуться назидательной картиной последнего судного дня, показанной в Апокалипсисе конкретными и метафорическими красками следующих слов Иоанна: «И увидел я великий белый престол и Сидящего на нем, от лица Которого бежали небо и земля, и не нашлось им места. И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом, и Книги раскрыты были, и иная Книга раскрыта, которая есть Книга Жизни; и судимы были мертвые по написанному в Книгах, сообразно с делами своими. Тогда отдало море мертвых бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим. И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это смерть вторая. И кто не был записан в Книге Жизни, тот был брошен в озеро огненное» (Ап. 20; 11-15).
И после сего величайшего воздаяния добродетели и страшного возмездия греховности, после конца света, т. е. окончательного искоренения зла не только из дел и помыслов людских, но и изо всей одушевленной и неодушевленной природы, когда «прежнее небо и прежняя земля миновали» (Ап. 21; 1), естественно-мистическим образом Бог и люди свободной воли создадут «новое небо и новую землю»: новую природу (окружающую среду), основанную не на антагонизме ее отдаленных элементов, как это было прежде, а на всепроникающей гармонии их взаимодействий и взаимопроникновений. Подобным же социально-мистическим способом будет создано, исходя из материально-духовных потребностей новейшего общества, система прямого Божественного управления человеческой цивилизацией: «новый Иерусалим»; «скиния и Сам Бог с ними будет Богом их» (Ап. 21; 3).
В современных философии и теологии эта грядущая модель общественного жизнеустройства носит название: Теократия (не путать, пожалуйста, с политологическим понятием теократии, как фрмы управления государством клириками той или иной конфессии). Термин очень неудачный, неверный по сути определения метода регулирования общественных процессов по окончании сегодняшних мира и света, томящихся под властью сатаны, равно как и со смертью прельщаемых им ныне естественных и общественных наук. Назвать же каким-либо «современным» словом грядущее Царствие Небесное, к коему человечество подводят идеи Анархии силою Божественного определения Добра, я не берусь по скудости ума своего. Напомню лишь главные эпизоды картины будущей Новой Жизни, Нового Мира, показанные в Апокалипсисе.
Предвещая дальнейшую новую жизнь людей доброй воли на новой земле, апостол поэтически вот как характеризует ее: «И отерт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (Ап. 21; 4).
Новый Иерусалим, эта еще не ведомая нам форма самоуправления общества на основе здравого смысла и религиозной этики, как стремящаяся к своей наивысшей степени анархия, метафорически и аллегорически представлен как город, который «не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его – Агнец. Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов» (Ап. 21;23-26). «И ничего уже не будет проклятого; но престол Бога и Агнца будет в нем, и рабы Его будут служить Ему. И узрят лице Его, и имя Его будет на челах их. И ночи не будет там, и не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в всеете солнечном, ибо Господь Бог освещает их; и будут царствовать во веки веков» (Ап.22;3-5).
Имеющий разум и душу чистую, да уразумеет и воспримет все вышесказанное по Священному Писанию, и будет без страха и трепета ежедневно и ежечасно ожидать второго пришествия Спасителя нашего Иисуса Христа, делами и помыслами своими приближая начало общего вселенского духовного освобождения. Ибо Господом Богом завещано нам, что «Се, гряду скоро: блажен соблюдающий слова пророчества Книги сей» (Ап. 22; 7).

ЛИТЕРАТУРА.
1. «Библия» в 2-х томах. Изд. «Духовное просвещение». 1990 г.
2. К. Маркс и Ф. Энгельс «Избранные произведения в трех томах». Том 2. Москва. Издательство политической литературы. 1983 г.
3. Г. В. Плеханов «Об атеизме и религии в истории общества и культуры». Изд. «Мысль». Москва. 1977 г.
4. «Из богословского наследия св. Павла Флоренского» // «Богословские труды» Сборник 17-й. Изд. Московской патриархии. 1977 г.
5. Н. И. Бердяев «Учение о перевоплощении и проблема человека». Отдельная брошюра. Издательские данные отсутствуют.
6. Макс Неттлау «Очерки по истории анархических идей и статьи по разным социальным вопросам». Изд. «Профсоюз». Детройт. 1951 г., репринт. изд. «Спичка». 1981 г.
7. Алексей Боровой «Бакунин». Москва. Изд. «Куб». 1992 г.
______________________________________

Для связи с автором: Лапшов Александр, 155050, Ивановская обл., г. Тейково, ул. 1-я Комовская, д. 6, кв. 7.



Источник: http://www.anarhvrn.ru/info/books/aleks ... chism.html

С первого взгляда каждому, более или менее знакомому с творческим наследием великого анархиста, твёрдо стоящего на позициях позитивизма и материализма, может показаться парадоксальным и даже вульгарно-электическим само название данной статьи. Ведь большинство последователей анархизма вообще и особенно анархо-коммунизма «Кропоткинского толка» безоговорочно согласно с утверждением Макса Неттлау что, «как только религия появляется в качестве активного фактора, она оказывается нашим открытым врагом», т.е. религиозные установки и постулаты, даже при прогрессивно-революционном характере некоторых из них, в целом антиподы идеалам прогресса, идеям акратии. Но это лишь на первый взгляд. Взгляд на религию с точки зрения признания в ней в качестве основных статически-метафизических начала и сведений к разряду второстепенных и малозначительных её динамически-диалектических элементов. Например, традиционно мало уделяется вниманию изучения и осмыслению многочисленных христианских ересей от катар до духоборов, в плане их социально-революционных позиций и традиций умеренного антиэтатизма, что ведёт к недооценке их мировоззренческого значения и идейного влияния на прогресс общественного развития.
Фигура Кропоткина, как учёного и философа энциклопедического масштаба, явно не вписывается, как в узкие рамки «критических» представлений о нём кабинетных доктринёров «эпохи исторического материализма», так и в «прокрустово ложе» псевдоматериалистической и псевдоэкзистенциалистической «апологетики» неолибертариев, основывающейся на слегка модернизированных позитивистских догмах середины XIX века. Идеи, им высказанные, отличаются широтой и толерантностью, в пример затхлой ортодоксии, неверно и невнятно понятого в философском плане, анархизма его современников и потомков. Нет, они хорошо усвоили и последовательно придерживаются главного принципа анархиста, что «Карфаген (в смысле государство) должен быть разрушен!», но ими подчас не всегда осознаётся и душевно и духовно понимается другое, не менее основное, положение анархизма, что помимо созидающего разрушения (по Бакунину), в процессе преобразования общества на либертарных началах должно присутствовать и разрушающее созидание (по Кропоткину). При этом ими, мало того, что нарушается принцип единства анализа и синтеза (что аналогично диалектическому единству разрушения и созидания), что в свою очередь под предводительством своего рода «материалистического агностицизма» ведёт напрямую к догматике «материалистического фидеизма» (свято место пусто не бывает!), явно недооценивается, а порой и вовсе игнорируется, вся полнота сияющего отточенными гранями диалектической электики гения Кропоткина, где эмпирически, но в большинстве случаев абстрактно-интуитивно, зиждется идея великого примирения во всеобъемлющем Культе повседневности и возвышенности, свободы и равенства, религии и науки, т.е. даётся развитие в новом времени пророческих догадок, надежд и чаяний великих хилиастов поздней античности и средневековья. Не случайно, все окружавшие Петра Алексеевича, как идеологические противники, так и последователи и сторонники, отмечали эту цельность его мировоззрения, это своеобразное единство противоположностей его взглядов, указывающих путь действенного (а значит и действительного) освобождения человечества от власти зла всякого ига.
Как тот же Макс Неттлау сказал о своём друге и учителе, что он был «Человек редкой огромной активности… Многие причины поставили его на рубеже между учёным и пророком». А вот «характеристика», данная «крёстным» князя-бунтаря в народничество Н.В.Чайковским: «…В духе своего анархизма Кропоткин был не разрушитель. Он был творец в науке также, как и в общественной жизни его родины, и из этого источника – его очаровательная красота и сила его души…»
Как истинный сын «просвещённого» XIX века, Кропоткин-учёный стремился порвать (что вполне справедливо и верно) со всеми религиозно-этатическими химерами фидеизма. При этом Кропоткин-мыслитель в этическом и чувственно-интуитивном плане находит в религии рациональное зерно нравственности, прорастающее среди Евангельских заповедей Христа (равно как в проповедях Будды, Лао-Цзы, Заратустры, Мухаммеда), делая её краеугольным камнем анархизма, который по его словам «не утопия на будущие времена, а одухотворённый принцип для действий во всякое время; сегодня, так же, как и завтра».
Вот так это этико-религиозное положение выражено им под личиной революционно-атеистического пафоса (и скорее всего неосознанно-подсознательно, что делает это высказывание ещё более ценным) уже в самом раннем сборнике его произведений «Речи бунтовщика»: «…Человек начинает понимать, что счастье невозможно в одиночку, что личного счастья надо искать в счастье всех – в счастии всего человечества… Простое, но несравненно более животворное чувство единства, общения, солидарности со всем и каждым… подсказывает человеку: «Если ты хочешь счастья, то поступай с каждым человеком так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой. И если ты чувствуешь в себе избыток сил любви, разума и энергии, то давай их всюду, не жалея на счастье других; в этом ты найдёшь высшее личное счастье». И эти простые слова – плод научного понимания человеческой жизни и не имеющие ничего общего с ведениями религий – сразу открывают самое широкое поле для совершенствования и развития человечества».
И в гораздо более поздней статье «Лев Толстой – художник и мыслитель» Кропоткиным ещё более ясно выражена суть истинной, свободной религиозности в противопоставление её закабаленному в ложной обрядовости, циничной «законности», безбрежном ханжестве «традиционному» религиозному сознанию представителей конфессий, не отринувших этатизм из своего вероучения. «Люди всех религий: буддисты, евреи, мусульмане, христиане и язычники, свободомыслящие и даже атеисты, все одинаково сходятся в том, что хорошо и что плохо. И часто такие люди в свое личной жизни стоят ближе к учению Христа, чем большинство тех, кто считает себя христианами… Основой из всех религий является одна и та же истина и что эта истина (будучи нравственным принципом) не должна содержать в себе ничего, что отвергает разум, освобождённый от предрассудков и суеверий».
То, что Кропоткиным на этическом (и отчасти эстетическом) уровне были выявлены тенденции «великого примирения» философии и религии на «общей ниве» освобождения человечества от зла «мира сего», выражающегося прежде всего в сатанинском государственном устройстве, было признано даже католической церковью, самой этатической и наиконсервантивнейшей из христианских конфессий (одна только папская теократия говорит сама за себя). В польском католическом еженедельнике «Тыгодник Повшехны» о «Записках революционера» было сказано, что «это мудрая и красивая книга о мудром и красивом человеке и его незаурядной жизни, книга о человеке, близком к нам, невзирая на идейные различия».
Оскар Уайльд с высоты своего писательского таланта тоже разглядел высочайший талант Петра Кропоткина; талант непредвзятого учёного-обществоведа и неистового трикстера Анархии. Он так сказал об этом: «К числу самых законченных жизней, какие я только встречал и насколько простирается мой опыт, - принадлежит жизнь Вердена и жизнь князя Кропоткина. Оба этих человека годами сидели в тюрьмах. Верлен – единственный христианский поэт после Данте, а другой с душой Христа, прекрасного, белоснежного, пришедший, как говорят, из России».
Если взглянуть на творчество Кропоткина не с точки зрения ортодоксального анархизма, неистового атеизм или злобствующего этатизма, а объективно, непредвзято, то можно увидеть, что именно им было поднято эклектическо-энциклопедическое знамя этического (мистического) анархизма, впоследствии подхваченное Карелиным, Солоновичем, Преферансовым, Чулковым и их сторонниками, и не павшее до сих пор, несмотря на все старания этатизма и вульгарного анархизма (как агента первого) дискредитировать и уничтожить это учение.
С высоты нашей постмодернистской эпохи можно критически, а подчас и скептически-нисходительно, относиться к их своеобразной массонско-орденской «стратегии и тактике» постепенного общества на либертарных началах, предопределённой прежде всего этатической реакцией большевизма, впоследствии государственным террором уничтожившей и эти подпольные ростки анархической мысли. Но именно ими, а не «классическими» анархистами, было сохранено и развито учение, которое так спешил и не успел сформулировать Кропоткин в «Этике».
Наш современник, недавно ушедший от нас «последний из могикан» подвижник «первой волны» мистического анархизма, Василий Налимов так характеризовал преемственность воззрений Кропоткина в учении орденов тамплиеров и розенкрейцеров, самоназванных по той же преемственности еретиков-хилиастов позднего Средневековья: «Выдающиеся представители этого направления, А.А.Карелин, А.А.Солонович и Н.И.Преферансов, приступили к строительству «внутреннего человека», духовное состояние которого, основанное на опыте сознания, полагалось единственным условием «Преображения мира». Их понимание и задачи трансцендировали кропоткинские пределы «солидарности и взаимопомощи», достигнув архетипических глубин Универсума – Кришны, Будды, Христа – Любви и Сострадания».
Созидание «внутреннего человека», т.е. индивида, живущего по Божьей Воле или, другими словами, по законам естественной нравственности (но не права!), есть главная задача анархизма вообще, и мистического (этического, миллениумистического) анархизма в особенности. Это изначально понимали все истинные христиане-антиэтатисты, равно как и неортодоксальные представители иудаизма и ислама. Так «православный анархист» преподобный Серафим Саровский учил: «Стяжай себе мирных дух, и тысячи вокруг тебя спасутся».
Вот и для Кропоткина, как и для хилиастов, Божественное утверждение перманентности свободы воли, больше цель, чем средство освобождения от Зла, «…анархизм – нечто большее, чем простой способ действия или чем идеал свободного общества. Он представляет собою, кроме того, философию как природы, так и общества, которая должна быть развита совершенно другим путём, чем метафизическим или диалектически методами… Я видел, что анархизм должен быть построен тем же методами, какие применяются в естественных науках; но не на скользкой почве простых аналогий, как это делает Герберт Спенсер, а на солидном фундаменте индукции, применённой к человеческим учреждениям. И я сделал всё, что мог в этом направлении» (из «Записок революционера»).
Однако клерикальной ортодоксией всех конфессий и позитивистским верхоглядством большинства учёных разрушены почти все мосты между религией и наукой на путях познания и преобразования мира, и коим они призваны. Эти разделением силы Зла торжествуют над поверженным Добром человеческого духа; Смерть торжествует над Жизнью.
Р.Мецнер в этой связи утверждает, что «нам безусловно следует восстановить уважение к взаимосвязи и духовной целостности всех проявлений жизни на Земле. Мы снова нуждаемся в анимистическом, пантеистическом, алхимическом взгляде, чтобы избавиться от ядовитой повсеместной изоляции человека от остальной жизни. Наука и религия, более сотни лет находящиеся в противостоянии, теперь должны соединиться вновь. Всё более объединяющийся мир требует интегрированного мировоззрения». Это же всей своей жизнью и всем своим творчеством утверждал П.А.Кропоткин – истинный Апостол Анархии (в отличие от лжеапостолов лжеанархизма вульгаризировавших его учение).

Автор: Александр Лапшов

Источник: http://www.proza.ru/2009/10/02/1283

Христианский анархизм – это традиция в религиозной, философской и общественно-политической мысли, развивающая заложенные в учении Иисуса Христа философские, этические идеи о стремлении к духовному, политическому и социально-экономическому освобождению человека от общественных отношений, основанных на насилии и угнетении. Христианство даёт ответ на актуальные вопросы современности, исходя из религиозных, этических норм. Анархизм как социально-политическое учение способен дать решение политических и экономических проблем современного общества, не разрешимых лишь с этической точки зрения.


Безусловно, не существует и не должно быть искусственного соединения христианства и анархизма. Следует помнить, что изначально учение Христа и апостолов было анархическим по своей сути. Ведь само представление о свободе как цели человеческой истории в европейской цивилизации сформировалось впервые как раз в рамках христианского учения. В христианстве Бог как изначально свободный творец мира создаёт человека по своему образу и подобию, а значит – так же свободным в своём выборе, способным к самостоятельному творчеству жизни, не нуждающимся в какой-либо власти извне. В этом и заключается в христианстве главное обоснование возможности анархических, безвластных отношений между людьми.

Путь христианина к Богу проходит не через государство, принуждение, указ свыше, – он может быть лишь добровольным, происходить на основе горизонтальных связей – через общение с ближними. Заложенная в учении Христа идея о добровольном принятии благодати противоречит всякой власти, внешней по отношению к человеку. Вспомним слова Иисуса, изложенные в Евангелии от Матфея: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» [4: 10]. Слово Божие принимается как Дар, признание его истинности, справедливости, происходит также добровольно, на основе морального авторитета. Человек свободен в принятии и отторжении Благодати. Добровольно принятое Слово Божие (учение Христа) является для христианского анархиста единственным правилом, которым он руководствуется в своей жизни. Ставя на место учения Христа государство, законы, власть чиновника, предпринимателя, собственность, христианин предаёт свою веру. С этой точки зрения христианский анархист отвергает государство, как правление группы лиц, присвоивших себе исключительное право на власть и самовольное принятие решений, от которых зависят судьбы других. Стоит здесь привести слова, произнесённые в начале XX века христианским философом С. Булгаковым, в то время разделявшим идеи христианского социализма (хотя он и не был анархистом с точки зрения пропагандируемого социального идеала, как доказывает исследователь М. Колеров в книге "Не мир, но меч"): «Но именно потому, что природа человека греховна, его нельзя допускать к власти… Если власть есть результат греха, то она есть и один из его источников, или даже сильнейший источник». Христианский анархист признаёт за каждым человеком лишь право распоряжаться собственной судьбой, но не иметь власти над другими людьми. Государство и капиталистические отношения сторонники христианского анархизма стремятся заменить организацией общества, основанной на свободном объединении общин, каждая из которых представляет свободный братский союз личностей.

С этой же точки зрения христианские анархисты отвергают сложившуюся в большинстве современных церковных организаций полновластную диктатуру иерархов над паствой, оправдание церковью государственной власти. Изначально церковь, экклесия, представляла собой собрание верующих и она должна вернуться к общинным отношениям раннего христианства, основанным на братском свободном объединении верующих, автономии и самоуправлении общин. Сложившиеся в рамках большинства современных церковных организаций авторитарную систему управления и бюрократического контроля, монархическую систему христианские анархисты предлагают заменить отношениями, основанными на выборности священства и его подконтрольности общинам верующих.

С точки зрения последовательного христианского учения неприемлемы как капиталистические отношения, так и любая экономическая система, основанная на:

эксплуатации и присвоении чужого труда;
узурпации права на использование природных ресурсов, данных Богом в равной степени всем людям;
стимулировании стремления к обогащению любой ценой;
разжигании отношений «войны всех против всех» в рамках конкурентной борьбы;
формировании у человека системы ложных потребностей и подчинении его этического и интеллектуального развития потребностям экономической конъюнктуры.

Безусловно, любая экономическая система (в том числе – рыночная экономика), основанная на данных принципах, ограничивает право человека на жизнь, данное Богом. Христианство, напротив, всегда исходило из идеи самоценности личности каждого человека как образа и подобия Божьего. Все люди, с этой точки зрения, бесценны перед Богом. Экономические рыночные отношения, как и авторитарная система управления, заранее подрывают этот принцип, сортируя людей на «ценных» и «неценных», «важных» и «неважных». Человек превращается в одномерное существо, ориентированное на постоянную погоню за увеличением уровня потребления, повышение прибыли предпринимателя. В силу своих убеждений христианские анархисты стремятся к преодолению рыночной экономики и лежащих в её основе отношений конкуренции.

Альтернативой антихристианским порядкам, основанным на эксплуатации человека человеком, христианские анархисты считают экономику, построенную на принципе “omnia sunt communia” («всё принадлежит всем», «всё принадлежит общине»), провозглашавшемся в «Деяниях апостолов» как правило социально-экономической жизни первых христианских общин. В основе этого принципа – отказ от частной собственности и признание средств производства и потребления принадлежащими всей общине, право каждого общинника на наделение его необходимым для жизни, братская взаимопомощь в труде, управление экономикой на основе принятия осознанных решений коллективами общинников.

Христианское учение, вопреки большинству известных нам политических доктрин (либерализму, социал-демократии, большевизму), отвергает идею о том, что воплощение гармоничных отношений нужно откладывать на весьма отдалённое будущее, пожертвовав им в интересах практической политики. Христианские анархисты выступают за немедленное воплощение в жизнь принципов гармонии и свободы. С точки зрения христианских анархистов, личность является первичным и единственным полноценным субъектом общественной жизни. В качестве ведущего фактора перемен в христианском анархизме выдвигается этическое развитие личности. Преодоление социальной несправедливости и угнетения возможно не в результате захвата власти и проведения «реформ» сверху, а лишь в результате изменения общественных отношений, готовности к этим переменам отдельного человека. Стремясь последовательно отражать идею о единстве убеждений человека, целей его деятельности с повседневной практикой, христианские анархисты полагают, что преображение современного общества по принципаи братства и самоуправления возможно при условии постепенного воплощения в жизнь значительным числом людей отношений, основаных на любви, самопожертвовании, свободе и равенстве.

Христианские анархисты призывают как христиан, так и представителей других религий и атеистов, возвыситься над принципами межнациональной и межконфессиональной вражды. Мир представляет собой единство людей, созданное Богом, и для изначального христианства «несть ни эллина, ни иудея», не существует разделения человечества по национальному признаку, не может быть какого-либо деления людей на «своих» и «чужих», врагов. Есть лишь разумные и заблуждающиеся люди, на которых также распространяются нормы христианской этики. Отношение к ним, как к «чужим», врагам, является пережитком язычества и должно быть отвергнуто последовательными христианами. Христианские анархисты не создают новых церквей и конфессий, но объединяют в своих группах представителей различных направлений христианства.

Отсюда – направления деятельности, которые могут осуществляться современными христианами и анархистами:

изучение истории христианства и христианского анархизма, связанных с ними философских и теологических проблем;
поиск христианских ответов на наиболее актуальные вопросы нашего времени; распространение идей христианского анархизма, просвещение на этот предмет христиан и анархистов;
сближение антиавторитарно настроенных представителей различных христианских конфессий;
возможно – попытки самостоятельно или в рамках более широких социальных движений реагировать на вызовы капиталистической и государственной системы.

Автор: st_kropotkin

Источник: http://st-kropotkin.livejournal.com/972 ... read=96743

В обыденной жизни понятие «анархизм чаще всего ассоциируется с чем-то утопическим и всеотрицающим. Люди представляют себе анархиста как «человека на грани», чей бунт склонен принимать самые крайние, порой абсурдные формы. Отчасти в этом виноваты и сами анархисты, которые в XIX – начале XX веков создали себе репутацию самых радикальных представителей революционных социально-политических движений. Их пропагандистская, бунтарская и заговорщическая деятельность надолго сблизила понятие «анархии» с губительным для человека социальным и духовным хаосом.
Однако здесь мы говорим именно о теоретиках, о мыслителях, создавших интеллектуальный базис анархизма, а не о боевых анархистских организациях, чья деятельность действительно имеет весьма сомнительный и спорный характер, не говоря о том, что практики анархизма, как правило, вульгарно понимали и извращали теоретические основы этой идеи.
К зрелому русскому классическому анархизму, бесспорно, относится учение известного философа, революционера и учёного П. А. Кропоткина. Его деятельность имела большой резонанс в социально-философских кругах Европы. Неудержимое стремление Кропоткина радикально трансформировать социум и обратить взор людей в сторону гуманистических ценностей воплотилось не только в его многочисленных сочинениях, но и в его просветительской деятельности среди людей, независимо от их этнической, религиозной и социальной принадлежности.
Жизнь Петра Кропоткина – живой пример борьбы за свободу человека, за его достоинство, за справедливое общество как единство равных, за воплощение в жизнь гуманистических ценностей. Это пример борьбы гуманиста за мечты и надежды каждого человека и человечества в целом.
«Главное отличие христианства и буддизма от предшествовавших им религий было в том, что вместо жестоких, мстительных богов, велениям которых должны были покоряться люди, эти две религии выдвинули – в пример людям, а не в устрашение – идеального богочеловека, причём в христианстве любовь божественного учителя к людям – ко всем людям без различия племён и состояний, а особенно к низшим, – дошла до самого высокого подвига, до смерти на кресте, ради спасения человечества от власти Зла… Другой основной чертой христианства, которая составила главным образом его могущество, было то, что оно выставило руководящей нитью в жизни человека не личное его счастье, а счастье общества, и следовательно, идеал – идеал общественный, за который человек способен был бы отдать свою жизнь».

Пётр Кропоткин родился в 1842 году в княжеской семье и впитал в себя благородные традиции рода Рюриковичей. Окончив обучение в Пажеском корпусе, юный мыслитель отправляется на службу в Сибирь, где сталкивается с совершенно другим миром, живущим по другим законам, где люди сохранили уникальную самобытность, ярко отличавшую их от жителей европейской части России. Обучение в Петербургском университете (на физико-математическом факультете) сказалось не только на повышении его общей осведомленности в сфере естественнонаучного знания. Он увлекается социально-философскими сочинениями западных мыслителей. Его деятельность в кружке «чайковцев» и последующий арест были не случайным следствием его юношеских исканий, но скорее закономерным этапом становления Кропоткина как анархиста-гуманиста и учёного.
Два года в Петропавловской крепости и побег из Николаевского госпиталя стали важной вехой в жизни русского анархиста, ведь в дальнейшем большую часть жизни Кропоткин проведёт в эмиграции, где будут написаны им главные сочинения, ставшие классикой анархистской мысли. Скрываясь под чужими именами, испытывая постоянную угрозу нового ареста, мыслитель сумел продолжить свои изыскания не только в сфере социальной философии, но и в области естественных наук. В Европе Кропоткин обрёл высокую репутацию честного и бескорыстного общественного деятеля, гуманиста и учёного. Это признавали, в частности, такие известные мыслители, как У. Годвин и Г. Спенсер. В России его сочинения создали теоретическую и нравственную основу формирования множества общественных течений. В 1917 году Кропоткин возвращается в Петроград, встречает Октябрьскую революцию и переезжает в Москву. Спустя год в городе Дмитрове он приступает к своему заключительному сочинению под названием «Этика», в котором подводит некоторые итоги своей творческой деятельности и решается систематически изложить свою нравственно-философскую концепцию. Рассматривая этапы развития человеческого сознания, Кропоткин уделяет особое место анализу религиозного, преимущественно христианского, миропонимания.

Интерес Кропоткина к христианству объясняется, прежде всего, его стремлением разрешить для себя мировоззренческие проблемы. Вопросы о мироустройстве интересуют любого мыслящего человека, не давали они покоя и Кропоткину. Анархизм как мировоззрение осуждали не только за отрицание необходимости государства, но и за критику христианства как подлинной ценности. Существует распространённое мнение, что анархисты радикально отрицали христианскую культуру, даже позиционировали себя как воинствующие атеисты. Это утверждение в корне неверно, так как далеко не все анархисты придерживались столь радикальной позиции. Воспитанный на русской культуре XIX века, Кропоткин не мог обойти стороной проблему ценности и христианства как её составляющей. Научный склад его характера требовал не простого отрицания какой-либо религии, но теоретического обоснованного атеистического выбора. Христианство определяло свою позицию по всем мировоззренческим вопросам, и уже поэтому свободолюбие мыслителя требовало научного анализа христианской догматики, философского исследования теологического обоснования того или иного догматического положения религии.
Интерес Кропоткина к проблеме существования Бога проявился ещё в отрочестве, когда юный мыслитель только знакомился с философскими сочинениями классиков. В этот период жизни наибольшее влияние на становление личности будущего анархиста оказал его старший брат Александр Кропоткин. Именно он всячески поощрял стремление брата к системному изучению философии и истории. Александр почти в каждом письме к своему брату в той или иной мере касался актуальных и вечных вопросов миропонимания человека. Переписка братьев – яркое свидетельство плодотворного философского диалога между Петром и Александром Кропоткиными. Дискуссия эта продолжалась долгое время и вобрала в себя целый комплекс духовных изысканий, связанных с проблемой существования Бога и критики христианского учения.
В августе 1858 г. Пётр Кропоткин в возрасте шестнадцати лет писал своему брату Александру: «О религии скажу тебе, что всё, что я думал о ней, так спуталось в моей голове, что я решительно не знаю, чему верить. Есть ли Бог в том смысле, как его нужно понимать по Писанию? Положим, есть творящая сила, которая дала толчок, но следует ли поклоняться ей? Что-то не верится, чтобы она могла отклонить какое-нибудь несчастье и тому подобное» 1.
П. Кропоткину в это время ближе, скорее, философское понимание Бога, чем конфессионально религиозное. Допущение существования высшей сущности как некоторого первоначала во Вселенной ни в коей мере не противоречило мировоззрению юного философа как человека светского, невоцерковлённого. Даже в приведённом его суждении присутствует скептицизм относительно всемогущества Бога и даже общего представления о нём.
Эволюционно-историческая точка зрения Кропоткина на христианство привела его к выводу о закономерности возникновения в рамках религии новых форм моральных отношений, соответствующих общему нравственному прогрессу человечества.
Прежде всего, Кропоткин отрицает персонификацию какого-либо высшего начала всего мироздания. Если оно и существует, то о нём ни в коей мере нельзя говорить антропоморфно. Научный характер воззрений Кропоткина начинал складываться параллельно с первыми творческими опытами в сфере науки и искусства, а его философская позиция была подвижной всю жизнь, динамично прогрессируя и развиваясь как в отроческий период скептицизма, так и на этапе нигилизма молодости. Вместе с тем в это время в сознании П. Кропоткина складывается довольно гетерогенная и даже противоречивая картина мира и ценностей. Это обстоятельство озадачивало старшего брата, который писал: «Систематические занятия философией… Куда же повели все мои старания сделать Петю материалистом? Или если он уже материалист, то как могла ужиться в нём мысль об учебниках философии с материализмом? Неужели в здравом мозгу возможны подобные несообразности?… Я думал, что ты уже давно убедился в том, что наша философия есть математика и естествоведение…». И далее: «Читай… Бюхнера, Фохта, Бэкона, Гераклита, Юма – всё это принесёт пользу. Не говорю о других, до которых мы ещё не доросли, например Молешотте… Что же до идеалистов, то их можно не читать; разве с критической целью, или для развлечения, или с исторической целью. Систематическое же знакомство с природой – естественные науки» 2.

Однако доводы брата не смогли убедить Петра Кропоткина. «А много можно найти полезного и у нематериалистов», – замечал он в ответном письме. Отрицание ценности других философских традиций было чревато односторонними представлениями о мире и человеке. Он чувствовал, что без ознакомления с богатой традицией идеалистической философии нельзя заложить сколько-нибудь прочный мировоззренческий фундамент. Кропоткин рано понял, что культурное наследие человечества чрезвычайно многогранно и необъятно. Множество поколений посвятило свои жизни сохранению и приумножению знаний своих предков. Каким бы чуждым и абсурдным ни показалось то или иное философское направление, его необходимо подвергнуть строгому научному анализу и только потом – оценочной процедуре.
Находясь в эмиграции, Кропоткин разрабатывал теоретическую базу анархизма. Это был преимущественно период социально-политических исканий, поэтому проблема христианства рассматривалась в основном в контексте власти духовенства над умами людей. Позже, в 1918 году, Кропоткин вновь возвращается к проблеме христианских ценностей и догматов. Он стремится раскрыть сущность христианства, выяснить, почему, несмотря на стремительный взлёт научного знания в конце XIX века, люди по-прежнему не хотят расстаться с религиозными традициями. Философ начинает искать причины появления христианского учения в мировой истории. И он усматривает их прежде всего в общественной жизни: «Протест против язв тогдашнего общества и против упадка общественности был неизбежен. И он явился, как мы видели, сперва в учениях стоиков, а затем в Христианстве» 3. Аналогичное происходило и в других частях мира: «Десятки миллионов людей обращались в буддизм. То же самое произошло лет четыреста спустя, когда подобное, но ещё более возвышенное учение христианства стало распространяться из Иудеи по греческим колониям в Малой Азии, затем проникло в Грецию, а оттуда перешло в Сицилию и Италию. Почва для новой религии бедноты, восставшей против разврата богатых, была хорошо подготовлена. А затем стихийное переселение целых народов из Азии в Европу, начавшееся в то же время и продолжавшееся целых двенадцать столетий, навело такой ужас на умы, что потребность в новой вере могла только усилиться» 4.

Таким образом, решающими для Кропоткина являются социально-экономические причины возникновения христианства. При этом он решительно подчёркивает революционную природу учения Христа, его протестую функцию в эпоху деградации общественной морали. В этом Кропоткин видит возвышенность христианства, ибо оно было отражением социального протеста своего времени. Человечество не раз переживало кризисные этапы в своём развитии, когда прежняя нравственная система переставала выполнять свою функцию, а новая находилась лишь на стадии своего рождения. Так было и во времена стоиков, которые приняли на себя бремя этого переходного этапа, когда языческое и мифологическое миропонимание перестало удовлетворять запросам общества, а христианству ещё только предстояло возникнуть.
Привлекательность христианства, как и буддизма, Кропоткин видел и в том, что в этих религиях высшие силы перестают быть грозными и безжалостными деспотами, их место заступает такое сверхъестественное, которое отмечено любовью и жертвенностью: «Главное отличие христианства и буддизма от предшествовавших им религий было в том, что вместо жестоких, мстительных богов, велениям которых должны были покоряться люди, эти две религии выдвинули – в пример людям, а не в устрашение – идеального богочеловека, причём в христианстве любовь божественного учителя к людям – ко всем людям без различия племён и состояний, а особенно к низшим, – дошла до самого высокого подвига, до смерти на кресте, ради спасения человечества от власти Зла… Другой основной чертой христианства, которая составила главным образом его могущество, было то, что оно выставило руководящей нитью в жизни человека не личное его счастье, а счастье общества, и следовательно, идеал – идеал общественный, за который человек способен был бы отдать свою жизнь (см., например, главы евангелия Марка)» 5.
Эта сторона религии привлекала Кропоткина тем, что была созвучна едва ли не центральной идее анархизма – идее социальной справедливости и вытекающей из неё морали братства и всеобщей любви. И в этом учении, и в христианстве она выражена чаще всего радикально и бескомпромиссно. По словам Кропоткина, «мы должны, следовательно, признать, что, проповедуя братство и взаимопомощь внутри своего народа, христианство не вносило никакого нового нравственного начала. Но где христианство и буддизм действительно вносили новое начало в жизнь человечества, это в требовании от человека полного прощения сделанного ему зла. До тех пор родовая нравственность всех народов требовала мести – личной и даже родовой – за всякую обиду: за убийство, за увечье, за нанесенную рану, за оскорбление. Учение же Христа в его первоначальной форме отрицало и месть, и судебное преследование, требуя от обиженного отказа от всякого “возмездия” и полного “прощения” обиды – и не раз и не два, а всегда, во всяком случае» 6.

