Закон, право, порядок...

Из книги Аполлона Карелина "Вольная жизнь"...

Закон, его сущность и значение для общественной жизни

Что такое закон?

Мы остановимся в этой работе на выяснении того института, который называется законом и на который постоянно ссылаются правители.

Все правительства требуют от своих подданных беспрекословного подчинения закону. Об издании законов, подчиняться которым обязаны будут граждане, мечтают и социалистические партии, стоящие в оппозиции к современным правительствам. Захватив власть, они установят правительство, которое и будет законодательствовать.

Из того, что за законы высказывается громадное большинство людей, вовсе еще не следует, что мы должны отказаться от выяснения, как сущности закона, так и его значения для общественной жизни. Быть может, в результате исследования окажется, что без законов можно обходиться, как можно, например, обходиться без религиозных обрядов, которые тоже считались необходимыми громаднейшим большинством населения, — считались полезными, как приверженцами господствующих вероучений, так и еретиков. Быть может, мы придем к выводу, что закон не только бесполезен, но и вреден для общежития.

Закон — это составленные правителями и в настоящее время обычно напечатанные правила, указывающие людям, что они обязаны делать. За ослушание таких правил люди подвергаются мучениям, которые подробно переименованы в этих же законах.

Итак, закон — прежде всего воля правителя, нечто вроде шапки Гесслера, которой должны были кланяться швейцарцы времен легендарного Телля.

“А то если случается, что нет в наличности начальника, чтобы принять от него приказание,” — пишет Элизе Реклю, — “зато разве не имеются всегда под руками готовые формулы в виде правил, указов или законов, изданных теми же самодержавными государями или иного рода законодателями? Эти готовые формулы вполне заменяют собою непосредственные приказания и им следуют, не справляясь с тем, согласны они с внутренним голосом совести или нет.”

Понятно, что в зависимости от законодателя мы можем встретить более или менее плохие, глупые и бесчестные законы, но это обстоятельство отнюдь не мешает мучить ослушников и таких законов.

Писанное право

Совокупность писанных законов составляет писанное право. Современное право — это право принудительное, право повелевающее, отнюдь не считающееся с мнением того лица, которому дает свои предписания.

“Право стремится приобрести объективное значение по отношению ко всякому отдельному лицу,” — говорит Р. Штаммлер. “Оно желает повелевать, совершенно не считаясь с согласием данного лица, ему подчиняемого, и никогда нельзя в этом согласии искать основы принудительной силы правопорядка. Правовые положения сами определяют, кто подчинен им, при каких условиях данное лицо может сделаться членом общества, жизнь которого они регулируют, когда он может выйти из него.”

Закон и право немыслимы без принуждения. Все современное право основано на принуждении насилием и его согласования со свободой каждого безусловно немыслимо. Где имеется насилие, — там нет свободы.

В той или другой форме, всякий закон, без исключения, грозит тем или другим людям насилием. Так, например: за

приказом-законом уплатить долг стоит угроза насилия над ослушником — вторжением в его жилище, захват его вещей. За приказом не взыскивать долга (без приказа суда) стоит угроза насилия над человеком, который, ослушавшись закона, рискнет взыскивать этот долг. За законом обучать детей стоит угроза насилием отнять у неповинующегося закону часть его имущества (штраф) или какая-нибудь другая угроза. За государственными и уголовными законами насилие стоит открыто, и все действующее право, определяемое, как право принудительное, сводится к насилию одних людей над другими. Нет повелевающего закона, который не заключал бы в себе или не имел бы за собой приказа мучить, обижать, делать зло неповинующемуся ему человеку. Не императивные законы, ярким образчиком которых служит Щедринский закон “Всякий обыватель по праздникам да печет пироги,” и многие законы нашего бывшего устава о благочинии, т. е. законы, за неповиновение которым не грозит мучение, обида и пр., — вовсе не являются законами в строгом смысле этого слова, а простым указанием на то, что часто происходит в действительной жизни. Такие законы, разумеется, безобидны, но их нет смысла писать и сами юристы называют их несовершенными законами.

Характер законов

Люди не любят говорить о насильственном, мучительном характере законов. Благодаря заразе лицемерия, люди не говорят: “Иван Иванович приказал Петру Петровичу зарезать или задушить (или мучить в течение 5 лет) Семена Семеновича,” а говорят: “Закон повелевает казнить смертью (или заключить в тюрьму) преступника,” причем со словом “закон” соединяется представление о чем-то безошибочном, святом, над людьми стоящем, тогда как в сущности закон — это всегда вредный, часто глупый и бесчестный приказ часто глупых и бесчестных людей.

Логика карающего закона — это логика сумасшедшего дома, сводящаяся к принципу “убийство дурно, а потому надо убивать,” т. е. казнить “убийцу.” Ограбить у человека имущество дурно, а потому надо лишить человека возможности пользоваться материальными благами, — силой лишить его свободы и т. д.

Право—сила

Современное право всецело основано на силе: это призна-ется таким авторитетным юристом, как А. Менгер. Указав, что правовые учреждения возникли, как результат насилия, он продолжает:

“На более высоких ступенях развития народа, большая часть перемен в правопорядке, конечно, совершалась не мечем, а законодательством. Но, во-первых, эти мирные преобразования правового строя большею частью очень незначительны, особенно в области частного права, этой важнейшей области правопорядка; здесь законодательство, по крайней мере до сих пор, ограничивалось только тем, что санкционировало с некоторыми ограничениями сложившееся соотношение сил. А, во-вторых, само законодательство представляет из себя только мяч, которым играют социальные силы, предписывая ему содержание законов в определенных рамках и предоставляя ему в мирное время свободу лишь в декоративных формах правопорядка.”

Конечно, закон, санкционируя отношение сил, сплошь и рядом отстает от текущей жизни и тогда жизнь отбрасывает его, как негодную ветошь. Бывает и так, что законодатель неверно понимает соотношение сил и закон игнорируется жизнью с первой минуты своего появления. Но, в общем, Менгер прав, говоря о том, что закон только санкционирует имеющееся соотношение сил; можно добавить только, что эта санкция или, точнее, регистрация зачастую является запоздалой.

“Все учреждения, — продолжает А. Менгер, — которые по своему характеру служат насильственным целям привилегированных кругов — дипломатия, войска, флот, юстиция, администрация и финансовые ведомства, привлекают почти все внимание современного государства../’

Нас интересует в этой цитате, что Менгер, не колеблясь, относит юстицию к учреждениям, служащим насильственным целям привилегированных групп населения.

Не один, разумеется, Менгер, раскрывает перед нами истинный характер права. Известный социолог J1. Гумило-вич указывает, что право “на всех ступенях своего развития является результатом социальной борьбы и его нормы указывают границу, на которой остановилась эта борьба между отдельными группами за власть и могущество”

То же самое относится и к праву частному: “всегда и везде, таким образом, обязательственное право, этот наиболее характерный отдел права частного, было границей, установленной более могущественной группой и отделяющей класс от класса, группу от группы, причем право это ложилось всегда тяжелым ярмом на более слабых, чуть ли не окончательно убивая их...” В подтверждение того положения, что “право является простым следствием насилия,” что оно защищает интересы сильных групп населения, можно привести бесчисленное количество примеров и несколько указаний серьезных юристов.

Основанное на силе и пользующееся насилием, право полезно только сильным группам населения и юристам, защищающим современное, т. е. принудительное, право; остается только мечтать с А. Менгером о лучшем будущем, так как он признает, что, “несмотря на бесчисленные попытки низших народных классов изменить условия государственного и общественного строя в свою пользу, правовая система, преследующая пользу широких народных масс, а не немногих сильных, еще только имеет быть созданной в будущем и в теории, и в практике.” До сих пор нет теории правовой системы (мы говорим о принудительном праве), которая явилась бы безвредной для народных масс. Вредны и пагубны и те (не то, что теории таких систем, а и зародыши теории), которые даются социалистическими писателями —сторонниками принудительного права. Впрочем, не в том беда, что все попытки создать полезную для масс систему принудительного права обречены на неудачу, а в том, что народные массы, сколько бы они ни сделали попыток изменить в свою пользу условия общественной жизни, всегда останутся в положении эксплуатируемых, если только не откажутся от принудительного права. Нельзя построить благо масс на системе принудительного права, как нельзя построить благо рабов на системе пыток.

Нелепость законов

Закон вреден для всего общежития, между прочим, и потому, что не нужны и вредны в человеческом обществе мучители, т. е. судьи, палачи, законодатели, тюремщики и т. п., все равно выбранные или невыбранные, умные или глупые, более или менее свирепые.

Основная нелепость и ненужность закона заключается в том, что, ссылаясь на него, т. е, на волю правителей, люди считают возможным мучить других людей, причем черпают оправдание своих антисоциальных поступков или в низменном чувстве мести, или в трусливом и тоже в низком желании запугать муками тех лиц (“преступников”), которые могут нарушить какой-либо закон. То и другое оправдание совершенно не приемлемо этикой большинства. Она допускает еще нападение на нападающего или на защищающегося человека, допускает бой, борьбу, но не мучительство, не издевательство над людьми, безусловно лишенными возможности сопротивляться, каковыми и являются захваченные государством преступники.

