Живые и мертвые, или о «железной поступи» индустриализма...

Начинаю выкладывать в Сеть наброски так и неоконченой работы, которую дважды (первый раз весной 2013 года) начинал с разных концов, рабочим названием которой изначально было "Живые и мертвые". В ней я собирался высказать все, что думаю о современности, ее истоках и тошнотворной обыденности; о российском и мировом анархистском движении; ну и вообще, высказаться "за жизнь" (и смерть, почти что по Бодрийяру, только с основательной примесью сартровской тошноты). Планы несколько раз менялись, с ними и концепция данной работы, замысел же остался. Ну а, т.к. времени дописывать и доводить до ума теперь катастрофически нет, вбрасываю для всех желающих, и не очень, те фрагменты, которые были закончены, в том виде, в каком они были написаны. Возможно в процессе выкладывания в Сеть будут дописаны и некоторые из неоконченных (а то и вовсе неначатых, а только задуманных) эпизодов данного опуса.

Засим, прошу любить и ненавидить первую главу "Живых и мертвых":

Два вводных слова



От воли людей зависит – пойдет ли человечество вперед, к здоровой, бодрой, свободной и радостной жизни, или оно снова станет на путь взаимного истребления, физического и морального вырождения.

Н.А. Критская



Инстинкт жизни направлен на накопление органической материи и ее соединение, в то время как инстинкт смерти стремится к дезинтеграции живых структур, их разъятию и разъединению.

Эрих Фромм



Если бы жизнь можно было свести к какой-нибудь простой формуле по типу «борьбы классов» в марксистом понимании, или организованной по божественному проекту или чему бы то ни было еще столь же метафизическому и умозрительному, по всей вероятности она потеряла бы остатки какого бы то ни было смысла. И действительно – зачем барахтаться, если все уже предрешено, и в твоей власти разве что выбрать: плыть ли тебе по течению времени, или же попытаться, хотя бы притормозить, при условии того, что поток этот несет тебя вперед с той же неизбежностью, с какой пламя поглощает лист сухой бумаги.

Однако же жизнь не столь примитивна, убога и / или проста, как бы того хотелось извечным пророкам чего бы то ни было. Она не фаталистична, хотя и способна раскатать тебя в лепешку, если так сложатся обстоятельства, с которыми каждый отдельно взятый человек не всегда оказывается в силах справиться.

Коллективное бытие складывается главным образом из совокупности индивидуальных воль, пассивности отдельных лиц и целых обществ, а также независимых от человека, но влияющих на его жизнь природных явлений. Безусловно, этим не ограничивается то, что определяет нашу жизнь, и доморощенные адепты марксистской Церкви сразу вспомнят один постулатов своего Пророка Маркса, гласящий о том, что: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание» («К критике политической экономии», 1859). Однако это не более чем религиозный догмат, и уж точно не истина в последней инстанции. Нет, конечно же социальное бытие оказывает влияние на всех и каждого, однако же, если бы действительно оно определяло наше сознание, как о том вещает Карл Маркс, то никогда не было бы того самого прогресса, о котором он так трепетно рассуждал десятилетиями. Ведь, если бытие определяет сознание, и никак иначе, то откуда взяться новым социальным, философским идеям или техническим новинкам? С чего вдруг человек возжелает менять свою жизнь в каком бы то ни было аспекте, если эта самая жизнь строится в соответствии с тем, что в ее «развитие», ну а точнее, в соответствии с озвученным догматом, «стагнацию» закладывается «социальным бытием». Говоря проще: если с начала времен сознание человека определялось и определяется его социальным бытием, то мы сейчас должны бы не размышлять над теориями «кротовых нор», квантовой физикой, синергетикой, возможностях 3D-принтеров, или там о том, в какой степени прав или не прав был все тот же Маркс в своих оценках капиталистической формации, но над тем где и как нам добыть еды, хватит ли имеющихся запасов, чтобы пережить ближайшую зиму, и не станет ли фатальной для нашего клана / племени ближайшее столкновение с кровожадными хищниками.

Самое интересное на этом фоне оказывается то, что сам же Маркс, только в более ранний период, говорил вещи, сущностно радикально отличные от того, что он стал постулировать позднее: «Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и изменённого воспитания, — это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан. Оно неизбежно поэтому приходит к тому, что делит общество на две части, одна из которых возвышается над обществом (например, у Роберта Оуэна).

Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика». («Тезисы о Фейербахе», 1845)

Данное высказывание раннего Маркса весьма любопытно смотрится как на фоне его более поздних работ, так и на фоне ортодоксального марксизма в целом, давно окостеневшего в своем зубодробительном догматизме. Ну а самому Марксу явно не стоило ругаться с Прудоном, хотя, в силу склочности и скандальности своего характера он, по всей видимости, иначе не мог, да и, как свидетельствует биография немецкого философа, он явно не терпел рядом с собой сильных конкурентов, будь то последователь, учитель, или просто соратник, который мог бы затмить его персону.

Однако же мы озадачены не пропитанием (хотя и им тоже) и хищниками, но чаще – вопросами тех или иных естественно научных и гуманитарных теорий, ну или там очередными девайсами из области технических новинок, или чем бы то ни было подобным, каждый в силу своего интеллектуального развития, или же отсутствия такового.

Как тут ни вспомнить Ламарка, Дарвина, Мамфорда и Мечникова, так как именно их работы в значительной степени способны ответить на вопрос о том, как и почему меняется наша с вами социальная жизнь, и что на это оказывает влияние в первую очередь.

Стремление к творчеству и, влияние окружающей среды, психологические и генетические особенности и предрасположенности, вот то, что по-настоящему влияет на нас с вами и определяет нашу жизнь. Как выразился Льюис Мамфорд, «человек, прежде всего, является животным, творящим собственный разум, обуздывающим себя и самопрограммирующим».

Да, человек – социально существо. Однако же, что есть «социум»? Если посмотреть на этот вопрос с чисто лингвистической точки зрения, то «социум» — это не более чем «общество», только звучащее более заумно, просто потому что является иноязычным заимствованием и происходит от латинского слова societas, которое и означает «общество».

Итак, общество. Оно, в свою очередь, состоит из отдельных индивидов, у каждого из которых есть свои интересы, вкусы, наклонности, предпочтения. Даже если отличия между двумя конкретными общественного абстрактного являются ничтожно малыми, тем не менее, уже это способно оказать в потенциале сильнейшее влияние на целое. Это простейший «эффект бабочки», перенесенный на анализ общества и общественных связей.