Рассматривая нравственную систему христианства, Кропоткин выявляет ряд существенных элементов, которые, как он считает, принципиально перевернули представление о морали того времени. Каковы же эти элементы?
1. Взамен языческих богов появляется Богочеловек, который становится не символом устрашения, но примером подражания. Идеал, о котором раньше нельзя было и помыслить, теперь представляется явным. На смену страху приходит восхищение, на смену власти – любовь; благо человечества рассматривалось как благо коллективное. Нельзя быть счастливым, когда вокруг царит страдание и несправедливость.
2. Этика Христа охватывала всех людей в целом, независимо от принадлежности к той или иной этнической, социальной, какой-либо другой группе.
3. Самой главной в библейских заповедях является заповедь немщения. Этот принцип нравственности отсутствовал в прошлом: если убийство осуждалось, то отмщение считалось чуть ли не долгом каждого человека, и лишь с появлением христианства запрет на месть появился в качестве системообразующего элемента всей христианской этики.
Христос в сочинениях Кропоткина фигурирует в качестве реально существовавшей когда-то личности. Он, вслед М. Бакунину, рассматривает его как величайшего в истории человечества революционера, анархиста и коммуниста, который стремился ознакомить людей с гуманистическими ценностями в противовес господствовавшим тогда в обществе жестоким и антигуманным нравам. Учение Христа позволило совершить коренную ломку нравственных идеалов прошлого. Эта ломка была необходима, так как общество находилось в состоянии духовного поиска. Выход из морального кризиса был найден Иисусом Христом. Так Пётр Кропоткин возводит богочеловека в статус нравственного идеала, который имел место быть в истории человечества.
Интерпретации апостолов <по В. А. Кропоткину> отразили влияние на христианское вероучение государственнического фактора общественной жизни. Христос смог устоять перед натиском власти, апостолы – нет. Христос стремился к радикальной трансформации нравственной и духовной жизни человека, он был готов идти до конца, не отступая даже перед смертью, апостолы были подвержены страху, боялись потерять свои позиции в обществе и поэтому пошли на компромисс с государством как властью, сами став строителями нового социального института власти – церкви.
Методика анализа П. Кропоткина базируется на сопоставлении разных евангелий. Усматривая многообразие оценок деятельности Христа, Кропоткин приходит к выводу, что апостолы сильно искажали изначальные положения христианства. По ряду причин каждый из них по-своему излагал христианские истины. Многие из них были настолько искажены, что первоначальный революционный дух и гуманистический пафос учения Христа сошёл на нет. Крайней формой искажения духа христианства стало возникновение церкви. Процесс институционализации, согласно Кропоткину, есть шаг к возведению аппарата государственного принуждения. Так христианство преобразовалось в социальный институт, утратив свой изначальный смысл. На смену любви вновь пришла власть, а прежнее духовное единство было умерщвлено чувством страха.
Кропоткин так описывает этот процесс: «…главный завет Христа, повелевавший отказываться от мщения, христиане очень скоро отвергли. Апостолы уже держались его лишь в очень смягчённой форме. “…Не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте”, – писал апостол Пётр в своём Первом послании (3,9). Но уже у апостола Павла встречается лишь слабый намёк на прощение обид, да и тот облечён в эгоистическую форму: “Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя” (Рим. 2,1). Вообще вместо определённых предписаний Христа, отрицавших месть, у апостолов является робкий совет “отложить месть” и общая проповедь любви. Так, что в конце концов месть по суду даже в самых жестоких формах стала необходимой сущностью того, что называется справедливостью в христианских государствах и в христианской церкви. Недаром на эшафоте священник сопровождает палача» 7.

Эволюционно-историческая точка зрения Кропоткина на христианство привела его к выводу о закономерности возникновения в рамках религии новых форм моральных отношений, соответствующих общему нравственному прогрессу человечества. Иисус Христос, полагает Кропоткин, уловил умонастроения в обществе и создал отвечавшую потребностям времени нравственно-философскую систему, позволявшую качественно преобразовать человеческую мораль. В свете этой общеисторической необходимости христианство рассматривается как закономерный этап развития человеческого сознания. Люди, – пытается объяснить Кропоткин закономерность возникновения новой морали, – были ещё неспособны воспринимать научные истины, поэтому Христос изложил свои идеи в доступной для человека той эпохи форме. В этом, согласно Кропоткину, состоит главная заслуга христианства. Вместе с тем уже вскоре интерпретации апостолов отразили влияние на христианское вероучение государственнического фактора общественной жизни. Христос смог устоять перед натиском власти, апостолы – нет. Христос стремился к радикальной трансформации нравственной и духовной жизни человека, он был готов идти до конца, не отступая даже перед смертью, апостолы были подвержены страху, боялись потерять свои позиции в обществе и поэтому пошли на компромисс с государством как властью, сами став строителями нового социального института власти – церкви. Предшественник Кропоткина, русский анархист, публицист и философ М. А. Бакунин также критиковал христианское учение. Революционная философия мыслителя никак не уживалась с его представлением о христианстве. Религия, согласно Бакунину, есть всегда иерархичная структура, подавляющая творческое, бунтарское начало в человеке, лишающая его всяческой свободы. Христианская религия – частный пример такого подавления. Церковь, как часть государства, представлялась Бакунину величайшим злом. В этом он предшественник Петра Кропоткина, однако его анализ христианской традиции имеет больше публицистический, чем научный характер. Несмотря на все заслуги мыслителя в сфере философской антропологии и политической мысли, трудно назвать Бакунина учёным. Возможно, сам Бакунин возвёл барьер между наукой и своим мировоззрением, относясь к науке амбивалентно. С одной стороны, он признавал великую роль науки в прогрессе мысли и свободы, с другой – выдвигал идею «бунта жизни против науки», предупреждая против зла, которым могут быть чреваты всякие притязания науки на власть или просто на общественное влияние. Социальная граница науки – просвещение народа и не более того. (Особенно остро Бакунин критиковал притязание Маркса на научность, считая это первым симптомом возникновения «коммунистических начальников» и коммунистической государственной бюрократии в случае реализации идей «научного коммунизма» Маркса)


Однако в контексте статьи нас интересует то, как Бакунин истолковывал христианство. Во-первых, Бакунин не мыслит христианство в отрыве от государственного аппарата принуждения. Два элемента, подавляющие человеческую свободу: церковный и государственный, – были связаны всегда. Более того, он считает, что в самой идее Бога заложено стремление к подавлению, власти и унижению человеческого достоинства. «Богословский принцип в своих двух различных параллельных, но неразрывно связанных воплощениях (церковь и государство) основан, по существу, на презрении к человечеству… Я полагаю, доказал, что Христианство освящает привилегии и политическую власть абсолютизма» – писал Бакунин.
Если государство подавляет человека с внешней стороны, то религия – с внутренней, проникая в сознание человека и его внутренний мир. По мнению Бакунина, «согласно религии всех времён и согласно христианству в особенности, человек сам не в состоянии познать истину, не способен обрести справедливость и ещё менее способен сам провести её в жизнь, он не в состоянии сам создать общественное устройство, управлять им, установить и сохранить общественный порядок и двигаться к добру» 8.
Во-вторых, Бакунин связывает историю христианства со становлением церковной власти. В своих сочинениях он анализирует и социально-исторические аспекты христианской культуры, такие как борьба протестантов с католиками в эпоху Реформации, однако мало места им уделяется происхождению христианства, его становлению как нового нравственного учения.
В-третьих, фигура Христа практически отсутствует в рассмотрении Бакуниным христианского вероучения. Складывается впечатление, что христианство появляется только с момента появления церковного богословия 9.
Радикальная атеистическая и антиклерикальная позиция Бакунина заметно отличается от угла зрения Кропоткина на христианство. По словам последнего, «любовь к истине уже составляет добрую половину – лучшую половину – всякого учения. Умные религиозные люди вполне это понимают» 10.
Кропоткин уважал чувства верующих и не подвергал их осуждению. Он заявлял о своём неверии, но отмечал при этом, что среди верующих есть много достойных людей. Однако, как и Бакунин, он резко отрицательно относился к церкви как составному элементу государственной власти и подавления. Он не утверждал обязательность научного миропонимания, однако он предлагал его в качестве альтернативы религиозному, как мировоззрение, предполагающее критическое отношение к жизни. Таковы некоторые существенные положения анархистского гуманизма Петра Кропоткина.
Как яркий представитель эпохи Просвещения он считал, что христианство как миропонимание и как нравственная система выполнило свою историческую задачу. Необходимо взять всё самое лучшее из различных религиозных систем и интегрировать их в будущую науку о нравственности, открытую и подлежащую критическому анализу моральную систему. Будущая этика связана с научным мировоззрением и естественнонаучными обоснованиями, и это сделает её творческой и самокритичной.
Когда-то христианство возникало как мечта о скором торжестве равенства в мире, люди грезили о приходе новой, незнакомой, но обязательно справедливой жизни. Кропоткин считал, что эта мечта не умерла, она способна реализоваться, но обязательно при участии всех людей как единого человеческого сообщества.
Мыслитель свято верил в благополучное будущее человечества, будущее, которое будет устроено на принципах солидарности, равенства и справедливости.
По просьбе автора выдающийся французский учёный XIX века Элизе Реклю написал вступительную статью к французскому изданию книги П. Кропоткина «Хлеб и Воля». В этом введении мы читаем:
«Когда не будет более богатых и бедных, когда голодному не придётся более с завистью взирать на сытого, – тогда настоящая прирождённая дружба сможет вновь развиться между людьми; и тогда религия взаимности, солидарности – которую всячески заглушают теперь – заступит место той неопределённой религии, которая рисует свои расплывающиеся образы на туманах небесного свода» 11.
Эволюция мировоззрений в XX-м веке показала правоту как Кропоткина, так и его французского коллеги Э. Реклю. Последующий век, особенно со второй его половины, стал веком секуляризации, временем, когда в процессе либерализации религиозного сознания, прогресса демократий и укрепления прав человека стали возникать «религии без откровения». «Естественные религии» эволюционировали в религии без бога, а теизм стал уступать место светскому гуманизму.

1 Пётр и Александр Кропоткины. Переписка, т. 1. М. – Л., 1932, с. 116.

2 Там же, с. 132 – 134.

3 Кропоткин П. А. Этика. Происхождение и развитие нравственности. Пг. – М.: Голос труда, 1922. Т. 1, с. 89.

4 Там же, с. 90.

5 Там же, с. 91.

6 Там же, с. 95.

7 Там же, с. 96.

8 Бакунин М. А. Избр. филос. соч. и письма. М., 1987, с. 258 – 275, 279 – 280.

9 Любопытно отметить в этой связи, что Маркс, когда стало складываться марксистское движение в Европе, отмежевался от него, заявив, что сам он не является марксистом. Возникает гипотетический вопрос: признал ли бы себя Христос христианином, посетив христианский храм?

10 Кропоткин П. А. Этика. Происхождение и развитие нравственности, с. 18.

11 Кропоткин П. А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. М: Изд. «Правда», 1990, с. 25.

Источник: http://razumru.ru/humanism/journal/51/gerasimov.htm

То что анархизм нерелигиозная, антитеологичная философия, это даже не подлежит обсуждению. Азы теории анархизма начинаются с критики религии как явления в обществе авторитарного. С точки зрения либертаризма верить в бога безнравственно. “Бог” с точки зрения религии есть сосредоточие центра, истинности, смысла, он – над личностью. Суть либертарного атеизма состоит в том, что бог есть существо авторитарное, а сама религия явление культуры. Что же касается политеистических религий и культов, то, несмотря на их безобидность, они допускают существование трансцендентных существ, а значит допускают существование некоего самого главного существа.
Проблема состоит в другом. По прежнему никто из либертариев так и не ответил на распространенный упрек приверженцев любых религии о том, что анархисты – тоже верующие люди, только предмет их веры не “Бог”, а вера в личность, возможность исправить историю и сделать общество справедливым.
Если убрать из любой религии обряды, каноны и институт культовых учреждений – то есть социальную ее составляющую, то внутри каждой личности, данную религию разделяющей, останется такое явление как вера. То религия как явление социальное через ритуал, молитву, проникает в глубь психики личности и превращается в явление, длящееся на протяжении всей жизни личности.
Главное в этом явлении даже не убежденность в философские каноны данной религии – это само собой разумеется, а то, что вера – субъективный феномен, отталкивающийся от осознания собственной смертности, являющееся спутником самых важных для данной личности чувственно-внутриинтимных переживаний, формирует цельность личности. Если явления в окружающем мире постоянно стремятся к распаду – теплое становится холодным, камень медленно превращается в пыль, то структура личности почему-то постоянно стремится к цельности, к ясности, к пониманию.
Так является ли либертарий верующим – в том смысле, что он разделяет некоторые умозаключения (справедливое общество возможно, историю можно “выправить” и сделать лучше и пр.), стоящие в общем-то на зыбких основаниях, обернутых в гипотезы? Да, является. Но что из этого следует? Да ничего!
Либертарий считает, но не утверждает, что его концепция является единственно верной, любая же религия, пусть даже ее приверженцы веротерпимы, уже в основу своей философии кладет то, что она единственно верная и утверждает это.
Либертарий верит в возможное, религиозный же верующий верит абсолютно. Из веры последовательного либертария не следует религии, как она следует из последовательной веры религиозного человека – то есть обрядов, обязательных для всех философских оснований, учреждений, сооружений культа и пр.
Совершенно безуспешна попытка обвинить анархистов в том, что ранее вместо веры в “Бога” предлагали верить в человека, мы же предлагаем верить в личность. Ничего подобного. Мы не предлагаем верить. Понятие личность для нас не есть культ. Понятие личность предельно конкретно. Может быть, это прозвучит жестко, но личность это есть человек, осознавший себя как живой предмет, осознавший конкретность бытия этого предмета и потому (неавторитарно) преодолевающий свою предметность в сознательной деятельности, борьбе, творчестве, общении.
В современном обществе в религию, как правило, толкают людей уже не гносеологические и культурные предпосылки, а экзистенциальный страх собственной смерти. Стыдно анархисту поверить в “Бога” из-за того, что забоялся смерти. Что тут постыдного? Страх. Дикий, унижающий все твои достоинства страх. С другой стороны, культура не предлагает никаких иных областей, в которых можно было бы от него укрыться: религия – очень продуманный инструмент, сопровождающий личность вплоть до самой смерти, поэтому атеистической личности приходится придумывать собственную систему. Не каждая личность способна сказать себе в предсмертные минуты: “за смертью нет абсолютно ничего”. Задачей анархиста является понять, осознать и быть способным сказать себе это.
Противостояние религиозного и нерелигиозного мировоззрений в нашей культуре еще далеко не закончено. Религиозное мировоззрение узурпировало в себе такие понятия как – смертность, смысл жизни каждой конкретной личности, любовь, которые должны быть у него отобраны, или, по крайне мере, этот монополизм либертарное мировоззрение должно разрушить, если оно хочет быть по настоящему серьезным мировоззрением. Анархист не должен на словах и даже, может быть делах, быть против церкви, а сам тайком верить в “Бога”, или в черта, или в каких-нибудь экзотических духов малых африканских народов и т.д.

Источник: http://avtonom.org/old/lib/theory/sabli ... ism.html#9

РЕЛИГИОЗНЫЙ КРИЗИС

Всем известно, каким глубоким изменениям подверглись взгляды Л. Н. Толстого на сущность жизни в 1875—1878 годах, когда он достиг приблизительно пятидесятилетнего возраста. Я думаю, что никто не имеет права обсуждать публично сокровенные душевные движения другого человека; но, сам рассказав о своей внутренней драме и о борьбе, которую он пережил, великий писатель, так сказать, пригласил нас проверить правильность его умозаключений, а потому, ограничиваясь тем психологическим материалом, который он сам дал нам, мы можем обсуждать пережитую им борьбу без грубого вторжения в область чужих мыслей и поступков.
Перечитывая теперь ранние произведения Толстого, мы постоянно наталкиваемся в них на зачатки тех самых идей, которые он проповедует в настоящее время. Философские вопросы и вопросы о нравственных началах жизни интересовали его с ранней юности. В шестнадцатилетнем возрасте он уже любил читать философские произведения; в университетские годы и даже в «бурные дни страстей» вопросы о том, как мы должны жить, вставали перед ним с глубокой серьезностью. Его автобиографические повести, в особенности «Юность», носят глубокие следы этой скрытой умственной работы, хотя, как он говорит в «Исповеди», он никогда не высказывался вполне по этим вопросам. Более того, очевидно, что, хотя он определяет себя в те годы как «философского нигилиста», он в действительности никогда не расставался с верой своего детства*. Притом он всегда был поклонником и последователем Руссо, а в его статьях о воспитании (собранных в 4-м томе московского, десятого издания его сочинений) можно найти очень радикальные взгляды на большинство жгучих социальных вопросов, которые он обсуждал позднее. Эти вопросы настолько мучили его, что уже тогда, когда он производил педагогические опыты в Яснополянской школе и был мировым посредником, т. е. в 1861-1862 годах, он чувствовал такое отвращение к неизбежной двойственности своего положения в роли благодетельного помещика, что, по его словам, «он бы тогда, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому пришел через пятнадцать лет, если бы у него не было еще одной стороны жизни, не изведанной еще им и обещавшей ему спасение, а именно семейной жизни». Другими словами, Толстой еще тогда был близок к отрицанию взгляда привилегированных классов на собственность и труд и мог бы присоединиться к великому народническому движению, которое тогда начиналось в России. Возможно, что он и примкнул бы к нему, если бы новый мир любви, семейной жизни и семейных интересов, которым он отдался с обычной горячностью своей страстной натуры, не укрепил снова его связи с привилегированным классом, к которому он принадлежал.
Искусство, несомненно, также отвлекло его внимание от социальных задач или по крайней мере от экономической их стороны. В «Войне и мире» он развил философию масс, противопоставив ее философии героев, т. е. философию, которая в то время могла най-
* Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого, запрещенных русской цензурой. Т. 1 (Исповедь). Изд<ание> Горшкова, 1901 г. С. 13. С тех пор как эти строки были написаны, вышла биография Л. Н. Толстого, написанная Бирюковым -'' и содержащая ряд весьма интересных автобиографических заметок и писем Л(ьва) (Николаевича). Из них видно, что Л (ев) (Николаевич) никогда не был философским нигилистом в точном смысле слова. Он продолжал верить и молиться.
ти всего нескольких последователей среди всех образованных людей Европы. Было ли это внушением поэтического гения, открывшего Толстому роль масс в великой войне 1812 года и научившего его тому, что именно массы, а не герои были главными двигателями истории? Или же это было просто дальнейшее развитие идей, намеченных уже Руссо, Мишле, Прудоном, вдохновлявших Толстого в Яснополянской школе и находившихся в противоречии со всеми педагогическими теориями, созданными церковью и государством в интересах привилегированных классов? Во всяком случае, «Война и мир» ставила перед ним задачу, разрешение которой заняло целые годы, и, созидая этот капитальный труд, в котором он стремился провести новый взгляд на исторические события, Толстой должен был чувствовать себя удовлетворенным, сознавая полезность своей работы. Что же касается «Анны Карениной», в которой он не задавался реформаторскими или философскими целями, то работа над этим романом дала Толстому возможность пережить снова, со всем напряжением поэтического воссоздания, различные фазы пустой жизни зажиточных классов и противопоставить эту жизнь трудовой жизни крестьянства. Именно заканчивая этот роман, он начал вполне сознавать, насколько его собственная жизнь противоречит идеалам его юности.
В душе великого писателя должна была происходить страшная борьба. Коммунистические тенденции, заставившие его напечатать курсивом мораль эпизода с певцом в «Люцерне» и разразиться горячим обвинением против цивилизации имущих классов; направление мыслей, продиктовавшие суровую критику частной собственности в «Холстомере»; анархические идеи, приведшие его в Яснополянских статьях об образовании к отрицанию цивилизации, основанной на капитализме и государственности; а с другой стороны — его личные взгляды на свою частную собственность, которые он пытался согласовать со своими коммунистическими склонностями (см. разговор двух братьев Левиных в «Анне Карениной»)26; отсутствие симпатии к партиям, находившимся в оппозиции к русскому правительству, и в то же время его глубоко коренящееся отвращение к этому правительству; его поклонение аристократизму27 и вместе с тем уважение к крестьянскому труду — все эти порывы должны были вести непримиримую борьбу в уме великого писателя со всей напряженностью, свойственной его гениальному таланту. Его постоянные противоречия были настолько очевидны, что в то самое время, когда менее проницательные из русских критиков и крепостнические «Московские ведомости» зачисляли Толстого в реакционный лагерь, талантливый русский критик Н. М. Михайловский напечатал в 1875 году замечательные статьи под заглавием «Десница и шуйца графа Толстого», в которых он указал, что в великом писателе ведут постоянную борьбу два различных человека. В этих статьях молодой критик, большой поклонник Толстого, анализировал прогрессивные идеи, высказанные последним в его педагогических статьях, на которые до того времени никто почти не обращал внимания, и сопоставил их с странными консервативными взглядами последующих произведений Толстого. В заключение Михайловский предсказывал кризис, к которому великий писатель неизбежно приближался.
«Я не намерен трактовать об «Анне Карениной»,— писал он,— во-первых, потому, что она еще не кончена, во-вторых, потому, что об ней надо или много говорить, или ничего не говорить. Скажу только, что в этом романе несравненно поверхностнее, чем в других произведениях гр. Толстого, но, может быть, именно вследствие этой поверхностности яснее, чем где-нибудь, отразились следы совершающейся в душе автора драмы. Спрашивается, как быть такому человеку, как ему жить, как избежать той отравы сознания, которая ежеминутно вторгается в наслаждение удовлетворенной потребности? Без сомнения, он, хотя бы инстинктивно, должен изыскивать средства покончить внутреннюю душевную драму, спустить занавес, но как это сделать? Я думаю, что если бы в таком положении мог очутиться человек дюжинный, он покончил бы самоубийством. Человек недюжинный будет, разумеется, искать других выходов, и таких представляется не один» (Отечественные) записки. 1875. июнь; Сочинения. Т. 3. Столбцы 491—492).
Одним из таких выходов, по мнению Михайловского, было бы создание литературных произведений, предназначаемых для народа28. Конечно, немногие настолько счастливы, что обладают необходимыми для этой цели талантами и способностями.
«Но раз он (Л. Н. Толстой) уверен, что нация состоит из двух половин и что даже невинные, «не предосудительные» наслаждения одной из них клонятся к невыгоде другой,— что может мешать ему посвятить свои громадные силы этой теме? Трудно даже себе представить, чтобы какие-нибудь иные темы могли занимать писателя, носящего в душе такую страшную драму, какую носит в своей гр. Толстой: так она глубока и серьезна, так она захватывает самый корень литературной деятельности, так она, казалось бы, должна глушить всякие другие интересы, как глушит другие растения цепкая павилика. И разве это недостаточно высокая цель жизни: напоминать «обществу», что его радости и забавы отнюдь не составляют радостей и забав общечеловеческих; разъяснить «обществу» истинный смысл «явлений прогресса»; будить, хоть в некоторых, более восприимчивых натурах, сознание и чувство справедливости? И разве на этом обширном поле негде разгуляться поэтическому творчеству?»...
«Драма, совершающаяся в душе гр. Толстого, есть тоже моя гипотеза, но гипотеза законная, потому что без нее нет никакой возможности свести концы его литературной деятельности с концами» (Сочинения. Т. 3. (Столбцы) 493—494, 496).
В настоящее время всем известно, что догадка Михайловского оказалась, в сущности, пророчеством. В 1875—1876 годах, когда Толстой заканчивал «Анну Каренину», он начал вполне сознавать пустоту и двойственность жизни, которую он до тех пор вел. «Со мною,— говорит он,— стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты — сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать...» «Зачем?.. Ну, а потом?» — начали возникать перед ним постоянно вопросы. «Ну хорошо,— говорил он себе,— у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..»— И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше». Литературная слава потеряла для него привлекательность после того, как он достиг ее вершин по выходе в свет «Войны и мира». Филистерское семейное счастье, картинку которого он дал в повести «Семейное счастье», написанной незадолго до брака, было испытано им и не удовлетворяло его больше. Эпикурейская жизнь, которую он вел до сих пор, потеряла для него всякий смысл. «Я почувствовал,— говорит он в «Исповеди»,— что то, на чем я стоял, подломилось; что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить. Жизнь моя остановилась». Так называемые «семейные обязанности» потеряли для него интерес. Начиная думать о том, как он воспитает детей, он говорил себе: «Зачем?» — и, вероятно, чувствовал, что в его помещичьей обстановке он никогда не сможет дать им воспитание, лучше того, которое он получил сам и которое он осуждал. Рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, он вдруг говорил себе: «А мне что за дело?»
Он чувствовал, что ему незачем жить. У него не было даже желаний, которые он бы сам мог признать разумными. «Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мое желание, я бы не знал, что сказать...» «Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина была та, что жизнь есть бессмыслица». У него не было цели в жизни, и он пришел к убеждению, что жизнь без цели, с ее неизбежными страданиями является невыносимым бременем (Исповедь. IV, VI, VII)29.
Он не обладал, говоря его словами, «нравственною тупостью воображения», которая требовалась для спокойной эпикурейской жизни среди окружающей нищеты; но в то же время, подобно Шопенгауэру, он не обладал волей, проявление которой было необходимо для согласования его поступков с указаниями его разума. Самоуничтожение, смерть являлись поэтому единственным разрешением задачи.
Но Толстой был чересчур сильным человеком, чтобы покончить свою жизнь самоубийством. Он нашел выход, и этот выход выразился в возвращении к той любви, которую он питал в юности: любви к крестьянской массе. «Благодаря ли моей какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу,— пишет он,— или по каким-либо другим причинам, но он понял наконец, что смысла жизни надо искать среди миллионов, которые всю свою жизнь проводят в труде. Он начал изучать с большим вниманием, чем прежде, жизнь этих миллионов. «И я,— говорит он,— полюбил этих людей». И чем больше он вникал в их жизнь, прошлую и настоящую, тем больше он любил их и тем легче ему самому становилось жить. Что же касается жизни людей его собственного круга — богатых и ученых (а вращался он в круге Каткова, Фета и подобных господ) — она ему «не только опротивела, но потеряла всякий смысл». Он понял, что если он не видел цели жизни, то причиной этого была его собственная жизнь «в исключительных условиях эпикурейства», заслонявшая перед ним правду.
«Я понял,— продолжает он,— что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло — был совершенно правилен. Неправильно было только то, что ответ, относящийся ко мне только, я отнес к жизни вообще: я спросил себя, что такое моя жизнь, и получил ответ — зло и бессмыслица. И точно, моя жизнь — жизнь потворства, похоти — была бессмысленна и зла, и потому ответ «жизнь зла и бессмысленна» относится только к моей жизни, а не к жизни людской вообще». Далее Толстой указывает, что даже все
животные трудятся для продолжения своей жизни. «Что же должен делать человек?» — спрашивает Толстой и отвечает: «Он должен точно так же добывать жизнь, как и животные, но с тою только разницей, что он погибнет, добывая ее один,— ему надо добывать ее не для себя, а для всех...» «Я не только не добывал жизни для всех, я и для себя не добывал ее. Я жил паразитом, и, спросив себя, зачем я живу, получил ответ: ни за чем».
Таким образом, убеждение, что он должен жить, как живут миллионы людей, зарабатывающих на жизнь трудом, что он должен работать, как работают эти миллионы, и что такая жизнь является единственным возможным ответом на вопросы, которые привели его в отчаяние, единственным путем, идя по которому можно избежать тех ужасных противоречий, которые заставили Шопенгауэра проповедовать самоуничтожение, а Соломона30, Сакия-Муни31 и других приводили к проповеди отчаянного пессимизма,— это убеждение спасло Толстого и возвратило ему утраченную энергию и волю к жизни. Но именно идея эта вдохновила тысячи русских юношей в те же годы и создала великое движение «хождения в народ — слияния с народом».
Толстой рассказал нам в замечательной книге «Так что же нам делать?» о впечатлениях, которые на него произвел «босяцкий» квартал Москвы в 1881 году, и о влиянии, которое эти впечатления имели на дальнейшее развитие его мыслей. Но нам еще неизвестно до сих пор, каковы были факты и впечатления действительной жизни, которые заставили его в 1875—1881 годах с такой остротой почувствовать пустоту той жизни, которую он до тех нор вел. Не будет ли с моей стороны большой смелостью сделать предположение, что то же движение «в народ», которое вдохновило стольких русских юношей и девушек идти в деревни и на фабрики и жить жизнью трудящегося народа, заставило и Толстого в свою очередь задуматься над своим положением в роли богатого помещика?
О том, что он узнал об этом движении, не может быть ни малейшего сомнения. Судебный процесс нечаевцев в 1871 году32 был напечатан во всех русских газетах, и всякий, несмотря на всю юношескую незрелость речей обвиняемых, легко мог усмотреть высокие идеалы и любовь к народу, которые вдохновляли их. Процесс долгушинцев в 1875 году произвел еще более глубокое впечатление в том же направлении; а в особенности — процесс (в марте 1877 года)34 высокоидеальных девушек, Бардиной, Любатович, сестер Субботиных, «московских пятидесяти», как тогда называли в кружках,— девушек, принадлежавших к богатым семействам и которые, несмотря на это, вели жизнь простых рабочих девушек, жили в ужасных фабричных казармах, работая по 14 —16 часов в день, перенося всевозможные тягости единственно для того, чтобы жить вместе с рабочими и иметь возможность учить их... И, наконец, процесс «ста девяносто трех»35 и (процесс) Веры Засулич в 1878 году36. Как бы ни была велика нелюбовь Толстого к революционерам, все же, читая отчеты об этих процессах, слыша разговоры о них в Москве и Туле, и наблюдая впечатления, которые они производили, он, как великий художник, должен был почувствовать, что эти юноши и девушки были ближе к нему, каким он сам был в 1861 —1862 годах, до обыска и разгрома в Ясной Поляне, по сравнению с людьми катковского лагеря, среди которых ему теперь приходилось вращаться. Наконец, если бы даже он совсем не читал отчетов об этих процессах и не слыхал о «московских пятидесяти», он читал «Новь» Тургенева, которая была напечатана в январе 1877 года37; он знал, как молодежь восторженно отнеслась к Тургеневу за «Новь», несмотря на все ее недостатки; и если бы он руководился только этим, далеко не совершенным, изображением народнического движения, он мог бы уже понять идеалы тогдашней русской молодежи; мог понять, почему она была бесконечно ближе к его идеалу, Руссо, чем был он сам, с тех пор как забросил идеалы своей юности.
Будь Толстой сам двадцатилетним юношей, весьма вероятно, что он примкнул бы в какой-нибудь, той или иной, форме к движению, несмотря на все препятствия, стоявшие на его пути. Но в его лета, в его обстановке, и в особенности когда ум его был занят вопросом: «Где тот рычаг, которым можно было бы двинуть человеческие сердца? Где источник глубокого морального перерождения для каждого в отдельности?» — Толстой должен был вести долгую и упорную борьбу с самим собой, прежде чем он вышел на эту дорогу. Для нашей молодежи уже одно указание, что всякий получивший образование благодаря работе трудящихся масс должен расплатиться с ними, работая для них,— этого простого указания было достаточно. Юноши и девушки бросали богатые дома родных, жили самой простой жизнью, мало в чем отличавшейся от жизни рабочих, и посвящали себя, как умели, народу. Но по многим причинам — образованию, привычкам, окружающей его среде, возрасту и, может быть, также вследствие великого общефилософского вопроса, которым был занят его ум,— Толстому пришлось очень много и тяжело перестрадать, прежде чем он пришел к тем же самым заключениям, но другим путем, т. е. прежде чем он пришел к заключению, что он, как сознательная часть Божественного Неведомого, должен выполнять волю этого Неведомого, которая состояла в том, что каждый должен работать для общего блага*.
Как только, однако, он пришел к этим заключениям, Толстой не замедлил согласовать свою жизнь с ними. Препятствия, которые он встретил на этом пути, прежде чем он смог последовать
* «То, что говорили мне некоторые люди,— замечает Толстой,— и в чем я сам иногда старался уверить себя, что надо желать счастья не себе одному, но другим, близким, и всем людям, не удовлетворяло меня; во-1-х, потому, что я не мог искренно так же, как все, желать счастья другим людям; во-2-х, и главное, потому, что другие люди точно так же, как и я, были обречены на несчастье и смерть. И потому все мои старания об их благе были тщетны. Я пришел в отчаяние». Идея о том, что личное счастье лучше всего можно найти в счастии всех, не привлекала его, и таким образом он нашел недостаточной целью жизни самое стремление к счастью всех и содействие прогрессу в этом направлении.
внушениям своей совести, вероятно, были громадны: мы можем лишь догадываться о них. Легко себе вообразить софизмы, с которыми ему приходилось бороться, в особенности когда все, понимавшие значение его громадного таланта, начали протестовать против того осуждения, с которым он стал относиться к своим прежним литературным трудам. Можно лишь радоваться силе его убеждений, когда он так решительно изменил жизнь, которую вел до тех пор.
Маленькая комнатка, которую он занял в своем богатом доме, известна всем по общераспространенным фотографиям. Толстой за плугом (на картине Репина) обошел весь мир, причем русское правительство сочло эту картину настолько опасной, что распорядилось снять ее с выставки. Ограничиваясь в питании самым необходимым количеством очень простой пищи, он, пока позволяли ему физические силы, старался зарабатывать и эту пищу физическим трудом. И в эти последние годы своей жизни, говорит он, он написал более, чем в годы своей величайшей литературной производительности.
Результаты примера, данного Толстым человечеству, общеизвестны. Он думал, однако, что он должен дать философские и религиозные обоснования своего поведения, что он и сделал в ряде замечательных работ.
Руководимый идеей, что миллионы рабочего народа уяснили себе смысл жизни, найдя его в самой жизни, на которую они смотрят как на выполнение «воли Творца вселенной», Толстой принял простую веру масс русского крестьянства, хотя его аналитический ум и возмущался против этого шага: он начал выполнять обряды православной церкви. Но все же вскоре оказалась граница, которой он не мог переступить, и он увидал, что есть верования, которых он никоим образом не может принять. Он чувствовал, напр(имер), что, торжественно заявляя в церкви перед причастием, что он принимает причащение, в буквальном смысле, плоти и крови Христа, он утверждает нечто, чего не признает его ум. Кроме того, он вскоре познакомился с крестьянами-сектантами Сютаевым и Бондаревым, к которым он относился с глубоким уважением, и он увидал после этого знакомства, что, присоединяясь к православной церкви, он тем самым одобряет все возмутительные преследования сектантов, что он помогает разжигать ту взаимную ненависть, которую чувствуют все церкви, одна по отношению к другой.
Вследствие вышеуказанных причин Толстой занялся тщательным изучением христианства, избегая точек зрения различных церквей и обратив особенное внимание на сверку переводов Евангелия, с целью найти действительное значение заветов Великого Учителя и отделить от них позднейшие наслоения и прибавки, сделанные его последователями. В замечательной работе («Критика Догматического Богословия»), на которую им была затрачена масса труда, он показал, как фундаментально расходится учение и объяснение различных церквей с действительным смыслом слов
Христа. Вслед за тем он, совершенно независимо, выработал собственное толкование христианского учения, которое сходно с толкованиями, которые этому учению давали великие народные движения...
ТОЛКОВАНИЕ ХРИСТИАНСКОГО УЧЕНИЯ