Только низменная мораль тех нравственно и умственно павших групп общества, из которых вербуются и выдвигаются палачи, правители, судьи и т. п., допускает мучение не могущих защищаться, да и какие еще мучения — почти всегда длящиеся, холодно рассчитанные, беспощадные, т. е. наиболее отвратительные.

Нечего останавливаться на том, как сильно развращают

эти мучители такой деятельностью окружающую их среду.

* * *

Сам по себе закон опять таки является развращающим фактором, не говоря уже о том, что закон зачастную проповедует месть — одно или два ока за око, пять зубов за зуб, — заметим, что раз имеется закон, то все, что им не воспрещено, — позволено. Такой неизбежный выпад гибельный для массовой нравственности. Раз существуют законы, раз они не воспрещают подлых поступков, то люди логически умозаключают, что нравственно позволено ходить к проституткам, заниматься ростовщичеством, жить эксплуатацией рабочих, сдачей земли в аренду, позволено устраивать массовые убийства: объявлять войну, локауты и т. д.

Наличность закона — это указание ловким людям на то, как надо делать чудовищно подлые поступки с общего открытого или молчаливого одобрения . . .

Нет людей более безнравственных, чем судьи. Их нравственность близка к нравственности худших из палачей.

“Мы нередко видим, что людям удается удовлетворить природную низость и злость при помощи административной или уголовно-судейской деятельности, которая дает им возможность под видом строгого исполнения долга удовлетворить свои низкие страсти, — какая же разница между подобными людьми, которые для удовлетворения тех же страстей прибегают к поджогу и убийству?” (Л. Гумилович).

Прудон был прав, говоря, что закон — "паутина для сильных и богатых, неразрывные цепи для бедных и малых, рыбачья сеть в руках правительства ,” но еще правильнее было бы сказать: закон — это сигнал, указывающий пиратам, куда надо направляться для того, чтобы беспрепятственно убивать и грабить.

“Под предлогом защитить общество от мелких воров и единичных разбойников/’ — пишет И. Ветров, — “современное гражданское и уголовное законодательство поощряет самое колоссальное воровство и самые ужасные убийства, которые производятся на войне и фабриках, на заводах и в имениях богатых землевладельцев/’

Прав был Гартман говоря, что “мы близки уже к тому моменту, когда воровство и обман, преследуемые законом, будут, как обыкновенные ошибки, как грубая неловкость, вызывать презрение со стороны настоящих мошенников, нарушая вместе с тем чужие права.”

Закон—опека

Закон — это опека над людьми. За последних кто-то думал и думает, их кто-то оберегает и в результате неизбежное усыпление широкой самодеятельности, усыпление, имеющее в современных государствах чуть ли не трагическое, гибельное влияние на массы.

Раз есть закон, — о многом и самом важном не надо ни думать, ни рассуждать, не надо считаться с голосом совести, взвешивать, что хорошо, что плохо: купец — торгуй; чиновник — служи; палач — вешай; судья — приказывай вешать, а человека — не ищите. Нет критики, нет анализа, нет рассуждений. Ни в мире идей, ни в мире вещей нет ничего, что бы так задерживало развитие ума и нравственности, как закон, обращающий потенциально кипучую жизнь в застывшее, покрытое плесенью, болото. “Пока кто-нибудь находится в сетях повиновения и должен каждый свой шаг направить по следу другого, — дремлют его разум и духовные силы,” — писал Годвин.

“В различные исторические эпохи,” — читаем мы в “Новом Гулливере” Н. Чайковского, — “опека эта попадала в руки разных господ, между которыми общее было лишь то, что все они неизменно считали себя ‘избранными' и ‘лучшими’ в своем роде и неизменно же утверждали, что их опекаемые всеми успехами своей культуры обязаны им — их исключительным талантам и ‘добродетелям/ а наряду с этим, как жалок умнейший из них (не говоря уже о длинном ряде идиотов) перед коллективным разумом массы. Вполне естественно, что правители, являясь опекунами, противодействовали всяким попыткам серьезного протеста против этой опеки, противодействовали всякому совершенствованию людей, так как последнее породило бы гибельный для опекунов и опекунства протест. Закон убивает дух живой, убивает прогресс, принижает личное достоинство человека.

Закон удивляет своей странной претензией регулировать сложную жизнь человечества определенными нормами. Но именно сложность жизни делает эту задачу непосильной вообще и неверно разрешенной в частности. “Раз начали издавать законы, то трудно положить этому конец.”

С появлением новых случаев, закон оказывается недостаточным, так что необходимо всегда издавать новые законы. Книга, в которую право вносит свои законы, постоянно увеличивается и мир слишком мал для всех сводов закона будущности (В. Годвин).

“Государство создает/’ — говорит П. Ж. Прудон, — "столько законов, сколько встречается общественных интересов. Но так как таких интересов несчетное количество, то законодательная машина должна безостановочно работать. Градом сыплются законы и указы на бедный народ. Политическая почва скоро вся будет покрыта бумажным покрывалом, которое геологи должны будут обозначать в истории земли ‘бумажной формацией/ Мыслимо ли, чтобы народ или даже само правительство могли бы оставаться в этом лабиринте?”

“Государство,” — пишет П. А. Кропоткин, — “создает целые груды этих законов и предписаний, разобраться в которых не может самый искусный адвокат. Оно каждый день прилаживает что-нибудь новое к старой машине и создает настолько сложное, дикое и нелепое, что им начинают возмущаться сами же правители. Оно содержит целую армию чиновников, пауков-взяточни-ков, смотрящих на мир сквозь грязные стекла своих канцелярий, теряющих здравый смысл среди бесконечной путаницы канцелярских бумаг.”

Жизнь не укладывается в Прокрустово ложе закона. Если закон, хотя и насильственно, хотя и подавляя самодеятельность (случайно), неглупо регулирует какое-либо столкновение жизненных интересов, то это удается ему не чаще одного раза на тысячу случаев; во всех остальных случаях закон не залечивает вполне излечимую рану на руке, а топором отрубает руку. В ряде случаев, самый “лучший” (из обычно плохих) закон становится отвратительным. Нельзя на всех Сенек скроить по одинаковой шапке и всех русских обуть в сапоги одного и того же размера.

Не говоря о резких, бьющих в глаза нелепостях закона, заметим, что нельзя ни найти, ни представить такого закона, который можно было бы применять во всех внешне схожих случаях, не нарушая самым грубым образом чувства примитивной справедливости. Мы не знаем ни одного императорского закона в обширных областях действующего государственного, гражданского или уголовного права, который не превращался бы в известных условиях в дерзкое издевательство над справедливостью и здравым смыслом. Как бы, например, ни делил закон наследства, он не может принять во внимание способа приобретения оставленного наследователям имущества, не может учесть степени участия разных лиц в создании этого наследства, не может принять во внимание степень материального благосостояния наследников, не может считаться с сотнями других важных условий распределения оставшегося имущества по справедливости и, претендуя на последнюю, довольствуется высчитыванием степеней родства, т. е. деятельностью, явно бессмысленной для настоящего времени.

Что может быть проще и яснее того закона, по которому вексель должен быть оплачен в указанный векселедателем срок? Но кто знает, что кроется под ростовщическим векселем, кто знает, как разоряет бедняка срочная уплата по векселю, — тот откажется признать вексельное право за разумное и справедливое даже в том случае, если считает современный общественный строй терпимым.

Что за невероятное издевательство над элементарнейшей справедливостью скрывается под законом о взыскании хотя бы квартирной платы, аренды, под законом найма и т. д.

Как бесконечно глупы и бесчестны невозможные хитросплетения юристов, начиная хотя бы со времен преторских эдиктов и кончая казуистикой и абстракцией современных кассационных судов. Как недалеко ушло (если только ушло) современное материальное и формальное право от “права” древних людей-насильников с малоемкими черепами и “волчьими сердцами.”

Не говоря о том, что современное гражданское право является санкцией эксплуатации людей людьми, что оно защищает и поддерживает эту эксплуатацию; не говоря о том, что принудительное гражданское право — это бессмыслица в обществе равных, заметим, что, — даже оставаясь на почве буржуазной и коллективистической этики, даже в тех случаях, когда дело идет о разборе спора между монополистами, — делящими добычу ворами, — нельзя не возмущаться теми нелепостями, которыми оно полно, тем злом, которое оно сеет. Заметим мимоходом, что чуть ли не всемирным правилом исполнения гражданского решения является продажа за один рубль стоящего десять рублей скарба бедняка.

Уголовное право

Иллюстрируя нашу мысль первым попавшимся примером из области уголовного права, согласимся на минуту со всеми юристами, что только тот закон достоен уважения, который равно строг и равно милостив ко всем, подпадающим под его действие. А между тем, более, чем очевидно, что одна и та же кара, применяема к разным субъектам за одно и то же деяние, причиняет им мучение разной интенсивности, разной болезненности. Я видел человека, который застрелился, когда судьи оскорбили его, вынеся приговор о “строгом выговоре,” и видел человека, который, радостно улыбаясь, благодарил суд за такой приговор.