Кроме того для нас в данном случае важную роль играет и еще один фактор: своего рода «иерархия» социальных групп. Дело в том, что хотя общество как таковое – это совокупность тысяч людей, если мы, например, имеем в виду под обществом – жителей того или иного города. Однако такое «общество» — это не более чем большая социальная группа, реальные же, а не абстрактные люди, поддерживают контакты вовсе не на уровне всех со всеми, а на гораздо более мелком.

В основе общества лежат малые социальные группы, которые и оказывают первичное, и важнейшее, влияние на человека. Ну а в силу своей малочисленности они еще и дают широчайший простор для взаимовлияния, конечно только в том случае, если яркая харизматичная личность не подчиняет остальных своему тотальному влиянию. И то, даже в таком случае человек, в конечном счете, сам для себя выбирает – согласится на подчинение своей воли, своего «Я» такому «пассионарию» (почти по Гумилеву) или нет. К тому же даже такое подчинение себя воле харизматичного лидера вовсе не стирает человеку личность, оставляя место для его индивидуальность, просто сужая поле ее деятельность.

Можно даже сказать, что малая социальная группа, а вовсе не семья, – это и есть основа общества. Дело в том, что семья – это не более чем частный случай такой группы, да еще и преподносимая как правило, в кастрированной форме какого-то одного типа, «забывая» о многообразии понятия «семьи», которая может быть и групповой, и полигамной, и моногамной, и много какой еще. Семьи, по крайней мере, в ее современном «цивилизованном» понимании может вообще не быть, однако малые социальные группы все равно останутся.

Так что, не будем примитивизировать человека и общество, доводя все до механистического или теологического кретинизма.

Автор: Андрей Федоров

Источник: http://poslezavtra.be/Laboratory/2016/0 ... slova.html

При машинной цивилизации самая мысль, что возможен какой-то институт, или образ действий, или система взглядов, которые ослабили бы порабощение человека машиной, почитается грехом и ересью, ибо при капитализме цель механизации – не избавить рабочего от лишнего труда, а устранить всякий труд, который в процессе производства не может быть превращен в прибыль.

Льюис Мамфорд



Прежде чем о чем-то рассуждать, о какой бы то ни было проблеме, необходимо ее конкретизировать, а уже только затем приступать к ее препарированию. Соответственно этому данное повествования я бы хотел начать несколько издалека, тем более что для меня это уже, если можно так выразиться, традиция: я люблю давать развернутую предысторию того, о чем говорит заголовок, и иногда предыстория может занимать добрую половину содержания всего материала.

Так вот в данном нашем случаем мы начнем с начала, пусть и не времен, но современности, которая родилась несколько столетий назад.

Имя этой самой «современности» — капитализм, тот самый, о котором столько говорили и говорят всевозможные «большевики», анархисты, либералы, фашисты, да и кто угодно еще. Важнее то, что мы действительно живем в мире капитала, точнее – в капиталистической мир-системе, как ее понимает Иммануил Валлерстайн, который для меня уже давно служит отправной точной в деле осмысления современности.

Так вот, современный тип цивилизации стал складываться где-то на рубеже XV-XVI столетий, чему положила начало эпоха Великих географических открытий. По крайней мере так их принято называть в европоцентрической традиции, когда вступивший на путь своего «исторического» развития Запад начал для себя «открывать» Восток, еще не так давно превосходивший своих «открывателей» в некоторых областях своего развития. Фернан Бродель и Джованни Арриги в помощь тем, кто желает получить чисто исторических подробностей данного процесса.

Здесь необходимо обязательное пояснение. Дело в том, что понятие «развитости» восходит к пониманию истории как линейного поступательного процесса, согласно которому человечество живет в состоянии постоянного прогресса от низшего к высшему, что знаменитый немецкий философ Фридрих Ницше определял в своей книге «Антихрист» как фальшивую идею. И именно это понимание истории было взято в свое время на вооружение такими радикальными социалистами как Карл Маркс и Фридрих Энгельс с их теорией «общественно-экономических формаций», а уже через них, пусть и не всегда напрямую, стало широко распространенным во второй половине девятнадцатого – двадцатом столетии по всему пространству социальных наук, совершенно не обязательно связанных с марксизмом.

При этом, если взглянуть несколько пристальней, ситуация оказывается еще интересней когда всплывает либеральная цивилизационная теория Арнольда Тойнби, от которой всего полшага до откровенно пахабной мысли о «столкновении цивилизаций» Хантингтона.

Ситуация интересна уже хотя выстроенными вокруг нее спорами о том, какой из подходов является если и не истинным, но наиболее к ней близким: формационный или цивилизационный. Строго говоря не правы оба, и не правы по той простой причине, что все они пытаются выстроить модель постоянного линейного прогресса, пусть даже и делая это столь витиевато как Тойнби, сосредотачивавший свое внимание на отдельных цивилизациях, и принимавший в расчет географический фактор.

Впрочем, ничего такого уж принципиально удивительного во всей этой ситуации нет, так как у всех этих подходов общие корни, исходящие из идеи «прогресса», ставшего в новейшей истории этаким божеством от науки. Так что вполне логично, что Роберт Курц в своей «Черной книге капитализма» (1999) писал о том, что философские взгляды Маркса были глубоко пронизаны либеральной традицией, что имело в итоге далеко идущие плачевные последствия в лице социал-демократической политической школы.

Однако же препарируем понятие о «прогрессе», которое было артикулировано выше.

Дело в том, что, как правило, с понятием прогресса связывают конкретно технологическое (индустриальное) поступательное и неуклонное развитие производительных сил (например: Маркс, «Капитал», т.3, «Экономическая рукопись 1861-1863 гг.»). Между тем такое априрно-апологическое отношение к данному явлению представляется, по меньшей мере, скорополительно-оптимистическим, и, к тому же, игнорирующим «темную сторону» прогресса, а потому неоправданным и наивным. На это указывали разные мыслители современности, в том числе такие полумарксисты как Эрих Фромм в «Анатомии человеческой деструктивности», «Иметь или быть?» и Роберт Курц в уже упоминавшейся «Черной книге», а так же близкий к анархистской традиции Льюис Мамфорд, в своем двухтомнике «Миф машины», и некоторые другие.

В свою очередь Иммануил Валлерстайн, почерпнувший некоторые свои идеи из марксистской традиции, вместе с тем называл «принятие марксистами эволюционной модели прогресса» — «опаснейшей ловушкой» («Исторический капитализм»).