Вышеуказанные идеи, выработанные Толстым таким медленным путем, он изложил в трех произведениях, написанных последовательно одно за другим: 1) «Критика Догматического Богословия», введение к которой, более известное под именем «Исповеди», было написано в 1882 году; 2) «В чем моя вера» (1884) и 3) «Так что же нам делать?» (1886); к тому же разряду произведений Толстого относится «Царство Божие внутри нас, или христианство не как мистическое учение, а как новое понимание жизни» (1900) и, в особенности, небольшая брошюра «Христианское учение» (1902), изложенная в форме коротких, законченных перенумерованных параграфов, на манер катехизиса, и заключающая полное и определенное изложение взглядов Толстого. В продолжение того же года был опубликован ряд других работ подобного же характера: «Жизнь и учение Христа», «Мой ответ Синоду», «Что такое религия», «О жизни» и пр. Перечисленные нами выше произведения являются результатом умственной работы Толстого за последние двадцать лет, и по крайней мере четыре из них («Исповедь», «В чем моя вера», «Так что же нам делать?» и «Христианское учение») нужно прочесть в указанном порядке, если читатель желает ознакомиться с религиозными и нравственными воззрениями Толстого и разобраться в той путанице идей, которой часто совершенно несправедливо дают имя «толстовства». Что же касается небольшой работы «Жизнь и учение Иисуса», это — краткое изложение четырех Евангелий, написанное общепонятно и свободное от всех мистических и метафорических элементов; короче сказать, это — изложение Евангелий, как их понимает Толстой.
Вышеуказанные работы являются наиболее замечательной попыткой, какая когда-либо была, рационалистического объяснения христианства. Христианство является в них совершенно освобожденным от гностицизма и мистицизма, как чисто духовное учение о мировом духе, ведущем человека к высшей жизни — жизни равенства и дружелюбных отношений между всеми людьми. Если Толстой принимает христианство как основание своей веры, он делает это не потому, что он считал его откровением, но потому, что учение его, очищенное от всех искажений, совершенных церквами, заключает в себе «тот самый ответ на вопрос жизни, который более или менее ясно высказывали все лучшие люди человечества и до и после Евангелия, начиная с Моисея, Исайи, Конфуция, древних греков, Будды, Сократа и до Паскаля, Спинозы, Фихте, Фейербаха и всех тех, часто незаметных и непрославленных людей, которые искренно, без взятых на веру учений думали и говорили о смысле
жизни*, потому что это учение «дает объяснение смысла жизни» и «разрешение противоречия стремления к благу и жизни, с сознанием невозможности их» (Христианское учение. § 13) — «разрешение противоречия между стремлением к счастью и жизни, с одной стороны, и все более и более уяснявшимся сознанием неизбежности бедствия и смерти, с другой» (то же. § 10).
Что же касается догматических и мистических элементов христианства, которые Толстой рассматривает как наросты на действительном учении Христа, то он считает их настолько вредными, что делает по этому поводу следующее замечание: «Ужасно сказать (но мне иногда кажется), не будь вовсе учения Христа с церковным учением, выросшим на нем, то те, которые теперь называются христианами, были бы гораздо ближе к учению Христа, т. е. к разумному учению о благе жизни, чем они теперь. Для них не были бы закрыты нравственные учения пророков всего человечества»**.
Оставляя в стороне все мистические и метафизические концепции, вплетенные в христианство, он обращает главное внимание на нравственную сторону христианского учения. Одной из наиболее могущественных причин, говорит он, мешающих людям жить согласно этому учению, является «религиозный обман». «Человечество медленно, но не останавливаясь, движется вперед, т. е. все к большему и большему уяснению сознания истины о смысле и значении своей жизни и установлению жизни сообразно с этим уясненным сознанием»; но в этом прогрессивном шествии не все равномерно подвигаются вперед, и «люди, менее чуткие, держатся прежнего понимания жизни и прежнего строя жизни и стараются отстоять его». Достигается это главным образом при помощи религиозного обмана, «который состоит в том, что умышленно смешивается и подставляется одно под другое понятие веры и доверия» (Христиан[ское] учение. §§ 187, 188)38. Единственное средство для освобождения от этого обмана, говорит Толстой, это «понимать и помнить, что единственное орудие познания, которым владеет человек, есть его разум и что поэтому всякая проповедь, утверждающая что-либо противное разуму, есть обман». Вообще Толстой в этом случае очень усиленно подчеркивает значение разума (см. Христиан[ское] учение. §§ 208, 213).
Другим великим препятствием к распространению христианского учения, по мнению Толстого, является современная вера в бессмертие души — как ее понимают теперь (В чем моя вера.
* Христианское учение. Введение. С. 6. В другом месте Толстой к вышеприведенным учителям человечества прибавляет еще Марка Аврелия и Лао-Цзы.
** В чем моя вера. Гл. X. С. 145//Сочинения Л. Н. Т., запрещенные русской цензурой. Изд(ание) Черткова. На стр. 18—19 небольшого сочинения «Что такое религия» Толстой выражается с еще большей суровостью о церковном христианстве. В этой замечательной работе Толстой говорит о сущности религии вообще, причем всякий может сделать выводы о желательном отношении религии к науке, синтетической философии и философской этике.
С. 134, русского издания Черткова). В этой форме он отрицает ее; но мы можем, говорит он, придать более глубокое значение нашей жизни, сделав ее полезной людям — человечеству, слив нашу жизнь с жизнью вселенной, и хотя эта идея может казаться менее привлекательной, чем идея об индивидуальном бессмертии, но зато она отличается «достоверностью».
Говоря о Боге, он склоняется к пантеизму и описывает Бога как Жизнь или Любовь или же как Идеал, носимый человеком в самом себе (см. «Мысли о Боге», собранные В. и А. Чертковыми); но в одной из последних работ (Христиан<ское> учен<ие>. Гл. VII и VIII) он предпочитает отождествлять Бога с «мировым желанием блага, являющегося источником всей жизни. Так что Бог, по христианскому вероучению, и есть та сущность жизни, которую человек сознает в себе и познает во всем мире как желание блага, и вместе с тем та причина, по которой сущность эта заключена в условия отдельной и телесной жизни» (§ 36). Каждый рассуждающий человек, прибавляет Толстой, приходит к подобному заключению. Желание блага всему существующему проявляется в каждом разумном человеке, когда в известном возрасте в нем пробудилась управляемая разумом совесть; и в мире, окружающем человека, то же желание проявляется во всех отдельных существах, стремящихся каждое к своему благу. Эти два желания «сходятся к одной ближайшей, определенной, доступной и радостной человеку цели». Таким образом, говорит он в заключение, и наблюдение, и предание (религиозное), и рассуждение указывают человеку, что «наибольшее благо людей, к которому стремятся все люди, может быть достигнуто только при наибольшем единении и согласии людей». И наблюдение, и предание, и рассуждение указывают, что немедленным трудом для развития мира, в каковом труде человек призван принять участие, является «замена разделения и несогласия в мире единением и согласием». «Внутреннее влечение рождающегося духовного существа человека только одно: увеличение в себе любви. И это-то увеличение любви есть то самое, что одно содействует тому делу, которое совершается в мире: замены разъединения и борьбы единением и согласием». Единение и согласие и постоянное, непреклонное стремление к установлению их, для чего требуется не только весь труд, необходимый для поддержания собственного существования, но и труд для увеличения всеобщего блага,— таковы те два конечных аккорда, в которых нашли разрешение все диссонансы и бури, которые в течение более чем двадцати лет бушевали в уме великого художника, все религиозные экстазы и рационалистические сомнения, которые волновали этот ум в напряженных поисках (истины). На метафизических высотах стремление каждого живущего существа к собственному благу, являющееся одновременно и эгоизмом и любовью, ибо оно, в сущности, любовь к себе,— это стремление к личному благу по самой своей природе стремится объять все существующее. «Естественным путем оно расширяет свои пределы любовью — сначала к семейным — жене, детям; потом к друзьям,
соотечественникам; но любовь не довольствуется этим и стремится объять все существующее» (§ 46).
ГЛАВНЫЕ ЧЕРТЫ ХРИСТИАНСКОЙ ЭТИКИ

Центральный пункт христианского учения Толстой видит в непротивлении. В течение первых годов после его душевного кризиса он проповедовал абсолютное «непротивление злу» — в полном согласии с буквальным и точным смыслом слов Евангелия, которые, будучи взяты в связи с текстом о правой и левой щеке, очевидно, обозначали полное смирение и покорность. Но, по-видимому, уже вскоре Толстой почувствовал, что подобное учение не только не согласуется с его вышеприведенным определением Бога, но просто доходит до поощрения зла. В нем именно заключается то дозволение зла, которое всегда проповедовалось государственными религиями в интересах правящих классов, и Толстой должен был вскоре сознать это. В одном из своих произведений позднейшего периода он рассказывает, как он однажды во время поездки по железной дороге встретил в вагоне тульского губернатора, ехавшего во главе военного отряда, снабженного запасом розог. Губернатор отправлялся сечь крестьян одной деревни, возмутившихся против незаконного распоряжения администрации, притеснявшей крестьян по проискам помещика. С обычным талантом Толстой описывал, как находившаяся на вокзале «либеральная дама» открыто, громко и резко осуждала губернатора и офицеров и как последние чувствовали себя пристыженными. Затем он описывает то, что обыкновенно происходит при подобных усмирительных экспедициях: как крестьяне, с истинно христианским смирением, будут креститься дрожащей рукой и ложиться под розги, как их будут истязать до полусмерти, причем гг. офицеры нисколько не будут тронуты этим христианским смирением. Каково было поведение самого Толстого при встрече с этой карательной экспедицией, нам неизвестно, ибо он ничего не говорит об этом. Вероятно, он упрекал губернатора и офицеров и советовал солдатам не подчиняться им — другими словами, убеждал их возмутиться. Во всяком случае, он должен был почувствовать, что пассивное отношение к совершающемуся злу — непротивление — будет равняться молчаливому одобрению этого зла, более того — его поддержке. Кроме того, пассивное отношение к совершающемуся злу настолько противоречит всей натуре Толстого, что он не мог долго оставаться приверженцем подобной доктрины и вскоре начал толковать евангельский текст в смысле: «не противься злу насилием-». Все его позднейшие сочинения являются страстным противлением различным формам зла, которое он видел в окружающем его мире. Его могучий голос постоянно обличает и самое зло, и совершающих это зло; он осуждает только сопротивление злу физической силой, веря, что такая форма сопротивления причиняет вред.
Другими пунктами христианского учения (конечно, в толковании Толстого) являются следующие четыре: не гневайся или по
крайней мере воздерживайся от гнева насколько возможно; оставайся верным женщине, с которой ты соединился, и избегай всего, возбуждающего страсть; не клянись, что, по мнению Толстого, значит: не связывай себе рук никакой клятвой, ибо при помощи присяг и клятвы правительства связывают совесть людей, заставляя их подчиняться потом всем правительственным распоряжениям, и, наконец, люби своих врагов или, как Толстой неоднократно указывает в своих сочинениях, никогда не суди сам и не преследуй другого судом.
Этим пяти правилам Толстой дает возможно широкое толкование и выводит из них все учения свободного коммунизма. Он с большой убедительностью доказывает, что жить за счет труда других, не зарабатывая на собственное существование,— значит нарушать самый существенный закон природы; такое нарушение является главной причиной всех общественных зол, а также громадного большинства личных несчастий и неудобств. Он указывает, что настоящая капиталистическая организация труда нисколько не лучше былого рабства или крепостничества.
Он настаивает на необходимости упрощения образа жизни — в пище, одежде и помещении, каковое упрощение является естественным результатом занятия физическим трудом, в особенности земледельческой работой, и указывает на те выгоды, которые получат даже современные богатые лентяи, если займутся таким трудом. Он показывает, как все зло теперешнего управления происходит вследствие того, что те люди, которые протестуют против плохих правительств, употребляют все усилия, чтобы самим попасть в члены этих правительств.
С тем же решительным протестом, с каким он относится к церкви, Толстой относится и к государству. Единственное реальное средство положить конец современному рабству, налагаемому на человечество этим учреждением, считает он,— отказаться иметь какое-либо дело с государством. И, наконец, он доказывает и поясняет свои доказательства образами, в которых выказывается вся мощь его художественного таланта, что жадность обеспеченных классов, стремящихся к богатству и роскоши,— жадность, не имеющая и не могущая иметь границ,— служит опорой всего этого рабства, всех этих ненормальных условий жизни и всех предрассудков и учений, распространяемых церковью и государством, в интересах правящих классов.
С другой стороны, всякий раз, когда Толстой говорит о Боге или о бессмертии, он всячески старается показать, что он чужд мистических воззрений и метафизических определений, употребляемых обыкновенно в подобных случаях. И хотя язык его произведений, посвященных подобным вопросам, не отличается от обычного языка религиозной литературы, тем не менее Толстой постоянно, при всяком удобном случае настаивает на чисто рационалистическом толковании религиозных понятий. Он тщательно отцеживает от христианского учения все то, что не может быть воспринято последователями других религий, и подчеркивает все то, что есть общего в христианстве с другими положительными религиями: все, носящее общечеловеческий характер, могущее быть оправдано разумом и потому быть воспринято в равной степени как верующими, так и неверующими.
Другими словами, по мере того как Толстой изучал системы различных основателей религий и философов, занимавшихся вопросами нравственности, он пытался определить и установить элементы всеобщей религии, которая могла бы объединить всех людей и которая в то же время была бы свободна от сверхъестественных элементов, не заключала бы в себе ничего противного разуму и науке и являлась бы нравственным руководством для всех людей, на какой бы ступени умственного развития они ни находились. Начав, таким образом (в 1875—1877 годах), присоединением к православной религии — как ее понимает русское крестьянство,— он в конце концов пришел в «Христианском учении» к построению философии нравственности, которая, по его мнению, может быть принята в равной мере христианином, евреем, мусульманином, буддистом и натурфилософом,— религии, которая* будет заключать в себе единственный существенный элемент всех религий, а именно: определение, отношения каждого к миру (Weltanschauung) в согласии с современной наукой, и признание равенства всех людей.
Могут ли эти два элемента, один из которых относится к области знания и науки, а другой (справедливость) — к области этики, оказаться достаточными для построения религии без какой-либо примеси мистицизма — этот вопрос выходит за пределы настоящей книги.
* Любопытно, что план такой работы Толстой имел еще в своей юности; это видно из биографии Бирюкова.
Примечания

23 Данный фрагмент взят из книги П. А. Кропоткина «Идеалы и действительность в русской литературе». В основу книги положены восемь лекций, прочитанных им в марте 1901 г. в институте Лоуэлл я в Бостоне (Англия). Это, конечно, не литературоведческое произведение в строгом смысле слова, а скорее попытки познакомить английского читателя с мало известной ему литературой. Отсюда некоторая упрощенность изложения, повествовательный характер. Однако две черты русской литературы П. А. Кропоткин подчеркивал постоянно ее социально-политическую заостренность и нравственную направленность. В предисловии к книге он отмечал, что «ни в какой иной стране литература не занимает такого влиятельного положения, как в России. Нигде она не оказывает такого глубокого непосредственного влияния на интеллектуальное развитие молодого поколения» (см.: Кропоткин П. А. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907. С. 2). Причина этого, по его мнению, заключается в том, что русский народ был лишен влияния на политическую жизнь страны, и потому подобные вопросы волей-неволей перекочевали в литературу.
Включение в настоящее издание значительных выдержек из этой книги продиктовано тем, что они позволяют лучше понять не только духовную атмосферу, в которой формировался сам П. А. Кропоткин, но и его нравственное отношение к тем проблемам, которые поднимала русская литература. Часть этой книги, посвященная духовному кризису Л. Н. Толстого и его нравственным исканиям, фактически представляет самостоятельную работу, вплетенную в ткань общих рассуждений о творчестве великого писателя. Кризисом Л. Н. Толстого, его нравственно-религиозными исканиями интересовались многие исследователи его творчества. Но, пожалуй, для П. А. Кропоткина этот внутренний кризис был более понятен, ибо он сам пережил подобную драму.
Л. Н. Толстой и П. А. Кропоткин были людьми одного круга и одновременно личностями, для которых несправедливость существующего порождала разлад души. И этот разлад не мог не кончиться каким-то нравственным выбором, некой определенностью, ставшей опорой в дальнейшей жизни. Много общего и в их критике существующего: церковь, государство и его институты, принцип двойной морали, социальная демагогия и откровенный обман народа абсолютно неприемлемы для обоих. В сущности, они имели одни и те же нравственные ценности, только у П. А. Кропоткина они были очищенными от религиозной оболочки вообще, а у Л. Н. Толстого— от извращений их церковью. И лишь в одном они расходились принципиально: П. А. Кропоткин считал возможным использовать насилие в борьбе против существующего зла, Л. Н. Толстой такую возможность отрицал полностью. Но и тот и другой полагали, что естественной основой будущего человеческого общества должна стать нравственность.
24 См.: Бирюков П. И. Лев Николаевич Толстой. Биография. М., 1905.
25 Ясно-Полянские статьи об образовании см.: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Юбилейное издание (1828—1928). М.; Л., 1928—1958. Т. 8.
26 Подобные разговоры, как видно из «Биографии» П. И. Бирюкова, Л. Н. Толстой действительно вел со своим братом.— Прим. П. А. Кропоткина.
27 См. также биографию.— Прим. П. А. Кропоткина.
28 Михайловский Н. К. Сочинения. СПб., 1897. Т. 3.
29 Толстой Л. И. Исповедь (см.: Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. М.; Л., 1928— 1958. Т. 23). П. А. Кропоткин цитирует по Полному собранию сочинений Л. Н. Толстого, запрещенному в России, которое было издано В. Г. Чертковым за границей, а затем неоднократно переиздавалось в России. Сам В. Г. Чертков был издателем и другом Л. Н. Толстого. Он организовал издательство «Посредник» (1884) и газету «Свободное слово», в которых вышли практически все работы Л. Н. Толстого, запрещенные царской цензурой. Он же до 1936 г. вел издание Полного собрания сочинении Л. Н. Толстого в 90 томах.
30 Соломон — царь Израильско-Иудейского царства в 965–928 до н.э. Сын Давида. По преданию, автор некоторых книг Библии.
31 Сакия-Муни— Шикьямуни (мудрец из племени шакья), известен также как Сиддхартаха (собственное имя) и Гаутама (родовое имя) — в буддийской мифологии последний земной будда, проповедовавший дхарму (закон, моральный правопорядок, добродетель), на основе которой сложилось буддийское вероучение. Легенда гласит, что Шакьямуни, пройдя ряд перевоплощений, по просьбе богов спустился на землю в образе человека, чтобы стать буддой и проповедовать дхарму.
32 Суд над нечаевцами проходил в петербургской Судебной палате с 1 июня по 11 сентября 1871 г. как суд над участниками организации «Народная расправа» (79 обвиняемых). Самого С. Г. Нечаева па процессе не было, поскольку он сумел скрыться за границей. Суд над ним состоялся позже (8 января 1873 г.) в Москве, после выдачи его швейцарским правительством как уголовного преступника. Процесс над печаевцамп выявил их полную непричастность п к предъявленному в обвинении убийству студента Иванова, и к нечаевскому «Катехизису революционера». Более того, пожалуй, впервые подсудимые использовали трибуну открытого суда для пропаганды своих идеалов. Большинство их было подвергнуто суровому наказанию от каторги до высылки под надзор полиции.
32 Процесс долгушинцев состоялся 9-15 июля 1871 г. Это один из типичных и многочисленных процессов 70 80-х годов, проведенных царским правительством против революционных народников. По делу проходило 12 человек. Свое название получил по фамилии руководители кружка революционной молодежи А. В. Долгушина.
Процесс мирта 1877 г. проходил с 21 феврали по 14 марта. Суду была предана объединенная группа революционеров, называвших себя «Всероссийской социально-революционной организацией», вошедшей в историю под названием «москвичи». К суду были привлечены 50 обвиняемых, отсюда название «процесс пятидесяти». Это был первый крупный процесс, в котором обвинялись участники «хождения в народ». Наиболее известные деятели этой организации С. И. Бардина, Л. Н. Фигнер и рабочий-ткач П. А. Алексеев.
«Процесс 193» - наиболее крупная акция самодержавия в борьбе против революционных народников. Суд проходил с октября 1877 г. по 23 января 1878 г. Героическое поведение подсудимых, особенно речь И. Н. Мышкина, сделали этот процесс выдающимся событием того времени. Сам процесс стал ареной борьбы революционеров против царизма и его судебной машины. «Процесс Веры Засулич» проходил 31 марта 1878 г. в Петербургском окружном суде. Обвиняемая покушалась на петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова и выстрелом из пистолета ранила его. Причина покушения — надругательство градоначальника над политическим заключенным. Очевидность состава преступления и «показательный характер дела» царское правительство решило использовать в открытом судебном заседании. Однако суд присяжных оправдал В. Засулич и прямо в зале заседаний освободил ее из-под стражи. Друзья, опасаясь преследований полиции, спрятали ее и нелегально переправили за границу.
37 «Новь» И. С. Тургенева написана в 1876 г. В ней автор изобразил начальный этап движения молодежи «в народ». П. А. Кропоткин отмечает, что И. С. Тургенев правильно подметил два недостатка участников начального этапа этого движения: непонимание крестьянства и их «гамлетизм», т. е. отсутствие решительности. П. А. Кропоткин вспоминал, что И. С. Тургенев, по мере того как движение развивалось, несомненно, заметил бы эволюцию Базаровых и Инсаровых, что он очень интересовался одной из героических и трагических фигур этого движения — И. Н. Мышкиным. Но, как писал П. А. Кропоткин, болезнь и смерть не позволили И. С. Тургеневу воплотить этих новых людей в поэтических образах.
38 Большинство анализируемых П. А. Кропоткиным в этом фрагменте статей и работ первоначально появились за границей в издании В. Г. Черткова Полного собрания сочинений, запрещенных в России. Л. Н. Толстого. Затем различные варианты этого издания стали выходить в России, одно из них было опубликовано издательством «Свободное слово» в Петербурге в 1903—1906 гг. Позже эти работы включались в Полные собрания сочинений Л. Н. Толстого, в частности и в 10-е московское, которое упоминает П. А. Кропоткин. Наиболее широко все эти работы представлены в Юбилейном 90-томном издании Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, вышедшем в 1928—1958 гг. В него включены: «Исповедь» (Т. 23), «Так что же нам делать» (Т. 25), «Исследование догматического богословия» (Т. 23). «В чем моя вера?» (Т. 23), «Царство Божие внутри пас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание» (Т. 28), «Христианское учение» (Т. 39), «Мой ответ Синоду» (Т. 34), «Что такое религия и в чем ее сущность?» (Т. 23), «О жизни» (Т. 26). «О религии» (Т. 7), «Моя жизнь» (Т. 23), «Об искусстве» (Т. 30). Упоминаемые П.А. Кропоткиным издания «Жизнь и учение Христа» и «Жизнь и учение Иисуса»: различаются лишь по названию. И то и другое включают в себя две работы Л. Н. Толстого: «Краткое изложение Евангелия» и «Как читать Евангелие» В 90-томнике они вошли соответственно к 24- и 39-й тома.

Источник: http://www.marsexx.ru/lit/kropotkin-mor ... lstogo.htm

Издана отдельной брошюрой в 1927 году: Russell В. Why I Am Not a
Christian. London: Watts & Co, 1927. Первоначально - лекция, прочитанная 6
марта 1927 г. в помещении ратуши Баттерси по инициативе Южно-Лондонского
отделения Национального светского общества. Перевод на русский язык выполнен
И. 3. Романовым. См.: Рассел Бертран "Почему я не христианин". Москва, 1958.

Тема моей сегодняшней лекции вам уже известна из речи председателя -
"Почему я не христианин". Пожалуй, с самого начала было бы хорошо сделать
попытку разобраться в значении слова "христианин". Дело в том, что в наши
дни великое множество людей пользуется этим словом в весьма неопределенном
смысле. Некоторые люди имеют в виду под христианином всего лишь человека,
старающегося вести добропорядочный образ жизни. В таком смысле, на мой
взгляд, христиане нашлись бы во всех сектах и религиях; но мне кажется, что
это неправильный смысл слова, хотя бы потому, что из него вытекает, будто
люди, которые не являются христианами - все буддисты, конфуцианцы,
мусульмане и так далее, - не стараются вести добропорядочный образ жизни.
Для меня слово "христианин" вовсе не означает человека, старающегося в меру
своих возможностей жить честно. Я полагаю, что, прежде чем получить право
называться христианином, вы должны разделять известное количество
определенных верований. Правда, ныне слово "христианин" утратило то
полнокровное значение, какое оно имело во времена св. Августина и св. Фомы
Аквинского [1]. В те дни, когда человек заявлял, что он христианин, все
знали, что именно он хочет этим сказать. Быть христианином значило принимать
всю совокупность строжайшим образом определенных религиозных представлений и
верить в каждую крупицу этих религиозных представлений со всей силой своего
убеждения.

ЧТО ТАКОЕ ХРИСТИАНИН?


Ныне совсем не то. Нам приходится быть несколько более неопределенными
в своем понимании христианства. И все-таки я полагаю, что можно назвать два
разных пункта, принятие которых совершенно обязательно для всякого, кто
называет себя христианином. Первый пункт - догматического порядка -
заключается в том, что вы должны верить в бога и бессмертие. Если вы не
верите в эти две вещи, то, по моему мнению, вы не вправе называться
христианином. Во-вторых, как явствует из самого слова "христианин", вы
должны разделять известного рода веру в Христа. Ведь мусульмане, к примеру,
тоже верят в бога и бессмертие, тем не менее христианами они называть себя
не станут. Мне думается, что, как минимум, вы должны разделять веру в то,
что Христос был если и не божественной личностью, то по крайней мере самым
лучшим и мудрейшим из людей. Если вы не склонны разделять эту веру в Христа,
то, на мой взгляд, вы не имеете никакого права называться христианином.
Существует, конечно, и иной смысл слова "христианин", который вы находите в
"Календаре" Уитекера [2] да в книжках по географии, где утверждается, что
население земного шара делится на христиан, мусульман, буддистов,
идолопоклонников и так далее; в этом смысле мы все христиане. Книжки по
географии рассматривают нас скопом, но это чисто географический смысл слова,
который, я полагаю, мы можем просто не принимать во внимание. Поэтому,
задавшись целью объяснить вам, почему я не христианин, я считаю себя
обязанным объяснить вам две разные вещи: во-первых, почему я не верю в бога
и бессмертие и, во-вторых, почему я не считаю Христа самым лучшим и
мудрейшим из людей, хотя я и признаю за ним весьма высокую степень
нравственной добродетели.
Если я смог принять столь эластичное определение христианства, то этим
я обязан исключительно тем плодотворным усилиям, которые были предприняты
неверующими в прошлом. Как я уже указывал, в старину понятие христианства
имело гораздо более полнокровный смысл. Например, оно включало в себя веру в
ад. Вера в вечный адский огонь до самого недавнего времени составляла
необходимую часть христианского вероучения. В нашей стране, как вы знаете,
вера в ад перестала считаться необходимой частью христианского вероучения в
силу постановления Тайного совета [3] Правда, архиепископ Кентерберийский и
архиепископ Йоркский не признали этого постановления, но в нашей стране
официальная религия устанавливается законами, принимаемыми парламентом, и
потому Тайному совету удалось взять верх над их светлостями и вера в ад
перестала считаться обязательной для христиан. Вот почему я не стану
настаивать на том, что христианин непременно должен верить в ад.

СУЩЕСТВОВАНИЕ БОГА


Переходя к вопросу о существовании бога, я должен заметить, что это -
большой и серьезный вопрос, и если бы я вздумал разобрать его хоть
сколько-нибудь должным образом, то мне пришлось бы продержать вас здесь до
второго пришествия. Так что вам придется извинить меня, если я коснусь его в
несколько общей форме. Как вам, конечно, известно, католическая церковь
установила в качестве догмы, что существование бога может быть доказано
одним разумом, без помощи откровения. Это несколько странная догма, но тем
не менее она является одной из ее догм. Ввести эту догму католическую
церковь вынудило следующее обстоятельство. Одно время вольнодумцы завели
привычку утверждать, что можно привести множество аргументов, при помощи
которых один разум в состоянии опровергнуть существование бога; для
католической же церкви существование бога, разумеется, было вопросом веры.
Вольнодумцы принялись рьяно разрабатывать такие аргументы и доводы, и
католическая церковь почувствовала, что этому надо положить конец. Оттого-то
она и установила, что существование бога может быть доказано одним разумом,
без помощи откровения, и ей пришлось выработать аргументы, которые, как она
полагала, доказывают существование бога. Аргументов таких, понятно, довольно
много, но я остановлюсь лишь на нескольких.

АРГУМЕНТ ПЕРВОПРИЧИНЫ


Пожалуй, проще и легче всего разобраться в аргументе первопричины.
Приверженцы христианства утверждают, что все, что мы видим в этом мире,
имеет причину; идя по причинной цепи все дальше и дальше вглубь, вы
непременно должны прийти к первопричине, и этой-то первопричине вы и
присваиваете имя бога. В наши дни, как мне представляется, аргумент
первопричины не пользуется особенно большим авторитетом прежде всего потому,
что само понятие причины стало далеко не таким, каким оно было в прошлом.
Понятие причины подверглось атакам философов и людей науки и ныне уже не
обладает той жизненностью, какой оно отличалось в прошлом; но и помимо этого
вы можете убедиться в том, что аргумент, согласно которому должна
существовать первопричина, является совершенно несостоятельным.
Признаюсь, что, когда я был еще молодым человеком и весьма серьезно
ломал себе голову над этими вопросами, я долгое время принимал аргумент
первопричины, пока однажды (мне было тогда 18 лет) не прочел "Автобиографию"
Джона Стюарта Милля [4], где наткнулся на следующее место: "Отец объяснил
мне, что на вопрос: "Кто меня сотворил?" - нельзя дать ответ, ибо это
немедленно повлекло бы за собой новый вопрос: "А кто сотворил бога?" Это
необычайно простое место убедило меня, и до сих пор я пребываю в убеждении,
что аргумент первопричины является ложным. В самом деле, если все должно
иметь причину, то должен иметь причину и бог. Если же может существовать
нечто, не имеющее причины, то этим нечто сама природа может быть ничуть не
хуже бога, так что аргумент первопричины абсолютно недействителен.
По своей природе аргумент первопричины ничем не отличается от воззрения
того индуса, который считал, что мир покоится на слоне, а слон - на
черепахе; когда же индуса спрашивали: "А на чем же держится черепаха?" - тот
отвечал: "Давайте поговорим о чем-нибудь другом". И впрямь, аргумент
первопричины ничуть не лучше ответа, данного индусом. Ведь нет никаких
оснований считать, что мир не мог возникнуть без причины; с другой стороны,
нет никаких оснований считать, что мир не мог существовать вечно. Нет
никаких оснований предполагать, что мир вообще имел начало. Представление о
том, что вещи обязательно должны иметь начало, в действительности обязано
убожеству нашего воображения. Поэтому, пожалуй, мне нет нужды более тратить
время на разбор аргумента первопричины.

АРГУМЕНТ ЕСТЕСТВЕННОГО ЗАКОНА


Далее, весьма широкое распространение получил аргумент естественного
закона. Особой популярностью этот аргумент пользовался на протяжении всего
XVIII столетия, главным образом под влиянием сэра Исаака Ньютона и его
космогонии. Люди заметили, что планеты вращаются вокруг Солнца в
соответствии с законом тяготения. И люди решили, что происходит это
вследствие того, что бог повелел планетам двигаться именно таким образом, а
не иначе. Это было, разумеется, в высшей степени удобное и простое
объяснение, которое избавляло людей от заботы смотреть глубже, чтобы дойти
до объяснения самого закона тяготения. В настоящее время мы объясняем закон
тяготения довольно сложным способом, который был введен Эйнштейном.
В мои намерения не входит читать вам лекцию о законе тяготения, как он
был истолкован Эйнштейном, ибо это тоже отняло бы у нас много времени. Для
наших целей достаточно сказать, что в нашем распоряжении нет больше понятия
естественного закона в том виде, в каком оно существовало в ньютоновской
системе, в которой по какой-то непостижимой причине природа вела себя всегда
одинаково. Ныне мы обнаруживаем, что очень многое из того, что мы считали
естественными законами, на самом деле оказывается человеческими
условностями. Вы знаете, что даже в отдаленнейших глубинах звездного
пространства три фута всегда составляют ярд. Это, вне всякого сомнения,
весьма примечательный факт, но вы вряд ли назовете его законом природы. А к
той же категории относится очень многое из того, что рассматривалось прежде
в качестве законов природы.
С другой стороны, в тех случаях, когда вам удается получить какие-либо
познания относительно того, как в действительности ведут себя атомы, вы
обнаруживаете, что они в гораздо меньшей степени подчинены закону, чем это
представлялось людям ранее, и что законы, к которым вы приходите, являются
статистическими средними именно такого типа, в основе которого лежит случай.
Всем вам известно, что существует закон, согласно которому при бросании
костей двойная шестерка выпадает только в одном примерно случае из тридцати
шести, и мы не усматриваем в этом доказательство того, что падение костей
регулируется чьей-то волей; как раз наоборот, если бы двойная шестерка
выпадала всякий раз, тогда мы сочли бы, что чья-то воля регулирует падение
костей. К этому типу и принадлежат в своем большинстве законы природы. Они
являются статистическими средними того типа, который выводится на основании
законов случая; и данный факт делает всю эту историю с естественным законом
гораздо менее убедительной, чем это представлялось в прошлом. Но и
совершенно независимо от данного факта, отражающего преходящее состояние
науки, которое может завтра измениться, вся идея о том, что естественные
законы предполагают наличие законодателя, обязана своим возникновением
смешению естественных и человеческих законов.
Человеческие законы являются предписаниями, повелевающими вам следовать
определенной линии поведения, которую вы можете избрать для себя, но можете
и отвергнуть; естественные же законы являются описанием того, как в
действительности ведут себя вещи. И так как они являются просто описанием
того, как в действительности ведут себя вещи, вы не можете утверждать, что
должен существовать некто, предписавший им вести себя таким образом, ибо уже
одно предположение об этом выдвигает перед нами вопрос: "А почему бог
предписал именно эти законы, а не другие?" Если вы отвечаете, что он это
сделал просто по своей доброй воле и без всякой причины, то тогда вы
обнаруживаете, что существует нечто, не подчиненное закону, и, таким
образом, ваша цепь естественного закона оказывается прерванной. Если же вы
отвечаете, как отвечают более правоверные богословы, что во всех тех
законах, которые бог предписал, он имел причину предписать именно эти
законы, а не другие (причина эта, конечно, заключалась в том, чтобы
сотворить наилучшую Вселенную, хотя вам никогда и в голову не придет, что
она похожа на наилучшую Вселенную), - словом, если имелась причина для тех
законов, которые бог предписал, то в таком случае сам бог был подчинен
закону. Следовательно, вы ничего не выгадываете от того, что ввели бога в
качестве посредника. Вы приходите, по существу, к признанию закона,
независимого от божественных установлений и предшествующего им, и допущение
бога бьет мимо цели, так как он не является конечным законодателем.
Короче говоря, весь этот аргумент относительно естественного закона
больше не имеет той силы, какой он обладал в прошлом. В своем обзоре
аргументов я рассматриваю их во времени. С течением времени аргументы,
используемые для доказательства существования бога, меняют свой характер. На
первых порах они были незыблемыми интеллектуальными аргументами,
воплощающими известные, вполне определенные заблуждения. Когда же мы
подходим к Новому времени, они становятся менее почтенными в
интеллектуальном отношении и все больше и больше отмеченными печатью
своеобразной морализующей неопределенности.


АРГУМЕНТ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ


Следующая ступень в указанном процессе приводит нас к аргументу
целесообразности. Всем вам известно, в чем заключается этот аргумент: все в
мире устроено таким образом, чтобы мы могли в нем жить; а если бы мир был
устроен хоть немного иначе, то мы не смогли бы в нем жить. Именно в этом
состоит аргумент целесообразности. Порой он принимает довольно курьезные
формы; например, можно услышать, что кролики потому имеют белые хвосты,
чтобы в них легче было целиться. Не знаю уж, как оценили бы этот аргумент
сами кролики. Аргумент целесообразности является удобной мишенью для
насмешек. Всем вам известна острота Вольтера, что, по-видимому, нос был
предназначен для того, чтобы на нем могли держаться очки. Правда, позднее
выяснилось, что подобные насмешки не так уж метки, как это могло казаться в
XVIII столетии, ибо со времени Дарвина мы стали гораздо лучше понимать,
почему живые существа приспособлены к окружающей их среде. Дело вовсе не в
том, что среда была создана таким образом, чтобы соответствовать живым
существам; наоборот, сами живые существа изменились так, чтобы
соответствовать окружающей их среде, и именно это является основой
приспособления. Никакой целесообразности это не доказывает.
Когда начинаешь вдумываться в аргумент целесообразности, то просто диву
даешься, как люди могут поверить, будто наш мир, со всеми вещами, в нем
находящимися, со всеми его изъянами, является самым лучшим, что только
смогло создать всемогущество и всеведение на протяжении миллионов лет. Я
действительно не могу поверить этому. Неужели вы думаете, что если бы вас
наделили всемогуществом и всеведением да еще дали бы в придачу миллионы лет,
чтобы совершенствовать созданный вами мир, то вы не смогли бы создать ничего
лучшего, чем ку-клукс-клан, фашисты или м-р Уинстон Черчилль? Право, на меня
не производят большого впечатления те люди, которые заявляют: "Взгляните на
меня: я такое великолепное творение, что во Вселенной непременно должна
существовать целесообразность". На меня великолепие этих людей не производит
особенно большого впечатления. Вот почему я полагаю, что в действительности
аргумент целесообразности является весьма и весьма убогим аргументом. К тому
же если вы принимаете обычные законы науки, то вы должны допустить, что в
конце концов человеческая жизнь и вообще жизнь на нашей планете прекратится:
земная жизнь - всего лишь вспышка; она - ступень в процессе упадка Солнечной
системы; на определенной ступени упадка образуются такие температурные и
иные условия, которые благоприятны для протоплазмы, и на короткое время в
Солнечной системе возникает жизнь. Луна являет вам то состояние, к которому
движется Земля, - нечто мертвое, холодное и безжизненное.
Мне возражают, что это угнетающий взгляд, а порой люди еще добавляют,
что если бы они согласились с подобным взглядом, то после этого жизнь для
них стала бы невыносимой. Не верьте этому; это совершеннейшая чепуха. На
самом деле никто не станет особенно волноваться из-за того, что должно
случиться через миллионы лет. Если даже иным и кажется, что они всерьез
волнуются из-за этого, то на самом деле они обманывают сами себя. Люди
волнуются из-за чего-то гораздо более земного, или они просто страдают
несварением желудка; но в действительности никто не станет серьезно
отчаиваться при мысли о чем-нибудь таком, что должно случиться с нашим миром
через миллионы и миллионы лет. Вот почему, соглашаясь с тем, что
предположение о неизбежности гибели жизни на самом деле является мрачным
взглядом (по крайней мере, мне кажется, что мы вправе так утверждать, хотя
порой, когда я принимаюсь размышлять над тем, какое употребление люди делают
для своих жизней, этот взгляд представляется мне чуть ли не утешением), я не
могу в то же время признать, что это такой взгляд, который делает жизнь
невыносимой. Он просто побуждает вас обратить свое внимание на другие вещи.