Всякому понятно далее, что те грубые рубрики, по которым делятся, напр., кражи (кражи до и выше 50 к. и 300 р., со взломом, подобранным ключем, вооруженные, прислуги, в дороге, на пожаре, во время чумы и пр.) не гарантируют определенное хотя и колеблющееся в известных границах наказание; каждый раз подводится одно и то же деяние, не гарантируя, что каждый раз назначается одинаково тяжелое наказание. Одна кража со взломом на сумму, хотя бы 200 руб., вовсе не такое же деяние, как другая, другим человеком совершенная кража на ту же сумму и с таким же взломом. Мотив преступления, “преступник,” само “преступление” и потерпевший могут быть и всегда бывают совершенно различны в этих случаях. Это различие не в силах уловить ни судья, ни закон — и решение судьи и закона всегда будет случайным, гадательным решением, решением наобум даже для того, кто признает, что одни люди могут мучить других людей. Нечего и говорить о том, что третья кража, даже с буржуазной точки зрения, может быть несравненно более простительна, чем первая, хотя и карается законом тяжелее; что кража в 209 руб. с этой точки зрения может быть менее простительна, чем кража 305 руб.; но закон, так как он нелеп, знает только мертвые рубрики.

“Разве вы знаете все условия среды, наследственности, даже случайные обстоятельства, повлиявшие на его (‘преступника’) мозг и заставившие его совершить тот поступок, который вы ставите ему в упрек?" — спрашивает Ж. Грав.

Мы не говорим уже, что тяжесть наказаний, налагаемых законом, совершенно произвольна. Почему человека, совершившего известное преступление надо мучить в тюрьме от 2-6 лет, а не от одного года до двух или не от 6-8, — на этот вопрос не ответит ни один юрист. В законе, по которому полагалось “око за око и зуб за зуб,” мы видим хоть попытку, хоть нецелесообразное выполненное стремление восстановить попранное равенство; современная же система наказания базируется на полном произволе. Вся современная лестница наказаний совершенно необоснованна, так как произвольна любая степень наказания, от которой идут смягченные или отягоченные кары. Нельзя даже доказать, что наказания современных кодексов повышаются с усилением важности преступника и падают с уменьшением ее. Мы встречаемся здесь с грубым, часто ошибающимся (даже с буржуазной точки зрения) глазомером... и только.

Можно пересмотреть уголовный кодекс любой страны и, не сходя с буржуазной точки зрения, придется признать его глубоко нелепым и несправедливым.

Закон уже потому никуда негоден, что судья и законодатель, говоря английской пословицей, не может влезть в шкуру того, на кого он обрушивает свой закон. Последний потому никуда негоден, что законодатель, будь он десять раз гений, всегда некомпетентен, никогда не может предвидеть будущей обстановки какого-нибудь деяния. Ничего не стоит и парламентское законодательство: не может дар-моед-богач быть компетентен в делах трудового люда, адвокат — в делах купца, купец — в делах ученого и т. д. и т. д.

Закон всегда не полон, обычно не ясен, всегда имеется обход его, всегда возможно уклонение от него; при всей своей подробности и необъятности он не может обхватить всей сложности жизни.

Закон консервативен. Он создан заранее и его приходится держаться, если боишься наказания, хотя из того, что он предшествовал какому-либо поступку, можно вывести только одно, что он наверное не принял во внимание всех его особенностей, что он наверное нелеп. То,- что старо, вовсе не хорошо поэтому. Во-первых, жизнь идет быстро вперед и, во-вторых, из того, что что-нибудь старо, —

вовсе не следует даже того, что это старое предписание было когда-нибудь умно и справедливо. Страшная ошибка называть право мудростью наших отцов “оно скорее плод их страстей, болезни, ревности, жестокосердия и властолюбия” (В. Годвин).

Даже из того, что люди в течение долгого времени считали закон необходимым и считают его таковым в настоящее время, — буквально ничего не следует. Мало ли массовых заблуждений пережило человечество. Масса людей так же безосновательно уверена в необходимости закона, как была уверена в том, что солнце ходит вокруг земли, как была уверена в существовании Перуна, Юпитера, Ваала и пр., как была уверена в необходимости для жизни религиозных предписаний, навязанных ей разными жрецами.

Закон—выражение чужой воли

Закон — выражение чужой насильственной воли — всегда произвол для меня и я имею основания не подчиняться ему. “Пока я не хотел этого закона, пока я не соглашался, не подписывал его, до тех пор он меня не обязывает и он для меня не существует. Привлекать закон прежде, чем я его знаю, и применять его ко мне, несмотря на мой протест, значит — давать ему силу обратного действия и преступать его” (П. Ж. Прудон). “Когда некоторые шарлатаны, говоря с рабочими, ссылаются на законность, как на главный аргумент,” пишет Ж. Грав, “рабочие имеют право рассмеяться и спросить, советовались ли с ними те люди, которые выдумали эти законы.”

Если даже все единодушно высказывались за какой-ни-будь закон и если, вместе с тем, я признаю на другой день, что этот закон плох, то и тогда имеются налицо все основания не подчиняться ему. Если я вчера сделал глупость, — из этого вовсе не следует, что я должен преклоняться перед ней сегодня (смотри, Штирнер). Если какой-нибудь закон считается далее всеми необходимым, то не зачем и писать

его, не зачем давать ему принудительный характер, не зачем писать закон, что не надо есть людей и что надо спать.

Совершенно безразлично, является ли закон приказом большинства меньшинству или, как в настоящее время, приказом меньшинства большинству (парламент — тоже меньшинство); число тут не при чем, раз дело идет о самой сущности закона. Нет оснований, по которым большинство и меньшинство могло бы оправдать свое насилие надо мною, могло бы обосновать этически такой поступок, как навязывание мне своей воли.

Где, далее, гарантия, что этот закон полезен для меня или даже для провозгласившего его большинства? Где гарантия, что этот закон не проявление глупости? Причем, раз этот закон навязывает (а он всегда навязывает), закон всегда является актом насилия — злодейства. Нельзя, правда, подписаться под словами одного из героев Ибсена: “Большинство всегда не право.” Кто составляет большинство жителей какой-нибудь страны: умные или глупые? Мне кажется, что вы все согласны, что глупцы. Каким же образом мы можем считать справедливым, чтобы глупцы господствовали над умными. Тем не менее бесспорно все таки, что большинство зачастую делает глупости: им полна история и текущая жизнь. Так для чего же я соглашаюсь путаться в сетях этой всегда возможной и неизбежной глупости? Не потому ли, что ее назовут законом?

Почему, далее, не большинство должно пожертвовать по воле меньшинства своей независимостью? Не все ли равно, — один хочет держать в рабстве троих или трое (напр., семья из трех человек) хотят держать в рабстве одного? Можно устроиться так, чтобы ничьи интересы не приносились в жертву интересам других, так, чтобы немыслимо было угнетение одних людей по воле других.

Нет никаких оснований требовать от меня, чтобы я подчинялся и меньшинству. Из всей истории я вижу только

одно, что оно, походя, злодействует, причем для меня совершенно безразлично, прикрывается ли оно или не прикрывается, как угодно, но только пусть оно не навязывает своей воли. Очень возможно, что я пристану к нему. Пусть меньшинство устраивается, как хочет, но пусть не мешает мне, не подчиняет меня своей воле. Возможно, что я присоединюсь к меньшинству. Я всегда найду меньшинство, с которым мне хорошо будет жить. Я могу жить один, никому не навязывая своей воли и не желая подчиняться чужой воле. Могу жить один в том, разумеется, смысле, что мои неизбежные соприкосновения с людьми будут свободны от какого бы то ни было принудительного права.

"Если закон угрожает моим интересам или моей свободе, то на каком основании меня принуждают ему подчиняться и где тот вечный и неизменный принцип, который оправдал бы это насилие надо мной?” — спрашивает Ж. Грав.

Ненужность закона

Все сказанное далеко не исчерпывает даже главнейших доказательств ненужности и вредности закона, тем не менее, многие аргументы против права удобнее привести при рассмотрении тех доводов, которыми доказывается его полезность или необходимость. Присмотримся к этим доводам.

Необходимость законов нередко доказывается путем перечисления особо убедительных примеров “полезных” законов. Тем не менее, из того, что закон, допускающий развод, “полезен,” — вовсе не следует, что полезны и нужны законы. Из этого следует только одно, раз существуют законы, то между ними мыслимы сравнения и выбор. Но из того, что можно издать закон, заменяющий или смягчающий худший, нельзя делать вывода, что закон нужен обществу.

Вовсе не нужен закон, разрешающий развод, нужно отсутствие законов, в том числе и закона, запрещающего супругам разводиться, дающего одному супругу власть над другим. Вовсе не нужен закон, обязывающий родителей воспитывать детей. Так как иначе почему же не написать закона о том, что молодые девушки и юноши обязаны чувствовать любовь друг к другу и вступать в брак? Понятно, что родители, не желающие воспитывать детей, сумеют превратить предписанное им воспитание ребенка и простое издевательство над ним. Понятно, что нужно только одно: такой общественный строй, при котором дети получали бы воспитание без отношения к тому, желают или не желают воспитывать их родители.