В итоге из прогресса сделали нового «Бога», распространив это понятие на все стороны исторического процесса и социальной реальности, не сильно задумываясь о том, насколько это соответствует реальности. Между тем жизнь общества не сводима к чисто технической, материальной стороне. Такой подход выхолащивает бытие и делает людскую жизнь в лучшем случае тошнотворно приторной, лишая ее каких бы то ни было духовно-культурных граней, разрушая психику и стирая человеческую индивидуальность.

Говоря о позиции Фромма, стоит отметить, что это была не просто его личная позиция по вопросу об идее «прогресса» в истории человечества, но позиция многих представителей нео-неомаркстской[1] Франкфуртской социологической и философской школы. Так, например, еще одни представители данной школы, Макс Хркхаймер и Теодор Адорно писали в своей совместной книге «Диалектика просвещения» о том, что «Прогресс буквально разлучает людей», т.е. имелся в виду процесс социальной атомизации, о котором писали и пишут различные авторы, в том числе Ханна Арендт и Зигмунд Бауман, когда в обществе разрушаются горизонтальные связи и люди в буквальном смысле слова становятся друг другу волками, воплощая тем самым в жизнь худшие измышления Томаса Гоббса.

Впрочем, процесс распада общества, конечно же, далеко не нов, и связан он далеко не в последнюю очередь с давлением на него со стороны государственной власти, к которой в последние столетия добавилось еще и давление со стороны капиталистической экономики, сдобренной либеральным индивидуализмом.

Собственно говоря, тот же теоретик коммунистического анархизма и всемирно известный ученый Петр Кропоткин, хотя и следуя веяниям времени в области используемой «прогрессистской» терминологии, немалое внимание в своих книгах, таких как «Взаимная помощь среди животных и людей как двигатель прогресса» и «Речи бунтовщика», критики атомизирующего влияния капитализма и централизованной государственной власти, и в целом рассуждал об относительности и противоречивости такого понятия как «прогресс». Для наглядности приведу две цитаты автора:

«Так что нравственный прогресс человеческого рода, если рассматривать его с широкой точки зрения, представляется постепенным распространением начал взаимной помощи, от первобытного рода к нации и к союзам народов, т.е. к группировкам племени и людей, всё более и более обширным, пока, наконец, эти начала не охватят всё человечество, без различия вер, языков и рас».

И, с другой стороны:

«Наука громко провозглашает, что борьба каждого против всех составляет руководящее начало природы вообще, и человеческих обществ в частности. Именно этой борьбе теперешняя биология приписывает прогрессивное развитие животного мира. История рассуждает таким же образом; а политико-экономы, в своём наивном невежестве, рассматривают прогресс современной промышленности и механики, как «поразительные» результаты влияния того же начала».

Собственно говоря, из этих цитат видно главное, а именно – противопоставление двух идей прогресса. С одной стороны мы имеем понятие о прогрессе в области в области нравственности, культуры, сквозь что красной нитью проходит идея о взаимопомощи; с другой же стороны, перед нами предстает понятие о прогрессе в области технологий и распад социальных связей.

И именно первое понимается Кропоткиным как подлинный прогресс, а второе – как политэкономическое невежество.

Говоря о кропоткинском понимании «подлинного» прогресса, необходимо отментить, что он конечно был далеко не одинок в анархистском лагере относительно данного понятия. Строго говоря, многие анархистские теоретики изначально выступали примерно с таких позиций, так как анархизм находился на переднем крае борьбы с наступавшим молохом индустриального модернити. Так, известный российский анархистский философ Алексей Боровой писал, что на его взгляд «прогресс истории – есть прогресс личности», а Элизе Реклю настаивал на том, что в основе истинного прогресса должны лежать действия отдельных личностей, и чем свободнее будет личность, тем существеннее будет прогресс. Личность, вот действительное мерило прогресса.

Проблема, однако, в том, что именно второе понятие о прогрессе является хедлайнером в области публицистики, да и вообще на слуху общественности. На это, в частности, указывал Мюррей Букчин, связывал такого рода апологию понятия «прогресс» с откровенно фетишистским отношением к «индустриализацией», который «оправдывал самый большой разбой в экономических планах и программах». Все это происходило из-за того простого факта, что в общественном сознании смешались два понятия о прогрессе: технологическим и социальным. При этом он отмечал, что даже технологический прогресс, понятие далеко не однородное, так что: «Мы могли бы на самом деле вести речь о качественном прогрессе в технике – технологии для жизни».

Попробуем, однако, дать общую картину всего этого, чтобы лучше понять, с чем же имеем в данном случае дело.

Как мне кажется, одна из наиболее интересных характеристик всей этой неразберихе вокруг «прогресса» и отношения к нему была дана все тем же Мюрреем Букчиным на страницах одной из его важнейших книг «Экология свободы» (1982):



Социалисты и анархисты девятнадцатого века были в значительной степени сторонниками экономизма и сциентизма в своих воззрениях, зачастую в масштабах, сопоставимых с обычными социальными теоретиками своего времени. Прудон был не меньшим приверженцем идеи «научного социализма», нежели Маркс. Кропоткин часто оказывался таким же технологическим детерминистом, как и Энгельс, хотя он уравновешивал данную позицию своим акцентированием не этике. Оба они, как викторианцы своего времени, были совершенно очарованы «прогрессом» как в значительной степени экономического достижения. Все эти основные персоны рассматривали Государство в качестве «исторически необходимого». Бакунин и Кропоткин представляли его как «неизбежное зло»; Маркс и Энгельс представляли в качестве исторически прогрессивной данности. Эррико Малатеста, возможно наиболее этически ориентированный из анархистов, ясно видел эти недостатки и открыто критиковал их у Бакунина и Кропоткина. В своих прогнозах все они зачастую были мрачными. Данная реальность, с ее гипостазированием труда, благоговением перед наукой и техникой, мифами о прогрессе, и, прежде всего, приверженность гегемонии пролетариата, была частью мифологии, цементировавшей «либертарный» и «авторитарный» социализмы прошлого столетия в равной степени непригодное для жилья здание.



И именно в этом и состояла проблема. Впрочем, хотя Букчин и дал в общих чертах верную характеристику, как мне кажется, он все же был не вполне прав относительно гегемонии индустриалистской апологетики в социализме. Причем это видно из самого Букчина, отмечавшего и этические составляющие идейной базы Кропоткина, и критику Малатесты.