НРАВСТВЕННЫЕ АРГУМЕНТЫ В ПОЛЬЗУ СУЩЕСТВОВАНИЯ БОГА


Теперь мы снижаемся еще на одну ступеньку в том, что я называю
интеллектуальным сошествием (intellectual descent), проделанным теистами в
их аргументации, и приходим к тому, что называют нравственными аргументами в
пользу существования бога. Все вы, конечно, знаете, что в старину были в
ходу три интеллектуальных аргумента в пользу существования бога и что все
они были опровергнуты Иммануилом Кантом в его "Критике чистого разума"; но
стоило ему опровергнуть эти аргументы, как он тут же сочинил новый аргумент,
нравственного порядка, и совершенно уверовал в него. Кант был похож на
многих людей: в интеллектуальных вопросах он был человеком скептического
склада, но в вопросах нравственных он безоговорочно принимал на веру все
понятия, усвоенные с молоком матери. Этот пример служит иллюстрацией
настойчиво подчеркиваемого психоаналитиками факта, что идейные ассоциации,
возникшие у людей в самом раннем детстве, оказывают на нас гораздо большее
влияние, чем идейные ассоциации, возникшие в более поздние годы.
Итак, как я уже сказал, Кант сочинил новый, нравственный аргумент в
пользу существования бога, и аргумент этот в различных формах пользовался
необычайной популярностью на протяжении всего XIX столетия. Формы, которые
принимает нравственный аргумент, весьма многообразны. Одной из них является
утверждение, что если бы бога не существовало, то не было бы ни добра, ни
зла. Меня в данный момент не интересует, есть ли вообще различие между
добром и злом или такого различия нет: это вопрос другой. Меня интересует
следующее. Если вы совершенно убеждены, что различие между добром и злом
имеется, то тогда вы оказываетесь перед новой проблемой. Обязано ли это
различие своим существованием божественному установлению или нет? Если оно
обязано своим существованием божественному установлению, в таком случае для
самого бога нет различия между добром и злом, и, следовательно, утверждение,
что бог добр, утрачивает всякий смысл. Если же вы склонны утверждать, как
утверждают богословы, что бог добр, тогда вам придется признать, что добро и
зло имеют какое-то значение, которое не зависит от божественного
установления, ибо божественные установления являются добрыми, а не злыми
независимо от того обстоятельства, что они исходят от бога. Но если вы
склонны признать это, тогда вам придется признать и то, что своим
возникновением добро и зло обязаны не одному только богу. Разумеется, вы
можете, если вам угодно, заявить, что существовало верховное божество,
которое отдавало повеления богу, сотворившему этот мир; или вы можете
принять воззрение, которого придерживались некоторые гностики, - воззрение,
часто представлявшееся мне весьма убедительным, что на самом деле известный
нам мир был сотворен дьяволом в тот момент, когда бог спал. В пользу этого
воззрения можно привести немало доводов, и не мое дело их опровергать.

АРГУМЕНТ ИСКУПЛЕНИЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ


Нравственный аргумент принимает и иную, весьма любопытную форму,
которая сводится к следующему: приверженцы христианства утверждают, что
существование бога необходимо для того, чтобы утвердить в мире
справедливость. В известной нам части Вселенной царит великая
несправедливость; часто праведные люди страдают, а порочные преуспевают, и
не знаешь, по поводу чего больше сокрушаться; но если вы хотите, чтобы
справедливость восторжествовала во всей Вселенной, то вы должны допустить
существование загробной жизни, где равновесие жизни, прожитой здесь, на
земле, окажется восстановленным. Таким образом, приверженцы христианства
заявляют, что должен существовать бог и должны существовать рай и ад, чтобы
в конечном счете справедливость могла восторжествовать.
Это весьма любопытный аргумент. Если взглянуть на дело с научной точки
зрения, то придется сказать: "В конце концов, я знаю только этот мир. Об
остальной Вселенной я ничего не знаю, но, насколько вообще можно рассуждать
о вероятном, следует заключить, что, наверное, этот мир является
великолепным образцом, и раз здесь царит несправедливость, то, по всей
вероятности, несправедливость царит и повсюду". Представьте себе, что вы
получили корзину апельсинов, раскрыли ее и обнаружили, что весь верхний слой
апельсинов сгнил; ручаюсь, что вы не станете рассуждать: "Внизу апельсины
должны быть хорошими, чтобы восстановить равновесие". Нет, вы решите:
"Наверное, вся корзина никуда не годится"; и именно таким в действительности
будет ход рассуждений научно мыслящего человека о Вселенной. Он решит:
"Здесь, в этом мире, мы обнаруживаем много несправедливого, и это дает нам
основание предположить, что справедливость не правит в мире; следовательно,
данный факт служит нравственным аргументом против существования божества, а
не в пользу его существования". Я, конечно, знаю, что в действительности
принимать христианство людей побуждают вовсе не те интеллектуальные
аргументы, о которых я беседовал с вами. Причины, которые в действительности
побуждают людей верить в бога, вообще не имеют ничего общего с
интеллектуальными аргументами. Большинство людей верит в бога просто потому,
что эту веру в них вдалбливали с младенческих лет, и это - главная причина.
Другой могущественнейшей причиной, на мой взгляд, является желание
иметь ангела-хранителя, своеобразное чувство, что у тебя есть старший брат,
который позаботится о тебе. Это чувство играет весьма серьезную роль в том,
что оказывает влияние на стремление людей верить в бога.


ЛИЧНОСТЬ ХРИСТА


Теперь я хочу сказать несколько слов по теме, которой, как мне часто
казалось, рационалисты уделяют явно недостаточное внимание, а именно по
вопросу о том, был ли Христос самым лучшим и мудрейшим из людей. Обычно
считается само собой разумеющимся, что в этом вопросе все мы должны быть
согласны - да, был. Но я думаю иначе. Я полагаю, что найдется очень много
пунктов, в которых я соглашаюсь с Христом гораздо больше, чем люди,
исповедующие христианство. Не думаю, чтобы я смог следовать за Христом до
конца, но я смог бы следовать за ним значительно дальше, чем может это
сделать большинство людей, исповедующих христианство. Вы помните, что он
сказал: "...не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою,
обрати к нему и другую..." (Мф 5:39). Слова Христа не выражали какой-либо
новой заповеди или нового принципа. Лао-цзы и Будда применяли этот принцип
лет за 500 или 600 до Христа, но разве христиане принимают этот принцип на
деле?
Я нисколько не сомневаюсь, например, что нынешний премьер-министр [5]
является самым искренним христианином, и все же я никому из вас не
посоветовал бы пойти и ударить его по одной щеке. Вы смогли бы убедиться, я
уверен, что, по его мнению, Христос придавал этим словам переносный смысл.
Имеется и другой пункт, который мне кажется прямо-таки великолепным. Вы
помните, что Христос сказал: "Не судите, да не судимы будете" (Мф 7:1). А
пользовался ли этот принцип популярностью в судах христианских стран? Не
думаю, чтобы вам удалось это обнаружить.
Я лично уже в свое время знавал немало судей, которые являлись самыми
ревностными христианами, но ни одному из них даже в голову не приходило, что
в том, что они делали, они поступали вопреки христианским принципам. А потом
Христос говорит: "Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не
отвращайся" (Мф 5:42). Это очень хороший принцип.
Ваш председатель предупредил вас, что мы собрались сюда не для того,
чтобы заниматься обсуждением политических вопросов. И все же я не чувствую
возможности удержаться от замечания, что на последних всеобщих выборах
борьба разгорелась как раз по вопросу о том, как желательно было бы
отвратиться от хотящего занять у тебя. Поневоле начинаешь думать, что партии
либералов и консерваторов в нашей стране составлены из людей, которые не
согласны с учением Христа, ибо они в этом случае, несомненно, самым
решительным образом отвратились.
Я могу сослаться еще на одну заповедь Христа, которая, на мой взгляд,
заслуживает всяческого одобрения, но я что-то не вижу, чтобы она
пользовалась особой любовью среди некоторых из наших христианских друзей.
Христос говорит: "...если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое
и раздай нищим..." (Мф 19:21). Это великолепнейшая заповедь, но, как я уже
сказал, в жизни ей не очень-то следуют.
Все это, на мой взгляд, прекрасные заповеди, хотя жить согласно этим
заповедям несколько трудновато. Я не хочу сказать, что сам живу согласно
этим заповедям; но, в конце концов, я не ставлю перед собой подобной цели,
да и спрос с меня другой, нежели с христианина.

ИЗЪЯНЫ В УЧЕНИИ ХРИСТА


Отдав должное этим великолепным заповедям, я перехожу к некоторым
пунктам, в которых, на мой взгляд, нельзя усмотреть ни высочайшей мудрости,
ни величайшей благости Христа, которые ему приписываются в евангелиях. В
данной связи я могу заметить, что мы не заняты исторической проблемой.
Исторически вообще весьма сомнительно, существовал ли когда-либо Христос;
если же он существовал, то о нем мы ничего не знаем. Таким образом, я не
занимаюсь сейчас исторической проблемой, которая является необычайно трудной
проблемой. Я занят тем Христом, который изображен в евангелиях, принимая
евангельский рассказ, как он есть; и здесь мы находим ряд вещей, которые
отнюдь не свидетельствуют об особой мудрости Христа.
Начну с того, что Христос, несомненно, считал, что его второе
пришествие произойдет в облаках славы еще до того, как смерть унесет всех
людей, живших в его время. Это доказывают очень многие места из евангельских
текстов. Например, Христос говорит: "...не успеете обойти городов
израилевых, как приидет сын человеческий" (Мф 10:23). И еще он говорит:
"...есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже
увидят сына человеческого, грядущего в царствии своем" (Мф 16:28); есть
много и других мест, из которых совершенно ясно, что Христос верил в то, что
его второе пришествие произойдет еще при жизни многих живших в то время
людей. Веру эту разделяли и ранние последователи Христа, и она составляла
основу многих элементов его нравственного учения. Когда Христос говорил:
"Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне" (Мф 6:34) - и другие подобные вещи,
им двигало в весьма значительной мере убеждение, что второе пришествие
произойдет в самом скором времени и что все обыденные, мирские дела не стоят
и ломаного гроша.
Мне самому доводилось знавать некоторых христиан, которые верили, что
наступление второго пришествия близко. Так, я знал одного приходского
священника, который до смерти напугал свою паству, сказав перед ней, что не
сегодня-завтра непременно наступит второе пришествие; правда, его прихожане
вполне утешились, когда увидели, что он сажает в своем саду деревья. Но
ранние христиане на самом деле верили в это и воздерживались от таких вещей,
как посадка деревьев в своих садах, ибо они действительно восприняли от
Христа веру в близкое наступление второго пришествия. Ясно, что в данном
отношении Христос не был столь мудр, как некоторые иные люди, а уж о
высочайшей мудрости его и вовсе говорить не приходится.

МОРАЛЬНАЯ ПРОБЛЕМА


Вопрос о личности Христа надо рассмотреть и в нравственном плане. В
нравственном облике Христа имеется, на мой взгляд, один весьма серьезный
изъян, и заключается он в том, что Христос верил в ад. Я не могу представить
себе, чтобы какой-нибудь человек, действительно отличающийся глубокой
человечностью, мог верить в вечную кару. А Христос, как он изображен в
евангелиях, несомненно, верил в вечное наказание, и мы неоднократно находим
места, в которых он исполнен мстительной злобы против людей, не желавших
слушать его проповеди, отношение к инакомыслящим, которое отнюдь не является
необычным у проповедников, но которое несколько умаляет величие такой
исключительной личности, как Христос. Вы не обнаружите подобного отношения к
инакомыслящим, например, у Сократа. Сократ относился к людям, не желавшим
его слушать, добросердечно и снисходительно; и такое отношение
представляется мне гораздо более достойным поведением для мудреца, чем гнев.
Вероятно, вы все помните, что говорил Сократ перед своей смертью и что он
всегда говорил, обращаясь к людям, расходившимся с ним во мнениях.
А в евангелиях вы найдете, что Христос говорил: "Змии, порождения
ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну?" (Мф 23:33). Эти слова были
обращены к людям, которые не приходили в восторг от его проповедей. Это
никак нельзя, по-моему, признать наилучшим тоном, а в евангелиях есть очень
много подобных мест об аде. И прежде всего, разумеется, известное место о
прегрешении против святого духа: "...если же кто скажет на духа святаго, не
простится ему ни в сем веке, ни в будущем" (Мф 12:32). Это место причинило
миру неисчислимые страдания, ибо люди всех состояний и положений вбили себе
в голову, что они совершили грех против святого духа, который не простится
им ни в сем мире, ни в будущем. Я отнюдь, действительно, не думаю, чтобы
человек, по своей природе наделенный в какой-то мере добротой, стал сеять
подобные страхи и ужасы в нашем мире.
Далее Христос говорит: "Пошлет сын человеческий ангелов своих, и
соберут из царства его все соблазны и делающих беззаконие и ввергнут их в
печь огненную; там будет плач и скрежет зубов" (Мф 13:41-42); и он еще долго
продолжает говорить относительно плача и скрежета зубов. Это повторяется во
многих стихах, и для читателя становится совершенно очевидным, что Христос
предвещает плач и скрежет зубовный не без некоторого удовольствия, иначе он
не заводил бы об этом разговор так часто. Затем все вы, конечно, помните
место про овец и козлов: как он в свое второе пришествие собирается отделить
овец от козлов и сказать козлам: "...идите от меня, проклятые, в огонь
вечный..." (Мф 25:41). А далее он снова говорит: "И если соблазняет тебя
рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя
руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь их не умирает и огонь не
угасает" (Мк 9:43-44). Эта тема тоже повторяется много раз. Я вынужден
заявить, что вся эта доктрина, будто адский огонь является наказанием за
грехи, представляется мне доктриной жестокости. Это доктрина, которая
посеяла в мире жестокость и принесла для многих поколений человеческого рода
жестокие муки; и Христос евангелий, если принять то, что рассказывают о нем
его же собственные летописцы, несомненно, должен быть признан частично
ответственным за это.
В евангелиях есть и другие, менее значительные вещи того же порядка.
Возьмите пример с гадаринскими свиньями; вы, конечно, согласитесь со мной,
что Христос не очень-то милосердно обошелся со свиньями, вселив в них бесов,
так что стадо бросилось с крутизны в море. Вы должны помнить, что Христос
был всемогущ и мог просто велеть бесам убираться на все четыре стороны; но
он предпочел вселить их в свиней. А вот еще странный рассказ про смоковницу,
который меня самого всякий раз совершенно озадачивал. Вы помните, что
случилось со смоковницей. "Он взалкал; и, увидев издалека смоковницу,
покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но, придя к ней, ничего
не нашел, кроме листьев; ибо еще не время было собирания смокв. И сказал ей
Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек! И... Петр говорит
ему: Равви! посмотри, смоковница, которую ты проклял, засохла" (Мк
11:12-14,21). Это действительно весьма странный рассказ, ибо дело
происходило в такое время года, когда смоквы еще не созревают, и дерево было
совершенно неповинным. Словом, я решительно отказываюсь признать, что в
вопросах мудрости или в делах добродетели Христос занимает такое же высокое
место, как некоторые другие люди, известные нам из истории.
Мне думается, что я лично поставил бы Будду и Сократа в обоих этих
отношениях выше Христа.


ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ФАКТОР


Как я уже указывал, действительная причина того, почему люди принимают
религию, на мой взгляд, не имеет ничего общего с доводами рассудка. Люди
принимают религию из эмоциональных побуждений. Часто нас уверяют, что
нападать на религию весьма пагубно, ибо религия делает людей
добродетельными. Уверяли в этом и меня; но я что-то не примечал, чтобы дело
происходило действительно так. Всем вам, несомненно, известно, как
пародировал этот аргумент Сэмюэл Батлер [6] в своей книге "Возвращение в
Едгин". Вы помните, что в "Едгине" изображен некий Хиггс, который попадает в
далекую страну, проводит здесь некоторое время, а потом бежит из этой страны
на воздушном шаре. Двадцать лет спустя Хиггс возвращается в ту же страну и
обнаруживает, что едгинцы исповедуют новую религию, в которой предметом
поклонения является он сам под именем Сына Солнца; и про него рассказывают,
что он вознесся на небо. Хиггс прибывает как раз в канун торжеств по случаю
праздника вознесения. Он подслушивает разговор профессоров Хэнки и Пэнки,
рассказывающих друг другу, что они никогда и в глаза не видывали человека
Хиггса и, надеются, никогда не увидят; однако именно они и являются
первосвященниками религии Сына Солнца. Хиггс приходит в великое негодование,
приближается к ним и заявляет: "А я возьму да и разоблачу все это
шарлатанство и расскажу жителям Едгина, что Сын Солнца - это всего лишь я,
человек Хиггс, и это я улетел на воздушном шаре". Но Хэнки и Пэнки отвечают
ему: "Вы не должны этого делать, ибо на мифе о Сыне Солнца держится вся
нравственность этой страны, и если только едгинцы узнают, что вы не
возносились на небо, все они погрязнут в пороках". Довод этот убеждает
Хиггса, и он мирно покидает страну.
Именно эту идею внушают нам приверженцы христианства - будто все мы
погрязли бы в пороках, если бы не придерживались христианской религии. А я
полагаю, что как раз те люди, которые придерживались христианской религии, и
отличались в большинстве своем вопиющей порочностью. Вы признаете,
разумеется, тот любопытный факт, что, чем сильнее были религиозные чувства и
глубже догматические верования в течение того или иного периода истории, тем
большей жестокостью был отмечен этот период и тем хуже оказывалось положение
дел. В так называемые века веры, когда люди действительно верили в
христианскую религию во всей ее полноте, существовала инквизиция с ее
пытками; миллионы несчастных женщин были сожжены на кострах как ведьмы; и не
было такого рода жестокости, которая не была бы пущена в ход против всех
слоев населения во имя религии.
Взгляните на мир вокруг себя - и вы обнаружите, что каждая крупица
прогресса в человеческих чувствованиях, каждое улучшение в уголовном
законодательстве, каждый шаг, направленный на то, чтобы в мире было меньше
войн, каждый шаг, сделанный с целью улучшить отношение к цветным расам, или
любое смягчение рабства, любой нравственный прогресс, имевший место в мире,
- все это неизменно наталкивалось на противодействие организованных церквей
мира. И с полной ответственностью за свои слова я заявляю, что христианская
религия в своей церковной организации была и все еще продолжает оставаться
главным врагом нравственного прогресса в мире.

КАК ЦЕРКВИ ЗАДЕРЖИВАЛИ ПРОГРЕСС


Вы можете подумать, что я хватил через край, когда заявил, что
христианская религия все еще продолжает оставаться главным врагом прогресса.
Я же полагаю, что я совершенно прав. Возьмите такой факт. Прошу вас извинить
меня за то, что я его упоминаю. Факт этот не из приятных, но церкви
вынуждают нас упоминать факты, не принадлежащие к разряду приятных.
Представим себе, что в том мире, в котором мы живем ныне, неопытная девушка
свяжет себя узами брака с сифилитиком; в подобном случае католическая
церковь заявляет: "Это - нерасторжимое таинство. До конца своих дней вы
обязаны оставаться вместе", и женщина не имеет права предпринимать никаких
шагов, чтобы предотвратить появление на свет сифилитических детей. Вот что
заявляет католическая церковь. Я же говорю, что это - дьявольская
жестокость; и ни один человек, у которого естественные симпатии не оказались
извращенными догмой или нравственная природа не омертвела совершенно для
всякого чувства сострадания, не может утверждать, что продолжение подобного
состояния вещей справедливо и правильно.
Сказанное - не более чем пример. Существует великое множество путей,
при помощи которых церковь, настаивая на том, что ей угодно называть
нравственностью, и в наше время причиняет различным людям незаслуженные и
ненужные страдания. И как вам, разумеется, известно, церковь в лице большей
части своих представителей все еще продолжает оставаться противником
прогресса и улучшения во всем, что ведет к уменьшению страданий в мире, ибо
ей угодно приклеивать ярлык нравственности к определенному узкому кодексу
правил поведения, которые не имеют никакого отношения к человеческому
счастью. А когда вы заявляете, что следует сделать то или другое, ибо
сделанное вами будет содействовать человеческому счастью, церковники
полагают, что это вообще не имеет никакого отношения к делу. "Какое
отношение человеческое счастье имеет к нравственности? Ведь цель
нравственности заключается вовсе не в том, чтобы сделать людей счастливыми.
Цель нравственности - сделать их пригодными для неба". И, надо думать,
непригодными для этого мира.

СТРАХ - ОСНОВА РЕЛИГИИ


Религия основана, на мой взгляд, прежде всего и главным образом на
страхе. Частью это ужас перед неведомым, а частью, как я уже указывал, -
желание чувствовать, что у тебя есть своего рода старший брат, который
постоит за тебя во всех бедах и злоключениях. Страх - вот что лежит в основе
всего этого явления, страх перед таинственным, страх перед неудачей, страх
перед смертью. А так как страх является прародителем жестокости, то
неудивительно, что жестокость и религия шагали рука об руку. Потому что
основа у них обеих одна и та же - страх. В этом мире мы начинаем ныне
понемногу постигать вещи и понемногу подчинять их с помощью науки, которая
шаг за шагом прокладывает себе дорогу, преодолевая вражду христианской
религии, вражду церквей и сопротивление всех обветшалых канонов. Наука лишь
может помочь нам преодолеть тот малодушный страх, во власти которого
человечество пребывало в продолжение жизни столь многих поколений. Наука
может научить нас - и этому, я думаю, нас могут научить наши собственные
сердца - перестать озираться вокруг в поисках воображаемых защитников,
перестать придумывать себе союзников на небе, а лучше положиться на
собственные усилия здесь, на земле, чтобы сделать этот мир местом, пригодным
для жизни, а не таким местом, каким его делали церкви на протяжении всех
этих столетий.

ЧТО МЫ ДОЛЖНЫ ДЕЛАТЬ


Нам надо стоять на своих собственных ногах и глядеть прямо в лицо миру
- со всем, что в нем есть хорошего и дурного, прекрасного и уродливого;
видеть мир таким, как он есть, и не бояться его. Завоевывать мир разумом, а
не рабской покорностью перед теми страхами, которые он порождает. Вся
концепция бога является концепцией, перенятой от древних восточных деспотий.
Это - концепция, совершенно недостойная свободных людей. Когда вы слышите,
как люди в церкви уничижают себя и заявляют, что они несчастные грешники и
все прочее, то это представляется унизительным и недостойным уважающих себя
человеческих существ. Мы же должны стоять прямо и глядеть открыто в лицо
миру. Мы должны взять от мира все, что он может дать; и если это окажется
меньше того, что нам хотелось бы, то в конце концов на нашу долю достанется
все же больше, чем удалось взять от мира на протяжении всех минувших веков
другим людям. Хорошему миру нужны знание, добросердечие и мужество; ему не
нужны скорбное сожаление о прошлом или рабская скованность свободного разума
словесами, пущенными в обиход в давно прошедшие времена невежественными
людьми. Хорошему миру нужны бесстрашный взгляд и свободный разум. Ему нужна
надежда на будущее, а не бесконечные оглядки на прошлое, которое уже умерло
и, мы уверены, будет далеко превзойдено тем будущим, которое может быть
создано нашим разумом.

Примечания
1. Фома Аквинский (1225-1274) - средневековый философ и богослов,
основатель томизма, доминирующего течения в католической философии. В 1323
был причислен клику святых, а в 1567 г. объявлен доктором церкви.
Официальное одобрение его учение получило в папских энцикликах "Aeterni
Patris" (1879) и "Studiorum ducern" (1923). Автор двух фундаментальных
трудов - "Сумма теологии" (1266-1273) и "Сумма против язычников"
(1259-1264), а также других произведений.
2. Уитекер, Джозеф (1820-1895) - английский издатель. Его имя связано с
"Альманахом Уитекера", впервые опубликованным в 1868 г. "Календарь" Уитекера
- популярный справочный ежегодник.
3. Тайный совет - в Англии совет при короле, впервые возник в XIII в.
Члены совета назначались королем из министров, придворных, высшего
духовенства. Тайный совет состоял из ряда комитетов, в том числе и по
вопросам религии.
4. Милль, Джон Стюарт (1806-1873) - английский экономист и философ,
представитель позитивизма и утилитаризма, известен своими трудами: "Система
логики силлогистической и индуктивной" (1843), "Принципы политической
экономии" (1848), "О свободе" (1859). Работы Милля "Автобиография" и "Три
эссе о религии" были опубликованы посмертно, в 1874 г.
5. Речь идет о Болдуине Стэнли (1867-1947) - английском государственном
деятеле, лидере консервативной партии, в 1923-1924, 1924-1929, 1935-1937-
премьер-министре.
6. Батлер, Сэмюэл (1835-1902) - английский сатирик, новеллист, эссеист
и критик. Автор произведений "Едгин" (анаграмма слова "нигде": "Erehwon",
1872) и "Возвращение в Едгин" (1901), романа "Путь всякой плоти" (1903,
издан посмертно) и других работ. "Едгин" и "Возвращение в Едгин" были
встречены современниками как лучшие сатирические произведения, вышедшие в
Англии после "Путешествий Гулливера".


Воспроизведено по изданию: Бертран Рассел, "Почему я не христианин",
Москва, Политиздат, 1987.

Источник: http://www.lib.ru/FILOSOF/RASSEL/whyiamno.txt

Предисловие


Эту книгу можно считать продолжением "Человека для себя" - исследования по психологии морали. Этика и религия тесно связаны, между ними имеются определенные пересечения. Но в этой книге я сосредоточил внимание не на этике, а на религии.
Взгляды, выраженные в нижеследующих главах, ни в коем случае не являются общепринятыми для "психоанализа". Есть психоаналитики, которые практикуют религию, есть и другие, считающие интерес к религии симптомом неразрешенных эмоциональных конфликтов. Моя же позиция характерна скорее для третьей группы психоаналитиков.
Хочу выразить признательность моей жене не только за многочисленные замечания, которые были непосредственно учтены в тексте, но и, самое главное, за то, чем я обязан ее ищущему и острому уму, значительно повлиявшему на мое развитие и, следовательно, на мои взгляды в отношении религии.
Э. Ф.

Читать книгу: http://www.lib.ru/PSIHO/FROMM/pa_rel.tx ... tures.html

(Издание: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 39, стр. 3-26. Государственное Издательство Художественной Литературы, Москва - 1956; OCR: Габриел Мумжиев (gabrielmv@yahoo.com)


Вы спрашивали меня: 1) что я понимаю под словом "религия" и 2) считаю ли я возможной нравственность, независимую от религии, как я понимаю ее?
Постараюсь по мере своих сил наилучшим образом ответить на эти в высшей степени важные и прекрасно поставленные вопросы.
Слову "религия" приписываются обыкновенно три различных значения.
Первое то, что религия есть известное, данное богом людям истинное откровение и вытекающее из этого откровения богопочитание. Такое значение приписывают религии люди, верующие в какую-нибудь одну из существующих религий и считающие поэтому эту одну религию истинною.
Второе значение, приписываемое религии, то, что религия есть свод известных суеверных положений и вытекающее из этих положений суеверное богопочитание. Такое значение приписывается религии людьми неверующими вообще или не верующими в ту религию, которую они определяют.
Третье значение, приписываемое религии, то, что религия есть свод придуманных умными людьми положений и законов, необходимых грубым народным массам как для их утешения, так и для сдерживания их страстей и для управления ими. Такое значение приписывают религии люди равнодушные к религии, как религии, но считающие ее полезным орудием государственности.
Религия по первому определению есть несомненная, непререкаемая истина, которую желательно и даже обязательно для блага людей распространять между ними всеми возможными средствами.
По второму определению религия есть собрание суеверий, от которых желательно и даже обязательно для блага человечества всеми возможными средствами избавлять людей.
По третьему определению религия есть известное полезное для людей приспособление, хотя и не нужное для людей высшего развития, необходимое, однако, для утешения грубого народа и для управления им, и которое поэтому необходимо поддерживать.
Первое определение подобно тому, которое сделал бы человек музыке, сказав, что музыка есть та самая известная ему любимая им песня, которой желательно научить как можно больше народа.
Второе -- подобно тому, которое сделал бы музыке человек, не понимающий и потому не любящий ее, сказав, что музыка есть произведение звуков гортанью и ртом или руками над известными инструментами и что надо отучить людей, как можно скорее, от этого ненужного или даже вредного занятия.
Третье -- подобно тому, которое бы сделал человек музыке, сказав, что это есть дело полезное для обучения танцам или для марширования, и которое для этих целей надо поддерживать.
Различие и неполнота этих определений происходит от того, что все они не захватывают сущности музыки, а определяют только признаки ее, смотря по точке зрения определяющего. Точно то же и с тремя данными определениями религии.
По первому определению религия есть то, во что, по его убеждению, справедливо верит тот человек, который определяет ее.
По второму определению она есть то, во что, по наблюдениям определяющего, несправедливо верят другие люди.
По третьему определению она есть то, во что полезно заставлять верить людей.
Во всех трех определениях определяется не то, что составляет сущность религии, а вера людей в то, что они считают религией. При первом определении под понятие религии подставляется вера того, кто определяет религию; при втором определении -- вера других людей и то, что эти другие люди считают религией; при третьем определении вера людей в то, что им выдают за религию.
Но что же такое вера? И почему люди верят в то, во что верят? Что такое вера к откуда она возникла?
Среди большинства люден современной культурной толпы считается вопросом решенным то, что сущность всякой религии состоит в происшедшем от суеверного страха перед непонятными явлениями природы олицетворении, обоготворении этих сил природы и поклонении им.
Мнение это принимается без критики, на веру культурною толпой нашего времени и не только не встречает возражения в людях пауки, но большею частью среди них-то и находит самые определенные подтверждения. Если и раздаются изредка голоса людей, как Макса Мюллера и других, приписывающих религии другое происхождение и смысл, то голоса эти не слышны и не заметны среди всеобщего единодушного признания религии вообще проявлением суеверия и невежества. Еще недавно, в начале настоящего столетия, самые передовые люди если и отвергали католичество, протестантство и православие, как это делали энциклопедисты конца прошлого столетия, то никто из них не отвергал того, что религия вообще была и есть необходимое условие жизни каждого человека. Но говоря о деистах, как Бернарден-де-Сен-Пьер, Дидро и Руссо, Вольтер ставил памятник богу, Робеспьер устанавливал празднество высшего существа. Но в наше время, благодаря легкомысленному и поверхностному учению Огюста Конта, искренно верившего, как и большинство французов, что христианство есть не что иное, как католичество, и потому в католичестве видевшего полное осуществление христианства, решено и признано культурною толпою, как всегда охотно и быстро принимающей самые низменные представления, -- решено и признано, что религия есть только известная, давно уже пережитая фаза развития человечества, мешающая его прогрессу. Признается, что человечество пережило уже два периода: религиозный и метафизический, и теперь вступило в третий, высший -- научный, и что все явления религиозные среди людей суть только переживания когда-то нужного духовного органа человечества, уже давно потерявшего свой смысл и значение, в роде ногтя пятого пальца лошади. Признается, что сущность религии состоит в вызванном страхом перед непонятными силами природы признании воображаемых существ и поклонении им, как это еще в древности думал Демокрит и как это утверждают новейшие философы и историки религий.
Но, не говоря уже о том, что признание невидимых сверхъестественных существ или существа происходило и происходит не всегда от страха перед неведомыми силами природы, как свидетельствуют о том сотни самых передовых и высокообразованных людей прошедшего времени, Сократы, Декарты, Ньютоны, и таких же людей нашего времени, никак уже не из страха перед неведомыми силами природы признававших высшие сверхъестественные существа или существо, -- утверждение о том, что религия произошла от суеверного страха людей перед непонятными силами природы, в действительности ничего не отвечает на главный вопрос: откуда взялось в людях представление о невидимых сверхъестественных существах?
Если люди боялись грома и молнии, то они и боялись бы грома и молнии, но для чего же они придумали какое-то невидимое сверхъестественное существо, Юпитера, которое где-то находится и кидает иногда в людей стрелами?
Если люди были поражены видом смерти, то они и боялись бы смерти, а для чего же они "придумали" души умерших, с которыми стали входить в воображаемое сношение? От грома люди могли прятаться, от ужаса перед смертью могли бежать от нее, но придумали они вечное и могущественное существо, от которого они считают себя в зависимости, и живые души умерших не от страха только, а по каким-то другим причинам. И в этих-то причинах, очевидно, и заключается сущность того, что называется религией. Кроме того, всякий человек, когда-либо, хотя бы в детстве, испытавший религиозное чувство, по своему личному опыту знает, что чувство это всегда вызываемо было в нем не внешними страшными вещественными явлениями, а внутренним, не имеющим ничего общего с страхом перед непонятными силами природы сознанием своего ничтожества, одиночества и своей греховности. И потому человек и по внешнему наблюдению и по личному опыту может узнать, что религия не есть поклонение божествам, вызванное суеверным страхом перед неведомыми силами природы, которое свойственно людям только в известный период их развития, а нечто совершенно независимое от страха и от степени образования человека и не могущее уничтожиться никаким развитием просвещения, так как сознание человеком своей конечности среди бесконечного мира и своей греховности, т. е. неисполнения всего того, что он мог бы и должен был сделать, но не сделал, всегда было и всегда будет до тех пор, пока человек останется человеком.
В самом деле, всякий человек, как только он выходит из животного состояния ребячества и первого детства, во время которого он живет, руководясь только теми требованиями, которые предъявляются ему его животной природой, -- всякий человек, проснувшись к разумному сознанию, не может не заметить того, что всё вокруг него живет, возобновляясь, не уничтожаясь и неуклонно подчиняясь одному определенному, вечному закону, а что он только один, сознавая себя отдельным от всего мира существом, приговорен к смерти, к исчезновению в беспредельном пространстве и бесконечном времени и к мучительному сознанию ответственности в своих поступках, т. е. сознанию того, что, поступив нехорошо, он мог бы поступить лучше. И, поняв это, всякий разумный человек не может не задуматься и не спросить себя: для чего это его мгновенное, неопределенное и колеблющееся существование среди этого вечного, твердо определенного и бесконечного мира? Вступая в истинную человеческую жизнь, человек не может обойти этого вопроса.
Вопрос этот стоит всегда перед каждым человеком, и всякий человек всегда так или иначе отвечает на него. Ответ же на этот вопрос и есть то, что составляет сущность всякой религии. Сущность всякой религии состоит только в ответе на вопрос: зачем я живу и какое мое отношение к окружающему меня бесконечному миру?
Вся же метафизика религии, все учения о божествах, о происхождении мира, всё внешнее богопочитание, которые обыкновенно принимаются за религию, суть только различные по географическим, этнографическим и историческим условиям сопутствующие религии признаки. Нет ни одной религии, от самой возвышенной и до самой грубой, которая не имела бы в основе своей этого установления отношения человека к окружающему его миру или первопричине его. Нет ни одного самого грубого религиозного обряда, так же как и самого утонченного культа, которые не имели бы в своей основе того же самого. Всякое религиозное учение есть выражение основателем религии того отношения, в котором он признает себя, как человека, а вследствие того и всех других людей, к миру или началу и первопричине его.
Выражения этих отношений очень многообразны, соответственно этнографическим и историческим условиям, в которых находятся основатель религии и народ, усвоивающий ее; кроме того, выражения эти всегда различно перетолковываются и уродуются последователями учителя, обыкновенно на сотни, иногда на тысячи лет предваряющего понимания масс; и потому этих отношений человека к миру, т. е. религий, кажется очень много, но в сущности основных отношений человека к миру или началу его есть только три: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное, или семейно-госу дарственное и 3) христианское, или божеское.
Строго говоря, основных отношений человека к миру только два: личное, состоящее в признании смысла жизни в благе личности, приобретаемом отдельно или в соединении с другими личностями, и христианское, признающее смысл жизни в служении пославшему человека в мир. Второе же отношение человека к миру -- общественное -- в сущности есть только расширение первого.
Первое из этих отношений, самое древнее -- то, которое теперь встречается между людьми, стоящими на самой низшей степени развития, -- состоит в том, что человек признает себя самодовлеющим существом, живущим в мире для приобретения в нем наибольшего возможного личного блага, независимо от того, насколько страдает от этого благо других существ.
Из этого самого первого отношения к миру, в котором находится всякий ребенок, вступая в жизнь, и в котором жило человечество на первой, языческой, ступени своего развития и живут еще и теперь многие, отдельные, самые нравственно-грубые люди и дикие народы, вытекают все языческие древние религии, так же как и низшие формы позднейших религий в их извращенном виде: буддизм (Буддизм, хотя и требующий от своих последователей отречения от благ мира и от самой жизни, основывается на том же отношении самодовлеющей и предназначенной к благу личности к окружающему ее миру, только с тою разницей, что прямое язычество признает право человека на наслаждения, буддизм же -- на отсутствие страданий. Язычество считает, что мир должен служить благу личности. Буддизм считает, что мир должен исчезнуть, так как он производит страдания личности. Буддизм есть только отрицательное язычество), таосизм, магометанство и другие. Из этого же отношения к миру вытекает и новейший спиритизм, имеющий в основе своей сохранение личности и блага ее. Все языческие культы -- гадания, обоготворения таких же, как и человек, наслаждающихся существ, или святых, молящихся за него, все жертвоприношения и молитвы о даровании благ земных и избавления от бедствий -- вытекают из этого отношения к жизни.
Второе, языческое отношение человека к миру, общественное -- то, которое устанавливается им на следующей ступени развития, отношение, свойственное преимущественно возмужалым людям, -- состоит в том, что значение жизни признается не в благе одной отдельной личности, а в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, государства, и даже человечества (попытка религии позитивистов).
Смысл жизни при этом отношении человека к миру переносится из личности в семью, род, народ, государство, в известную совокупность личностей, благо которой и считается при этом целью существования. Из этого отношения вытекают все одного характера религии патриархальные и общественные: китайская и японская религия, религия избранного народа -- еврейская, государственная религия римлян, наша церковно-государственная, низведенная на эту степень Августином, хотя она и называется не свойственным ей именем -- христианской, и предполагаемая религия человечества -- позитивистов. Все обряды поклонения предкам в Китае и Японии, поклонения императорам в Риме, вся многосложная еврейская обрядность, имеющая целью соблюсти договор избранного народа с богом, все семейные, общественные церковно-христианские молебствия за благоденствие государства и за военные успехи зиждутся на этом отношении человека к миру.
Третье отношение человека к миру, христианское -- то, в котором невольно чувствует себя всякий старый человек и в которое вступает теперь, по моему мнению, человечество,--состоит в том, что значение жизни признается человеком уже не в достижении своей личной цели или цели какой-либо совокупности людей, а только в служении той воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой воли.
Из этого отношения к миру вытекает высшее известное нам религиозное учение, зачатки которого были уже у пифагорийцев, терапевтов, ессеев, у египтян и у персов, у браминов, буддистов и таосистов в их высших представителях, но которое получило свое полное и последнее выражение только в христианстве -- в его истинном, неизвращенном значении.
Все обряды древних религий, вытекавших из этого понимания жизни, и все в наше время внешние формы общения унитарианцев, универсалистов, квакеров, сербских назаренов, русских духоборов и всех так называемых рационалистических сект, все проповеди, песнопения, беседы, книги их суть религиозные проявления этого отношения человека к миру.
Все возможные религии, какие бы они ни были, неизбежно распределяются между этими тремя отношениями людей к миру.
Всякий человек, вышедший из животного состояния, неизбежно признает то, или другое, или третье из этих отношений, и в этом признании и состоит истинная религия каждого человека, несмотря на то, к какому исповеданию он номинально признает себя принадлежащим.
Каждый человек непременно как-нибудь представляет себе свое отношение к миру, потому что разумное существо не может жить в мире, окружающем его, не имея какого-либо отношения к нему. А так как отношений к этому миру человечеством до сих пор выработано и нам известно только три, то всякий человек неизбежно держится одного из трех существующих отношений и -- хочет или не хочет того -- принадлежит к одной из трех основных религий, между которыми распределяется весь род человеческий.
И потому весьма распространенное утверждение людей культурной толпы христианского мира о том, что они поднялись на такую высоту развития, что уже не нуждаются ни в какой религии и не имеют ее, в сущности означает только то, что люди эти, не признавая религии христианской, той единственной религии, которая свойственна нашему времени, держатся низшей -- или общественно-семейно-государственной или первобытной языческой религии, сами не сознавая этого. Человек без религии, т. е. без какого-либо отношения к миру, так же невозможен, как человек без сердца. Он может не знать, что у него есть религия, как может человек не знать того, что у него есть сердце; но как без религии, так и без сердца человек о не может существовать.