Раз имеются законы — возможен и выбор. Любой анархист предпочтет быть застреленным за свои убеждения в России, чем сожженным электрическим током в С. Америке.

Я предпочитаю, напр., работать в стране, где соотношение сил рабочих и предпринимателей таково, что закон зарегистрировал наличность 8-часового рабочего дня и предписывает его и вовсе не желаю работать в стране, где закон говорит об 11-часовом рабочем дне; но ведь, несмотря на эти предпочтения, ясно, что для рабочих и для меня в том числе, может быть желателен такой общественный строй, который не знает законов. Не будь законов, охраняющих современный порядок и стоящих за этими законами убийц, насильников и мучителей, не мог бы появиться палач, вешающий и жгущий людей под покровом полной безопасности, и анархист не рисковал бы быть убитым им. Не будь законов и их охранителей, я с товарищами захватил бы фабрики и мы обошлись бы без защищающих нас от эксплуатации законов, так как уничтожили бы самую эксплуатацию. Нельзя поэтому аргументировать против отрицания законов вообще ссылкой на то, что один закон может 0ыть - лучше другого или что закон улучшает чье-либо положение в основанном на законе строе, игнорируя при этом тот довод, что в обществе, совсем незнающем законов, положение этого человека не будет требовать такого улучшения. Мало этого. Мы хорошо знаем, что, если в какой-нибудь стране, для какой-либо отрасли промышленности существует закон о 8-ми часовом рабочем дне, то это означает только, что рабочие были настолько сильны, что завоевали этот 8-ми часовый рабочий день в непосредственной борьбе с хозяевами, а законодатели только облекли это завоевание в форму закона. Если нет закона о разводе, то это значит только, что сильны мужчины, для которых запрещение развода не является препятствием для внебрачных связей с женщинами; это значит только, что в данном обществе слабые женщины.

Если нет, далее, закона, запрещающего смертную казнь, а есть закон, разрешающий ее, то это опять таки значит, что сильны “давящие” (по выражению Л. Н. Толстого) классы общества и слабы классы угнетаемые, которые и держатся в повиновении убийствами, совершаемыми судьями и палачами. Короче: мы знаем, что закон только записывает реальное соотношение сил и укрепляет господство сильнейших групп общества, которые всегда регистрованы; это соотношение сил наивыгоднейшим для себя образом и всегда ставили законом преграду самодеятельности слабых групп населения. Примеров, указывающих на какой-нибудь “полезный” уголовный закон, мы не нашли у серьезных писателей.

Преступность и справедливость

Чуть ли не важнейшим доводом на необходимость законов является безусловно ложное утверждение, что закон устраняет проявление “преступности,” раз дело идет об уголовщине, что он гарантирует справедливость в гражданских отношениях, что он устраняет властный гнет одних людей над другими. Все эти утверждения должны казаться несерьезными даже буржуазным и коллективистическим социологам. Преступление и гнет исчезают не от приказа правителей и законодателей. Их отсутствие может быть создано только условиями жизни. Справедливость опять таки не может быть предписана, а может явиться только, как следствие определенной жизни общества. И вот, сознавая более или менее отчетливо справедливость сказанного и возражая против утверждения, что закон не нужен, приверженцы этого института утверждают, что такой общественный строй, которому были бы чужды преступления, гнет и пр., невозможен. Как будто не само общежитие, не его ужасная организация, внушает людям склонность к преступлению, “лени,” разврату и т. п.

Все эти заявления сводятся, в сущности, к простому афоризму, что человек — это существо, являющееся игрушкой страстей, а потому нуждающееся в угрозе муками и в муках для того, чтобы эти страсти не сделали невозможной совместную жизнь, для того, чтобы люди не обижали людей (обиды по закону, т. е. наказания—не в счет).

А. Менгер, говорит, напр., следующее: “Центром каждой анархистской системы служит мысль, что для гарантии гармонического сожительства людей, даже на высших ступенях культуры, достаточна одна только беспрепятственная игра человеческих сил и страстей.”

Вся эта фраза ошибочна. Центром всякой анархистиче-ской системы являются убеждения в необходимости устранить ту дисгармонию, которая вносится в жизнь насилием и глупостью закона, причем, вопрос о гарантии гармонического сожительства вообще трактуется разными анархистами неодинаково. Помимо этого, необходимо заметить, что анархисты отнюдь не носятся с игрой сил и в особенности страстей, как с чем-то, гарантирующем гармонию будущей жизни. Страсть, поскольку дело идет о том, что интересует противников анархизма, т. е. поскольку дело идет об ее проявлении, — это скоро преходящая вспышка, не всегда, к слову сказать, сопровождающаяся нарушением покоя и благосостояния других лиц. Чуть ли не аксиомой можно считать то положение, что обычная жизнь нормального человека не ряд порывов страсти, а спокойное функционирование организма, в высшей степени (во всяком случае в большей, чем у других стадных же животных), приспособленного к общественной жизни. Из слов того же А. Мен-гера можно скорее всего вывести, что именно современный общественный строй является результатом игры человеческих страстей и сил. От момента своего появления закон и поддерживающие его учреждения возникли из насилия, возникают из него в настоящее время, насилием и держатся. За насилием же как раз и стоят страсти сильных. А. Менгер начинает свою работу об анархизме следующими интересными, раз дело идет о таком выдающемся юристе, как он, словами:

“Все существующие до сих пор правовые учреждения возникли из отношений, основанных на силе, и поэтому всегда имели целью заботиться об интересах немногих сильных на счет широких народных масс.” “Теория, служащая не интересам, а фактам,” — продолжает он, — “не может признать наш правовой и общественный строй продуктом воли всей нации и вынуждена признать, что этот строй первоначально возник путем насилия в интересах узких кругов населения, да и в настоящее время, в своих существенных чертах, покоится на отношениях, основанных на силе.”

И вот именно про современный возникающий путем насилия и на нем же держащейся правовой строй, беспристрастный наболюдатель должен сказать, что он является результатом игры страстей властителей и игры сил. Говоря о страстях властвующих групп и их отражении в законе, можно привести бесчисленное количество примеров, но сказанное можно иллюстрировать и одним примером: закон — отражение силы и страстей более сильных мужчин, — всюду поставил женщин в зависимое от последних положение.

Ссоры

Вопрос о том, на чем основана уверенность, что в анархическом обществе люди будут мириться, а не больше ссориться, вызывает совершенно ясный ответ: не говоря уже о том, что длительная ссора не может считатьтся присущим человеческому обществу явлением, заметим, что анархокоммунистический строй не только уменьшит количество поводов для ссоры, так как экономическое равенство неизбежно повлияет на ослабление главнейшего мотива ссор — чувства зависти, но этот строй в экономической сфере сделает ссору бессмысленной и невыгодной.

Ссоры из-за собственности (понимая под ними и преступления против последней) немыслимым в анархическом1 обществе; если же мы будем говорить о ссорах и преступлениях из-за владения, то они сведутся к исключительным случаям и, кроме того, такие “преступления” (точнее: нелепые выходки) не будут болезненно чувствоваться потере-певшим, которому коммуна (говоря на буржуазном жаргоне) немедленно возместит убыток. Говорить о ссорах из-за лучших средств производства, из-за лучшей почвы, лучших квартир и т. д. можно только, не имея понятия о коммунистическом строе жизни. В коммуне работающий орудиями труда или на плохой почве получит такой же доход, как и работающий лучшими машинами или на глубоком черноземе. Ссориться им не из-за чего. Уменьшение числа рабочих часов для лиц, занятых более тяжелым трудом, опять таки исключает такие ссоры. Производителям коммуны нет смысла, нет материального рассчета добиваться наилучших из существующих машин, но все они, как целое, и каждый коллектив заинтересованы в том, чтобы все техническое оборудование коммуны было возможно более совершенным. Стремление анархических групп к захвату лучших средств производства будет более бессмысленно и бесполезно, чем было бы стремление современных хозяев строить свои фабрики из дорогого мрамора. И, конечно, в коммунистическом обществе так же невозможно какой-либо группе или какому-либо лицу сделаться эксплуататором, как невозможно современному поденщику заработать своим трудом сотню тысяч рублей, необходимую для того, чтобы устроить свою фабрику.

Нет ничего легче, как уладить вопрос о равенстве квартирного довольствия; недостатки одной квартиры могут быть компенсированы достоинствами другой, хотя бы ее простором, так, напр., квартиры теневой стороны улицы будут просторней квартир солнечной стороны. В коммуне нет материального рассчета добиваться того или иного положения в обществе, так как доход всех жителей одинаков, так как никто из них не имеет власти. Борьба за эту или иную профессию потеряет свой острый характер: несравненно более легкая возможность переходить от одной профессии к другой, гораздо большее количество свободного времени, которым можно располагать как угодно, приведет к полной бесполезности такой борьбы, которая и утратит свои несимпатичные черты ссоры и зависти.