Да и в целом, несмотря на доминирующее влияние личности Кропоткина в анархистском движении на рубеже девятнадцатого – двадцатого столетий, идеи технического прогресса и индустриализма активно критиковались. Причем особо популярны подобные настроения были во Франции, Испании, Аргентине и некоторых других странах. Достаточно вспомнить имена таких солидных авторов как Ансельмо Лорнесо, Лопес Аранго, Исаак Пуэнте и др.

Двадцатый век с его двумя мировыми войнами, распространением ядерного, химического, биологического и бактериологического оружия массового уничтожения, масштабными техногенными катастрофами и резко увеличившейся нагрузкой на природу в связи с интенсивной выкачкой полезных ископаемых дал много пищи для ума социальных критиков, многие из которых задавались вопросом о «цене прогресса». О некоторых уже шла речь выше, и к ним, конечно же, стоит добавить как минимум еще одно важное имя[2] – видного французского философа Мишеля Фуко.

В частности французский Философ наглядно продемонстрировал то, насколько относительно понятие о прогрессе на примере отношения в обществе к умалишенным в своей книге «История безумия в классическую эпоху» (1961). В своих критических замечаниях Фуко при этом писал о нерушимой вере в прогресс, что отражало собой всю абсурдность происходящего.

Стоит также привести мнение и еще одного видного критика апологетики технического прогресса Герберта Маркузе, размышлявшего о проблемах современности в таких словах: «Развитая индустриальная цивилизация — это царство комфортабельной, мирной, умеренной, демократической несвободы, свидетельствующей о техническом прогрессе».

Безусловно, технический прогресс и индустриализация сыграли в истории человечество двоякую роль, с одной стороны увеличивая производительность труда и потенциально упрощая и облегчая труд, с другой же интенсифицируя труд, подчиняя ее казарменной дисциплине, увеличивая нагрузку на природу со стороны человека. Это если совсем кратко.

Дело в том, что только сопротивление со стороны трудящихся дало возможность и им, а не только представителям высших, и отчасти средних классов извлечь для себя определенную пользу от идущих процессов, объективно улучшить (в целом) уровень своей жизни.

Однако это далось дорогой ценой и не всем, породив, к тому же, новые проблемы. Более подробно об этом речь пойдет в следующем разделе, здесь же добавим лишь некоторые суждения на сей счет.

Для нас особенно важны в данном случае негативные стороны индустриального прогресса. Эррико Малатеста так писал о них:



бедность, безработица и все остальные социальные бедствия существуют также и в других странах [т.е. не только в Италии – А.Ф.], там, где буржуазия и предприимчива, и развита; скажу более того: с развитием промышленности, эти бедствия усиливаются и если в самых передовых странах рабочие не дошли до крайней нищеты и рабства, то этим они обязаны исключительно тому отпору, который они проявляют в форме союзов, забастовок, восстаний и угроз революцией. Капитализм везде один и тот же. Для его процветания необходимо держать рабочих впроголодь. Это нужно, во-первых, чтобы поддерживать высокие цены на товары, а во-вторых, чтобы всегда иметь возможность нанять голодных рабочих на каких угодно условиях.



В другом месте он писал, говоря о науке, что она «оружие, которое может служить как добру, так и злу; но сама она полностью игнорирует понятия добра и зла». Это отражало самую проблемную сторону науки и прогресса – их вариативность и неодназначность. Важным было как раз акцентирование на том факте, что наука несет с собой отнюдь не одни только блага, в особенности в «плохих руках», если можно так выразиться.

А вот как писал о негативной стороне прогресса Петр Кропоткин, когда акцентировал внимание на проблемах современности, характеризуя действия правящих классов: «Они обещали нам, эти правящие классы, обеспечить свободу труда — и отдали нас в кабалу фабрике и хозяину. Они взялись за организацию промышленности, сулили нам благосостояние — и дали бесконечные кризисы и нищету» и т.д. Т.е., как можно видеть, одной из важнейших проблем, вставших перед человечеством, стала проблема лицемерия, несоответствия слов и дел, ранее уже вызвавшая к жизни движение луддитов, несправедливо оболганных и охаянных сильными мира сего.

Для полноты картины создавшегося в девятнадцатом столетии положении приведем пространную цитату еще одного видного анархиста, германского теоретика и пропагандиста анархо-синдикализма Рудольфа Роккера, писавшего в своей книге 1937 г. «Национализм и культура» о гримасах индустриального прогресса такими словами:



Непредвиденное развитие капиталистического индустриализма создало и возможности национальных массовых внушений в такой степени, о которой раньше и не мечтали. В современных больших городах и центрах индустриального производства рядом друг с другом в тесноте живут миллионы людей, которые посредством радио, кино, образования, партий и сотен других средств подвергаются постоянной духовной и умственной обработке с определённой, заданной установкой, и лишаются личной, независимой жизни. В ходе развития гигантской капиталистической индустрии труд стал бездушным и утратил для человека качество творческого наслаждения. Став тоскливой самоцелью, она унизила человека до вечного раба на галерах и лишила его самого ценного: внутренней радости от проделываемой работы, творческого порыва личности. Индивид чувствует себя просто незначительным элементом гигантского механизма, в чьей тупой монотонности умирает все человеческое.



Трудно выразиться яснее, говоря о том, как индустриальный прогресс перемалывал тела и души миллионов рабочих, многие из которых еще вчера были крестьянами, которых теперь нужда и голод гнали в душные и пыльные города с их мертвящей заводской дисциплиной. Так что совершенно неудивительно, что аргентинские анархо-синдикалисты в лице Лопеса Аранго и Абада де Сантильяна писали в 1925 г. о необходимости «антикапиталистической и антимарксистской революции: революции, которая разрушит режим крупной индустрии и финансовых, промышленных и торговых трестов». Почему антимаркистской я уже отчасти указал выше, однако добавлю еще и то, что марксистским мейнстримом с самого начала было, наряду с обличением «перегибов» индустриализации утверждение о прогрессивности идущих процессов, якобы создающих необходимую для «вызревающего в рамках капиталистического строя» материально-техническую базу. Это была одна из самых странных из высказанных Марксом идей, имевших печальные последствия для развития международного рабочего движения, в особенности в конце двадцатого столетия, когда социал-демократия стала доминирующим направлением в социализме.