Религия есть то отношение, в котором признает себя человек к окружающему его бесконечному миру, или началу и первопричине его, и разумный человек не может не находиться в каком-нибудь отношении к нему.
Но вы скажете, может быть, что установление отношения человека к миру есть дело не религии, но философии или вообще науки, если рассматривать философию, как часть ее. Я не думаю этого. Я думаю, напротив, что предположение о том, что наука вообще, включая в нее и философию, может установить отношение человека к миру, совершенно ошибочно и служит главною причиной той путаницы понятий о религии, науке и нравственности, которые существуют в культурных слоях нашего общества.
Наука, включая в нее философию, не может установить отношения человека к бесконечному миру или началу его уже по одному тому, что прежде, чем могла возникнуть какая-нибудь философия или какая-нибудь наука, должно было уже существовать то, без чего невозможна никакая деятельность мысли и какое-либо, то или другое, отношение человека к миру.
Как не может человек посредством какого бы то ни было движения найти то направление, по которому ему нужно двигаться, а всякое движение неизбежно совершается по какому-нибудь направлению, так точно невозможно посредством умственной работы, философии или науки, найти то направление, в котором должна быть совершена эта работа, а всякая умственная работа неизбежно совершается по какому-нибудь уже данному ей направлению. И такое направление для всякой умственной работы указывает всегда религия. Все известные нам философии, начиная от Платона до Шопенгауэра, всегда неизбежно следовали даваемому им религией направлению. Философия Платона и его последователей была философией языческой, исследовавшей средства приобретения наибольшего блага как отдельной личности, так и совокупности личностей в государстве. Средневековая церковно-христианская философия, вытекая из того же языческого понимания жизни, исследовала способы спасения личности, т. е. приобретения наибольшего блага личности в будущей жизни, и только в своих теократических попытках трактовала об устройстве блага обществ.
Новейшая философия, как Гегеля, так и Конта, имеет в своей основе общественно-государственное религиозное понимание жизни. Философия пессимизма Шопенгауэра и Гартмана, хотевшего освободиться от еврейского религиозного миросозерцания, невольно подпала религиозным основам буддизма. Философия всегда была и будет только исследованием того, что вытекает из установленного религией отношения человека к миру, так как до установления этого отношения нет материала для философского исследования.
Точно так же и наука положительная в тесном смысле этого слова. Такая наука всегда была и будет только исследованием и изучением всех тех предметов и явлений, которые представляются подлежащими исследованию, вследствие известного, установленного религией отношения человека к миру.
Наука всегда была и будет не изучением "всего", как это наивно думают теперь люди науки (это и невозможно, так как предметов, подлежащих исследованию, бесчисленное количество), а только того, что религия в правильном порядке и по степени их важности выдвигает из всего бесчисленного количества предметов, явлений и условий, подлежащих исследованию. И потому наука не одна, а есть столько же наук, сколько есть религии. Каждая религия отбирает известный круг предметов, подлежащих изучению, и потому наука каждого отдельного времени и народа неизбежно носит на себе характер той религии, с точки зрения которой она рассматривает предмет.
Так языческая наука, восстановленная во времена Возрождения, процветающая и теперь в нашем обществе под названием христианской, всегда была и продолжает быть только исследованием всех тех условий, при которых человек получает наибольшее благо, и всех тех явлений мира, которые могут доставить его. Браминская и буддийская философская наука всегда была только исследованием тех условий, при которых человек избавляется от удручающих его страданий. Еврейская наука (талмуд) всегда была только изучением и разъяснением тех условий, которые должны быть соблюдены человеком для того, чтобы исполнить его договор с богом и удержать избранный народ на высоте его призвания. Церковно-христианская наука и была и есть исследование тех условий, при которых приобретается спасение человека. Наука истинно-христианская, та, которая только зарождается, есть исследование тех условий, при которых человек может познать требования высшей воли, пославшей его, и приложить их к жизни.
Ни философия, ни наука не могут установить отношения человека к миру, потому что отношение это должно быть установлено прежде, чем может начаться какая-либо философия или наука. Они не могут сделать этого еще и потому, что наука, включая в нее и философию, исследует явления рассудочно и независимо от положения исследующего и от чувств, испытываемых им. Отношение же человека к миру определяется не одним рассудком, но и чувством, всею совокупностью духовных сил человека. Сколько бы ни внушали и ни разъясняли человеку, что всё истинно существующее суть только идеи, что всё состоит из атомов, или что сущность жизни есть субстанция или воля, или что теплота, свет, движение, электричество суть различные проявления одной и той же энергии, -- всё это не уяснит человеку -- чувствующему, страдающему и радующемуся, борющемуся и надеющемуся существу -- его места в мире. Такое место и потому отношение к миру указывает ему только религия, говорящая ему: мир существует для тебя и потому бери от этой жизни всё, что ты можешь взять от нее; или: ты член любимого богом народа, служи этому народу, исполняй всё то, что предписал бог, и ты получишь вместе со своим народом наибольшее доступное тебе благо; или: ты орудие высшей воли, пославшей тебя в мир для исполнения предназначенного тебе дела, познай эту волю и исполняй ее, и ты сделаешь для себя лучшее, что можешь сделать.
Для понимания данных философии и науки нужно подготовление и изучение; для религиозного понимания этого не нужно: оно сразу доступно всякому, хотя бы самому ограниченному и невежественному человеку.
Для того чтобы человеку познать свое отношение к окружающему его миру или началу его, ему не нужно ни философских, ни научных знаний, -- обилие знаний, загромождая сознание, скорее препятствует этому, -- а нужны только хоть временное отречение от суеты мира, сознание своего материального ничтожества и правдивость, встречающиеся чаще, как это и сказано в евангелии, в детях и самых простых, мало-ученых людях. От этого-то мы и видим, что часто самые простые, неученые и необразованные люди вполне ясно, сознательно и легко принимают высшее христианское жизнепонимание, тогда как самые ученые и культурные люди продолжают коснеть в самом грубом язычестве. Так, например, мы видим самых утонченных и высокообразованных людей, полагающих смысл жизни в личном наслаждении или в избавлении себя от страданий, как полагал это умнейший и образованнейший Шопенгауэр, или в спасении души посредством таинств, благодати, как полагали это самые высокообразованные епископы, тогда как русский полуграмотный мужик-сектант без малейшего усилия мысли признает смысл жизни в том самом, в чем его полагали величайшие мудрецы мира: Эпиктеты, Марки Аврелии, Сенеки, -- в сознании себя орудием воли божией, сыном бога.
Но вы спросите меня: в чем же состоит сущность этого ненаучного и нефилософского способа познания? Если познание это не философское и не научное, то какое же оно? чем оно определяется? На эти вопросы я могу ответить только то, что так как религиозное познание есть то, на котором зиждется всякое другое и которое предшествует всякому другому познанию, то мы и не можем определять его, не имея для него орудия определения. На богословском языке познание это называется откровением. И название это, если не приписывать слову "откровение" никакого мистического значения, совершенно правильно, потому что познание это приобретается не изучением и не усилиями отдельного человека или людей, а только восприятием отдельным человеком или людьми проявления бесконечного разума, постепенно открывающего себя людям.
Почему люди 10 000 лет тому назад не могли понять того, что смысл их жизни не исчерпывается благом личности, а потом наступило время, и людям открылось высшее -- семейное, общественное, народное, государственное -- понимание жизни? Почему на нашей исторической памяти открылось людям жизнепонимание христианское? И почему оно открылось именно такому человеку или таким людям и именно в такое время, в таком, а не в другом месте, в такой, а не в другой форме? Стараться ответить на эти вопросы, отыскивая причины этого в исторических условиях времени, жизни и характера тех людей, которые первые усвоили это жизнепонимание и выразили его в особенных свойствах этих людей, всё равно, что стараться ответить на вопрос о том, почему восходящее солнце осветило прежде именно те, а не другие предметы. Солнце истины, всё выше и выше восходя над миром, всё более и более освещает его и отражается на тех предметах, которые первые подпадают освещению лучей солнца и наиболее способны отражать их. Свойства же, делающие одних людей более других способными воспринимать эту восходящую истину не какие-либо особенные активные качества ума, а напротив, суть редко совпадающие с большим и любопытным умом пассивные свойства сердца: отречение от суеты мира, сознание своего материального ничтожества, правдивость, как мы это и видим на всех основателях религии, никогда не отличавшихся ни философскими, ни научными знаниями.
По моему мнению, главное заблуждение, более всего другого препятствующее истинному прогрессу нашего христианского человечества, состоит именно в том, что люди науки нашего времени, севшие теперь на седалище Моисеевом, руководясь восстановленным во времена Возрождения языческим миросозерцанием, признав за сущность христианства самое грубое извращение его и решив, что оно есть пережитое уже людьми состояние (а что, напротив, то языческое, общественно-государственное, древнее и действительно пережитое человечеством понимание жизни, которого они держатся, и есть самое высшее понимание жизни -- и такое, которого неуклонно должно держаться человечество), -- не только не понимают истинного христианства, составляющего то высшее жизнепонимание, к которому движется всё человечество, но даже не стараются понять его. Главный источник этого недоразумения состоит в том, что люди науки, разойдясь с христианством и увидав несоответствие с ним своей науки, признали виноватой в этом не свою науку, а христианство, т. е. вообразили себе не то, что есть в действительности, т. е. что их наука на 1800 лет отстала от христианства, уже охватившего большую часть современного общества, а то, что христианство будто бы на 1800 лет отстало от науки.
Из этого-то извращения ролей и вытекает то поразительное явление, что нет людей с более запутанными понятиями о сущности истинного значения религии, о религии, о нравственности, о жизни, чем люди науки; и еще более поразительное явление то, что наука нашего времени, совершая действительно большие успехи в своей области исследования условий материального мира, в жизни людей оказывается ни на что ненужной, а иногда производящей даже вредные последствия.
И потому я думаю, что никак не философия и не наука установляют отношение человека к миру, а только религия.
Итак, на первый вопрос ваш о том, что я понимаю под словом "религия", я отвечаю: религия есть установленное человеком между собой и вечным бесконечным миром или началом и первопричиной его известное отношение.
Из этого ответа на первый вопрос сам собою вытекает и ответ на второй:
Если религия есть установленное отношение человека к миру, определяющее смысл его жизни, то нравственность есть указание и разъяснение той деятельности человека, которая сама собой вытекает из того или другого отношения человека к миру. А так как основных отношений к миру или началу его известно нам только два, если рассматривать языческое общественное отношение как распространение личного, или три, если рассматривать общественное языческое отношение как отдельное, то нравственных учений существует только три: нравственное учение первобытное, дикое, личное, нравственное учение языческое -- семейно-государственное или общественное и нравственное учение христианское, т. е. служение миру или богу, или божеское.
Из первого отношения человека к миру вытекают общие всем языческим религиям учения о нравственности, имеющие в своей основе стремление к благу отдельной личности и потому определяющие все состояния, дающие наибольшее благо личности и указывающие средства приобретения этого блага. Из этого отношения к миру вытекают нравственные учения: эпикурейское в его низшем проявлении, учение нравственности магометанское, обещающее благо личности на этом и на том свете, учение нравственности церковно-христианское, имеющее целью спасение, т. е. благо личности преимущественно на том свете, и учение светской утилитарной нравственности, имеющее целью благо личности только на этом свете.
Из этого же отношения, ставящего целью жизни благо отдельного человека, а потому избавление от страданий личности, вытекают нравственное учение буддизма в его грубой форме и светское учение пессимистическое.
Из второго, языческого отношения человека к миру, ставящего целью жизни благо известной совокупности личностей, вытекают нравственные учения, требующие от человека служения той совокупности, благо которой признается целью жизни. По этому учению пользование личным благом допускается только в той мере, в которой оно приобретается всею тою совокупностью, которая составляет религиозную основу жизни. Из этого отношения к миру вытекает известные нам к нравственные учения древнего римского и греческого мира, где личность всегда приносила себя в жертву обществу, также и нравственность китайская; из этого же отношения вытекают нравственность еврейская -- подчинение своего блага благу избранного народа -- и церковно-государственная нравственность нашего времени, требующая жертвы личности для блага государства; из этого же отношения к миру вытекает нравственность большинства женщин, жертвующих личностью для блага семьи и, главное, детей.
Вся древняя, отчасти средняя и новая история полны описаний подвигов этой самой семейно-общественной и государственной нравственности. И в настоящее время большинство людей, только воображая себе, что они, исповедуя христианство, держатся христианской нравственности, в действительности следуют только этой семейно-государственной, т. е. языческой нравственности, и эту нравственность ставят идеалом воспитания молодого поколения.
Из третьего, христианского отношения к миру, состоящего в признании человеком себя орудием высшей воли для исполнения се целей, вытекают и соответствующие этому пониманию жизни нравственные учения, уясняющие зависимость человека от высшей воли и определяющие требования этой воли. Из этого отношения человека к миру вытекают все высшие известные человечеству нравственные учения: пифагорийское, стоическое, буддийское, браминское, таосийское в их высшем проявлении и христианское в его настоящем смысле, требующее отречения от личной воли и от блага не только личного, но и семейного, и общественного, и государственного во имя исполнения открытой нам в нашем сознании воли того, кто послал нас в жизнь.
Из того, другого пли третьего отношения к бесконечному миру или началу его вытекает действительная, нелицемерная нравственность каждого человека, несмотря на то, что он номинально исповедует или проповедует, как нравственность, или чем хочет казаться.
Так что человек, признающий сущность своего отношения к миру в приобретении для себя наибольшего блага, сколько бы он ни говорил о том, что он считает нравственным жить для семьи, для общества, для государства, для человечества или для исполнения воли бога, он может искусно притворяться перед людьми, обманывая их, но действительным мотивом его деятельности будет всегда только благо его личности, так что, когда представится необходимость выбора, он пожертвует не своею личностью для семьи, для государства, для исполнения воли бога, а всем для себя, потому что, видя смысл своей жизни только в благе своей личности, он не может поступать иначе до тех пор, пока не изменит своего отношения к миру.
Точно так же, сколько бы ни говорил человек, отношение которого к миру состоит в служении своей семье (каковы бывают преимущественно женщины) или роду, народу, государству (каковы бывают люди угнетенных народностей или политические деятели во время борьбы), что он христианин, нравственность его всегда будет или семейная, или народная, или государственная, а не христианская, и, когда явится необходимость выбора между благом семейным, общественным и благом личным или благом общественным и исполнением воли бога, он неизбежно выберет служение благу той совокупности людей, для которой, по его миросозерцанию, он существует, потому что только в этом служении он видит смысл своей жизни. И точно так же сколько бы ни внушали человеку, полагающему свое отношение к миру в исполнении воли пославшего его, что он должен, соответственно с требованиями личности, семьи, народа, государства, человечества, совершать поступки, противные этой высшей воле, сознаваемой им во вложенных в него свойствах разума и любви, он всегда пожертвует и личностью, и семьей, и отечеством, и человечеством для того, чтобы не отступить от воли пославшего его, потому что только в исполнении этой воли он видит смысл своей жизни.
Нравственность не может быть независима от религии, потому что она не только есть последствие религии, т. е. того отношения, в котором человек признает себя к миру, но она включена уже, impliquee, в религии. Всякая религия есть ответ на вопрос: каков смысл моей жизни? И религиозный ответ включает в себя уже известное нравственное требование, которое может становиться иногда после объяснения смысла жизни, иногда прежде его. На вопрос о смысле жизни можно отвечать так: смысл жизни в благе личности, и потому пользуйся всеми благами, которые доступны тебе; или: смысл жизни в благе совокупности людей, и потому служи этой совокупности всеми своими силами, или: смысл жизни в исполнении воли пославшего тебя, и потому всеми силами стремись познать эту волю и исполнить ее. На этот же вопрос можно отвечать и так: смысл жизни твоей в твоем личном наслаждении, так как в этом назначение человека; или: смысл жизни твоей в служении той совокупности, которой ты считаешь себя членом так как в этом твое назначение; или: смысл жизни твоей в служении богу, так как в этом твое назначение.
Нравственность заключена в даваемом религией объяснении жизни и потому никак не может быть отделена от религии. Истина эта особенно очевидна на тех попытках философов нехристианских вывести учение о высшей нравственности из их философии. Философы эти видят, что нравственность христианская необходима, что без нее нельзя жить; мало того, они видят, что она есть, и им хочется как-нибудь связать ее со своею нехристианскою философией и даже представить дело в таком виде, как будто нравственность христианская вытекает из их языческой или общественной философии. И они пытаются сделать это, но именно попытки эти очевиднее всего другого показывают не только независимость, но и полное противоречие христианской нравственности с философиею личного блага или освобождения от личных страданий и с философией общественною.
Христианская этика -- та, которую мы сознаем вследствие нашего религиозного миросозерцания, -- требует не только жертвы личности для совокупности личностей, но требует отречения от своей личности и от совокупности личностей для служения богу; языческая же философия исследует только средства приобретения наибольшего блага личности или совокупности их, и потому противоречие неизбежно. Чтобы скрыть это противоречие, есть только одно средство -- нагромождать отвлеченные, условные понятия одно на другое и не выходить из туманной области метафизики. Так преимущественно и поступали философы со времени Возрождения, и этому-то обстоятельству -- невозможности примирить требования христианской, признаваемой уже вперед данной, нравственности с философией, исходящей из языческих основ, -- и нужно приписать эту страшную отвлеченность, неясность, непонятность и отчужденность от жизни новой философии. За исключением Спинозы, исходящего в своей философии из религиозных -- несмотря на то, что он не числился христианином, -- истинно христианских основ, и гениального Канта, прямо поставившего свою этику независимо от своей метафизики, все остальные философы, даже и блестящий Шопенгауэр, очевидно придумывают искусственную связь между своею этикой и своею метафизикой.
Чувствуется, что христианская этика есть нечто вперед данное, стоящее совершенно твердо и независимо от философии и не нуждающееся в подводимых под нее фиктивных подпорках, а что философия только придумывает такие положения, по которым данная этика не противоречила бы ей, а связывалась бы с ней и как будто бы вытекала из нее. Но все положения эти кажутся оправдывающими христианскую этику только до тех пор, пока они рассматриваются отвлеченно. Как только они прилагаются к вопросам практической жизни, так не только несогласие, но явное противоречие философских основ с тем, что мы считаем нравственностью, выступает во всей силе.
Недавно ставший столь известным несчастный Ницше особенно драгоценен обличением этого противоречия. Он неопровержим, когда он говорит, что все правила нравственности, с точки зрения существующей нехристианской философии, суть только ложь и лицемерие и что человеку гораздо выгоднее и приятнее и разумнее составить сообщество Uebermensch'ев[сверхчеловеков] и быть одним из них, чем тою толпой, которая должна служить подмостками для этих Uebermensch'ев. Никакие построения философии, исходящей из языческого религиозного миросозерцания, не могут доказать человеку, что ему выгоднее и разумнее жить не для своего желательного, понятного и возможного блага или для блага своей семьи, своего общества, а для чужого, нежелательного, непонятного и недостижимого человеческими ничтожными средствами блага. Философия, основанная на понимании жизни, заключающемся в благе человека, никогда не будет в состоянии доказать разумному человеку, знающему, что он всякую минуту может умереть, того, что ему хорошо и должно отказаться от своего желательного, понятного и несомненного блага даже не для блага других, потому что он никогда не может знать, какие последствия будут от его жертвы, а для того только, что это должно или хорошо, что это категорический императив.
Доказать это с языческой философской точки зрения невозможно. Чтобы доказать то, что люди все равны, что человеку лучше отдать свою жизнь для служения другим, чем заставить других людей служить себе, попирая их жизни, нужно иначе определить свое отношение к миру: нужно показать, что положение человека таково, что ему больше делать нечего, потому что смысл его жизни только в исполнении воли пославшего его; воля же пославшего его в том, чтоб он отдавал свою жизнь для служения людям. А такое изменение отношения человека к миру дает только религия.
То же самое и с попытками вывести и примирить христианскую нравственность с основными положениями языческой науки. Никакие софизмы и извороты мысли не уничтожат того простого и ясного положения, что закон эволюции, лежащий в основе всей науки нашего времени, зиждется на законе общем, вечном и неизменном -- на законе борьбы за существование и переживание способнейшего (the fittest) и что потому каждому человеку для достижения блага своего или своего общества надо быть этим fittest и сделать таковым свое общество, чтобы погибнуть не ему и не его обществу, а другому, неспособнейшему.
Сколько ни стараются некоторые натуралисты, испугавшиеся логических выводов из этого закона и приложения их к человеческой жизни, заглушить словами, заговорить этот закон, все попытки их только еще очевиднее показывают неотразимость этого закона, руководящего жизнью всего органического мира, а потому и человека, рассматриваемого как животное.
Как раз в то время, когда я писал это, вышла в русском переводе статья г-на Гексли, составленная из недавно прочитанной им в каком-то английском обществе речи об эволюции и этике.
В статье этой ученый профессор, так же как и несколько лет тому назад наш известный профессор Бекетов и многие другие, писавшие о том же предмете, с таким же неуспехом, как и его предшественники, старается доказать, что борьба за существование не нарушает нравственности и что при признании закона борьбы за существование основным законом жизни нравственность может не только существовать, но и совершенствоваться. Статья г-на Гексли переполнена всякими шутками, стихами и общими взглядами на религию и философию древних и вследствие того так кудрява и запутана, что только с большим трудом можно добраться до основной мысли ее. Мысль эта, однако, следующая: закон эволюции противен закону нравственности, это знали древние как греческого, так и индейского мира. И философия, и религия обоих народов привела их к учению самоотречения. Это учение, по мнению автора, неправильно, а правильно следующее: существует закон, который автор называет законом космическим, по которому все существа борются между собой и переживает только способнейшее, the fittest. Закону этому подчиняется и человек; только благодаря этому закону человек образовался таким, каким он есть теперь. Но закон этот противен нравственности. Как же примирить этот закон с нравственностью? А вот как: существует социальный прогресс, который стремится задержать космический процесс и подставить под него другой процесс -- этический, цель которого есть уже переживание не способнейшего, the fittest, но лучшего, the best, в этическом смысле. Откуда взялся этот этический процесс, г-н Гексли не объясняет, но в примечании 19-м говорит, что основа этого процесса состоит в том, что люди, как и животные, с одной стороны, сами любят быть в обществе и подавляют в себе свойство, вредное для обществ, с другой -- члены общества силой подавляют поступки, противные благу общества. Г-ну Гексли кажется, что этот процесс, заставляющий людей обуздывать свои страсти для сохранения той совокупности, которой они состоят членами, и страх быть наказанными за нарушение порядков совокупности и есть тот самый закон этический, существование которого ему нужно доказать.
Г-ну Гексли в невинности его души, очевидно, кажется, что в теперешнем английском обществе с его Ирландией, нищетой народа, безумной роскошью богачей, с его торговлей опиумом и водкой, с его казнями, с его побоищами, истреблениями народов для выгод торговли и политики, скрытым развратом и лицемерием, -- человек, не нарушающий требований полиции, есть человек нравственный и что руководит этим человеком закон этический, забывая то, что качества, которые могут быть нужны для того, чтобы не разрушилось то общество, в котором живет его член, могут быть очень полезны для самого общества, как полезны качества членов разбойничьей шайки, как даже в нашем обществе полезно качество палачей, тюремщиков, судей, солдат, лицемеров-священников и т. п., но что качества эти не имеют ничего общего с нравственностью.
Нравственность есть нечто постоянно развивающееся, растущее, и потому ненарушение установленных порядков известного общества, удержание их посредством виселицы и топора, о которых, как об орудиях нравственности, говорит г-н Гексли, будет не только не утверждением, но нарушением нравственности.
И, напротив, всякое нарушение существующих порядков, каковы были не только нарушения Христом и его учениками порядков римской провинции, но нарушение теперешних порядков человеком, который откажется от участия в суде, в военной службе, в уплате податей, употребляемых на военные приготовления, будет не только не противно нравственности, но необходимым условием проявления ее. Всякий людоед, перестающий есть себе подобных и поступающий сообразно с этим, нарушает порядок своего общества. И потому поступки, нарушающие порядок всякого общества, могут быть безнравственны, но несомненно и то, что всякий истинно нравственный поступок, двигающий вперед нравственность, будет всегда нарушением привычек общества. И потому если в обществе и появился закон, по которому люди жертвуют своими выгодами для соблюдения целости своего общества, то этот закон не есть закон этический, а большею частью напротив -- закон, противный всякой этике, тот же закон борьбы за существование, только в скрытом, латентном, состоянии. Это та же борьба за существование, только перенесенная из единиц в совокупности их. Это не прекращение драки, а размах руки для того только, чтобы сильнее ударить.
Если закон борьбы за существование и переживание способнейшего, the fittest, есть вечный закон всего живого (а он не может не признаваться таким для человека, рассматриваемого как животное), то никакие путаные рассуждения о социальном прогрессе и будто бы вытекающем из него этическом, как ex machine [Буквально: бог из машины; в переносном смысле: неожиданно появляющееся обстоятельство], выскочившем неизвестно откуда, законе, когда он нам понадобился, не могут нарушить этого закона.
Если социальный прогресс, как уверяет г-н Гексли, собирает людей в группы, то та же борьба и то же переживание будут происходить между семьями, родами, государствами, и борьба эта не только не будет нравственнее, но еще жесточе и безнравственнее борьбы личностей, как мы это и видим в действительности.
Если даже допустить невозможное, то, что всё человечество через тысячи лет одним социальным прогрессом соединится в одно целое, будет составлять один народ и одно государство, то и тогда, не говоря уже о том, что борьба, упраздненная между государствами и народами, перейдет в борьбу между человечеством и миром животных, и борьба останется борьбой, т. е. деятельностью, в корне исключающею возможность признаваемой нами христианской нравственности. Не говоря уже об этом, и тогда борьба между личностями, составляющими совокупности, и между совокупностями: семей, родов, народностей, нисколько не уменьшится, а будет происходить то же, только в другой форме, как мы это и видим при всех соединениях людей в семьи, роды и государства. Семейные точно так же ссорятся и борются между собой, как и посторонние, и часто еще больше и злее.
Точно так же и в государстве: среди людей, живущих в государстве, продолжается та же самая борьба, как и среди людей, живущих вне государства, только в иных формах. Там убивают стрелами и ножами, а здесь голодом. Если же спасаются слабые и в семье, и в государстве, то никак не от государственного соединения, а оттого, что в людях, соединенных в семьи и в государства, есть самоотвержение и любовь. Если вне семьи из двух детей выживет только the fittest, а в семье у доброй матери останутся жить оба, то это произойдет совсем не от соединения людей в семью, а оттого, что у матери есть любовь и самоотвержение. А ни самоотвержение, ни любовь никак не могут вытекать из социального прогресса.
Утверждать, что социальный прогресс производит нравственность, всё равно что утверждать, что постройка печей производит тепло.
Тепло происходит от солнца; печи же производят тепло только тогда, когда в печи положены дрова, т. е. работа солнца. Точно так же и нравственность происходит от религии. Социальные же формы жизни производят нравственность только тогда, когда в эти формы жизни вложены последствия религиозного воздействия на людей -- нравственность.
Печи могут топиться и тогда давать тепло, или не топиться и оставаться холодными; точно так же и социальные формы могут включать в себя нравственность, и тогда нравственно воздействовать на общество, или не включать в себя нравственность и тогда оставаться без всякого воздействия на общество.
Нравственность христианская не может быть основана на языческом понимании жизни и не может быть выведена ни из философии, ни из науки нехристианской, не только не может быть выведена из них, но не может даже быть согласована с ними.
Так и понимала это всегда всякая серьезная, последовательная и строгая, философия и наука: "не сходятся наши положения с нравственностью -- тем хуже для нее", совершенно правильно говорят такая философия и наука, и продолжают свои исследования.
Этические трактаты, не основанные на религии, и даже лаические катехизисы пишутся и преподаются, и люди могут думать, что человечество руководится ими, но это кажется только потому, что люди руководятся в действительности не этими трактатами и катехизисами, а религией, которую они всегда имели и имеют; трактаты же и катехизисы эти только подделываются под то, что само собой вытекает из религии.
Предписания лаической нравственности, основанные не на религиозном учении, совершенно подобны тому, что сделал бы человек, который, не зная музыки, стал бы на место капельмейстера и начал бы размахивать руками перед исполняющими привычное дело музыкантами. Музыка по инерции и по тому, чему научились музыканты от прежних капельмейстеров, продолжалась бы еще некоторое время, но очевидно, что махание палочкой не знающего музыки не только не было бы полезно, но непременно со временем спутало бы музыкантов и расстроило бы оркестр. Такая же путаница начинает происходит и в умах людей нашего времени вследствие попыток руководителей преподать людям нравственность, основанную не на той высшей религии, которая начинает усваиваться и отчасти уже усвоена христианским человечеством.
Действительно, желательно бы иметь нравственное учение без примеси к нему суеверий, но дело в том, что нравственное учение есть только последствие установленного известного отношения человека к миру или богу. Если же установление такого отношения выражается в кажущихся нам суеверными формах, то для того, чтобы этого не было, надо стараться выразить это отношение более разумно, ясно и точно, или даже, разрушив ставшее недостаточным прежнее отношение человека к миру, поставить на его место высшее, более ясное и разумное, но никак не придумывать основанную на софизмах, или ни на чем не основанную, так называемую светскую, нерелигиозную нравственность.
Попытки основать нравственность помимо религии подобны тому, что делают дети, которые, желая пересадить нравящееся им растение, отрывают от него ненравящийся им и кажущийся им лишним корень и без корня втыкают растение в землю. Без религиозной основы не может быть никакой настоящей, непритворной нравственности, точно так же, как без корня не может быть настоящего растения.
Итак, отвечая на ваши два вопроса, я говорю: "Религия есть известное, установленное человеком отношение своей отдельной личности к бесконечному миру или началу его. Нравственность же есть всегдашнее руководство жизни, вытекающее из этого отношения".

28-го октября 1893 г.
Ясная Поляна.


КОММЕНТАРИИ

(Date: 29 апреля 1998, Изд: Л.Н.Толстой. Избранные философские произведения. М.,"Просвещение", 1992 Набор: Адаменко Виталий)

В начале августа 1893 года Л.Н.Толстой получил письмо от профессора философии Берлинского университета, атеиста, пацифиста Георга фон Гижицкого, в котором он сообщал Толстому об основанном им "Этическом обществе" и журнале "Fur Ethische Kutur", просил от имени редакции журнала ответить на два вопроса: 1) что Л.Н.Толстой понимает под словом "религия" и 2) считает ли он возможным существование не зависимой от религии морали.
Толстой, как он писал Гижицкому в письме от 5 октября 93 года, "имел намерение немедленно ответить" на его "достойное письмо", но "так хорошо поставленные вопросы" его захватили, и он старался ответить "насколько возможно обстоятельнее", и это отняло у него больше времени, чем он думал.
Впервые напечатано в переводе на немецкий язык С.Ю. Бер в No No 52 и 53 за 1893 год и в No No 1 и 3 за 1894 год в журнале "Fur Ethische Kutur". С последними исправлениями вышло отдельное издание: Graf Leo Tolstoy "Religion und Moral", Antwort auf eine in der "Ethische Kutur" gestellte Frage, Berlin, 1894.
В Англии вышло в переводе В.Г.Черткова и Баттерсби: "Religion and Morality". A Reply to two question put by the Germany Ethical Society ("Contemparary Review", March, 1894). На русском языке впервые появилось в журнале "Северный вестник" (1894, январь) с большими цензурными пропусками и искажениями под заглавием "Противоречия эмпирической нравственности". Отдельное издание было запрещено, впервые вышло в издательстве "Посредник", М., 1908 год (текст журнальный, но под заглавием "Религия и нравственность"). Полный текст впервые был напечатан в собрании сочинений 1913 года (под редакцией П.И.Бирюкова), т. XV.

Источник: http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaew ... 0470.shtml

От осуждения «безбожной власти» большевиков, через признание советского государства и лояльности ему, к сотрудничеству и подчинению Церкви большевистскому режиму, превращению в послушное орудие в руках тоталитарного государства – таков был путь, проделанный РПЦ во второй четверти ХХ века. Не в первый раз Церковь полностью подчинялась светскому государству: так было и в ХV-ХVII веках в Московской Руси, так было и в Петербургской России ХVIII-ХIХ веков. Однако неповторимое своеобразие ситуации в ХХ веке состояло в том, что здесь Церковь была принуждена служить атеистическому государству и коммунистической партии, официально провозглашавшим одной из своих главных целей уничтожение религии и ее замену своей псевдонаучной квазирелигией – идеологией «марксизма-ленинизма», замену Церкви партией, замену христианских пророков и святых – Марксом и Лениным (чья мумия, помещенная в мавзолей, стала главной святыней новой веры). Государство, которое известный священник и мыслитель Александр Мень справедливо назвал «террористически-атеистическим», начав с жесточайших репрессий против РПЦ, террора, провокаций, уничтожения всех инакомыслящих, постепенно приручило, подчинило и поглотило Церковь, у которой не было серьезного опыта и традиции сопротивления государственной власти, но зато был силен инстинкт самосохранения, национализма и конформизма.