“Анархизм/’ — читаем мы у А. Менгера, — “с одной стороны, вследствие организации по группам, неизменно увеличил бы столкновения между товарищами, и с другой, — уничтожая государство, уничтожил бы и все средства к мирному разрешению этих столкновений.”

Но ведь не только анархическое, но и всякое современное общество организовано по группам. В настоящее же время связь между этими группами менее сильна, чем между группами анархического строя, хотя бы потому, что в последнем средства производства будут общим достоянием, как будет им и доход общежития. Современные группы постоянно конкурируют между собой, но в анархическом строе экономическая конкуренция групп немыслима просто потому, что к какой бы группе ни принадлежал человек, он получает равную со всеми группами долю общественного прихода. Что касается до государства, то оно имеет в своем распоряжении только насильственные средства к разрешению столкновений, следовательно, это разрешение не является мирным, тем более, что место одной из спорящих сторон занимает государство, сопротивляться которому очень трудно. Анархизм же как раз признает все средства к мирному разрешению столкновений, отказываясь только от насильственного принудительного права, которое может считаться только в том смысле орудием мирного разрешения споров, в каком может считаться им и пулемет.

Преступления против личности

Соглашаясь с тем, что ссоры в сфере гражданских отношений будут редким явлением, настолько редким, что выдвигать против них карательные институты так же не разумно, как выдвигать их против истеричных людей, например,—нам говорят, что в обществе будущего останутся преступления, вытекающие из личной ненависти и т. д. Имеются биологические причины преступлений, говорят нам,—наследственность, врожденные инстинкты. Преступления против личности останутся и в новом обществе и “это обстоятельство,” — говорит Л. Кульчицкий, — “заставит общество будущего установить уголовный кодекс, судебно-докторские трибуналы и административные институты в целях предупреждения преступлений. Такие институты будут необходимы.” Но нет сомнения, что и преступления против личности значительно уменьшатся в новом обществе. Тесная связь между преступностью этого рода и общественным, глубоко несправедливым строем, заставляющим людей нервничать и страдать, очевидна для социолога. Преступные инстинкты (поскольку дело не идет о душевно-больных, для лечения которых не надо ни уголовных законов, ни мучителей) замрут в неблагоприятной для их проявления среде.2 Нет ни одного антисоциального института, который явился бы вечным, постоянным. Правда, люди часто не допускают и мысли, что тот или другой инстинкт исчезнет, но ошибочность такого недопущения очевидна. Правители фиджийцев, напр., не допускали мысли о том, что людоедство изчезнет. Если мы дадим их смутным понятиям современную форму, то аргумент этих людей не далеко бы ушел от следующаго: “прирожденный инстинкт заставляет есть людей; наследственность передает этот инстинкт из поколения в поколение (биологическая причина); если человек, — особенно враг, — убит и вкусен, почему не съесть его (патриотический, так сказать, и логический вывод); прямой расчет есть убитого врага или раба (экономический довод). Нечего считаться с тем, что какая-то кучка безумцев — жителей города Вираты чувствует отвращение к людоедству. Всегда люди будут есть трупы людей.” Но фиджийские князья ошиблись: фиджийцы пошли не за ними, а за жителями города Вираты и та среда, в которой они теперь живут, (между прочим привезенный в страну новый продукт — свиньи) сделали невозможным людоедство.

Но допустим, что одни только душевно больные будут делать “преступления.” Мимоходом заметим, что число душевно-больных опять-таки должно уменьшиться, так как алкоголизм, сифилис, тревога по поводу необеспеченного положения, напряженная борьба за материальное благосостояние и многие другие причины таких заболеваний исчезнут в будущем обществе. Возможно, что душевные болезни, как и многие другие, вовсе не будут встречаться в будущем. Но из того, что в обществе будущего будут появляться преступники, нельзя сделать логического вывода, что об-щесгво создаст для борьбы с преступностью административные институты, судебно-докторские трибуналы да еще уголовный кодекс. Здесь совершенно не понятный логический скачек. Положим, я болен и нельзя позвать доктора, из этого вовсе не следует, что я непременно позову знахарку: ведь я убежден, что ее лечение только ухудшит мое положение. Если даже допустить то, что при каких-либо условиях мыслимы предупреждающие преступления административные институты,3 то во всяком случае они безусловно бесполезны, раз дело идет о преступлениях ревности, ненависти, страстей, вспышек, глубоко таящихся инстинктов. Никакой, даже самый идеальный, шпион-пред-упредитель ничего не предупредит в этих случаях и только отравит существование многим людям, способным по его мнению на такое преступление; более того, возможно, что он своей “предупреждающей” деятельностью натолкнет на преступление какого-нибудь слабовольного (до встречи с ним и не думавшего о преступлении) субъекта, т. е. возможно, что этот идеальный шпион бессознательно сыграет роль провокатора. Не разумнее ли будет предоставить предупреждение преступлений всему обществу, как целому? В этом случае каждый общественник будет себя чувствовать нравственно обязанным энергично защищать обижаемого; мало того, сочтет себя обязанным вмешаться каждый раз, как только увидит приготовление к преступлению или начало его. Даже простое порицание таких поступков всем общежитием будет иметь несравненно более сдерживающее значение, чем порицание той части современного глубоко антагонистического общества, которая имеет возможность высказать свое суждение.

Аффекты

Именно современный строй общества, все обращающий в собственность, создал и поддерживает тот инстинкт, который проявляется в аффектах ревности, влекущих за собой калечение и убийство одним из бывших влюбленных другого: “ты — моя или мой и посмела или посмел отдаться другому или другой” — такова основа этого инстинкта; “это преступление — за ним должно следовать наказание” -— таков вывод, опять таки порожденный буржуазным строем.

“Ты мое дитя, — значит, мое собственное дитя, моя собственность.” А далее опять таки понятно: если моя собственность причиняет мне огорчение, как причиняет его, например, шаловливая собака, я, собственник, имею право сделать с ней то, что ни ей, если она чувствует, ни окружающим людям, если у них чутки нервы, не понравится. Но я прав, ибо пользуюсь моим правом, проявляю мое право собственности. Эту психику собственника мы подметили у многих людей несдержанных инстинктов, проявляющихся в преступлениях аффекта.

Да и помимо этого, аффект, причиняющий зло другому, потому проявляется таким нежелательным для общежития образом, что само общежитие, поставив в основу своего существования закон — мучительство и закон — насилие, толкает человека на насилие, заражает его своим примером. В настоящее время ссора в значительной степени является подражанием и обострением конкуренции и до некоторой степени подражанием процессуальному и карательному праву. Общественный же строй равных, охлаждающим образом будет действовать на готовых поссориться лиц.

К чему карающий трибунал, раз преступление совершено? Мстить за преступление страсти, аффекта, инстинкта — бессмысленно, не говоря уже о том, что бессовестно. Ведь аффект — вспышка инстинкта, против которой человек бессилен. Точно также, если не более, бессмысленны попытки наказанием запугать лиц, могущих сделать преступление под влиянием аффекта. Следовательно, какой же смысл иметь суд, облеченный властью наказывать, зачем нужен уголовный кодекс?

Чем руководствоваться далее, определяя меру наказания, т. е. тех мучений, которым предполагается подвергнуть преступника? Да найдется ли в будущем обществе человек, который согласится мучить беззащитного, так как ничего иного не может предписать уголовный кодекс или применяющий его суд. Допустим, что найдутся все таки мучители.

Как отнесется к ним общество вольных, не загипнотизированных, как теперь, людей? Как бы ни пришлось написать уголовный кодекс и для этих мучителей беззащитных, как бы ни пришлось и для них собрать трибунал, как бы ни сочло будущее общество и этих мучителей за опасных преступников.

А судьи, которые приказывают мучить, ведь, в сущности, подлее и хуже, в своей роли подстрекателей, чем сами мучители, которые, в свою очередь, в тысячи раз хуже преступников аффекта, так как холодно, хладнокровно терзают людей. Что ж и судей судить? Что за нелепость получается из всего этого. К какому абсурду ведет главная посылка: необходимость (ничем, впрочем, не доказанная) наказания.

Конечно, став на точку зрения человека, который уверен, что законы продиктованы богами или богинями, или на точку зрения буржуа, убежденного, что нет и не может быть лучшего общественного строя, чем данный, находясь на известном уровне интеллектуального или нравственного развития, можно думать, что всякий нарушитель закона должен быть уничтожен или наказан. Можно верить в это, но нельзя доказать правильности такого взгляда, а мы знаем, что известная степень развития допускает и такой аргумент: — “credo, quia absurdum.” 4

В обществе равных немыслимы судебно-докторские или какие угодно трибуналы, административные институты принуждения, уголовный кодекс — все это знахарство права, забыть о котором и забыть возможно скорее придется людям.