И хотя на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков позиции марксизма были сильно поколеблены синдикализмом, это не смогло решить проблему, в том числе потому, что часть синдикалистов впитала в свои доктринальные положения индустриалистскую терминологию и даже апологетику. Именно поэтому критика индустриализма и марксизма заняла важное место в работах Лопеса Аранго и, в меньшей степени Абада де Сантильяна, в середине тридцатых перешедшего на индустриалистские позиции под воздействием разгрома рабочего движения в Аргентине и пытавшегося найти для себя новую идейную опору, и которую он нашел в индустриалистском крыле германских анархо-синдикалистов, а также в работах французского теоретика анархо-синдикализма Пьера Бенара.

Однако, заканчивая главу, вернемся к вопросу о рождении капиталистической мир-системы.

Дело в том, что рождение эпохи модернити – капиталистической мир-системы какой мы ее знаем, является весьма многогранной проблемой, по-своему значимой. Ситуация такова, что система начала формироваться благодаря эпохе Великих географических открытий, что свидетельствовало, согласно концепциям Иммануила Валлерстайна и Ульриха Бека, о начале процесса так называемой «глобализации», о которой стало крайне популярно и модно рассуждать с начала восьмидесятых годов прошлого столетия.

Речь идет о процессе объединения системами разного рода коммуникаций (почти) всего мира в единую структуру – мир-систему (Валлерстайн, «Миросистемный анализ: Введение»). Параллельно с формированием мир-системы происходило развитие капиталистических отношений, складывание которых происходило в XVI-XVII вв., о чем писали теоретики мир-системного анализа Иммануил Валлерстайн и Джованни Арриги. Несколько позже, в XVII-XVIII вв., началась эпоха индустриализма – «третья волна» в классификации одного из виднейших теоретиков постиндустриализма Элвина Тоффлера («Третья волна», 1980).


[1] Именно так, по идее, должно бы писать – нео-неомарксистская школа. Дело в том, что Франкфуртская школа сложилась в 1930 г., в то время как неомарксизм имел место уже на рубеже девятнадцатого – двадцатого веков, в лице революционных синдикалистов от марксизма, таких как Жорж Сорель, Юбер Лагардель, Артуро Лабриола и др.

[2] Это, конечно же, вовсе не означает, что приведенными именами список заметных и влиятельных критиков негативной стороны прогресса ограничивается, так что при желании список может быть продолжен, что его серьезно расширит.

Источник: http://poslezavtra.be/Laboratory/2016/0 ... -shag.html

Индустриальный прогресс, социальная атомизация, становление массового общества потребления и спектакля[1]. Развивается человечество или деградирует? Как можно видеть – все это более чем относительно. Многие процессы, идущие параллельно, являются взаимоисключающими, и, тем не менее, они соседствуют из века в век.

Эпохи Ренессанса и Просвещения породили множество надежд, однако, реалии индустриального прогресса, формирование армий на основе воинской повинности, что создает из них своего рода школы «равенства в порабощении» (Жан Грав, «Умирающее общество и анархия»), государственная централизация и бюрократизация, «финансовый беспредел», империализм, продолжающее не смотря ни на что рабство вернули человечество «с небес на землю» старых кошмаров и механического мира.

Касательно рабства стоит отметить, что оно существует и сегодня, в начале двадцать первого столетия, и в этот водоворот кошмара втянуто, по данным на 2000-й г., от 27 до 200 млн. человек.

Не ушло в прошлое не только рабство. Не канул в Лету и голод, так что теперь он соседствует с обществом потребления. Причем это соседство проходит не по линии богатых / бедных государств – это миф неоколониализма[2] – соседство это имеет место быть во всех странах. Как и прежде голод и нищета доводят миллионы людей до отчаяния и борьбы между собой на радость власть и капитал имущих, ведут к алкоголизму, проституции и другим бедствиям. В современную эпоху, по мнению таких исследователей как Зигмунт Бауман («Индивидуализированное общество»), сам факт существования бедности, один их вид делает покладистыми и покорными остальных, что способствует поддержанию Системы на плаву. Интересно при этом отметить, что, не смотря на значительное увеличение в двадцатом столетии производственных мощностей и рождение общества потребления, привело не к сокращению, а к увеличению абсолютной бедности на планете, что во многом связано с резким ростом численности населения: «Больше людей – больше нищеты – больше людей» (Медоуз Д., Рандерс Й., Медоуз Д., «Пределы роста. 30 лет спустя»).

В итоге мы пришли к миру массового производства, массового образования, массовой культуры и массового взаимоуничтожения. Индустриализм и связанная с ним тяга к укрупнению и централизации вели, вместе с тем, к разобщению людских масс, разрушению горизонтальных общественных связей, одновременно объединяя их в бесформенную толпу[3]. От такого положения дел выигрывало привилегированное меньшинство власть и капитал имущих, в то время как для основной массы населения это сулило только неисчислимые проблемы и бедствия, разобщение (Эмма Гольдман, «Анархизм», Лопес Аранго и Абад де Сантильян, El anarquismo en el movimiento obrero).

Эрос и Танатос, влечение к жизни и влечение к смерти, анархия и тоталитаризм, идеи жизни и смерти столкнулись лицом к лицу в двадцатом столетии. Страстное устремление рабочего класса к свободному обществу было потоплено в крови: мировые войны, геноцид, Холокост… Корпоративизм массового общества и тоталитарный контроль над людскими массами смогли одолеть революционную волну 1917-23 гг., а также нанести поражение испанским анархо-синдикалистам, ввергнув человечество в очередную бойню, стоившую миллионы жизней: по некоторым оценкам Первая мировая война унесла жизни примерно 17-24 млн. человек, Вторая – 70-100, гражданская война в Испании и маховик репрессий унесли еще от одного до полутора миллионов жизней[4].

Индустриальный капитализм унес миллионы жизней по всей планете. ГУЛаг, лагеря смерти, концентрационные лагеря, атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки стали символами новейшего времени, и, при этом, данный перечень далек от исчерпания всех чудовищных преступлений современности «негативных фабрик» (Курц) и войн, организованных на принципах «гигантских трестов» (Эренбург). «Рациональный мир современной цивилизации – вот что сделало холокост возможным» — писал в конце 1980-х гг. польский социолог Зигмунт Бауман, «Актуальность Холокоста».

Однако ужасы войны не исчезли из жизни человечества после окончания Второй мировой войны. Борьба за важнейшие ресурсы, такие как нефть, газ, колтан и др., имеющих весьма ограниченный характер, извечный передел сфер политического влияния, а также местных элит в странах Третьего мира (теперь – Глобального Юга) способствуют тому, что люди продолжают погибать миллионами во имя химерических интересов.