Сначала партия большевиков всеми силами стремилась расколоть и дискредитировать РПЦ в глазах верующих (сделав ставку на обновленческую Церковь), затем приручить наиболее послушную и беспринципную ее часть, легализовать ее на основе навязанных ей режимом условий, наконец, включить ее в свою государственную машину, полностью поставив под контроль. При этом прямой террор и насилие сочетались с посулами и провокациями, мощные пропагандистские кампании против религии перемежались периодами послаблений, попытки полностью уничтожить РПЦ сменялись попытками включить ее в советское государство (чтобы верующие совсем не ушли в подполье, которое будет неподконтрольно режиму). Периоды форсированных атак на Церковь (как и на общество в целом), кампании массовых репрессий и идеологической обработки населения перемежались с периодами относительного затишья (когда у верующих и духовенства возникала иллюзия, что, если капитулировать перед тоталитарным государством, оно оставит Церкви возможность существовать).

Во взаимоотношениях РПЦ и большевистского государства можно выделить несколько периодов: 1) период 1922-1927 годов, когда власти хотели раздробить Церковь на части и добиться полной лояльности церковных иерархов режиму, уничтожив все остальные части Церкви; 2) период 1927-1940 годов,- массовый террор, уничтожение основной части духовенства, отход от религии подавляющей части населения; 3) период 1941-1954 годов, когда советский режим признал право РПЦ на существование на условии превращения ее в послушное и безгласное орудие этого режима; 4) период 1954-1964 годов,- последний натиск государства на РПЦ с целью уничтожить остатки возможного сопротивления; 5) период 1965-1987 годов, когда РПЦ влачило жалкое существование «на обочине» советского общества и под надзором спецслужб, как часть государственной Системы контроля за населением; 6) период после 1988 года, когда РПЦ сначала даруется полная самостоятельность, а затем она становится привилегированной Церковью в условиях современной России.

«Декларация» Сергия и раскол в РПЦ

Первый шаг на пути подчинения РПЦ большевистскому режиму был вынужден сделать еще патриарх Тихон, признавший в 1923 году законность советской власти. За это он был освобожден из-под ареста и смог объединить вокруг себя значительную часть приходов и духовенства, ранее ушедших к обновленцам.

В апреле 1925 года Тихон умер, во главе Церкви оказался местоблюститель патриаршего престола Петр. Он был арестован, сослан в Сибирь и впоследствии расстрелян. Целый ряд других лидеров РПЦ, вслед за Петром, последовательно отказывались капитулировать перед большевиками и – арестовывались и ссылались. Органы НКВД намекали на возможность «легализации» и «регистрации» властью РПЦ при условии заявления с ее стороны поддержки большевистскому режиму, устранения неугодных Кремлю епископов, осуждения заграничных церковных иерархов, борющихся с большевиками. В конце концов органам НКВД удалось найти в высшей церковной иерархии человека, готового пойти на услужение и подчинение большевикам и ради легализации РПЦ способного на «приспособленчество» к их приказаниям. Очередной местоблюститель патриаршего престола митрополит Сергий (Страгородский) согласился полностью публично капитулировать от лица Церкви. 29 июля 1927 года он издал декларацию о полной лояльности РПЦ к новой власти и о солидарности с ней, призвал к «подчинению законной власти России», резко осудил заграничных православных, как врагов, и заявил, что радости и успехи большевистского режима «наши радости и успехи». В декларации принималось главное требование властей (которое Церковь до того решительно отвергала): регистрация всех церковнослужителей государственными органами. Более того, в своей декларации Сергий униженно призывал верующих «выразить всенародную нашу благодарность советскому правительству за внимание к духовным нуждам».

Полностью подчиняя РПЦ государству, Сергий питал призрачную надежду на ее спасение от полного разгрома. Однако его декларация, расколов, ослабив и дискредитировав РПЦ, никак не спасла ее от последующих репрессий со стороны государства. Достаточно показателен тот факт, что из семи высших иерархов Церкви, согласившихся подписать декларацию Сергия, трое в 1930-ые годы были уничтожены властями.

Прежде всего, декларация 1927 года оформила раскол РПЦ на четыре основные части. Первую составляли «обновленцы» или «живоцерковники», сторонники радикальных перемен в РПЦ и поборники тесного сотрудничества с большевиками. На них правящая партия долгое время делала ставку, однако, увидев, что основная масса верующих не идет за обновленцами, разочаровалась в них и отказала им в поддержке. В 1934 году на обновленцев также обрушатся государственные репрессии, их храмы будут закрыты, и к 1946 году обновленческая Церковь полностью перестанет существовать, а ее последние приверженцы вернутся в лоно РПЦ. Попытки модернизации Церкви, предпринятые обновленцами, были дискредитированы как их сотрудничеством с властью, так и инерцией основной массы верующих. По справедливому замечанию историка Людмилы Алексеевой: «Лидеры обновленческой церкви оказались или запуганы или развращены государственной поддержкой; бескомпромиссных устранили арестами». В храмы «красных попов» шли немногие, тогда как традиционная Церковь сумела несколько укрепить свой авторитет в результате гонений на нее со стороны властей. А историк Джефри Хоскинг верно замечает: «Позволив тайной полиции использовать себя как своих агентов, обновленцы тем самым полностью дискредитировали не только себя, но и любые стремления к реформации в Православии вообще». Церковь осталась консервативной, изолированной от общества и традиционно пресмыкающейся перед государством. В

середине 1920-ых годов у обновленцев было 6 тысяч приходов, 11 тысяч священников и 140 епископов. Миллионы людей были увлечены их проповедью. И все же основная масса верующих выступала против любых преобразований в Церкви, сочувствуя, скорее, гонимой «патриаршей» Церкви. По верному замечанию П.Н.Милюкова: «Консерватизм церковных верхов соединился здесь с консерватизмом народных низов». К 1930 году в патриаршей Церкви насчитывалось 30 тысяч приходов, 163 действующих епископов и несколько десятков миллионов прихожан.

Вторую часть расколовшейся Церкви составляли «сергиане» - те, наиболее склонные к конформизму иерархи, священники и миряне, которые поддержали декларацию Сергия и полностью покорились «безбожной власти» в надежде на милость и покровительство с ее стороны. Эта часть Церкви, получившая название «приспобленчества», пыталась продемонстрировать, что она не менее усердно служит государству, чем обновленцы. И в самом деле: в декларации Сергия речь шла не просто о внешней покорности РПЦ власти большевиков, но и о внутренней духовной солидарности со всеми ее действиями. Сергию удалось добиться признания государством своего Синода (хотя почти все члены этого Синода были на протяжении 1930-ых годов арестованы и расстреляны). Ради сохранения видимости церковной организации и иерархии, Сергий непрерывно сдавал позиции, публично лживо заявлял об отсутствии в СССР преследований верующих, приказал в храмах возносить молитвы за советское государство. Помогая митрополиту Сергию стать единоличным вождем Церкви, государство производило массовые аресты и расстрелы не подчинившихся ему епископов и священников. На допросах следователи ОГПУ прямо спрашивали у арестованных, как они относятся «к нашему митрополиту Сергию и к Советской Церкви».

Основная часть церковных иерархов и священников – и внутри и вне СССР – отвергла капитуляцию Сергия перед большевиками. Это привело к образованию еще двух течений в РПЦ: РПЦЗ (Русская Православная Церковь за границей) и ИПЦ (Истинно Православная Церковь или «катакомбная» Церковь). В 1927 году РПЦЗ или «карловчане» (по месту их Собора – сербскому городу Сремски Карловцы) окончательно отделилась от РПЦ, создав свой собственный Синод. Она осудила декларацию Сергия, отметив, что этот документ преследует невозможную и недостижимую цель: установить противоестественный и неслыханный союз между христианской церковью и безбожной властью. Собор РПЦЗ констатировал, что РПЦ полностью «порабощена безбожной властью», «лишающей ее свободы», а потому отныне «заграничная часть Церкви должна управляться сама». РПЦЗ призвала всех верующих «встать против красного Антихриста».

И в самом Советском Союзе большинство высших церковных иерархов и священников осудили малодушное поведение Сергия. Среди отвергнувших его декларацию к 1930 году насчитывалось 37 епископов и митрополитов РПЦ, среди которых были пользовавшиеся огромным авторитетом в Церкви и стоявшие выше Сергия по старшинству в церковной иерархии митрополиты Агафангел, Иосиф и Кирилл (главы Ленинградской, Воронежской и Ярославской епархий). Они не признали Сергия главой Церкви, не признали грубое нарушение им духа соборности (и его решение единолично, за всю Церковь, капитулировать перед большевиками), не признали декларацию и власть государства над церковью. «Истинно православные» считали Сергия предателем и осуждали его позицию «приспособленчества» к антирелигиозному режиму. Большинство верующих пошло за «антисергианами», занимающими непримиримую позицию в отношении властей и подвергнувшимися жестоким репрессиям. «Антисергиане», считающие «сергианскую церковь» «служанкой Антихриста», получили название Истинно Православной Церкви или «катакомбников» или «непоминающих», поскольку они отказывались возносить молитвы за власть в СССР и за Сергия, не признавая его главой Церкви. Катакомбники

выступали за сохранение внутренней христианской свободы и отказывались вступать в любые отношения с советским государством (в том числе, регистрироваться), отказывались служить в армии, получать паспорта, участвовать в выборах и переписях и вступать в колхозы. Многие из них бежали на Алтай, в Сибирь, на Крайний Север, создавали тайные коммуны, скиты и монастыри и дожидались там скорого прихода Судного Дня. (Один из монастырей катакомбников на Тянь-Шане, насчитывавший 300 монахов, был обнаружен с вертолета и уничтожен лишь в 1951 году). «Непоминающие» - наиболее принципиальная и сопротивляющаяся порабощению Церкви часть мирян и духовенства – были арестованы, сосланы и расстреляны. В условиях гонений их вера стала более глубокой, выстраданной и искренней. Среди катакомбников было немало странствующих священников, нелегально совершающих богослужения (на квартирах, под открытым небом) и создающих сотни незарегистрированных приходов и общин. Подобно староверам ХV11 века, приверженцы ИПЦ, уйдя в подполье, очень скоро остались без духовенства и связей между собой и, изначально выступая с крайне консервативных позиций, пришли к неизбежному радикальному обновлению всей религиозной жизни (включая отказ от священства или рукоположение женщин в священники) и разбились на ряд сект. Подавляющее большинство катакомбников были уничтожены или оказались в лагерях и ссылках. Тем не менее, несмотря на чудовищные полувековые репрессии, «вымирание» священников и изоляцию от общества, катакомбным христианам удалось выжить в подполье. Децентрализованные приходы, секты и общины, состоящие из глубоко убежденных верующих людей, готовых на мученичество, советское государство так и не смогло сломить до конца: в годы «перестройки» они вышли из своих «катакомб». Большевистское государство страшилось децентрализованной, неподконтрольной режиму религиозной организации ИПЦ, предпочитая всячески укреплять единую «видимую» централизованную иерархию послушной РПЦ. Здесь интересы тоталитарного режима полностью совпадали с интересами уцелевших иерархов «сергианской» Церкви, которые из инстинкта самосохранения предпочли пойти в услужение богоборческой власти и тем спасти церковную иерархию (отождествляемую ими с Церковью). По словам историка Д.В.Поспеловского: «Советское правительство, очевидно, боялось, чтобы вся Церковь не ушла в подполье, так как официальная и строго контролируемая Церковь представляла меньшую опасность, чем подпольная». Поэтому даже в годы самых суровых гонений на Церковь (призванных уничтожить непокорных, запугать робких, отобрать приспосабливающихся, подчинить Церковь режиму и изолировать ее от общества в некоем «гетто») советское государство никогда не уничтожало ее полностью, используя как важный инструмент надзора за верующими.

Антицерковные репрессии 1928-1940 годов

Несмотря на террор против РПЦ в 1922 году и последующую антирелигиозную пропаганду со стороны властей, в 1920-ые годы в СССР наблюдался некоторый подъем религиозных настроений. Проходили лекции и диспуты на богословские темы, концерты церковной музыки, сборы пожертвований в пользу репрессированных верующих, развивалась благотворительная деятельность. Часть населения была привлечена Церковью, гонимой и преследуемой правящим режимом. В 1927 году из детей, учащихся в школах, церкви посещали 15% мальчиков и 40% девочек, несмотря на все усилия официальной пропаганды. По оценкам газеты «Правда» в 1928 году на сто тысяч активистов-атеистов приходились два миллиона «религиозных активистов». Видный большевистский лидер А.В. Луначарский сетовал: «Политика нетерпимости с нашей стороны загнала болезнь внутрь. Ударив церковь по шапке, мы, в сущности, вогнали бы ее глубже, как гвоздь. Нам нужно не бить, а вырывать. Тут нужны другие, более тонкие приемы».

Декларация Сергия означала капитуляцию РПЦ перед властью, дискредитировала Церковь, оторвала от нее РПЦЗ и ИПЦ, ошеломила верующих и заставила очень значительную их часть не признать эту декларацию. Однако гонения на Церковь со стороны режима лишь усилились. Готовясь к проведению коллективизации, в ходе которой были закрыты почти все сельские храмы и репрессированы почти все священники, советский режим подвел под антицерковный террор юридическую базу. По Конституции СССР 1924 года гарантировалась свобода только антирелигиозной пропаганды, а религиозная пропаганда была запрещена, права верующего ограничивались лишь «отправлением религиозного культа» и «свободой религиозных исповеданий».

Решающим шагом к подведению правовой основы под погром Церкви явилось принятое ВЦИКом СССР 8 апреля 1929 года постановление «О религиозных объединениях». В этом законе отрицались права РПЦ как юридического лица, была введена обязательная государственная регистрация религиозных объединений и их членов. При этом местные органы власти могли отказать им в регистрации без каких-либо объяснений мотива отказа. Духовенство лишалось избирательных прав, ограничивалось в гражданских правах и должно было платить государству 75% с «нетрудовых доходов» за отправление культа, как «владельцы частных доходных предприятий». Любая религиозная деятельность за пределами храмов строго запрещалась. Следовательно, запрещались публичные похоронные процессии, крестные ходы, благотворительная и миссионерская деятельность, паломничества и экскурсии, совместное изучение Библии. Обучение детей основам религии объявлялось преступлением. Все церковные учебные заведения и библиотеки были ликвидированы. Отныне всякая устная и печатная защита религии была объявлена антиконституционной, тогда как антирелигиозная пропаганда всемерно поддерживалась государством.

В августе 1929 года была введена новая рабочая неделя, по сути упраздняющая отдых в воскресенье и в религиозные праздники. Обязательная регистрация церковных приходов давала власти неограниченные возможности по их ликвидации и по надзору за духовенством, позволяя оставлять только «своих», «проверенных» людей (агентов НКВД) и полностью отсеивать всех независимых, самостоятельных священников, епископов и мирян.

Передовым отрядом атаки государства на Церковь стал созданный в 1925 году Союз воинствующих безбожников (СВБ) во главе с Емельяном Ярославским. Ему оказывалась колоссальная государственная поддержка, помогали партия и комсомол. СВБ располагал издательством «Атеист», выпускал иллюстрированную газету «Безбожник» (ее тираж в конце 1920-ых годов достиг 500 тысяч экземпляров), псевдонаучный журнал «Антирелигиозник». Активисты СВБ агрессивно высмеивали религиозную веру и обычаи, устраивали «коммунистическую пасху», парады и карнавалы во время религиозных праздников, изобретали новые обряды, новые «революционные имена», помогая институционализации новой большевистской «церкви». В 1926 году СВБ насчитывал 87 тысяч членов, в 1932 году – 5 620 тысяч, а в 1938 – 2 миллиона. (Впрочем, здесь, конечно, имели место массовые приписки и «мертвые души», совершенно пассивные и даже не платившие членские взносы).

В 1932 году Союз воинствующих безбожников объявил о начале «безбожной пятилетки»,

в конце которой – в 1937 году – с религией в СССР должно быть полностью покончено. Члены СВБ громили и грабили церкви (при участии партийных и государственных органов) под лозунгом: «Борьба с религией есть борьба за социализм». Были организованы кампании публичного отречения священников от своего сана, публичные осады церквей (организованные НКВД). Дело обставлялось так, как будто правительство,

закрывая храмы, «уступает народным массам», требующим преследования РПЦ. Снятие колоколов, закрытие и разрушение соборов, сожжение икон, аресты священников, вскрытие мощей – все это делалось «по желанию трудящихся масс», «по просьбе рабочих», вовлекаемых государством в свои преступления. Большевики организовывали толпы и собрания, принимающие соответствующие решения. Так, в декабре 1929 года в присутствии 15 тысяч рабочих рудокопов из Горловки были сожжены 4 тысячи икон. А краматорские рабочие в январе 1930 года сожгли 20 тысяч икон и поголовно вступили в СВБ. В антирелигиозной кампании, режиссируемой тоталитарным государством, переплетались элементы игрового соревнования, манипуляции, искреннего энтузиазма, карьеризма, реальной вражды значительной части населения к Церкви (ассоциировавшейся с самодержавием) и страха, основанного на терроре. Процессы «коллективизации», «раскулачивания» и тотального наступления государства на общество в 1928-1930 годах шли параллельно с натиском на Церковь. Уничтожение экономически независимого крестьянства, способного содержать сельских священников, а ныне загнанного в колхозы, подрывало основание под автономией Церкви.

24 августа 1929 года газета «Известия» напоминала: «Религиозная идеология является одним из важнейших препятствий на пути социалистического переустройства страны… Быть безбожником «для себя», никого не трогать – это совсем не соответствует большевистской, марксистско-ленинской пролетарской тактике. Это – чисто реформистское отношение к религии, объявляющее ее частным делом каждого».

Параллельно с устранением идейного «конкурента», уничтожая РПЦ, партия большевиков желала добыть за счет Церкви дополнительные средства на индустриализацию страны. Поэтому важным элементом антирелигиозного наступления явилась «антиколокольная кампания», призывающая снять колокола с храмов и переплавить их. В одном из постановлений ВЦИК, принятом осенью 1929 года, говорилось: «Колокольный звон, производимый на всю данную округу церковниками, резким образом противоречит принципу отделения церкви от государства, ибо нарушает бытовые условия и права широких безрелигиозных трудящихся масс, особенно города, мешает труду и использованию трудящимся населением его отдыха». Колокольный звон в

СССР был запрещен с 1930 по 1943 и с 1961 по 1988 годы. Страна словно онемела. К декабрю 1933 года в РСФСР было снято 368 788 колоколов общим весом 33 763 тонны, на Украине – 14 514 колоколов весом 3 368 тонн, в Белоруссии – 2 008 колоколов весом 2 942 тонны. Такой разгром положил конец колокольному звону (который, между прочим, нередко созывал крестьян на восстания против большевиков). А государственный план по сбору колокольного лома был досрочно перевыполнен. Но для переработки лома в СССР
не было соответствующих технологий и мощностей: колокола долго валялись невостребованными на дворах заводов.

При создании колхозов местные церкви закрывались, превращаясь в клуб, школу или склад, священников арестовывали и расстреливали или ссылали, как «эксплуататорские элементы». Детей священников изгоняли из школ, участников церковных хоров исключали из профсоюзов. В 1930-1932 годах антирелигиозная кампания достигла своего пика. Снимали колокола, разграбляли церковные ценности, вскрывали мощи, сжигали иконы, закрывали или разрушали храмы, репрессировали священников, миллионными тиражами распространяли антирелигиозные издания. Жалобы верующих тонули в шуме кампаний, организованных «со стороны трудящихся» в поддержку этих мероприятий. Новые религиозные общества не регистрировались местными властями.

Из 500 московских православных церквей, действовавших в 1928 году, к 1941 году осталось 15. В 1929 году в Москве была разрушена часовня Иверской Божьей Матери, в

1930 году – уничтожен Симонов монастырь, в 1931 году – взорван храм Христа Спасителя. Были снесены Чудов и Вознесенский монастыри в Кремле. В 1937 году глава Московской партийной организации Н.С.Хрущев заявил: «Перестраивая Москву, мы не должны бояться снести дерево, церквушку или какой-нибудь храм». Всего за годы советской власти было уничтожено около половины московских храмов, а по всей стране

– уничтожено 70 тысяч храмов из 100 тысяч. В Ленинграде был уничтожен первый собор города – Троицкий собор (1710-1711 годов). В Пермской области из 1100 церквей и часовен, действовавших к 1917 году, к 1941 году осталось 35. Повсеместный снос церквей серьезно изменил облик городов. Были уничтожены многие бесценные иконы древнего письма и древние рукописи. В 1917 году в России действовали 1257 православных монастырей, к 1940 году все до одного они были закрыты. В 1917 году в Российской Империи существовало 80 тысяч православных храмов, 25 тысяч мечетей, 6 тысяч синагог, 4400 костелов, 2 тысячи грузинских и армянских церквей. К 1940 году в СССР
оставалось 2 тысячи действующих храмов, из них 400 православных церквей, менее 1 тысячи мечетей. В таких больших городах, как Омск или Красноярск, не осталось ни одной действующей церкви.

Аресты церковных архиереев имели целью дезорганизовать управление Церковью, парализовать (через закрытие духовных учебных заведений) появление нового духовенства и провести его «селекцию». Историк Церкви Д.В.Поспеловский констатирует: «годы террора унесли с собой жизни большинства лучших, наиболее стойких церковных деятелей, в то же время многие из оставшихся в живых церковнослужителей были запуганы и приведены в послушание». Государство вмешивалось во все внутрицерковные дела, ставило веру, поступки и мысли православных под свой контроль. НКВД наводнил церковную среду священниками, находившимися на службе у «органов». Слежка, доносительство, охватившие общество, затронули и Церковь. В 1930-ые годы были расстреляны 17 архиереев. В лагерях погибли выдающийся богослов, ученый и философ, священник Павел Флоренский, крупнейшие профессора-богословы. Если в сентябре 1927 года Сталин сказал членам американской рабочей делегации, что все граждане СССР имеют право исповедовать любую религию, то уже в марте 1931 года, давая интервью американской газете, он заявил о том, что жалеет «только о том, что не мог до сих пор покончить со всеми ими» (священниками). Угрозы, посулы, репрессии, провокации, пропагандистская обработка – все обрушивалось государством на общество, чтобы покончить с Церковью. Восемь тысяч священников были замучены и расстреляны в течение 1930-ых годов. А всего в течение 1920-1930-ых годов советской властью было уничтожено свыше 40 тысяч православных священников! Подавляющая часть духовенства оказалась в тюрьмах и лагерях, многие под давлением сложили сан. Из 66 100 священников и диаконов РПЦ к 1941 году на свободе оставались лишь 6 376 человек. Из всего высшего епископата (163 человека в 1930 году) на свободе оставались к 1941 году лишь 4 человека (!), наиболее преданных большевикам: два епископа и два митрополита. Сам митрополит Сергий, глава лояльной тоталитарному режиму части РПЦ, находившийся с 1934 года под домашним арестом и неусыпным контролем НКВД, был вынужден в 1935 году распустить свой Синод и непрерывно делать новые и новые уступки палачам православия - большевикам.

Уничтожив возможность подготовки нового поколения священников, посадив в лагеря почти все духовенство и запретив «религиозную пропаганду», сталинское руководство ожидало, что РПЦ «вымрет» естественным путем, по мере умирания последних верующих мирян и священников, не сложивших с себя сан, не сосланных и не расстрелянных. Без церковных книг, богословских знаний, колоколов и икон, без учебных духовных заведений, без храмов православная традиция должна была прерваться. Под мощным государственным прессингом значительная часть населения (воспитанная комсомолом и

СВБ) отошла от православия (а, поскольку для большинства вера была тождественна «обрядоверию», невозможность обрядов и богослужений означала для них конец религии). Немногие оставшиеся на свободе и прошедшие через фильтр НКВД священники были «лишенцами», то есть людьми, ущемленными в своих правах. Они лишались избирательных прав, облагались высокими налогами, получали продовольственные карточки самой низшей категории, лишались права на жилплощадь и на медицинскую помощь, их дети не могли получить специальное среднее или высшее образование. Даже религиозное воспитание родителями своих детей нередко каралось отбиранием детей государством и их передачей в интернаты. Если в 1935 году в Ленинградской области еще действовали 1,5 тысячи священников и диаконов, то к 1937 году на свободе из них остались 32 (!) человека. К концу 1930-ых годов 95% всех церквей в СССР были закрыты, были ликвидированы все монастыри и церковные учебные заведения, почти все священники были арестованы или расстреляны.

В это же время митрополит Сергий, уступая давлению властей, давал интервью иностранным журналистам, уверяя их в наличии в СССР религиозной свободы и в отсутствии гонений на РПЦ. Инстинкт самосохранения у него и у некоторых подобных деятелей Церкви возобладал над принципиальными соображениями. В феврале 1930-го года папа римский Пий IХ обратился к христианам всего мира с призывом помолиться о спасении русской Церкви. Это было интерпретировано ЦК ВКП(б) и руководством СССР, как «призыв к международному империализму организовать крестовый поход против Советского Союза».

Полностью уничтожить РПЦ было бы просто, но это не было в интересах тоталитарного государства: ведь тогда верующие ушли бы в «катакомбы», в подполье, и контролировать их было бы невозможно. К тому же остатки РПЦ должны были имитировать «религиозную свободу» в СССР для иностранцев. По словам Д.В.Поспеловского: «Но массовые закрытия церквей всех ориентаций в 30-х гг. привели к тому, что верующие шли в ту церковь, которая уцелела, будь то «сергианские», «иосифлянские» или даже обновленческие». Это было на руку власти, упрощая надзор над прихожанами.

Несмотря на огромные успехи государства в деле борьбы с христианской религией в 1930-ые годы, тем не менее, во время Всесоюзной переписи 1937 года почти половина населения СССР назвала себя верующими людьми. В ходе тотального антицерковного террора 1930-ых годов лучшая, наиболее принципиальная часть духовенства была полностью уничтожена. По словам Д.В.Поспеловского, «среди тех, которые уцелели или вернулись в Церковь после войны, были худшие представители старого духовенства, которым Ежов и Берия дали выжить». К концу 1930-ых годов в больших городах осталось по одной действующей церкви, а при ней по два священника, сотрудничающих с НКВД. Как констатирует Д.В.Поспеловский: «они должны были доносить о содержании исповедей, о верующих должностных лицах, о подпольных священниках и мирянах. Оставлено было по два священника, чтобы один мог доносить на другого».

1941-1954 годы: от уничтожения РПЦ к ее превращению в орудие тоталитарного государства

Начало войны с Германией ознаменовало поворот в идеологии, политике сталинского режима и означало новый этап в государственной «селекции» «ручной» Церкви, переход от ее разгрома к превращению в послушный инструмент в руках государства. Причин тому было несколько. Прежде всего, иерархи Русской Православной Церкви за рубежом поддержали Германию в войне с большевистским режимом, а на занятых немецкими войсками советских территориях открывались, с разрешения немецких властей, тысячи

закрытых большевиками храмов. Всего было открыто около 10 тысяч православных церквей. Советское государство столкнулось с малоприятной перспективой мощного антибольшевистского движения в России под религиозными лозунгами. Значительная группа православного духовенства во главе с митрополитом Сергием (Воскресенским) – вторым лицом в иерархии РПЦ, оказавшимся в Риге в момент вступления туда вермахта и отказавшимся подчиниться приказу большевиков об эвакуации, приветствовала немцев как освободителей от бесчеловечной власти большевиков, объявила московского митрополита Сергия «заложником Кремля» и призвала православных к борьбе со сталинским режимом. Сталин и его подручные не без оснований опасались, что миллионы верующих в СССР могут перейти на противоположную сторону – важно было перехватить «религиозную карту» в развернувшейся войне (в которой все явственнее присутствовали элементы войны Гражданской) и использовать ее в своей политике.

Кроме того, в этот период происходит откровенный поворот тоталитарного режима СССР

к имперской, шовинистической, консервативной и националистической идеологии и отбрасывание остатков революционной и интернационалистической фразеологии. Были восстановлены такие характерные символы самодержавной России, как гвардия, генералитет, погоны, начали возвеличиваться Дмитрий Донской, Иван Грозный, Александр Невский, всячески воспевалась военная мощь Российской Державы. Подчеркивалось, что СССР – преемник Петербургской Империи, а русский народ (с его исконной православной верой) – самый главный народ в СССР. В этой ситуации православие, как атрибут национальной традиции и часть имперского наследия, могло пригодиться Сталину.

Наконец, обескровленная, дискредитированная и сломленная внутренне Церковь была безопасна и представлялась не соперником коммунистической партии и советского государства, а их послушным орудием, помогающим контролировать население внутри страны и проводящим сталинскую политику вовне. Оставалось лишь интегрировать и встроить ее в тоталитарную систему. К тому же важно было показать союзникам – Англии и США, что в СССР, как в «цивилизованном мире» есть «свобода совести», и показать собственным подданным, что советский режим продолжает традиции Российской Империи. Все эти факторы подталкивали руководство СССР к прекращению гонений на РПЦ и к готовности «легализовать» Церковь на условии ее полной покорности и готовности беззаветно служить режиму. Партийно-государственная верхушка рассчитывала полностью подчинить и использовать в своих интересах Церковь, все еще имевшую некоторое влияние среди населения и какой-то авторитет на международной арене.

Со своей стороны немногие оставшиеся на свободе в 1941 году церковные иерархи решили не упустить представившийся им шанс и с самого начала войны стали изо всех сил сигнализировать Сталину о своей готовности служить ему верой и правдой. Митрополит Сергий 22 июня 1941 года в своем послании призвал население к «защите священных рубежей Родины» (то есть сталинского режима). Церковные иерархи демонстративно начали сбор средств на вооружение Красной Армии (хотя это было противозаконно: Церкви запрещалась любая финансовая деятельность). За годы войны верующие сдали в Фонд Обороны 300 миллионов рублей. На деньги, собранные православными верующими, была построена танковая колонна имени Дмитрия Донского (40 танков) и авиационная эскадрилья имени Александра Невского. Конечно, материальный эффект от этого был совсем невелик, но зато пропагандистский эффект – значителен. Некоторые из священников даже принимали участие в партизанском движении против гитлеровских войск.

Сталин, со своей стороны, сделал недвусмысленные намеки на изменение отношения правящего режима к РПЦ и готовность принять ее услуги. Выступая 3 июля 1941 года с обращением к народу по радио, он обратился к гражданам СССР не по-партийному: «Товарищи!», а по-христиански: «Братья и сестры!» Готовность остатков иерархии РПЦ беззаветно служить режиму была встречена им с одобрением. В сентябре 1941 года были закрыты антирелигиозные периодические издания, распущен Союз Воинствующих Безбожников (с номинальными тремя миллионами членов), а его типография была передана… Церкви. 9 ноября 1942 года газета «Правда» опубликовала поздравительную телеграмму митрополита Сергия Сталину, в которой, в частности, говорилось: «Я приветствую в Вашем лице богоизбранного вождя… который ведет нас к победе, к процветанию в мире и к светлому будущему народов».

В 1942 году в книге «Правда о религии в России» (изданной большевиками для иностранных читателей) митрополит Сергий привел слова патриарха начала ХVII века Филарета: «Церковь молится за государственную власть не в надежде на выгоду, а во исполнение своего долга, указанного волею Божией». И от себя добавлял: «Такова и есть позиция нашей Патриаршей русской церкви в отличие от всяких отщепенцев за границей и дома». Он требовал от заграничных русских православных священников, иерархов и верующих, полной покорности сталинскому режиму. (Разумеется, они отвергли эти призывы). По словам историка Д.В.Поспеловского, в нужный момент в распоряжении Сталина «оказались остатки лояльной по отношению к нему церковной организации, которую он смог использовать в своих целях». В 1942 году советские власти разрешили совершить в Москве пасхальный крестный ход. Митрополит Сергий и другие иерархи РПЦ неустанно призывали верующих молиться за победу сталинских войск и всячески демонстрировали преданность партии и правительству. Митрополит Николай назвал Сталина «нашим общим Отцом» и подчеркивал, что среди атрибутов «русскости» присутствует «русская вера» (фактически подменяя вселенско-космополитическую сущность христианства язычески-этноцентристским ее толкованием).

С лета 1943 года Церкви отводилась важная роль в имперских геополитических замыслах вождей Советского Союза. Думая о послевоенном переделе мира, Сталин рассчитывал через РПЦ подчинить своей власти православные церкви всего мира, объединив их вокруг своей «красной Империи». Это обусловило и новые шаги в сторону церковных иерархов (впрочем, эти шаги не закреплялись юридически и оставляли за Кремлем свободу забрать данное назад в любой удобный момент).

В ночь с 4 на 5 сентября 1943 года в Кремль на встречу со Сталиным и Молотовым были неожиданно вызваны три церковных иерарха (из четверых, остававшихся на свободе): митрополиты Сергий, Алексий и Николай. Сталин покровительственно спросил у них, какие проблемы имеются у РПЦ и в чем нужна помощь. Иерархи униженно молили о дозволении созвать Собор для выборов патриарха. Сталин распорядился сделать это «большевистскими темпами», не мешкая (чтобы потратить на подготовку Собора не месяц, как рассчитывали митрополиты, а 3 дня). Кроме того, митрополит Сергий пожаловался вождю, что у РПЦ почти не осталось священников. Сталин с присущей ему иронией поинтересовался: «А почему у вас нет кадров? Куда они делись?» Сергий дипломатично и льстиво ответил: «Кадров у нас нет по разным причинам. Например, мы готовим священника, а он становится Маршалом Советского Союза» (намекая на семинарское прошлое самого «отца народов»). Эта тонкая лесть пришлась Сталину по душе. Митрополиты также просили дозволить им открыть курсы для подготовки священников и издать церковный календарь с богослужебными текстами. Щедрость Сталина превзошла все их ожидания: он позволил намного большее – возобновить выпуск «Журнала Московской Патриархии» и открыть духовные академии и семинарии!

Кроме того, Сталин сообщил митрополитам, что отныне Церковью будет распоряжаться Совет по делам РПЦ во главе с полковником НКВД Георгием Карповым, который прославился ранее, руководя массовыми арестами и расстрелами духовенства. Митрополит Сергий решился осведомиться: «Богопоставленный вождь, но ведь он из гонителей наших». «Правильно, - ответил вождь, - партия приказывала товарищу Карпову быть гонителем, он исполнял волю партии. А теперь мы ему поручим стать вашим охранителем. Я знаю товарища Карпова, он исполнительный товарищ». (На посту фактического главы РПЦ Карпов дослужился из полковника НКВД до генерала-лейтенанта КГБ. Глава Совета по делам РПЦ, назначаемый государством и представляющий его интересы, по своему положению напоминал обер-прокурора Синода времен Империи с тем, однако, отличием, что он был атеистом из органов госбезопасности и имел своей задачей не опеку, а дальнейшее разложение и удушение остатков Церкви.)

Созванный «большевистскими темпами» 8 сентября 1943 года церковный Поместный Собор (на который епископов агенты НКВД свозили самолетами из лагерей и тюрем) избрал Священный Синод и единогласно «избрал» нового патриарха – Сергия. Вопреки решениям Поместного Собора 1917-1918 годов «избрание» патриарха теперь происходило по большевистским образцам: открытым (а не тайным) голосованием единогласно из единственного кандидата (а не нескольких), назначенного Кремлем, и превратилось в пустую формальность. (Так позднее были «избраны» и последующие патриархи РПЦ). Церковь стала органичной частью партийно-государственной системы с полным подчинением «низов» «верхам».

Были открыты две духовные академии, восемь семинарий, из лагерей освобождена часть священников, начал вновь издаваться «Журнал Московской Патриархии», открылась небольшая часть ранее закрытых церквей и монастырей, была почти прекращена государственная антирелигиозная пропаганда, Церкви фактически (но не юридически!) были возвращены права юридического лица: ей было разрешено приобретать здания и предметы культа, открывать финансовые счета и организовывать предприятия, осуществлять найм работников. При этом, поскольку гонения на иные конфессии продолжались, РПЦ оказалась в выгодном и привилегированном положении «государственной церкви». Церкви было дозволено открывать фабрики для производства свечей и других предметов культа. РПЦ было передано государством типографское оборудование для печатания религиозных изданий (разумеется, прошедших строгую государственную цензуру и, по преимуществу, прославляющих не Бога, а сталинский режим). Вновь были открыты 22 тысячи православных храмов (в основном это были храмы, открытые еще при немцах на занятых ими территориях), стали действовать 103 православных монастыря (в основном, на захваченных Советским Союзом в 1939-1940 годах западных землях). Был вновь высочайше дозволен колокольный звон.