“Если закон до известной степени стесняет единицу, то взамен он дает ей защиту от своеволия других единиц,” говорит тот же Л. Кульчицкий, старательно собравший доводы в защиту принудительного права; не говоря уже о том, что таким утверждением может быть оправдан всякий закон, например, закон, предписывавший четвертовать человека, оскорбившего словом коронованного идиота, не говоря о том, что таких положений или не надо писать, или их надо писать, оставаясь хотя бы на буржуазной точке зрения, с оговорками, заметим, что выставляемое положение ложно по существу. Закон не защищает тысячи европейцев от краж, ограблений, убийств и т. п. им запрещаемых деяний; он только мстит тем, кто совершил их. Теория устрашения, изолирования и т. п. настолько дискредитирована буржуазными юристами, что нет надобности возражать против нее даже тогда, когда она является перед нами в замаскированном виде, как, например, в только что цитированной фразе.

Если я не убиваю, не краду и пр. и пр., если этого не делают сотни миллионов людей, то, конечно, не потому, что закон защищает граждан. В миллиардах случаев преступление не совершилось потому, что оно бесцельно (а будущий строй тем и симпатичен, между прочим, что в нем преступления будут еще бесцельнее), потому что мне, другому, третьему и т. д. противно быть преступниками (в будущем обществе это чувство обострится и охватит еще большее число людей), потому что существует обычное право, общественное мнение, осуждающее определенные поступки, потому что человек защищается, когда на него нападают, потому что его защищают окружающие и могут защитить бросающиеся на крик о помощи люди и т. д.

“Быть может, только благодаря жандармам не происходит убийств больше, чем могло бы быть?” — спрашивает Э. Малате-ста, — “но большинство общин Италии, — продолжает он, — “видит полицию лишь издалека; и миллионы людей идут через горы и долы, далеко от охранительных глаз власти, так что на них можно было бы напасть без малейшего риска кары, а между тем они в меньшей безопасности, чем в самых оберегаемых центрах. Статистика показывает, что число преступников очень мало зависит от действия репрессивных мер и очень быстро изменяется с изменением экономических условий и состояния общественного мнения.”

“Обыкновенно думают,” — пишет А. Кропоткин, — “что известный нравственный уровень поддерживается благодаря судьям и полиции, тогда как в действительности он существует, несмотря на их присутствие.”

Мало этого и... помимо страха, у людей есть общественные инстинкты, которые мешают им делать зло ради зла и заставляют их подчиняться самым большим стеснениям только потому, что они считают их необходимыми для правильного функционирования общества. Р. Штаммлер, выставив свои доводы, о которых мы будем еще говорить, возражает против схожих с фразой Л. Кульчицкого доводов:

“Я, — говорил он, — обосновываю необходимость правового принуждения не на том факте, что иначе ‘придется худо* малым и слабым, ибо заранее и для всех случаев я не могу считать этот факт установленным. Я не обосновываю правомерность правопорядка и на том, что только при нем возможен будет полный расцвет ‘истинной’ свободы каждого отдельного человека, сфера деятельности которого будет тогда совершенно обеспечена от нежелательного вторжения третьего лица. Это не согласовалось бы с историческими фактами и само по себе вовсе не могло бы быть выведено из формального правового принуждения.”

Если допустить, что угроза мукой, которую предписывает закон, мешает кому-либо в ряде других гораздо более сильных факторов сделать преступление, то наряду с этим необходимо помнить, что закон создает порождающую преступность психику. И недаром применение уголовного права плодит рецедивистов. По своей прежней профессии мне постоянно приходилось говорить с “преступниками” и в них всегда поражает одна черта — полное сознание своей правоты, обусловленное исключительно тем, что преступник наказывается. “Я краду или убиваю, вы (закон, общество, начальство, потерпевший) меня в тюрьме морите. Мы равны. Мы воюющие стороны. Риском быть измученным я получаю право на преступление. Мы оба в положении продавца и покупателя и только.”5 Превращение общей тюрьмы в школу взаимного обучения технике преступлений, а одиночной в школу, вырабатывающую преступника-мсти-теля в значительной степени объясняется этой порождаемой “законным” наказанием психикой. Таким образом, присущая закону безнравственность и мучительство парализует и ту условную пользу, которую приносит, по указанному мнению, закон и обращает эту пользу в ее противоположность.

Заметим к тому же, что чувство обиды, зависти, всегда остается у одной из поссорившихся сторон, а именно у той, против которой выступил закон-мучитель; в будущем обществе этот разжигающий ссоры фактор исчезнет.

Буржуазные писатели и писатели-коллективисты, постоянно сбиваясь на психику вечно конкурирующего изнервничавшегося субъекта, не могут представить себе другого способа улаживания ссор, кроме мучения одной из сторон законом, точно также, как инквизиторы не могли выдумать иного способа спасения еретика, кроме его сожжения.

Тем не менее, люди анархического общества знают способы мирного улаживания ссор даже на низших ступенях развития, когда инстинкты особенно сильны, когда слаба работа задерживающих центров. Возьмем пример из жизни эскимосов. У них нет писанного принудительного права, но имеется, разумеется, право обычное без какого-либо стоящего за ним принуждения. Сход эскимосов не наказывает нарушителей этого права. Обиженный созывает этот сход и рассказывает ему о нанесенной ему обиде, обидчик возражает. Сход реагирует на эти рассказы, высказывая свое одобрение или неодобрение. Этим и заканчивается ссора; обиженный чувствует себя удовлетворенным высказанной ему симпатией; обидчик может чувствовать себя пристыженным. Этот пример важен не столько указанием на то, что люди находят возможность обойтись без варварства при наличности обиды, а указанием на то, что анархо-ком-мунистический строй (эскимосы — коммунисты) даже в первобытной среде вырабатывает мирные, не имеющие ничего общего с насилием и мучительством, приемы сглаживания неизбежного при ссорах неудовольствия. Это ясно для всякого, понимающего взаимную зависимость бытия и сознание положения не нуждается в пояснениях. Смягчение нравов с еще большей силой выступит в анархокоммунистических обществах более развитых, чем дикари,6 и более владеющих собой людей.

Жизнь в обществе сама по себе “естественно вырабатывает чувства и привычки, необходимые для сохранения общества,” а жизнь в обществе, чуждом угнетения, эксплуатации и той конкуренции, которая порождает эту эксплуатацию и угнетение, сильно повлияет на исчезновение антисоциальных инстинктов и привычек, порождаемых современным общественным строем.

Индивидуальность

Более чем неосновательным является указание, что более развитая индивидуальность создает и больше ссор. Достаточно поговорить с любым управляющим крупного промышленного заведения и он констатирует, что ссоры, а тем более драки между развитыми рабочими — редкость, и обычное явление среди серой, однородной, малосознательной массы. Возьмем гимназистов первого класса с едва проявляющейся и индивидуальностью и тех же детей в 5-6 классе уже с ярко выраженной индивидуальностью. Среди первых — ссоры и принудительное их разрешение несравненно чаще, чем между вторыми.

Развитие индивидуальности нельзя смешивать с тем процессом, результатом которого является неравенство материального благосостояния, а именно последнее порождает антагонизм. В настоящее время человек, опасаясь остаться без куска хлеба, — да еще с семьей, — старается занять место в рядах эксплуататоров и, руководствуясь эгоистическими соображениями, нарушает интересы других лиц; в обществе будущего он и его близкие — всегда обеспечены. В настоящее время индивидуальностью называется его антисоциальное стремление жить на счет других; в будущем это стремление исчезнет и проявление его индивидуальности не будет грозить какими бы то ни было столкновениями с интересами окружающих. Индивидуальность сама по себе, не проявляющаяся на почве современного антагонистического общества, отнюдь не мешает людям сознавать общность интересов и не побуждает их вступать между собой в конфликт. Н. Н. — музыкант, но из этого вовсе не следует, что у него больше шансов поссориться с литератором или художником, чем с музыкантом же. Более развитая индивидуальность, осознав себя, уважает и чужую индивидуальность. Вовсе не надо и тождественной этики для того, чтобы исчезли такие антисоциальные акты, как людоедство, применение пыток в некоторых странах и т. д.; как ни мало разработаны данные массовой психологии, но все, что сделано в этой области, заставляет предполагать, что развитие индивидуальности в гармонических, не антагонистических, группах населения должно вести за собой уменьшение столкновений между людьми. Как бы ни было разнородно общество в зависимости от разнообразия труда и другой деятельности, это разнообразие не только не предполагает необходимости принудительного права, но последнее может только исковеркать новый общественный строй, превратив его из гармонического в антагонистический.

Правовое государство

Мы встречаемся далее еще с одной любопытной попыткой обосновать необходимость насилия — принуждения в обществе.

“Если,” — читаем у Л. Кульчицкого, — “ни одна единица в обществе не может своим умом обхватить все его детали и удовлетворить их своим разумом, то необходимо разделение труда и социализация политико-общественных функций, что должно довести до создания установлений с принудительным характером, которые, как крайней мерой, могли бы пользоваться силой, чтобы принуждать граждан выполнять известные обязанности и удерживать их от некоторых поступков.”