Между тем идеи последовательного освобождения человечества от пут Капитала и Государства, от Системы[5], продолжают жить и развиваться в нашем мире. Несмотря на всю свою мощь, подкрепленную мощнейшими средствами пропаганды – СМИ и индустрия рекламы – в человеческой среде продолжают существовать ростки освободительного, либертарного начала.

Сколько ни пытается либеральный консенсус застолбить место единой и безоговорочной Истины, ему это по-прежнему не удается, хотя его разрушительные поползновения и нанесли весьма существенный урон обществу, которое еще долго не сможет оправиться от нанесенных ему увечий. Любовь к жизни, биофилия, как ее понимает Фромм («Анатомия человеческой деструктивности»), раз за разом восстает из пепла. Сколько бы ни уничтожали друг друга люди во имя эфемерных (псевдо)идей Родины или Нации, ради извлечения прибыли единицами, интересов нефтяных или иных подобного рода корпораций и т.д., и т.п., и все же, не смотря на все волны пессимизма и уныния многих людей по всему миру по прежнему стихийно влечет к идеям «свободы». Проблема, однако, состоит в том, что идея «свободы», не несущая в себе конструктивного начала, т.е. являющаяся не идей «свободы для», но идеей «свободы от», как о том пишет Эрих Фромм в своем «Бегстве от Свободы»[6], раз за разом заводит людей в тупик. Сюда же стоит добавить еще и то, что абстрактная «свобода» без реальной возможности ею пользоваться (ресурсы) не является в подлинном смысле свободой.

Политические и финансово-экономические элиты умеют умело использовать недовольство масс, когда то начинает переполняться. Достаточно привести три ярких примера: Россия 1917-го, Восточная Европа и СССР во второй половине 1980-х, события в арабском мире, начавшиеся в конце 2010-го г.

Также нельзя забывать о последствиях бытования мифа о «реальном социализме», т.е. мифа о «социалистическом лагере». Данный миф имел, по меньшей мере, двоякие последствия: краткосрочный и долгосрочный. Первый относится, главным образом, к сороковым годам двадцатого столетия и конкретно Второй мировой (империалистической) войне, второй – к современности, начиная с распада «социалистического лагеря».

Данная двоякость имела крайне печальные последствия для освободительных идей. Если говорить о краткосрочных последствиях, то они привели к тому, что по всему миру большое количество людей стали ассоциировать тоталитарный (на тот момент) государственный капитализм в СССР с единственно возможным вариантом «социализма», что, среди прочего, способствовало повсеместному укреплению коммунистических партий. Что же касается долгосрочной перспективы, то ее последствия проявились в том, что после распада СССР и «социалистического» лагеря это вызвало: а) веру в то, что социализм как таковой потерпел окончательное поражение в борьбе с либеральным капитализмом[7] б) ностальгию «об утраченном рае», т.е. об ушедшем в прошлое социальном государстве «советского образца». В итоге происходит то, о чем писал еще Петр Кропоткин в своей статье «Все социалисты!», вошедшей в его первую книгу посвященную вопросам анархизма и критике современности «Речи бунтовщика»: «Враги социализма поняли, что лучший способ подавить это течение состоит в том, чтобы прослыть его сторонниками и спешат объявить себя социалистами».

О «советском мифе» написано много, и споры о его природе продолжаются. И это не удивительно, т.к. они имеют под собой глубинные основания о теории и практике социализма, о том – прошел ли проверку практикой марксизм, и был ли это вообще марксистский проект. Причем споры эти продолжаются, как и прежде отнюдь не только по линии марксисты / антимарксисты, но так же и внутри марксистского лагеря.

Впрочем, все это связано во многом с противоречивостью наследия самого Маркса: с одной стороны еще Михаил Бакунин предугадал, во что потенциально может превратиться режим сторонников идей немецкого радикального философа, с другой, тот же Маркс после разгрома Парижской Коммуны фактически признал правоту Бакунина в вопросах революционного созидания («Гражданская война во Франции»)[8].

В этой связи представляется наиболее взвешенным резюмировать примерно так: на территории бывшей Российской Империи был реализован государственно-капиталистический проект, восходящий к авторитарной стороне наследия Маркса-Энгельса, и при этом не имеющий ничего общего кроме самоназвания с «социализмом».

Более того, согласно позиции Иммануила Валлерстайна («После либерализма»), которую я в данном случае разделяю, «советский проект» был не более чем частью либерально-капиталистической мир-системы, легитимизировавший к тому же глобальный либеральный проект.

Система, построенную через подавление рабочих и крестьянских выступлений под полусоциалистическими, социалистическими и анархистскими знаменами, в рамках которой имели место голодоморы, ГУЛаг, массовые расстрелы и карательная психиатрия, апологетика атомной энергетики, повороты рек, гигантомания и т.д., и т.п. является плоть от плотью проявлением «влечения к смерти», Танатоса. Впрочем, как и вся либерально-капиталистическая мир-система в целом.

В конце концов, тот же либеральный капитализм являет собой «влечение смерти» не только ковровыми бомбардировками – это экспансионизм верхов «для других народов», но так же и своим внутренним устройством. Тут можно вспомнить не только антиутопию-предупреждение Олдоса Хаксли «О дивный новый мир». Вспомнить можно и высказывания Герберта Маркузе (Counterrevolution and Revolt) относительно конформистского потребительского общества, держащегося на техноструктуре, и «создающей пугающий резервуар насилия в повседневной жизни», что только подогревает в нашем обществе атмосферу страха. Либеральное капиталистическое общество потребления всегда было в своей сути авторитарным, проникнутым до самых своих корней идеями Танатоса и репрессивности, что неудивительно в силу того, что после Второй мировой (империалистической) войны либерально-капиталистическая мир-система активно использовала опыт тоталитарных государств предвоенной Европы, сместив при этом акцент с открытой репрессивности на скрытую, интегрирующую, когда человеку внушалась необходимость «добровольной» преданности стране и нации, что подкреплялось изрядным «пряником» в лице возможности массового потребления, что также вело к продвижению идеи «преданности предприятию». В сущности, через черный ход мир-система впитала в себя классическую фашистскую идею «корпоративного государства». Как писал по этому поводу Ноам Хомский («Гегемония или борьба за выживание: стремление США к мировому господству»): «Несмотря на различия в подходах (методах), тоталитарный и демократический режимы преследуют одну цель, которая состоит в обуздании “великого чудовища”, — именно так называл народ Александр Гамильтон».

Все это только подтвердило характеристику демократии как лжи, угнетения и власти олигархии.