Когда в мае 1944 года патриарх Сергий умер, новый Собор, по приказу Сталина, избрал следующим патриархом Алексия I, бывшего митрополита Ленинградского. Этот же Собор принял новое Положение об управлении РПЦ, отменившее остатки выборности, низового самоуправления и соборности в церковной жизни и резко централизовавшее систему управления Церковью на принципах строгого единоначалия. Отныне епископы и митрополиты не выбирались «снизу», а назначались патриархом и, в свою очередь, назначали священников; полномочия общин и церковного Собора сводились почти к нулю. Отныне Поместные Соборы дозволялось созывать лишь крайне редко, для «выборов» (а точнее, утверждения) патриарха, да и Архиерейские Соборы должны были созываться нечасто и переставали играть какую-либо роль. Патриарх теперь принимал все

главные решения (продиктованные ему государством через Совет по делам РПЦ), назначал и переводил с места на место иерархов.

За предоставленные государством «услуги» церковным иерархам надо было отплатить власти полным подчинением РПЦ, ее включением в тоталитарную систему. С этого времени Церковь окончательно становится послушным орудием советской внешней политики, а внутри страны следит и доносит режиму на верующих, укомплектовывается подобранными органами НКВД кадрами (которые, по мудрому замечанию Сталина, «решают все»), во всем безгласно подчиняется Совету по делам РПЦ, укомплектованному чекистами, постоянно выступает с публичными заявлениями о «полной свободе совести в

СССР». Все кандидаты на церковные должности отбираются партийными инстанциями и органами госбезопасности из числа наиболее преданных и послушных режиму священников, согласных сотрудничать с НКВД. Церковная иерархия становится одним из инструментов государственного подавления и контроля за обществом. Между руководством РПЦ и сталинским атеистическим режимом фактически был заключен своеобразный «конкордат», подобный конкордату между муссолиниевским фашизмом Италии и Ватиканом, и продержавшийся до середины 1950-ых годов. Впрочем, речь здесь шла не о «сотрудничестве» государства и Церкви, а о полном включении Церкви в государственную машину господства, внешней и внутренней пропаганды и тотальной слежки за населением. Вековая генетическая привычка подчиняться самодержавному государству и инстинкт самосохранения возобладали у уцелевших церковных иерархов над христианскими убеждениями, заставив их полностью капитулировать перед «безбожным» большевистским государством, позволить ему пронизать РПЦ своими агентам и полностью взять под контроль. Процесс «селекции» советской властью новой генерации духовенства, начатый репрессиями 1920-1930-ых годов, к этому времени почти завершился. Священники и епископы стали, фактически, частью партийно-государственной номенклатуры, назначаемой по указанию спецслужб, допущенной к привилегиям и подчиняющейся партийной дисциплине и системе централизации и единоначалия. Такая единая, централизованная Церковь была куда более доступна для управления тоталитарным большевистским государством, чем малоуязвимые и неподконтрольные децентрализованные общины и секты, которые почти невозможно было ни подкупить, ни запугать, ни уничтожить.

К 1946 году в состав РПЦ вернулись остатки обновленцев (полностью утративших государственную поддержку) и часть приходов РПЦЗ и ИПЦ. Этим государственное покровительство РПЦ не ограничилось. Сталин в своей борьбе за мировое господство всерьез замыслил подчинить вселенское православие русской Церкви (в свою очередь, подчиненной государству), вернув Москве статус «Третьего Рима», управляющего сотнями миллионов православных Восточной Европы и Ближнего Востока (подобно тому, как ВКП(б) управляло всеми компартиями мира).

По указанию Сталина новый патриарх Алексий I в мае 1945 года отправился (впервые в истории русской Церкви) в паломничество на Святую Землю, чтобы продемонстрировать всему миру «свободу» РПЦ и подчинить Советскому Союзу ближневосточные православные церкви. Многие деятели Зарубежной Православной Церкви (особенно во Франции) и некоторые «катакомбники» после прекращения гонений советского государства на РПЦ и под влиянием явного поворота сталинского режима к имперству и национализму (с отказом от остатков социализма и интернационализма), более благосклонно начали относиться к Московской Патриархии и даже примкнули к ней. Однако новый приток эмигрантов из СССР после войны дал толчок к укреплению РПЦЗ – полностью развалить и уничтожить ее Кремлю не удалось. По словам Д.В.Поспеловского: «как услуга за услугу во время двух встреч со Сталиным в 1943 и 1945 гг. Церковь взамен

относительной литургической свободы и некоторой терпимости государства обязалась служить государственным интересам в области внешней политики и пропаганды».

В ходе Второй мировой войны священники РПЦ безоговорочно поддерживали сталинский режим: возносили за него молитвы, отождествляли в своих проповедях «православное», «русское» и «советское». Забыв о христианских заповедях любви, свободы, всепрощения и «вселенскости», иерархи РПЦ проповедовали крайний национализм и ненависть ко всему немецкому, превосходя в этом даже светских большевистских пропагандистов. Так, митрополит РПЦ Николай входил в состав Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию преступлений нацистов на оккупированных территориях и подписал откровенно лживое заявление о том, что убийство тысяч польских офицеров под Катынью (совершенное органами НКВД) было делом рук немцев. Этот же митрополит Николай публично требовал смертной казни нацистам, ссылаясь на Ветхий Завет, и добавлял, что «заповедь Христа о любви к ближнему неприменима к немецким убийцам… Любить их абсолютно невозможно». Он не раз писал в газетах о «сатанинском лице немца» и о том, что православие есть «русская вера» (фактически возвращаясь к языческому обожествлению кровнородственного начала). Осуждая преступления Гитлера, высшие церковные иерархи одновременно публично заверяли Сталина в своей глубочайшей благодарности, любви и преданности ему и в том, что они возносят горячие молитвы, воспевая мудрость и величие, с которыми он управляет СССР. Эта сторона деятельности Церкви всячески поддерживалась государством, в отличие от собственно религиозной деятельности. Кремль наградил медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» 51 архиерея РПЦ.


Наличие в СССР (на завоеванной в 1939 году Западной Украине) нескольких миллионов греко-католиков (униатов), объединенных в Церковь, подчиненную Ватикану, было неприемлемо для руководства СССР. НКВД и РПЦ совместно организовали разгром униатской Церкви и насильственное подчинение униатов иерархии РПЦ. 8-9 марта 1946 года во Львове состоялся «Собор» униатской Церкви, инсценированный органами НКВД, который провозгласил «воссоединение» греко-католиков с РПЦ, выход из-под юрисдикции Ватикана и расторжение Брестской унии с Римом 1596 года. Непосредственно проведением этой акции руководил первый секретарь компартии Украины Н.С.Хрущев. 3 тысячи приходов униатов «влились» в РПЦ, 230 приходов, не пожелавших это сделать, были ликвидированы, как и 48 греко-католических монастырей. 350 униатских священников были арестованы. Униатство, однако, не было уничтожено и ушло в подполье (оно было тесно связано с украинскими партизанами, боровшимися против советских захватчиков), из которого вышло после распада СССР. Униатское духовенство было репрессировано, церкви были насильно переданы РПЦ и поставлены под контроль церковных начальников из НКВД. Русская Православная Церковь освящала этот разгром Греко-католической Церкви чекистами собственным авторитетом. На «объединительном» Синоде председательствовал патриарх Алексий I, ранее обратившийся к униатам с пастырским посланием: «Молим вас, братия… порвите ваши связи с Ватиканом, который ведет вас во тьму и духовное падение своими ересями… Поторопитесь вернуться в объятия вашей истинной Матери – Русской Православной Церкви». Тех из «братьев», кто не желал «торопиться в объятия» РПЦ, ждали расстрелы и ссылки. Насильственное насаждение органами НКВД русификации и православия оттолкнуло значительную часть населения Западной Украины к сопротивляющейся подпольной униатской Церкви. То, что не смог осуществить даже деспотичный император Николай I: уничтожить (на время) своими гонениями униатство, смогли, применив чудовищный массовый террор, большевики в сотрудничестве с РПЦ.

В начале 1946 года Г.Г.Карпов предложил Сталину «усилить влияние на восточные патриархаты, которые, хотя и малочисленные, но считающиеся авторитетными в православном мире, с целью использования их в будущем на своей стороне при решении ряда важных церковных вопросов». Было дано «добро»: иерархи РПЦ передали на нужды иерархов православных церквей некоторые суммы средств, данные советским государством для их подкупа. После того, как власти СССР передали через РПЦ в 1946 году 50 тысяч долларов Константинопольскому патриарху Максиму V, тот отказался осудить греческих коммунистов, ведущих вооруженную борьбу с правительством. Власти
СССР через РПЦ подчинили себе Болгарскую и Румынскую православные Церкви.

Сталин приказал иерархам РПЦ провести в Москве Вселенский Собор (чтобы окончательно одолеть католичество), Собор, на котором были бы представлены все православные церкви. Они должны были бы сплотиться под руководством РПЦ – фактически же, под руководством тоталитарного сталинского государства, стоящего за РПЦ. Это должно было превратить Москву, столицу атеистической Империи и мирового коммунизма, одновременно и в центр Вселенского Православия. Однако Собор так и не состоялся из-за настороженного отношения к СССР ряда зарубежных православных церквей. Тем не менее, летом 1948 года в Москве с огромной помпой прошло Совещание глав православных церквей мира, все решения которого были заранее утверждены партийным руководством (о борьбе против Ватикана, осуждении США, как «гнезда протестантизма» и пр.). По приказу Кремля иерархи РПЦ всячески разжигали межрелигиозную и международную ненависть, называя это «борьбой за мир». По повелению Сталина РПЦ развило бурную внешнеполитическую активность и финансовую помощь православным патриархам за границей (поступавшую от советского режима).

К 1947 году, осознав невозможность полного подчинения всемирного православия и превращения Москвы в «Третий Рим» или «Красный Ватикан», в связи с началом «холодной войны», советское руководство несколько охладело в отношении Московской Патриархии. По приказу Сталина, патриарх в 1947 году предписал полностью прекратить все сборы средств среди верующих «на патриотические цели» (что повышало авторитет Церкви в обществе). Все духовенство и прихожане были принудительно подписаны на государственные займы на восстановление народного хозяйства, налоговое бремя на РПЦ было вновь увеличено. Было высочайше предписано возобновить приостановленную в 1941 году официальную антирелигиозную пропаганду. В 1947 году в РПЦ насчитывалось 13 тысяч священников и диаконов (половина из которых прошла через лагеря), действовали 14 329 православных храмов. В конце 1940-ых годов полностью прекратились разрешения со стороны властей на открытие новых православных церквей. Храмы вновь начали закрывать и передавать под клубы и склады. По приказу властей Синод в 1948 году запретил проповеди в церквях (которые теперь можно было истолковать как «религиозную пропаганду» для детей). Отныне во внешней политике РПЦ было предписано участвовать в «защите мира» (а на деле – в оправдании империалистической политики СССР) и неустанно натравливать православных на католиков и протестантов. По указке Кремля РПЦ публично поддержала вооруженную борьбу греческих коммунистов, гневно осудила участие США в войне в Корее, осудила и отлучение папой римским от Церкви католиков-коммунистов.

В конце своей жизни Сталин не принимал патриарха (униженно молившего вождя об аудиенции), прекратил выдачу государственных субсидий на международную деятельность РПЦ. Однако и усиления гонений на Церковь не было, поскольку она была полностью подконтрольна органам госбезопасности. Церкви предписывалось и дозволялось во внешней политике лишь усердно «бороться за мир», рьяно поддерживая все решения коммунистической партии и советского правительства, разоблачать

антикоммунистов как «поджигателей войны», бранить Ватикан и подчеркивать собой «отсутствие притеснений верующих в СССР», а внутри страны призывать к «патриотическому служению родине» (то есть тоталитарному режиму). Опека над РПЦ носила тотальный и всеобъемлющий характер. Так, глава Совета по делам РПЦ Г.Карпов запретил митрополиту Николаю публиковать в «Журнале Московской Патриархии» его богословские проповеди, поскольку они, по мнению опытного чекиста, «сеяли среди верующих пессимизм, мракобесие, и не содержали призывов к бодрости, к самоотверженному труду на пользу родине и на укрепление мира». Покорность, доносительство, конформизм, пресмыкательство перед властью, безынициативность, серость, безверие, безмыслие, цинизм и мертвечина в РПЦ всячески поощрялись и насаждались надзирающими органами, а любая инициатива, проповедничество и проявление не имитации, а живой веры сразу же пресекались. Так, в 1954 году из Киевской семинарии отчислили двух студентов за то, что они подали на имя ректора заявление о «гонении на православных»; их обвинили в гордыне, отказе петь советские песни и в «мистицизме». Отныне главной задачей Церкви было не служение Богу, а имитация церковной жизни и восхваление богоборческого режима, подавление всякой духовной независимости в людях, придание тоталитаризму респектабельности и «человеческого» облика, проведение его политики внутри и вне страны. В церковных молитвах теперь непременно говорилось о «Богом дарованном вожде страны» ( Сталине).

В декабре 1949 года РПЦ устроила грандиозную праздничную литургию (богослужение)

в честь 70-летия Сталина. Если в 1920-1930-ые годы прихожане изгоняли священников за вознесение молитв в поддержку советской власти, то в 1940-1970-ые годы верующие и иерархи считали активное соучастие в советской пропаганде чем-то неизбежным и естественным для себя. Патриарх Алексий I непрерывно славословил Сталина в напыщенных и льстивых речах, проповедях и телеграммах, подчеркивая, что его «военный гений и неустанные труды на благо Родины привели наш народ к величайшей победе и миру».

В 1955-1956 годах Церкви впервые за годы советской власти было дозволено издать

(тиражом 50 тысяч экземпляров) Библию и Новый Завет. По данным статистики, в 1957 году треть новорожденных младенцев в СССР были крещены их родителями. В середине 1950-ых годов в начале «оттепели», после выхода на волю многих верующих – заключенных ГУЛАГа в советском обществе наблюдался некоторый рост интереса к религии. Это заставило партийно-государственную верхушку нанести новый удар по РПЦ.

Последний натиск советского государства на РПЦ (1954-1964)

Со смертью Сталина и приходом к власти Н.С.Хрущева, покровительственное отношение советского государства к РПЦ было объявлено «отступлением от ленинских норм» и рецидивом «сталинского наследия». Уже 7 июля 1954 года было принято постановление ЦК КПСС «Об усилении антирелигиозной пропаганды», провозгласившее решительное наступление на «религиозные пережитки». Оно предписывало: «преподавать школьные предметы (историю, литературу, природоведение, физику, химию и т.д.) с позиций атеизма… усилить антирелигиозную направленность школьных программ». Н.С.Хрущев пообещал народу «построить коммунизм к 1980 году», а в коммунистическом обществе, основанном на единственно верной «религии» марксизма-ленинизма, не могло быть места никакому православию. Хрущев торжественно пообещал, что скоро по телевизору покажут диковинку – «последнего советского попа». (А богатый опыт погрома Церкви у Никиты Сергеевича был еще с тех пор, когда он сносил храмы в Москве и расстреливал униатов на Украине, занимая там и там соответствующие высшие партийные посты).

Поэтому период 1954-1964 годов оказался последним в советскую эпоху периодом решительного наступления тоталитарного государства на Церковь (уже полностью сломленную, покорную и обескровленную). Снова был запрещен колокольный звон. Примерно половина храмов была в эти годы закрыта: из 13 414 осталось 7 523, были также ликвидированы почти все семинарии и монастыри (в 1964 году осталось 19 действующих монастырей из 56). Число православных священников сократилось с 12 169 до 7 410 человек (в 1962 году).

По словам историка и правозащитницы Людмилы Алексеевой: «наиболее разрушительные для РПЦ последствия были достигнуты не прямым насилием государства, а проведены по указке государственных чиновников и руками высшего церковного руководства». В июле 1961 года Архиерейский Собор по приказу государства без протестов принял новое «Положение о приходах», самоубийственное для церковной жизни. По нему священники отныне полностью зависели от приходского совета из 20 мирян. Подбор членов совета осуществлялся местными властями и уполномоченными Совета по делам РПЦ (тесно связанными с КГБ). «Двадцатки» и приходские старосты распоряжались церковными зданиями и имуществом, «нанимали» священников и удаляли их. В результате священники оказались лишены возможности руководить жизнью приходов, они не могли более присутствовать на собраниях членов приходов и не могли без разрешения властей или уполномоченных навещать своих прихожан, совершать отпевания на дому, посещать квартиры мирян, им запрещалось пускать в храмы детей (они не могли начинать службу, пока дети не покинут храм), запрещалось причащать их и исповедовать. Более того, теперь священники были обязаны требовать документы у родителей, желающих крестить ребенка, и у новобрачных, желающих обвенчаться, а затем передавать эти сведения уполномоченным Совета по делам РПЦ, тем самым выступая в роли доносчиков по отношению к своим прихожанам, поскольку затем эти сведения использовались для гонений против верующих по месту их учебы или работы. (Повторялась, но в перевернутом виде, ситуация Петербургской Империи, в которой все подданные были обязаны под угрозой наказания регулярно ходить в храмы исповедоваться, а священники, нарушая тайну исповеди, были обязаны доносить в полицию на смутьянов). В СССР священников, нарушавших эти требования, уполномоченные мгновенно лишали регистрационной справки, и они утрачивали приход. Патриархия же, полностью подконтрольная партии и КГБ, не заступалась за своих священников и не давала им новые приходы. Выдавая регистрационные справки, уполномоченные Совета по делам РПЦ могли цензурировать проповеди священников (и они почти прекратились в храмах). В итоге деятельность большинства священников свелась к формальному исполнению обрядов: без миссионерства, проповедничества, благотворительности, без тесной связи со своим приходом.

Изменение приходского устава вызвало сильное недовольство среди мирян и духовенства (поскольку теперь и те, и другие фактически перестали как-либо влиять на жизнь прихода и были полностью поставлены под контроль со стороны государства). Однако серьезных протестов не последовало. Лишь священники Глеб Якунин и Николай Эшлиман в 1965 году решились смело выступить с публичным протестом против грубого вмешательства государства во внутреннюю жизнь Церкви. Единственным результатом стало лишение священников-диссидентов их сана. Выступивший против нового приходского устава архиепископ Калужский Гермоген был тотчас низложен патриархом и сослан в монастырь. Заместитель главы Совета по делам РПЦ Куроедова Макарцев прямо заявил: «Тому, кто попытается сопротивляться постановлению о приходах, мы переломаем ноги!» Желающих больше не оказалось: тридцатилетний «естественный отбор» властью духовенства давал себя знать.

Приходские советы, сформированные из числа наиболее проверенных партийных активистов и агентов КГБ, повсеместно принимали решения о закрытии церквей и об удалении нелояльных священников. На верующих (информация о которых теперь в обязательном порядке передавалась священниками органам госбезопасности), оказывалось сильнейшее психологическое давление, их увольняли с работы, исключали из институтов и техникумов, «прорабатывали» на собраниях, травили в печати. В прессе развернулась массированная антирелигиозная кампания. (Впрочем, этот натиск на Церковь не сопровождался, как в 1930-ые годы, массовыми арестами и расстрелами – в течение 1961-1962 годов были арестованы и посажены за веру «только» 1 234 человека). В обществе нагнеталась такая атмосфера нетерпимости, в которой жизнь верующих людей становилась невыносимой. Задачей режима теперь было уже не поставить РПЦ под контроль, а окончательно удушить и добить.

КГБ, при помощи Совета по делам РПЦ, подобрал несколько десятков кандидатов из молодых, беззаветно преданных партии и государству и сотрудничающих со спецслужбами священников, и добился их поставления епископами. Эта новая генерация епископов, с юности приученная «служить не Богу, а Кесарю», противостояла старшим епископам, еще помнящим дореволюционные времена, прошедшим через советские тюрьмы и лагеря, запуганным, покорным, но в глубине души все же недолюбливавшим большевистский режим. По словам современного исследователя Церкви Николая Митрохина, эти епископы, во главе с митрополитом Никодимом (сыном первого секретаря рязанского обкома партии!), воспринимали РПЦ «в качестве части государственной машины, своеобразного министерства по делам верующих, или Правительствующего Синода образца ХVIII-ХIХ вв.» Среди них были распространены национализм, нетерпимое, подозрительно-враждебное отношение ко всем иным конфессиям, к «инородцам», желание любой ценой усердно служить государству. Они сформировались уже при тоталитарном режиме, не помнили революционных лет освобождения и обновления Церкви и не представляли себе даже теоретической возможности церковной автономии от государства, существования Церкви как живого общественного института.

Отношение советских властей к РПЦ ярко передал в своем выступлении в 1954 году главный лектор московского горкома КПСС Владимирцев, назвавший митрополита Николая (второго человека в Церкви, главу Отдела внешних сношений Патриархии)

«первым врагом народа» и откровенно пояснившего, что «он пока еще нужен нам для заграницы, а в свое время мы его обезвредим». Закрывая храмы и репрессируя верующих, партийная верхушка одновременно продолжала использовать РПЦ во внешней политике: РПЦ выступила посредницей при примирении СССР и Югославии в середине 1950-ых годов, успешно имитировала религиозную жизнь и «свободу совести в СССР» в 1957 году на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Однако на все мольбы патриарха Алексия 1 о личной аудиенции (чтобы пожаловаться на гонения) Хрущев неизменно отвечал пренебрежительным отказом и передавал все свои приказы РПЦ через главу Совета по делам РПЦ. Тем более, что во внешней политике СССР произошла переориентация: на Ближнем Востоке Советский Союз решил делать ставку не на православных, а на более сильные и влиятельные исламские круги.

Помимо нового приходского устава, закрытия большинства монастырей и церквей, по приказу государства Патриархия сократила число рукополагаемых священников, сократила число епархий, и ввела для приема в монастыри нижний возраст в 30 лет. Патриархия покорно выполняла все повеления своих кремлевских хозяев, уничтожающих Церковь руками самих церковников. Верхом «бунтарства» стало выступление в Совете по

делам РПЦ митрополита Николая Крутицкого 24 ноября 1959 года, когда он, говоря о патриархе Алексии I, заявил, что «давая согласие на ликвидацию епархий и монастырей, он был вынужден это делать, потому что приказ Совета он считал и считает приказом советского правительства». Государство усилило налоговый гнет на Церковь, закрыло почти все святые источники. В вузах в 1964 году был введен обязательный для всех студентов курс «научного атеизма», основаны атеистический журнал «Наука и религия» и Институт научного атеизма при Академии Наук. Путем шантажа, подкупа и угроз со стороны КГБ около 200 православных священников публично отреклись от сана и выступили с атеистическими заявлениями (многие из них затем сделали неплохую карьеру и получили ученые степени в области «научного атеизма»). Наименее «покладистые» церковные иерархи: митрополит Николай (второй человек в церковной иерархии) и другие, были убраны с высших постов Церкви (Николай вскоре умер,- по-видимому, был убит спецслужбами). В 1960 году специальной инструкцией Церкви запрещалось организовывать экскурсии и паломничества, открывать библиотеки, вести любую благотворительную деятельность. Отбор в семинарии теперь происходил исключительно через органы КГБ и комсомола. В октябре 1962 года Совет по делам РПЦ с удовлетворением докладывал ЦК КПСС, что из 560 юношей, подавших в 1961-1962 годах заявление о приеме в семинарии, 490 «после индивидуальной работы» (беседы, аресты, угрозы) отказались от поступления. В 1964 году по сравнению с 1958 годом число учащихся духовных школ уменьшилось вдвое. Архиереи были вынуждены рукополагать в священники лиц без духовного образования, часто малограмотных (что вполне устраивало режим). В то же самое время подконтрольные КГБ приходские советы изгоняли мало-мальски независимых, религиозных и ярких священников (в результате, несколько тысяч священников, лишенных приходов, пришли из казенной РПЦ в «катакомбную» ИПЦ). В 1961-1962 годах государство изъяло у приходов и епархий большинство построек, автомашин и жилых домов. После введения обязательной регистрации обрядов, их количество резко уменьшилось – большинство людей боялись появляться в храмах. Родителей, ведущих «фанатичную религиозную пропаганду» среди своих детей, часто лишали родительских прав. Были введены новые коммунистические ритуалы, призванные конкурировать с православными (как тысячу лет назад вводимые «сверху» христианские ритуалы и обычаи конкурировали с языческими, заменяли, вытесняли и копировали их): торжественные церемонии бракосочетания, гражданские панихиды. Молодежи и детям фактически был закрыт доступ в церкви – за этим бдительно надзирал комсомол. Тем не менее верующие сопротивлялись: писали письма протеста, на давали закрывать храмы (так они отстояли знаменитый Почаевский монастырь на Украине), порой вступая в бои с милицией.

От полного уничтожения РПЦ снова спасли два обстоятельства: опасения властей, что верующие уйдут из преданной и подконтрольной им Московской Патриархии в оживившуюся «катакомбную» Церковь и желание продолжать использовать РПЦ во внешней политике. В одном из докладов идеологического отдела ЦК КПСС в 1962 году откровенно говорилось, что «внешняя деятельность религиозных организаций СССР

инспирируется государственными организациями и является одним из действенных каналов советской пропаганды и контрпропаганды в зарубежных странах». Уничтожить такой отлаженный «канал» партия и советское государство не желали. Во внешней политике СССР РПЦ, по-прежнему, создавала иллюзию равноправия верующих и наличия религиозной жизни в Советском Союзе, помогала КГБ внедрять своих людей за границей, была дополнительным, внешне респектабельным, источником официальной советской пропаганды, а во внутренней политике – эффективно надзирала за верующими, доносила, контролировала, умерщвляла и дискредитировала религиозную активность населения – являя собой «пережиток прошлого», безжизненный и малопривлекательный. Если в 1940-1950-ые годы, по заданию властей, иерархи РПЦ гневно обличали Ватикан и экуменизм

(движение за сближение и воссоединение христианских конфессий), то в 1960-1970-ые годы, напротив, им было предписано принять самое активное участие в экуменическом движении и наладить тесные дружеские связи с Ватиканом. В условиях наступления разрядки напряженности, руководство РПЦ «колебалось» вместе с «генеральной линией» партии и послушно проводило линию властей. РПЦ в 1961 году по приказу Кремля вступила в Всемирный Совет Церквей (ВСЦ) – мировое экуменическое объединение, созданное, в основном, протестантскими конфессиями. В 1962 году Хрущев приказал РПЦ прекратить обвинения в адрес католицизма и наладить дружеские отношения с Ватиканом (надеясь через папу римского улучшить отношения с Западом и получить там обширные кредиты для преодоления продовольственного кризиса в СССР). Так представители РПЦ, еще несколько лет назад публично обличавшие католицизм, теперь присутствовали на II Ватиканском Вселенском Соборе. Иерархи РПЦ видели в укреплении международных связей Московской Патриархии определенную гарантию от ее полного уничтожения властями внутри страны. Фактически, вся Церковь в СССР

существовала, как «привесок» к пышному «фасаду» - Отделу внешних сношений РПЦ, а глава этого отдела (митрополит Никодим) был столь же влиятельной фигурой, как и патриарх. В 1965 году, после смещения Хрущева, многие осужденные священники и миряне были освобождены и реабилитированы. В 1965 году на смену упраздненному Совету по делам Русской Православной Церкви был создан Совет по делам религий и культов (СДРК).

От государственного атеизма – к государственному православию: РПЦ в 1964-1990-ые годы

В 1960-1970-ые годы в СССР оставалось от 15 до 25% верующих. В 1975 году в стране действовали 7 500 православных церквей. В период 1965-1987 годов между государством

и РПЦ установилось некое шаткое негласное «соглашение»: государство более не предпринимало радикальных попыток ликвидации РПЦ, а Церковь верою и правдою служила режиму. Жизнь в официальной Церкви почти совсем замерла: вся Церковь была пронизана агентами властей и доносила на верующих, приходская общинная жизнь прекратилась. Всемогущий Совет по делам религий (сформированный из чекистов) полностью распоряжался всей деятельностью РПЦ: закрывал храмы, руководил кадровой
и внешней политикой Церкви, перемещал священников, готовил постановления Соборов. Религиозная традиция в стране была почти прервана – сначала репрессиями, а затем массированной атеистической пропагандой и омертвлением всей жизни официальной РПЦ. В 1971 году новым патриархом после умершего Алексия I был «избран» Пимен, митрополит Крутицкий и Коломенский, еще более лояльный к власти КПСС, чем его предшественник. (Он служил майором в Красной Армии и дважды подолгу сидел в лагерях). Писатель А.И.Солженицын обратился к новому патриарху с открытым письмом, в котором гневно вопрошал: «Мы теряем последние черточки и признаки христианского народа – и неужели это не может не быть главной заботой русского патриарха?... Какими доводами можно убедить себя, что планомерное разрушение духа и тела Церкви под руководством атеистов есть наилучшее сохранение ее?» Разумеется, эти вопросы остались без ответа.

Правящий в стране режим всячески поддерживал сохранение консервативной и централизованной иерархии РПЦ, полностью подконтрольной государству, не допуская ни малейших признаков церковной активности, обновления и оживления православной веры, любых попыток придать православию жизнь и сделать его более привлекательным и менее контролируемым. РПЦ пребывала в глубочайшем параличе: ее состояние характеризовали пассивность, покорность властям, обрядоверие (сведение веры и всей религиозной жизни к формальному соблюдению обрядов), инерция, сосредоточение

исключительно на формальной богослужебной деятельности (без попыток возрождения богословия, проповедничества, нравственного наставничества или социальной активности). Всякий духовный и философский поиск шел вне Церкви, служащей КПСС и КГБ. Террором, угрозами, посулами, провокациями, многолетней целенаправленной «селекцией» советскому государству удалось полностью поработить, захватить изнутри РПЦ, сделав ее своим послушным орудием, своим подобием и служанкой во внешней и внутренней политике. Многолетние гонения на верующих, атеистическая пропаганда, продуманная система запретов, прекращение богословия, сведение к ничтожному минимуму монастырей и церковных изданий, закрытие храмов, вскрытие мощей , постановка под контроль репрессивных органов назначения всех иерархов и священников, тотальное доносительство и соучастие Церкви в политике государства (молитвы за него, лживые заявления, что «в СССР есть свобода совести») дали свои плоды… Всякие попытки отдельных священников и мирян усилить влияние Церкви среди населения и оживить религиозную жизнь, связать ее с современными культурными и социальными процессами, рассматривались как «антисоветские» и мгновенно пресекались. Впрочем, их было совсем немного. Всякий активный, самостоятельный, имеющий высшее образование человек, проявляющий стремление к религиозному поиску, проповедничеству, социальной активности, благотворительности или подвижничеству, тут же отсеивался контролирующими Церковь органами КГБ при поддержке высших иерархов.

Консервативная, неподвижная и централизованная церковная организация хорошо вписывалась в советскую номенклатуру чиновников (контролируемая, назначаемая, запуганная властями и пресмыкающаяся перед ними) и не желала более никаких перемен, став непреодолимой преградой к любому религиозному возрождению в СССР. Такая «ручная» Церковь полностью устраивала КПСС и государственное руководство. По словам историка Джеффри Хоскинга: «Особенно Совет по делам религий ценил такие черты священнослужителей, как пассивность, формальное исполнение богослужения, готовность проповедовать советский патриотизм и участие во всемирном движении за мир. Другими словами, советское государство более не собиралось уничтожить Церковь, но использовало ее как послушный инструмент».

Куда активнее сопротивлялись советскому режиму баптисты и мусульмане – более независимые, децентрализованные, решительные и непокорные, сохранившие общинную жизнь и социальную активность. Из-за мертвящей безжизненной атмосферы внутри РПЦ, растущий в обществе интерес к религии принял в 1970-1980-ые годы внецерковные формы: секты, кружки, религиозно-философские семинары, диссидентское движение, самиздат. По справедливому замечанию, сделанному в 1970-ые годы видным американским исследователем русской культуры Джеймсом Биллингтоном: «В иронической инверсии классического конфликта отцов и детей теперешнее поколение зачастую выбирает интерес к религии как способ шокировать своих родителей – безбожников и конформистов».

Религиозная традиция и религиозное мировоззрение были фактически разрушены в обществе и заменены их имитацией официальной Церковью и примитивными псевдорелигиозными представлениями (вера в Вождя, в коммунизм, в науку, во враждебность Запада, культ накопительства вещей, поклонение футбольным клубам и звездам эстрады, вера в НЛО и «снежного человека»). Церковь и религия теперь воспринимались подавляющей частью советских людей как нечто антинаучное, отсталое, инертное и древнее. Насильственная секуляризация нескольких поколений советских людей дала свои плоды. Власти рассматривали РПЦ как еще один рычаг во внешней политике и еще один канал надзора за населением, как «пропагандистский козырь» и «дойную корову», с которой получались дополнительные доходы в бюджет. И иерархи

РПЦ усердствовали, служа своим кремлевским и лубянским господам и изредка выторговывая какие-то подачки и послабления взамен. Патриарх, подчиняясь СДРК, назначал епископов и перемещал священников. Прием студентов в семинарии и духовные академии также проходил через «фильтр» Совета, отсеивающего всех неугодных, самостоятельных, ярких, образованных людей и, наоборот, отбирающего людей, готовых стать агентами КГБ, людей малограмотных, бескультурных, посредственных, заурядных и безынициативных.

В эти годы происходит некоторое оживление «катакомбной Церкви». Немало было странствующих священников, тайных монахинь, живущих общинами в квартирах и работающих в больницах. Так, а Автономной Республике Коми в середине 1960-ых годов действовало всего лишь три официально зарегистрированных церкви и 20 незарегистрированных православных общин с «неофициальными священниками». В эти годы в СССР существовало 2-3 тысячи «катакомбных» (незарегистрированных) приходов. Опасаясь уничтожения властями «видимой» Церкви, некоторые иерархи РПЦ тайно рукоположили сотни тайных священников для подпольной деятельности. Даже патриарх Алексий I однажды сказал киевскому митрополиту Иоанну, пожаловавшемуся на то, что у него в архиепископии активна «катакомбная» Церковь: «Вы должны не жаловаться, а благодарить Бога, что в вашей епархии так много мужественных христиан, не подклонивших выи атеизму, как это сделали мы. Их молитвы однажды спасут нашу Церковь».

В своих подпольных изданиях и манифестах «катакомбники» упрекали РПЦ за то, что попытки иерархов РПЦ разделить советское государство и Коммунистическую партию искусственны, поскольку партия полностью управляет государством, а идеология партии

– воинствующий атеизм. А значит, безграничная лояльность режиму есть лояльность идеологии, ставящей своей целью уничтожение христианской веры. А потому РПЦ служит не Богу, а новому Кесарю, нарушает принципы соборности: миряне и священники никак не влияют на поведение Церкви. По словам деятелей ИПЦ, официальными заявлениями об отсутствии религиозных преследований в СССР патриархия на деле предает миллионы мучеников советской эпохи и даже самого Христа, за чье дело пострадали эти мученики. Деятели ИПЦ утверждали, что спасать надо не централизованную иерархию РПЦ, а истину и силу христианской веры. Пойдя же на службу к власти, РПЦ изолировала себя от угнетенного народа и дискредитировала в его глазах идеалы христианства своим лицемерием, ханжеством и трусостью.

Возражая на эти упреки, епископы РПЦ извиняли собственную бездеятельность и соглашательство ссылками на «волю Божью». Епископы и шага не могли ступить без приказа или разрешения со стороны уполномоченного СДР. Как отмечает Д.В.Поспеловский: «После того, как епископ был рукоположен и назначен на епархию, он по совету патриарха наносил первый визит на месте уполномоченному СДР и делал ему ценные подарки. Вся его будущая деятельность и возможность служить Церкви зависела почти исключительно от отношений с уполномоченным: от того, сможет ли он деликатно, осторожно, но и щедро подкупить его. При хороших отношениях епархия будет процветать, откроются новые приходы, могут быть назначены хорошие священники, причем уполномоченный будет докладывать наверх прямо противоположное: что церкви закрываются, атеистическая работа проводится успешно, епископ сотрудничает и не противится деятельности Совета и атеистов».