С этим положением опять таки нельзя согласиться. Если даже мы допустим, как возможную аналогию между экономическим (общественным, специальным и техническим) разделением труда и специализацией политико-общественных функций, то все таки надо помнить, что разделение труда, достинув известной степени развития, становится ярко регрессивным фактором и должно превратиться в свою противоположность — в постоянную смену занятий, необходимую для всестороннего физического и умственного развития человека, для правильного функционирования его организма (что облегчается, к слову сказать, простотой и несложностью технически разделенном работы). Экономический прогресс тесно связан с интеграцией труда, возможно благодаря его техническому разделению, а не с узкой специализацией человека-работника.

Но не в этом главное возражение против цитированной фразы, а в том, что слова о принудительном характере общественных установлений включены в нее более чем произвольно. Из того, что общество естественно функционирует, как целое, вовсе не следует, что оно должно базироваться на принуждении. Политико-общественные функции в коммунистическом обществе — это такие же функции, такие же части общей работы конторщика, т. е. работы по существу своему ничем не отличной от работ любого фабричного работника, их выделение в особую группу (при условии смены занятий к тому же) отнюдь не ведет и не может вести за собой что-либо похожее на установления с принудительным характером. Группа лиц, занятая передачей заказов общества в мастерские или раздачей продуктов труда потребителям будет иметь в новом обществе столь же мало власти вообще и принудительной власти в частности, как и группа лиц, выделывающих, ну, хоть бы бумагу. Как теперь не надо принудительной власти, а достаточно чисто объективных условий для того, чтобы крестьянин, например, пахал землю, так не нужно такой власти и для всех функций коммунистического общества. Было '•ремя. когда думали, что без принудительной власти помещика крестьянин не станет работать, почему и настаивали по имя спасения человечества от голода, во имя культуры, на необходимости помещичьей власти. Совершенно ту же, ••о только немного более широкую ошибку допускают и сторонники принудительной общественной власти.

Корень этой ошибки в недооценке силы объективных условий и коренная ошибка идеального полицейского государства, во всё вмешивающегося и всё регулирующего,7 отнюдь не отброшена идеологами правового государства. В анархо-коммунистическом обществе нет и не может быть таких функций, для выполнения которых потребовались бы власть и наличность принудительного права.

Заметим еще, что та гипотеза, по которой разнообразные институты насилия (суд, войско, полиция и пр.) создались в силу закона распределения труда, считается нами безусловно не серьезной. Все они явились результатом насилия завоевателей и их разнообразных приемников. Все эти институты насилия были нужны именно насильникам и их приемникам, а общежития с громадной выгодой для себя могли обходиться без них.

Правовое принуждение и анархизм

В обширной, посвященной критике анархизма, литературе мы не находим убедительных доводов в защиту принудительного права. Не говоря уже о полемических брошюрах гг. Адлера, Плеханова, Устинова, Станислава и таких же мало подготовленных к критике анархизма лиц, заметим, что даже серьезные авторы, как, например, А. Менгер и Р. Штаммлер, не справились с этой задачей.

Нельзя не остановиться, впрочем, на оригинальной и сильной попытке Р. Штаммлера найти “всеобщее значимое доказательство, что для организации совместной человеческой жизни необходимо правовое принуждение.” Р. Штаммлер, чуждый полемических приемов, готовых отдать противнику должное, делает несколько верных и глубоких замечаний:

"Анархизм," — говорит он, — "восстает вообще против существования правового принуждения/’ "Теория анархизма требует порядка для человеческого общежития и стремится к гармонии общественного бытия, но порядок должен исходить не со стороны государства и юридического принуждения не должно быть вовсе.’*

Он утверждает далее, что анархизм — организация человеческого общества, — возможен при помощи конвенциональных правил и делает из этого положения вывод, что, так как анархизм знает только договорное право, не может охватить “всех людей без различия, не принимая во внимание их особых случайных свойств.” Часть людей приходится принять в общество, не спрашивая на это их согласия, и в этом случае они подчиняются нормам общества, следовательно, налицо имеется правовое принуждение. Правовая организация является таким образом единственной, которая открыта для всех людей.

Эта аргументация была бы убийственной для анархизма, если бы была верна ее основная предпосылка. Но эта предпосылка, гласящая, что анархическое общество знает только договорное право, не верна. Бесспорно, что такое право, в его анархическом понимании, играет важную роль, поскольку дело касается дееспособных людей, но надо помнить, что в анархическом обществе, наряду с договорным правом, имеется и обычное право (тоже в анархическом понимании, т. е. право не поддерживаемое насилием). Для дееспособных имеется обычное право, которое включает их в ряды общества и не имеет ничего общего с принудительным правом. Правовое принуждение наступает только тогда, когда против согласия человека с ним что-либо делают или его кто-либо заставляют делать (хотя бы и войти в общество). Где нет несогласия, хотя бы потому, что оно немыслимо, там нет и тени принудительного права, при том условии вдобавок, что человеку дается все, чем пользуются другие люди или даже больше (больные), или дается то, что мыслимо дать, максимум (грудные дети). Для “осуществления организации, имеющей всеобщее значение” принудительное право отнюдь не является единственно необходимым, как думает Р. Штаммлер. Этой цели еще с большим успехом может служить анархическое вечно текучее, не застывающее обычное право, ничего не требующее от недееспособных и дающее им все, что можно дать человеку, потому только, что человек имеет право на существование в равных с другими условиях.

Подчеркивание анархической литературой договорного права, сравнительно редкое упоминание о праве обычном, нередко отождествляемом к тому же с общественным мнением, делает ошибку Р. Штаммлера вполне понятной. На его вопрос: “можно ли найти всеобщее значимое доказательство того, что для организации человеческой совместной жизни необходимо правовое принуждение ” надо ответить отрицательно. Попытка Р. Штаммлера, в ряде других, не нуждающихся в другом опровержении, кроме спасения анархо-коммунистического общества, может считаться чуть ли не гениальной, но, благодаря ошибочности главной посылки, она не может считаться доказательством необходимости принудительного права.

Анархическое обычное право как раз и создает общество, отрешающееся от эмпирических случайных свойств личности, при чем это общество допускает, разумеется, договоры дееспособных людей, но организуемые по договору ассоциации ялвяются только частью, да и то не изолированной, анархического общества.

Необоснованность принудительного права

Как ни старо произведение, как ни много работали над этой отраслью знания ученые и мыслители, в их работе нет доказательств необходимости принудительного права.

Выставленные ими теории они взаимно разбивали воистину уничтожающей критикой. От попыток оправдать право ссылками на его происхождение не осталось после этой критики (не говоря даже о критике анархистов) ничего ценного. Указание на то, что право есть плод народного духа, что оно является надстройкой над экономикой, техникой производства, что оно возникло путем договора наших предков, что оно продукт организма-общества, не только не дали всеобще значимого доказательства необходимости принудительного права, но и отошли в разряд не подтвердившихся и опровергнутых гипотез.

Многие правоведы ограничиваются, впрочем, тем, что, исходя из факта существования права, изыскивают более или мение остроумные способы сделать возможно меньшим зло, причиняемое принудительным правом. Наконец, мы наблюдаем в работах буржуазных и социалистических ученых то любопытное течение, при котором, отыскивая зло принудительного права не в самом факте его существования, а в строении его ближайшего источника — в формах принудительной законодательной власти, — правоведы последовательно отказывались от абсолютизма, нападали на олигархию, протестовали против ограниченной подачи голосов, недовольствовались всеобщим избирательным правом, не видели спасения в пропорциональном представительстве, в референдумах и народной инициативе, но, кроме анархистов и немногих близких к ним социалистов (как близок, например, П. Л. Лавров), не решались перешагнуть Рубикон, за которым лежит полное отрицание принудительного права. Они оказались не в состоянии перешагнуть нарисованную на полу черту, как человек, получивший путем гипноза известное внушение. Между прочим, эту черту необходимо перешагнуть, хотя бы потому, что “писанные законы стоят в прямом противоречии с законами совести” (П. Кропоткин).

Гипноз, в который современный строй погружает многих, даже добросовестных мыслителей, надо считать очень серьезным злом.

Они не могут подняться над вульгарными понятиями, навязанными им условиями современной жизни, совершенно так же, как многие мыслители древности не могли отделаться от мысли, что культурное общество немыслимо без рабства. Нет данных думать, что появятся вообще значимые доказательства или даже просто серьезные доказательства необходимости существования принудительного права. Принудительное право, это историческая категория, которой суждено исчезнуть. В истории человечества оно сыграло роль больного нароста, если можно говорить аналогиями. Если его и можно называть необходимым, то только в том смысле, в каком можно назвать необходимым появление и наличность саркомы у заболевшего ею человека. Эту опухоль надо вырезать и помешать ее новому появлению.

За принудительное право можно выставить только один аргумент, против которого невозможен спор. Этот аргумент сводится к цитированной уже фразе — “это абсурд, нелепость.”

Анархическое договорное право

Договорное право анархического общества будет отличаться от договорного права современного бщества, так как за ныне составляемыми договорами стоит принудительное пассивное право. Оно не только предписывает формы договоров, но и ставит в зависимость от этих форм обязанность выполнить договор. Оно не только “допускает” договоры, но и принуждает контрагентов выполнять их.