Опять же вспоминается и определение Дэвида Болховера («Живые мертвецы: Шокирующая правда об офисной жизни») относительно распространенной в современном либерально-капиталистическом обществе работы в офисе. Данный тип работников, анализируя то, чем они заняты в рабочее время, он называет ни больше ни меньше как «живыми мертвецами», в связи с чем сразу вспоминаются фильмы ужасов в духе Джона Ромеро о всевозможных «восставших» и прочих «живых мертвецах». Да и многие современные города, в особенности мегаполисы, с их «бетонными гробами» — многоквартирными домами – давно уже стали сосредоточением мертвичины, кладбищами (Жан Бодрийяр, «Символический обмен и смерть»). На этом фоне вполне резонно звучит замечание Баумана («Свобода») относительно того, что: «Всё большая доля “мира снаружи”, о котором зритель узнает посредством телевидения, — это мир, созданный самим телевидением».

Говоря о влечении к смерти, о мертвечине нашего времени нельзя забывать и о таких пагубных сторонах современности как проблемы защиты и сохранения окружающей среды, консюмеризм, этот рассадник психологии «праздного класса», как его называл Торстейн Веблен (в сущности это не более чем более адекватное определение «среднего класса»): праздности одних и зависти относительно такой никчемной паразитической праздности других. Потребление многих товаров во многом стало фетишем, а духовная (культурная) сфера жизни была вульгарно овеществлена в интересах индустриализма. Предметом массового производства и потребления в наше время является даже информация.

Негативная сторона современности далеко не ограничивается индустриалистской массовой системой.

Чуть выше уже было сказано о «живых мертвецах» офисного типа. Между тем это далеко не изолированная проблема «в себе», т.к. она, в сущности, порождена социальной атомизацией в современном обществе, а также консюмеризмом – тягой к потреблению ради потребления (Жан Борийяр), что, со своей стороны, непосредственно связано с феноменом бытия общества спектакля (Ги Дебор). Вместе с тем и проблемы экологии во многом связаны с обществом потребления (об это указывают в том числе Мюррей Букчин и Юрген Хабермас), являющегося частным случаем капиталистического, и, более широко – рыночного общества. Необходимо также напомнить и об упоминавшихся уже в статье вопросах контроля и корпоративизма. Одно порождает другое, взаимопроникает и самопорождает себя через переплетенное через себя первоначальное другое – примерно так можно охарактеризовать проблематику Танатоса в либерально-капиталистической мир-системе.

Спектакль, частным случаем которого является рекламная индустрия, омертвляет человека, делает его заложником чисто материалистического восприятия реальности, а также рабом вещей. В связи с этим разрушаются горизонтальные социальные связи, люди замыкаются в себе, при этом имеет место культивация эгоизма, конкуренции и потребления. На этом фоне становится понятной вся глубина высказывания Андре Горца («Общественная идеология автомобилизации»), сделанного им в 1973 г., относительно того, что в США подчас вызывают подозрение «в совершении преступления» «прогулки в ночное время», т.е. когда на улице замечают человека без автомобиля.

Реклама отупляет человека, пробуждает в нем низменные потребительские инстинкты, убивая вместе с тем остатки чувства единения с окружающим миром. Кроме того, стимулируется искусственное порождение все новых и новых потребностей, что способствует большей управляемости современным человеком со стороны внешних сил. Происходит своего рода «производство потребителей». Более того, по мнению Горца, «Нематериальное. Знание, стоимость и капитал», реклама – это аналог пропаганды тоталитарных режимов, направленной на навязывание потребления изначально не нужных человеку товаров; человека буквально дрессируют, чтобы он потреблял, выражаясь словами Жана Бодрийяра («Общество потребления»). Роберт Курц (Schwarzbuch Kapitalismus. Ein Abgesang auf die Marktwirtschaft), на которого также ссылается в своем исследовании и французский экосоциалист, считает, что реклама играет в современном либерально-капиталистическом мире двоякую роль: как, одновременно раскрывающую тоталитарную сущность капитализма, и, одновременно с этим, скрывающую эту сущность от потребителя. При этом современная рекламная индустрия является закономерным продолжением и дополнением фордистской организации производства, т.е. – массового производства, ведущего к массовому потреблению. Данная индустрия оказывается, в конечном счете, необходимой частью «индустрии культуры», или, говоря более привычным языком – индустрии развлечений. Сам же «язык» рекламы, манера ее подачи крайне схожа «с тоталитарными лозунгами и призывами» (Хоркхаймер, Адорно). Так же стоит отметить тот факт, что реклама, наряду с модой, имеет дуалистический характер, одновременно способствуя идеализации понятия индивидуального, и, одновременно с этим, ведущей к массовой стандартизации однотипных образов и субъектов, что соседствует с проблемой «страха утраты собственно имени», как то отмечали Хоркхаймер и Адорно. Потребляемая вещь (и услуга) является при этом также и показателем социального статуса: человек потребляет именно то, что соответствует его статусу, в то время как зависть толкает к потреблению того, что стоит выше на лестнице потребительской иерархии.

Между тем, развивая ради собственного развития, спектакль служит все большей примитивизации общества в целом, и конкретных индивидов его составляющих. Люди отчуждаются от собственных жизней, становясь не более чем потребляющими субъектами. Мертвый человек-функция потребляющий разрекламированный товар любой степени бредовости и живущий образами – вот идеал господствующего сегодня спектакля. В таком мире уже не остается места для любви – она не практична. Зато имеет место несколько иной, когда беспорядочные сексуальные связи оказываются в потребительском обществе отнюдь не поиском удовольствия, но демонстрацией «повиновения существующему порядку», тем более что «телевидение, автомобиль и секс» — это то, что уравновешивает для современного человека «бесконечный конвейер и бюрократическую рутину». Подобное потребительское отношение к сексу ведет к тому, что человек с легкостью достигает состояния пресыщения, утрачивает эмоциональную чувствительность, что ведет к потере желания вступать в чисто человеческие отношения, не говоря уже об их поддерживании. Впрочем, эта ситуация вполне вписывается в логику либерально-капиталистической мир-системы: требования мобильности рабочей силы толкают трудящегося к бессемейному образу жизни, т.к. семья сковывает человека в его передвижении в погоне за работой; отсюда закономерно делается вывод о том, что подобная логика ведет к бездетному существованию. Что и говорить, в таком обществе и впрямь любовь становится для супругов «или несчастием или “товаром”» (Эррико Малатеста, «Наша программа»).