В течение 1970-1980-ых годов число действующих церквей в СССР сокращалось: из-за быстрого сокращения сельского населения, уменьшения числа верующих и из-за запретов со стороны властей. По словам Д.В.Поспеловского: «В кругах духовенства общепризнан

тот факт, что обучение в семинариях и академиях происходит под негласным присмотром Совета по делам религии, неуклонно отсеивавшего так называемых «религиозных фанатиков», сопровождалось внедрением а агентов КГБ в среду учащихся». Глава СДРК Фуров заявлял в эти годы: «Патриарший Синод оказался под контролем Совета по делам религий. Избрание и распределение его постоянных членов – полностью в руках Совета, кандидаты на переизбрание в Синод согласуются с соответствующими работниками. Патриарх Пимен и постоянные члены Синода согласовывают с руководством Совета все вопросы повестки дня, как и сами постановления Священного Синода». Так на деле выглядело «отделение Церкви от государства» и «свобода совести» в СССР!

Попытки со стороны епископов и священников оживить церковную жизнь, открыть новые приходы, вести религиозное просвещение воспринимались властями как вызов и вели к их замене более покладистыми людьми. Так, епископ Хризостом Курский и Белгородский в одной из проповедей осмелился высмеять отрицание Бога, на том основании, что, мол, «космонавты Его не видели». За эту проповедь он получил строгий выговор от уполномоченного Совета по делам религий (а пошли слухи, будто бы он нападал на советскую систему). Путем долгой и кропотливой «селекции» власти вывели удивительную породу «идеального священника», преданного партии и правительству, лояльного государству, доносчика, пассивно относящегося к воинствующему атеизму, восхваляющего советский строй, равнодушного к вере и любой активности, кроме санкционированной властями («патриотизм», «борьба за мир», заверения, что в СССР

верующие равноправны, перечисление государству (в так называемый «Фонд Мира», а на деле – на нужды милитаристской машины) сотен тысяч рублей, собранных верующими на Церковь). Священники продолжали регистрировать всех верующих и передавать информацию о них в СДРК для последующей «проработки», чем отталкивали остающихся прихожан от религии, завершая то, что не смогли сделать казенные «научные атеисты». Единственному печатному изданию РПЦ, выходившему тиражом в 15 тысяч экземпляров «Журналу Московской Патриархии» (потом появились еще «Богословские труды») противостояли десятки миллионов антирелигиозных официальных изданий.

Намного достойнее, чем церковные иерархи, вели себя некоторые простые священники и миряне, мужественно сопротивлявшиеся государственному гнету. Многих активных мирян и священников арестовывали, участников церковных хоров задерживали сотрудники милиции и КГБ, подпольные религиозно-философские семинары, самиздатские религиозные журналы и христианские коммуны ликвидировались властью. В 1973-1979 годах бурную и успешную проповедническую деятельность развил в своем храме священник Дмитрий Дудко. На его незатейливые проповеди собирались сотни истосковавшихся по живому слову прихожан. Он также активно участвовал в самиздате и правозащитном движении. За это он был в 1980 году отстранен от прихода, арестован и принужден публично покаяться: выступить по телевидению и объявить свою деятельность «вредной и антисоветской», после чего его освободили и вновь поставили на один из лучших приходов. Активную богословскую, миссионерскую и социальную деятельность развернул в своем приходе священник и выдающийся религиозный мыслитель Александр Мень. По констатации Людмилы Алексеевой: «Защита прав РПЦ и православных верующих тоже осуществлялась вне церкви. Ни патриарх, ни епископы такой деятельностью не занимаются ни открыто, ни в форме «тайной дипломатии»… Под письмами православных верующих в органы власти с протестами против очередного закрытия храма, с просьбой открыть закрытый храм или с жалобами против снесения церкви местной властью ни разу не подписался никто из епископов или священников». Глава Отдела внешних церковных сношений РПЦ митрополит Никодим однажды в частной беседе в Америке цинично сказал одному местному православному священнику,

упрекавшему его в сокрытии фактов гонений на Церковь в СССР: «Давайте договоримся по этому вопросу. Вы публикуйте на Западе эти материалы, а мы их будем опровергать.»

30 декабря 1976 года в Москве был создан Христианский комитет защиты прав верующих в СССР, во главе со священником Глебом Якуниным. Этот Комитет собирал сведения о нарушении прав верующих, придавал их огласке, выступал с протестами и заявлениями, оказывал помощь гонимым, независимо от их конфессиональной принадлежности. В 1979 году члены Христианского комитета были арестованы. Глеб Якунин получил 5 лет лагерей и 5 лет ссылки. Несколько подпольных религиозно-философских семинаров, кружков и журналов были уничтожены КГБ, а их участники и издатели – посажены в тюрьмы. Так, издававшая в Москве периодический самиздатский журнал «Надежда. Христианские чтения» (посвященный проблемам богословия и православной культуры) Зоя Крахмальникова в 1984 году была арестована и осуждена по обвинению в «антисоветской пропаганде». В апреле 1982 года в Москве и Подмосковье были арестованы и осуждены 6 человек за участие в размножении и продаже религиозной литературы (у них были конфискованы 600 Евангелий, отпечатанных на множительной машине).

Однако среди прихожан РПЦ господствовали конформизм и пассивность. По словам Людмилы Алексеевой: «Среди новообращенных распространена позиция «комфортабельного христианства», которая полностью укладывается в заботу о личном спасении и отгораживается от «погрязшего во зле и грехах» мира, абстрагируясь от христианской идеи ответственности за мир. Это стало вошедшей в моду формой конформизма к советской действительности. Крещение, посещение церкви, занятия в религиозном кружке создают иллюзию свободы от государственного диктата «во внерабочее время», а в служебное время такие люди со «смирением», «бесстрастно» отдают дань «Кесарю», никак не выделяясь среди советских служащих, даже если эта «дань» состоит в преподавании марксизма или написании официальных философских трудов».

Социальный состав верующих к началу 1980-ых годов был весьма различным: основную часть верующих (до 80%) по-прежнему составляли пожилые женщины, однако появилось и небольшое количество молодежи, недовольной обанкротившейся официальной идеологией.

Во время недолгого правления Ю.В.Андропова (в 1982-1983 годах) резко усилились гонения на всех инакомыслящих, в том числе и на верующих. Число заключенных, осужденных в это время в СССР за веру, превысило 400 человек. Одновременно Андропов приказал вернуть РПЦ Свято-Даниловский монастырь и дозволил увеличить численность учащихся в духовных учебных заведениях. Тоталитарный режим, агонизируя, пытался лавировать в поисках новой опоры в обществе и новой идеологии.

Радикальный поворот в отношениях между Церковью и официальными кругами СССР

наметился в 1988 году. В это время начинается горбачевская «перестройка», происходит общая либерализация советского режима, смягчение государственного гнета над обществом. В прессе появляются положительные отзывы о религии, освобождают узников совести из тюрем и лагерей, начинается возвращение РПЦ монастырей и храмов. В 1988 году К.М.Харчев, глава Совета по делам религий, выступая перед партийной аудиторией, заявил, что необходимо сделать так, чтобы верующие верили одновременно «и в Бога и в коммунизм… И тут перед нами встает задача: воспитание нового типа священника; подбор и постановка священников – дело партии». (Понятно, что в

результате такого «партийного воспитания» формировались беспринципные, ни во что не верящие священники).

Однако с закатом эпохи КПСС и крахом советской Империи в конце 1980-ых годов РПЦ сначала обретает независимость от государства, а затем и получает полуофициальный статус «доминирующей» в стране религии. В июне 1988 года с огромным размахом было отмечено Тысячелетие Крещения Руси. Поместный Собор РПЦ в июне 1988 года канонизировал князя Дмитрия Донского, Андрея Рублева, Максима Грека, старца Амвросия Оптинского и других и принял новый Устав РПЦ, возвращаясь к решениям Поместного Собора 1917-1918 годов. Он расширил права церковных Соборов и приходов и свел роль патриарха к функции обычного председателя Синода и Собора. В апреле 1989 года М.С.Горбачев принял патриарха и заявил, что верующие являются советскими гражданами и имеют полное право свободно исповедовать свою веру. В 1990 году после смерти патриарха Пимена, был избран новым патриархом Алексий II (Ридигер). 1 октября 1990 года Верховный Совет СССР принял закон «О свободе совести и религиозных организаций». Церкви возвращался статус юридического лица, было разрешено вести благотворительную и просветительную деятельность, устраивать похоронные процессии, создавать фонды.

В Советском Союзе (а потом в РФ) начали выходить из подполья «катакомбные» христиане и униаты, стали появляться десятки приходов РПЦЗ (потребовавшей на своем Соборе от РПЦ покаяться за сотрудничество с безбожной властью и предательство духовенства). Чрезвычайно успешной оказалась в России проповедь протестантов: если в 1990 году в СССР было зарегистрировано лишь 900 протестантских общин, то к 2001 году только в РФ их насчитывалось уже 4 509: благодаря их социальной и культурной активности и притока к ним значительной части русской интеллигенции.

В 1989 году впервые в истории СССР ряд церковных деятелей стали депутатами Верховного Совета СССР. (Впрочем, вскоре иерархи РПЦ запретили священникам подобную практику.) Церкви были возвращены Киево-Печерский монастырь и Оптина Пустынь. В 1990 году был упразднен одиозный Совет по делам религий и культов. Священникам вновь разрешили руководить жизнью приходов. Число зарегистрированных приходов РПЦ выросло с 3 500 в 1990 году до 11 000 в 2001 году.

Годы «перестройки» не только привели к «реабилитации» религии в общественном сознании и породили огромный всплеск интереса общества к православию (а также к католицизму, протестантизму, буддизму и индуизму), но и породили множество новых проблем. Оказалось, что РПЦ совершенно не готова к обновлению и не желает его, богословская мысль и религиозная культура находятся в глубоком упадке, а всеобщая «мода на православие» не подкрепляется реальной христианской верой. Так, в апреле 2003 года был проведен опрос в 44 регионах России: 59% опрошенных заявили, что являются православными. Однако только 85% из этих «православных» считают Пасху важным событием, лишь 16% заявили, что намерены пойти на Пасху в церковь, и всего 9% заявили, что соблюдают Великий Пост. Хотя половина россиян именуют себя православным, но лишь 2-3% регулярно посещают храмы, исполняют обряды и читают религиозную литературу (являясь «воцерковленными верующими», на языке РПЦ). Для верующего христианина посещение службы в храме в пасхальную ночь строго обязательно. Между тем в десятимиллионной Москве в Пасху 2003 года в церкви пришли 63 тысячи человек (то есть 0,5 % населения). Для подавляющего большинства православие – лишь некая национальная экзотика и символ Имперского Государства. По словам исследователя Николая Митрохина, в 1990-ые годы «было необходимо не просто воссоздавать традиции религиозной культуры (задача возможная, если бы живущим

людям они были известны из практического опыта детства и юности), но фактически заново вводить их, не лечить обожженное и больное дерево, но прививать новую ветку к пеньку». За годы «перестройки» и «постперестройки» обнаружилось, что традиционная религиозная христианская культура почти полностью утрачена за годы советской власти. Слепая и некритическая вера населения СССР в «Запад» (в рынок и демократию), характерная для 1988-1991 годов, сменилась в 1990-ые годы столь же слепой и малообоснованной «верой в РПЦ» (которая духовно возродится, спасет, решит все проблемы людей). Между тем, весьма преуспев в деле открытия новых (старых) церквей, захвата ряда важных экономических монополий и привилегий и активного сращивания с государством, РПЦ в эти годы проявила отсутствие способности к реагированию на вызовы современности, к диалогу с другими конфессиями на равных (а не в качестве привилегированной церкви), к проповеди своей веры и ее встраиванию в культурное пространство.

К 2003 году в РПЦ насчитывалось 154 архиерея, 637 монастырей (312 мужских и 325 женских), около 13 тысяч священнико

в и диаконов, 5 духовных академий, 33 семинарии, 44 духовных училища, Богословский институт, два православных университета, 3 женских духовных училища. Однако в среде немногих «воцерковленных» православных (составляющих 2-3% населения) преобладает «обрядоверие», консерватизм, сильные элементы бытового язычества (в частности, национализм), агрессивное противостояние всему остальному миру, как «враждебному окружению», изоляционизм, стремление опереться на государственную поддержку, а не на собственный свободный почин. Большинство деятелей РПЦ традиционно демонстрируют готовность обменять независимость и самостоятельность Церкви (и возможность критики с ее стороны тех или иных действий властей) на государственное покровительство и финансовую поддержку. Упущенные в 1917-1918 годах возможности обновления церковной жизни остаются невостребованными. При этом более чем скромные успехи были достигнуты в деле налаживания церковью социальной филантропии и богословия – основной акцент делается на захват административных и экономических позиций. Главная энергия иерархов РПЦ была направлена в эти годы на вопросы конкуренции с другими конфессиями (например, недопущение приезда в Россию папы римского), выбивание себе исключительных привилегий у государства. Церковь очень нечасто высказывала и формулировала собственную позицию по значимым общественным вопросам, почти не оппонировала правящему режиму, а во всем поддакивала ему, ожидая с его стороны ответных льгот. В духе древнего византинизма («цезарепапизма») Церковь откровенно стремится по-прежнему служить государству, ожидая в ответ с его стороны покровительства и субсидирования. РПЦ сегодня упрямо настаивает на отождествлении веры (православный), этничности (русский) и политического статуса (российский гражданин), что мало соответствует не только вселенскому духу христианства, но и, прежде всего, реальной ситуации светского секулярного общества и многоконфессионального государства, отделенного от Церкви и декларирующего обеспечение свободы совести, что приводит РПЦ к изоляции и «борьбе с чужаками». Под давлением иерархов РПЦ в 1997 году был принят закон «О свободе совести», явно дискриминирующий и ущемляющий в правах миссионерскую деятельность других религиозных организаций.

За полтора десятилетия, прошедшие с момента обретения Русской Православной Церковью независимости от государства, РПЦ сумела втрое увеличить число приходов, вернула себе множество храмов и монастырей (которые, впрочем, в значительной степени пустуют из-за нехватки священников и прихожан), развернула активную экономическую и издательскую деятельность, проникла в вооруженные силы и органы милиции, сделала

шаги к воссоединению с РПЦЗ. Сейчас Церковь имеет треть от числа дореволюционных общин и половину от числа дореволюционных монастырей. Однако реальное влияние Церкви в современной России невелико. Традиции богословия, религиозной философии, миссионерства, старчества, филантропии были надолго прерваны и едва ли возрождаются, а широкая «мода» на религию сочетается с поголовным религиозным невежеством. Многие миряне и рядовые представители духовенства критикуют епископат РПЦ за полвека сотрудничества с атеистическим режимом и его спецслужбами. Резко обострились конфликты православных с вышедшими из подполья униатами на Украине, силой возвращающими отнятые у них некогда храмы. В 1997 году страну потряс скандал с беспошлинным ввозом Церковью табака и алкоголя, на чем получались баснословные прибыли. Попытки иерархов РПЦ позиционировать себя в качестве «главной государственной религии», их горячее стремление удушить «конкурентов» из других конфессий и монополизировать все права на «духовность» на территории России, ввести в

государственных школах обязательное преподавание «Закона Божьего» под видом «Основ православной культуры», вызывают нарастающие протесты со стороны значительной части общества, усматривающей в этом проявления реакционности, деспотизма, национализма, ксенофобии и вопиющее нарушение принципа свободы совести.

Хотя «мода на православие» все еще довольно сильна в обществе, однако в существование живого личного Бога, по опросам 1999 года, в России верят 18% человек, в загробную жизнь – 24%, в воскресение мертвых – 10%. Эти цифры безапелляционно говорят о том, что, вопреки заверениям лидеров РПЦ о сугубой «православности» русского народа, сегодня верующие составляют небольшое меньшинство, своеобразную конфессиональную субкультуру в российском обществе. По словам современного религиоведа Сергея Филатова: «Формально декларируемая все растущая приверженность православию почти не сопровождается ростом реальной религиозности. Православие (не как идеологическая декларация, а как реальная вера) для громадного большинства граждан России – новая вера, наложившаяся на существовавшую в 80-ые годы «нетрадиционную религиозность», оккультизм, астрологию, фрагменты восточных верований, контактерство, веру в переселение душ, всякого рода целительство и паранормальные явления. Возвращение к православию есть в первую очередь результат естественной и стихийной реставрационной эволюции массового сознания... Поэтому совершенно не случайно, что на вопрос: «Что такое в вашем понимании религия?» люди отвечают: «культура», «верность национальным традициям». И лишь один из десяти: «личное спасение», «отношения человека с Богом»… Надо сказать, что и сама РПЦ… способствует по существу нерелигиозному восприятию религии», отождествляя ее с патриотизмом, национальным единством или этническим происхождением. Поэтому, делает вывод Сергей Филатов: «Неудивительно, что число практикующих верующих не растет, как и вера в основные догматы православия. Мало того, опросы показывают, что среди «верующих» и «православных» растет вера в переселение душ, астрологию и экстрасенсорику». Таким образом, по крайней мере преждевременно говорить о действительном «религиозном возрождении» в современной, постсоветской России.

Источник: http://bakunista.nadir.org/

1891


Журнал "Толстовский Листок - Запрещенный Толстой", выпуск первый, издание второе, Издательство "Пресс-Соло", Москва, 1995.
OCR: Габриел Мумжиев (gabrielmv@yahoo.com)


Вера есть смысл, даваемый жизни, есть то, что дает силу, направление жизни. Каждый живущий человек находит этот смысл и живет на основании его. Если не нашел, - то он умирает. В искании этом человек пользуется всем тем, что выработало все человечество.
Все это, выработанное человечеством, называется откровением. Откровение есть то, что помогает человеку понять смысл жизни. Вот отношение человека к вере.
Что ж за удивительная вещь? Являются люди, которые из кожи лезут вон для того, чтобы другие люди пользовались непременно этой, а не той формой откровения. Не могут быть покойны, пока другие не примут их, именно их форму откровения, проклинают, казнят, убивают всех, кого могут, из несогласных. Другие делают то же самое - проклинают, казнят, убивают всех, кого могут, из несогласных. Третьи - то же самое. И так все друг друга проклинают, казнят, убивают, требуя, чтобы все верили, как они. И выходит, что их сотни вер, и все проклинают, казнят, убивают друг друга.
Я сначала был поражен тем, как такая очевидная бессмыслица, такое очевидное противоречие не уничтожит самую веру? Как могли оставаться люди верующие в этом обмане?
И действительно, с общей точки зрения это непостижимо и неотразимо доказывает, что всякая вера есть обман, и что все это суеверия, что и доказывает царствующая теперь философии. Глядя с общей точки зрения, и я неотразимо пришел к признанию того, что все веры - обманы людские, но я не мог не остановиться на соображении о том, что самая глупость обмана, очевидность его и вместе с тем то, что все-таки все человечество поддается ему, что это самое показывает, что в основе этого обмана лежит что-то необманчивое. Иначе все так глупо, что нельзя обманываться. Даже эта общая всему человечеству, истинно живущему, поддача себя под обман заставила меня признать важность того явления, которое служит причиной обмана. И вследствие этого убеждения я стал разбирать учение христианское, служащее основой обману всего христианского человечества.
Так выходит с общей точки зрения; но с личной точки зрения, с той, вследствие которой каждый человек и я, для того чтобы жить, должен иметь веру в смысл жизни и имеет эту веру,-это явление насилия в деле веры еще более поразительно своей бессмыслицей.
В самом деле, как, зачем, кому может быть нужно, чтобы другой не только верил, но и исповедывал бы свою веру так же, как я? Человек живет, стало быть знает смысл жизни. Он установил свое отношение к Богу, он знает истину истин, и я знаю истину истин. Выражение их может быть различно (сущность должна быть одна и та же - мы оба люди). Как, зачем, что может меня заставить требовать от кого бы то ни было, чтобы он выражал свою истину непременно так, как я?
Заставить человека изменить свою веру я не могу ни насилием, ни хитростью, ни обманом (ложные чудеса).
Вера есть его жизнь. Как же я могу отнять у него его веру и дать ему другую? Это все равно, что вынуть из него сердце и вставить ему другое. Я могу сделать это только тогда, когда вера и моя, и его -слова, а не то, чем он живет, - нарост, а не сердце. Этого нельзя сделать и потому, что нельзя обмануть или заставить верить человека в то, во что он не верит, и нельзя потому, что тот, кто верит, - т. е. установил свои отношения с Богом и потому знает, что вера есть отношение человека к Богу, - не может желать установить отношения другого человека с Богом посредством насилия или обмана. Это невозможно, но это делается, делалось везде и всегда; т.е. делаться это не могло, потому что это невозможно, но делалось и делается что-то такое, что очень похоже на это; делалось и делается то, что люди навязывают другим подобие веры, и другие принимают это подобие веры, - подобие веры, т.е. обман веры.
Вера не может себя навязывать и не может быть принимаема ради чего-нибудь: насилия, обмана или выгоды; а потому это не вера, а обман веры. И этот-то обман веры есть старое условие жизни человечества.
В чем же состоит этот обман и на чем он основан? Чем вызван для обманывающих и чем держится для обманутых?
Не буду говорить о браманизме, буддизме, конфуцианстве, магометанстве, в которых были те же явления, не потому, чтобы невозможно было и здесь найти то же. Для каждого, читавшего об этих религиях, будет ясно, что то же совершалось и в тех верах, что и в христианстве; но буду говорить исключительно о христианстве, как о вере нам известной, нам нужной и дорогой. В христианстве весь обман построен на фантастическом понятии церкви, ни на чем не основанном и поражающем с начала изучения христианства своей неожиданной и бесполезной бессмыслицей.
Из всех безбожных понятий и слов нет понятия и слова более безбожного, чем понятие церкви. Нет понятия, породившего больше зла, нет понятия более враждебного учению Христа, как понятие церкви.
В сущности, слово зкклезия значит собрание и больше ничего и так употреблено в Евангелиях. В языках всех народов слово зкклезия означает дом молитвы. Дальше этих значений, несмотря на 1500-летнее существование обмана церкви, слово это не проникло ни в какой язык. По определениям, которые дают этому слову те жрецы, которым нужен обман церкви, оно выходит не что иное, как предисловие, говорящее: все, что я теперь буду говорить, все истина, и если не поверишь, то я тебя сожгу, или прокляну и всячески обижу. Понятие это есть софизм, нужный для некоторых диалектических целей, и остается достоянием тех, которым оно нужно. В народе, не только в народе, а в обществе и в среде образованных людей, несмотря на то, что этому учат в катехизисах, понятия этого нет совсем.
Определение это (как ни совестно серьезно разбирать его, надо это сделать, потому что столько людей так серьезно выдают его за что-то важное) -определение это совершенно ложно. Когда говорят, что церковь есть собрание истинно верующих, то, собственно, ничего не говорят (не говоря уж о фантастических мертвых), потому что если я скажу, что капелла есть собрание всех истинных музыкантов, то я ничего не сказал, если не сказал, что я называю истинными музыкантами. По богословию же оказывается, что истинно верующие - те, которые следуют учению церкви, т.е. находятся в церкви. Не говоря уже о том, что истинных таких вер сотни, определение ничего не говорит и, казалось бы, даже бесполезно, как определение капеллы собранием истинных музыкантов; но тотчас же за этим виднеется конец ушка. Церковь истинна и едина, и в ней пастыри и паства; и пастыри, Богом установленные, учат этому истинному и единому учению, т.е. "Ей-Богу, все, что мы будем говорить, все истинная правда". Больше ничего нет. Обман весь в этом, в слове и понятии церкви. И смысл этого обмана только тот, что есть люди, которые без памяти хочется учить других своей вере.
Для чего же им так хочется учить своей вере других людей? Если бы у них была истинная вера, они бы знали, что вера есть смысл жизни, отношение с Богом, устанавливаемое каждым человеком, и что потому нельзя учить вере, а только обману веры. Но они хотят учить. Для чего? Самый простой ответ был бы тот, что попу нужны лепешки и яйца, архиерею - дворец, кулебяка и шелковая ряса. Но этот ответ недостаточен.
Таков, без сомнения, внутренний, психологический повод к обману, повод, поддерживающий обман. Но как, разбирая, каким образом мог один человек (палач) решиться убивать другого человека, против которого он не имеет никакой злобы, было бы недостаточно сказать, что палач убивает потому, что ему дают водки, калачи и красную рубаху, точно так же недостаточно сказать, что киевский митрополит с монахами набивает соломой мешки, называя их мощами угодников, только для того, чтобы иметь 30 тысяч дохода. И то, и другое действие слишком ужасно и противно человеческой природе для того, чтобы такое простое, грубое объяснение могло быть достаточно. Как палач, так и митрополит, объясняя свой поступок, приведут целый ряд доказательств, которых главная основа будет историческое предание. "Человека надо казнить. Казнили с тех пор, как свет стоит. Не я, так другой. Я сделаю это, надеюсь, с Божьей помощью, лучше, чем другой". Так же скажет митрополит: "Внешнее богопочитание нужно. С тех пор, как свет стоит, почитали мощи угодников. Пещерные мощи почитают, ходят сюда. Не я, так другой будет хозяйничать над ними. Я, с Божьей помощью, надеюсь богоугоднее употребить эти деньги, вырученные кощунственным обманом".
Чтобы понять обман веры, надо пойти к его началу и источнику. Мы говорим о том, что знаем о христианстве. Обратясь к началу христианского учения, в Евангелиях мы находим учение, прямо исключающее внешнее богопочитание, осуждающее его и в особенности ясно, положительно отрицающее всякое учительство. Но от времени Христа, приближаясь к нашему времени, мы находим отклонение учения от этих основ, положенных Христом. Отклонение это начинается со времен апостолов, особенно охотника до учительства Павла; и чем дальше распространяется христианство, тем больше и больше оно отклоняется и усваивает себе приемы того самого внешнего богопочитания и учительства, отрицание которого так положительно выражено Христом. Но в первые времена христианства понятие церкви употребляется только как представление о всех тех разделяющих то верование, которое я считаю истинным, - понятие совершенно верное, если оно не включает в себя выражение верований словами, но всей жизнью, так как верование не может быть выражено словами.
Употреблялось еще понятие истинной церкви, как довод против разногласящих, но до царя Константина и Никейского собора церковь есть только понятие, со времени же царя Константина и Никейского собора церковь становится делом, и делом обмана. Начинается тот обман митрополитов с мощами, попов с евхаристиею, Иверских, синодов и т.п., которые так поражают и ужасают нас и не находят достаточного объяснения, по своему безобразию, в одной выгоде этих лиц. Обман этот старый, и он начался не из одних выгод частных лиц. Нет такого человека изверга, который бы решился это делать, если бы он был первый и если бы не было других причин. Причинны, приведшие к этому, были недобрые. "По плодам узнаете их". Начало было зло - ненависть, человеческая гордость, вражда против Ария и других; и другое, еще большее зло - соединение христиан с властью. Власть - Константин царь, по языческим понятиям стоящий на высоте величия человеческого (их причитали к богам), принимает христианство, подает пример всему народу, обращает народ и подает руку помощи против еретиков и уставляет посредством вселенского собора единую правую христианскую веру.
Христианская кафолическая вера установлена навсегда. Так естественно было поддаться на этот обман, и до сих пор еще так верят в спасительность этого события. А это было то событие, где большинство христиан отреклось от своей веры; это были те росстани, где огромное большинство пошло с христианским именем по языческой дороге и идет до сих пор. Карл Великий, Владимир продолжают то же. И обман церкви идет до сих пор, обман, состоящий в том, что принятие властью христианства нужно для тех, которые понимали букву, а не дух христианства, потому что принятие христианства без отречения от власти есть насмешка над христианством и извращение его.
Освящение власти государственной есть кощунство, есть погибель христианства. Проживя 1500 лет под этим кощунственным союзом мнимого христианства с государством, надо сделать большое усилие, чтобы забыть все сложные софизмы, которыми 1500 лет, везде в угоду власти, изуродовав все учение Христа, чтобы оно могло ужиться с государством, пытались объяснить святость, законность государства и возможность его быть христианским. В сущности же слова "христианское государство" есть то же, что слова: теплый, горячий лед. Или нет государства, или нет христианства.
Для того, чтобы ясно понять это, надо забыть все те фантазии, в которых мы старательно воспитываемся, и прямо спрашивать о значении тех наук исторических и юридических, которым все учат. Основ эти науки не имеют никаких. Все эти науки не что иное, как апология насилия.
Пропустив истории персов, мидян и т.д., возьмем историю того государства, которое первое составило союз с христианством.
Было разбойничье гнездо в Риме; оно разрослось грабительством, насилием, убийством; оно завладело народами. Разбойники и потомки их, с атаманами, которых называли то Кесарем, то Августом, во главе, - грабили и мучили народы для удовлетворения своих похотей. Один из наследников этих разбойничьих атаманов, Константин, начитавшись книг и пресытившись похотной жизнью, предпочел некоторые догматы христианства прежним верованиям. Принесению людских жертв он предпочел обедню, почитанию Аполлона, Венеры и Зевса он предпочел единого Бога с сыном Христом и велел ввести эту веру между теми, которых он держал под своей властью.
"Цари властвуют над народами, между вами да не будет так. Не убей, не прелюбодействуй, не имей богатств, не суди, не присуждай. Терпи зло". Всего этого никто не сказал ему. "А ты хочешь называться христианином и продолжать быть атаманом разбойников, бить, жечь воевать, блудить, казнить, роскошествовать? Можно".
И они устроили ему христианство. И устроили очень покойно, даже так, что и нельзя было ожидать. Они предвидели, что, прочтя Евангелие, он может хватиться, что там требуется все это, т.е. жизнь христианская, кроме построения храмов и хождения в них. Они предвидели это и внимательно устроили ему такое христианство, что он мог, не стесняясь, жить по-старому, по-язычески. С одной стороны - Христос, сын Бога, затем только и приходил, чтобы его и всех искупить. Оттого, что Христос умер, Константин может жить, как хочет. А этого мало - можно покаяться и проглотить кусочек хлебца с вином, это будет спасенье, и все простится. Мало того, - они еще его власть разбойничью освятили и сказали, что она от Бога, и помазали его маслом. Зато и он им устроил, как они хотели - собрание попов, и велел сказать, какое должно быть отношение каждого человека к Богу, и каждому человеку велел так повторять.
И все стали довольны, и вот 1500 лет эта самая вера живет на свете, и другие разбойничьи атаманы ввели ее, и все они помазаны, и все, все от Бога. Если какой злодей пограбит всех, побьет много народа, его они помажут - он от Бога. У нас мужеубийца, блудница была от Бога, у французов - Наполеон. А попы, зато - не только уж от Бога, но почти сами боги, потому что в них сидит дух святой. И в папе, и в нашем синоде с его командирами-чиновниками.
И как какой помазанник, т.е. атаман разбойников, захочет побить чужой и свой народ, - сейчас ему сделают святой воды, покропят, крест возьмут (тот крест, на котором умер нищий Христос за то, что он отрицал этих самых разбойников) и благословят побить, повесить, голову отрубить.
И все бы хорошо, да не умели и тут согласиться и стали помазанники друг друга называть разбойниками (то, что они и есть), и стали попы друг друга называть обманщиками (то, что они и есть); а народ стал прислушиваться и перестал верить и в помазанников, и в хранителей св. духа, а выучился у них же называть их, как следует и как они сами себя называют, т.е. разбойниками и обманщиками.
Но о разбойниках только пришлось к слову, потому что они развратили обманщиков. Речь же об обманщиках, мнимых христианах. Такими они сделались от соединения с разбойниками. И не могло быть иначе. Они сошли с дороги с той первой минуты, как освятили первого царя и уверили его, что он своим насилием может помочь вере, - вере о смирении, самоотвержении и терпении обид. Вся история настоящей церкви, не фантастической, т.е. история иерархии под властью царей есть ряд тщетных попыток этой несчастной иерархии сохранить истину учения, проповедуя ее ложью и на деле отступая от нее. Значение иерархии основано только на учении, которому она хочет учить. Учение говорит о смирении, самоотречении, любви, нищете; но учение проповедуется насилием и злом.
Для того, чтобы иерархии было чему учить, чтобы были ученики, нужно не отрекаться от учения, но для того, чтобы очистить себя и свою незаконную связь с властью, нужно всякими соображениями скрыть сущность учения. А для этого нужно перенести центр тяжести учения не на сущность учения, а на внешнюю сторону его. И это самое делает иерархия.
Так вот: источник того обмана веры, который проповедуется церковью, источник его есть соединение иерархии, под именем церкви, с властью - насилием. Источник же того, что люди хотят научить других людей вере, в том, что истинная вера обличает их самих и им нужно вместо истинной веры подставить свою вымышленную, которая бы их оправдывала.
Истинная вера везде может быть, только не там, где она явно насилующая, - не в государственной вере. Истинная вера может быть во всех так называемых расколах, ересях, но наверное не может быть только там, где она соединилась с государством. Странно сказать, но название "православная, католическая, протестантская" вера, как эти слова установились в обыкновенной речи, значат не что иное, как вера, соединенная с властью, т.е. государственная вера и потому ложная.
Понятие церкви, т.е. единомыслия многих, большинства, и вместе с тем близость к источнику учения в первые два века христианства, был только один из плохих внешних доводов. Павел говорил: "Я знаю от самого Христа". Другой говорил: "Я знаю от Луки". И все говорили: мы думаем верно, и доказательство того, что мы верно думаем, то, что нас большое собрание, зкклезия, церковь. Но только с собора в Никее, устроенного царем, начался - для части исповедующих одно и то же учение - прямой и осязательный обман. "Изволися нам и св. духу", - стали говорить тогда. Понятие церкви стало уже не только плохой аргумент, а стало для некоторых власть. Оно соединилось с властью и стало действовать, как власть. И все то, что соединилось с властью и подпало ей, перестало быт верой, а стало обманом.
Чему учит христианство, понимая его как учение какой бы то ни было церкви или всех церквей?
Как хотите разбирайте, смешивая или подразделяя, но тотчас же все учение христианское распадется на два резкие отдела: учение о догматах, начиная с божественности сына, духа, отношения этих лиц, до евхаристии с вином или без вина, пресного или кислого хлеба, - в на нравственное учение смирения, нестяжательности, чистота телесной, семейной, неосуждения и освобождения от неволи уз, миролюбия. Как ни старались учители церкви смешать эти две стороны учения, они никогда не смешивались, и как масло от воды, всегда были врозь - каплями большими и малыми.
Различие этих двух сторон учения ясно для каждого, и каждый может проследить плоды той и другой стороны учения в жизни народов, и по этим плодам может заключить о том, какая сторона более важна и, если можно сказать, более истинна, то какая более истинна? Посмотришь на историю христианства с этой стороны - и ужас нападет на тебя. Без исключения с самого начала и до самого конца, до нас, куда ни посмотришь, на какой ни взглянешь догмат, хоть с самого начала - догмат божественности Христа - и до сложения перстов, до причастия с вином или без вина, - плоды всех этих умственных трудов на разъяснение догматов: злоба, ненависть, казни, изгнания, побоища жен и детей, костры, пытки. Посмотришь на другую сторону - нравственного учения, от удаления в пустыню для общения с Богом до обычая подавать калачи в острог, и плоды этого - все наши понятия добра, все то радостное, утешительное, служащее нам светочем в истории.
Заблуждаться тем, перед глазами которых не выразились ясно еще плоды того и другого, можно было, и нельзя было не заблуждаться. Можно было заблуждаться и тем, которые искренно вовлечены были в эти споры о догматах, не заметив того, что они этими догматами служат дьяволу, а не Богу, не заметив того, что Христос прямо говорил, что он пришел разрушить все догматы; можно было заблуждаться и тем, которые, унаследовав предания важности этих догматов, получили такое превратное воспитание умственное, что не могут видеть своей ошибки; можно и тем темным людям, для которых догматы эти не представляют ничего, кроме слов или фантастических представлений, но нам, для которых открыт первый смысл Евангелия, отрицающего всякие догматы, нам, имеющим перед глазами плоды в истории этих догматов, нам нельзя уж ошибаться. История для нас - поверка истинности учения, поверка даже механическая.
Догмат непорочного зачатия богородицы - нужен он или нет? Что от него произошло? Злоба, ругательства, насмешки. А польза была? Никакой. Учение о том, что не надо казнить блудницу, нужно или нет? Что от него произошло? Тысячи и тысячи раз люди были смягчены этим напоминанием.
Другое: в догматах каких бы то ни было все согласны? - Нет. - В том, чтобы просящему дать? - Все.
И вот первое - догматы, в чем никто не согласен, что никому не нужно, что губит людей, это-то иерархия выдавала и выдает за веру; а второе, то, в чем все согласны, что всем нужно и что спасает людей, этого, хотя и не смела отрицать иерархия, но не смела и выставлять, как учение. ибо это учение отрицало ее самое.