Анархическое договорное право не знает этих нежелательных придатков. В его основе лежит принцип вольного соглашения, т. е. соглашения, изложенного в какой угодно форме, соглашения, которое может быть расторгнуто в любой момент, любой из сторон без опасения, что ее принудят выполнить договор или “накажут” за его расторжение.

Всякое другое толкование принципов договорного права будущего противоречит принципам анархизма.

Анархическое обычное право

За обычным правом анархического общества опять таки не будет стоять какого бы то ни было принуждения. Главные принципы этого права намечены современной массовой психикой. Это — право на существование в равных с другими условиях, вытекающее отсюда право всех и каждого на все средства производства и существования, отсутствие какого бы то ни было принуждения. Из того, что любой договор действителен в анархическом обществе только до тех пор, пока человек считает нужным придерживаться его, логически вытекает, что каждый человек может отказаться работать с другим, а, следовательно, от совместной работы с последним может отказаться и 20 и 100, и сколько угодно человек, хотя бы все жители данной коммуны.

Стараясь доказать непоследовательность анархистов и тщательно выискивая что-либо похожее на принуждение в будущем обществе, противники анархизма указывают, что анархисты будут исключать из своих вольных трудовых ассоциаций тех людей, которые не захотят работать или пожелают меньше работать, чем другие товарищи.

“Раз вы их исключите, •— говорят нам, — вы признаете принуждение и поступите жестоко, так как человеку, исключенному в вашем обществе из трудового союза, некуда будет деться и он должен будет погибнуть."

Этот упрек основан на недоразумении, на непонимании сущности коммунистического строя. Если бы, исключая паразита из трудового союза, анархисты обрекли его тем самым на голод и лишения, то в действиях их нельзя было бы не найти жестокости, а, пожалуй, и принуждения. Но раз этого нет, то анархисты делают только то, на что имеют нравственное право, а именно: отказываются работать, т. е. идут навстречу его желанию не участвовать в том договоре, который был заключен ими. Тот факт, что какая-либо трудовая ассоциация не жалеет с кем-либо работать, вовсе не грозит этому человеку лишениями и голодом. Так думают только лица, насквозь пропитанные современным буржуазным мировоззрением. Если бы даже для такого человека не нашлось места ни в какой трудовой ассоциации (что чересчур уже странно, раз дело идет о нормальном человеке), то никто не мешает ему взять средства производства и работать, как одиночке, так как во всех случаях в коммунистическом обществе каждый человек, только потому, что он — человек, получает предметы потребления, то ему и не грозит лишение. Допустим даже, что он совсем откажется работать, несмотря на то, что он имеет полную возможность выбрать себе занятие по вкусу. В этом случае он опять таки будет получать предметы потребления наравне со всеми другими. Для общества анархистов-коммунистов вполне приемлемо кормить таких во всяком случае ненормальных лиц. Даже анархисты-коммунисты вчерашнего дня поймут тот аргумент, что выгоднее и безопаснее для общества помещать, одевать и кормить нескольких таких бездельников, чем заводить усмиряющих и наказующих их, но уже властных бездельников, оперирующих при наличности писанного права. Последняя разновидность бездельников склонна к быстрому размножению и стремится получить больше, чем получают простые смертные.

Но ведь может же в анархо-коммун. обществе появиться какой-нибудь негодяй, который будет насиловать, убивать людей, зная, что нет принудительного права? Ответ на этот вопрос очень прост: нет, не может появиться такой человек, если не говорить о буйно-помешанных, к которым и будут применяться те средства воздействия, которые укажет психиатрия, (а не принудительное право). Но допустим, все-таки, что такой человек, хотя бы в виде исключения, но все таки появится. Для его укрощения анархисты-коммунисты и не подумают заводить принудительное право и принудительные институты, которые, к слову сказать, никогда не мешали появлению таких субъектов, а только плодили их. Право самозащиты, право не писанное, конечно, останется во всей своем силе. Защищая себя и своих близких, (а близкие ему все), анархист-коммунист ответит на насилие силой, не выходя, разумеется, за пределы самообороны. Возможно даже, что такой субъект будет убит на месте при первых попытках насильничать, но пусть не подымается на него рука человека, который не уверен в том, что такой поступок будет одобрен коммуной.

Взгляды анархистов-коммунистов будущего всегда одни: преступление — это случайность или несчастье, за которое не ответствен преступник. Понять — это значит простить и общество будущего всегда простит преступника.

В переходное время, при наличности многочисленных анарихистов-коммунистов вчерашнего дня, мы встретимся, вероятно, с самосудом народного веча. Из двух зол — организации института принудительного права, с одной стороны, и народного самосуда — с другой, последнее зло является меньшим из двух.

Источник: http://www.rgo-sib.ru/book/kniga/234.htm

“Быть может, только благодаря жандармам не происходит убийств больше, чем могло бы быть?” — спрашивает Э. Малате-ста, — “но большинство общин Италии, — продолжает он, — “видит полицию лишь издалека; и миллионы людей идут через горы и долы, далеко от охранительных глаз власти, так что на них можно было бы напасть без малейшего риска кары, а между тем они в меньшей безопасности, чем в самых оберегаемых центрах..."

По-моему,стоило писать либо в меньшей опасности,либо в большей безопасности.
Либо не понял этого аргумента в пользу того,что эффективность жандармов крайне сомнительна.

Опечатка .

Диктатура закона: О формальных механизмах и моральных нормах

Наличие «наверху» группки людей, которые якобы представляют интересы разных социальных групп, позволяет гражданину уйти от ответственности. Если не за свою жизнь (тут капитализм расслабиться особенно не дает), то за устройство всего общества. Убежденный сторонник демократии (как мой собеседник), по идее, не может даже усомниться в справедливости законов и помыслить об их нарушении. Ведь тогда на смену (демократическому) порядку придет (ужасный) хаос. Так и немцы всего полвека назад свято верили в свое правительство и хорошие законы. И шли на работу в концлагеря. Капитализм же ловко уводит внимание человека от планов правительства. Какие там планы, какие там протесты: если сегодня не «съешь» соседа по цеху, завтра он «съест» тебя.
Довелось мне недавно побеседовать с одним бывшим следователем, ныне сотрудником правозащитной организации. Следователь, закончивший хорошую московскую школу и любящий порассуждать на разные гуманитарные темы, рассказывал, как должно выглядеть идеальное общество. Абсолютное торжество закона, граждане уважают, почти боготворят милицию (и поэтому подчиняются даже тому, в чем не видят никакого смысла), этические нормы не важны, взаимопомощь, да просто человеческое отношение к другому роли не играют - на все есть закон.
«Хорошо, – говорю ему, – а если Дума случайно принимает закон, который совсем не позволяет влиять на ее решения?» А все, говорит следователь, ничего не поделаешь, закон есть закон. «А если дальше любимый парламент принимает постановление сжигать всех евреев в печках?» – беру быка за рога. «А куда деваться – закон, – отвечает он, – Гитлеровская Германия, кстати, была очень эффективным государством. Как и сталинская Россия». Вот так этот милый человек помог мне прочувствовать, почему говорят, что демократия беременна фашизмом. Конечно, имеется в виду представительная демократия, а не прямая, и с экономической базой в виде капитализма.
Наличие «наверху» группки людей, которые якобы представляют интересы разных социальных групп, позволяет гражданину уйти от ответственности. Если не за свою жизнь (тут капитализм расслабиться особенно не дает), то за устройство всего общества. Убежденный сторонник демократии (как мой собеседник), по идее, не может даже усомниться в справедливости законов и помыслить об их нарушении. Ведь тогда на смену (демократическому) порядку придет (ужасный) хаос. Так и немцы всего полвека назад свято верили в свое правительство и хорошие законы. И шли на работу в концлагеря.
Капитализм же ловко уводит внимание человека от планов правительства. Какие там планы, какие там протесты: если сегодня не «съешь» соседа по цеху, завтра он «съест» тебя.
Россия, кстати, при всех ее недостатках пока довольно далека от образа совершенной демократии-диктатуры. Моральные нормы по прежнему играют у нас заметно большую роль, чем формальные законы. Тот же бывший следователь утверждает, что сажал почти только настоящих злодеев и никогда не пытался посадить невиновного. Один прохожий у нас даст по морде, а второй утрет твои кровавые сопли и поделится последним стаканом водки. Законы вместе с правительством воспринимаются как неизбежное зло, данное нам в наказание за грехи земные.
Конечно, есть опасность, что диктатура подберется к нам с другой стороны. Что сейчас и происходит. Есть законы или нет, хорошие или плохие, а реальные правила игры (кого сажать, кого миловать, а кого финансировать) определяются теми, у кого власть. Законы же принимаются, только чтобы придать их действиям «приличный вид» – вроде это уже не репрессии и уничтожение экономических конкурентов, а строительство «суверенной демократии». И если этому не противодействовать, то общество скатится к образу жизни по принципу «кто сильнее тот и прав».
А.М.

Источник: http://avtonom.org/pages/diktatura-zako ... kh-normakh