Общество потребления продемонстрировало в двадцатом столетии, до какой степени «человек сытый» может оказаться легкоманипулируемым. Как оказалось, утверждение о том, что «с сытыми труднее справляться, чем с голодными» (Кропоткин), оказалось ошибочным.

Бытие «живым мертвецом» и рабство от вещей, воздействие спектакля и конкретно рекламы ведут к тому, что, как писали Корнелиус Касториадис («Воображаемое установление общества») с одной стороны, и Жан Бодрийяр («К критике политической экономии знака») с другой, люди начинают относиться и друг к другу как к вещам. Таким образом, сами людские отношения становятся в нашем мире товаром, овеществляются. В этом проявляется смердящее влияние рыночных отношений (на что обращает внимание Миррей Букчин, The Philosophy of Social Ecology: Essays on Dialectical Naturalism), главенствующих в мир-системе, и которые идеологи неолиберализма, такие как Милтон фридман («Капитализм и свобода») выставляют единственной альтернативой директивному планированию при тоталитаризме.

Более того, происходит своего рода «автоматизация человека», превращение его в «запрограммированную машину», когда действия осуществляются по заданному шаблону при сохранении иллюзии собственной свободы. Происходит все большее отчуждение не просто между людьми, но и каждого отдельного индивидуума «от смысла жизни и творческих устремлений» (Хардт М., Негри Т., «Империя»). При этом само понятие «свободы» выхолащивается вплоть до вульгарной похвалы «свободно» менять одно место работы на другое (Милтон Фридман). В итоге люди, по образному выражению Баумана («Текучая современность»), в своей массе большую часть своей жизни тратят на то, что мучительно ищут, выбирают для себя хоть какую-нибудь цель, вместо того чтобы заниматься ее достижением.

Вместе с тем современный мир все больше превращается в одну большую «тюрьму» — год от года увеличивается количество заключенных, причем во многом за счет заключения под стражу за относительно мелкие преступления против существующего законодательства (Бауман, «Глобализация. Последствия для человека и общества»). Между тем анархисты (в частности, Эмма Гольдман) всегда говорили о том, что избавится от такого явления как «преступность» возможно, но, только посредством полного изменения общества.

Мир все больше превращается в синоптикон[9], «действующий методом соблазна», что во многом происходит посредством интегрированных в мир-систему средств массовой информации, о котором писал Зигмунт Бауман, так что идеи Иеремии Бентама относительно паноптикона в интерпретации власть имущих постепенно устаревают, уступая место новым способам контроля. Теперь «большинство наблюдает за меньшинством»: основная масса населения наблюдает за жизнью элит (то, что это именно так демонстрирует «желтая пресса», пестрящая всевозможными скандальными, и не только подробностями из жизни «знаменитостей»), что способствует (само)дисциплинированию большинства посредством развития в людских массах чувства зависти в отношении жизни привилегированного меньшинства.

Отдельно коснемся вопроса о пенитенциарной системе, которая никогда не способствовала «перевоспитанию» осужденного. Унижая человеческое достоинство они только способствуют озлоблению, настраивая человека против остального общества (Кропоткин, «В русских и французских тюрьмах»).

Вместе с тем, на фоне роста в современном мире психических расстройств стоит напомнить отнюдь не потерявшее актуальности мнение Петра Кропоткина о том, что «приюты для умалишенных, в сущности, — те же тюрьмы».



Что касается экологии, то во многом в основе проблем окружающей среды лежит ни что иное как постоянно происходящий рост производительности возведенный в абсолют – рост ради роста. Тем более что, по мнению авторов книги «Пределы роста. 30 лет спустя», уже по состоянию на 2004 г. человечество расходовало на 20% больше ресурсов, «чем допускает уровень самоподдержания». К тому же стоит отметить, что проблемы связанные с экологией носят среди прочего еще и классовый оттенок, и бьют в первую очередь по наименее социально защищенным слоям населения.

Кроме того, ставка на индустриализацию, рост ради роста, массовое потребление и погоню за прибылью уже привели ко множеству серьезных техногенных катастроф, угрожающих самому существованию человечества. Говоря о ситуации в экологии, сложившейся к середине 1980-х гг. Ульрих Бек («Общество риска. На пути к другому модерну») давал уже тогда весьма пространный список насущных проблем: «стремительно прогрессирующее умирание лесов, покрытые грязной пеной внутренние водоемы и моря, измазанные нефтью трупы животных, смог, эрозия зданий и памятников искусства, вызванная действием вредных веществ, цепь аварий с выбросом ядов, скандалы и катастрофы, связанные с ядовитыми веществами и сообщения средств массовой информации об этом».

Во многом именно существующие на сегодняшний день экологические проблемы взывают к необходимости не реформирования существующей системы, но полного ее изменения, изменение же только какой-то одной из ее частей не приведет к желаемому результату, на что указывали в своих работах и Элизе Реклю («Законное развитие и анархия»), и Мюррей Букчин (Social Anarchism or Lifestyle Anarchism: An Unbridgeable Chasm).

Между тем многие анархисты и синдикалисты, в том числе Рудольф Роккер (Anarcho-syndicalism) давно предупреждали о том, что развитие промышленности не может и не должно быть самоцелью.

Стоит также отметить вопиющий регресс, происходящий со многими «развитыми обществами» с конца двадцатого столетия. Происходит откат от рациональности к интуиционизму, натурализма к супранатурализму, реализма к мистицизму, гуманизма к парахиализму, обществознания к психологии. Происходит своего рода примитивизация человеческого мышления (Мюррей Букчин, The Philosophy of Social Ecology: Essays on Dialectical Naturalism). В определенном смысле это напоминает состояние общественности накануне Первой мировой (империалистической) войны.


[1] Интересно отметить, что уже один из виднейших анархистов и революционных синдикалистов Франции Фернан Пеллутье предупреждал в конце девятнадцатого века об опасностях тенденций в духе общества потребления («Искусство и революция», 1896).

[2] Идея об эксплуатации одних стран другими, подразумевающая, что страна является некой цельной общностью (Осин Р.С., «Классовая борьба: теория и современность»).

[3] Критикуя явление «толпы» важно не скатываться в критиканство либерального элитаризма, противопоставляющего «массу» и «меньшинство», как это делал в своем «Восстании масс» испанский философ Ортега-и-Гассет. Стоит заметить при этом, что Эмма Гольдман в своей критике «толпы» балансировала на шаткой грани между собственно критикой и элитаристским критиканством, не всегда соблюдая должную взвешенность высказываний.

[4] Здесь же стоит отметить и количество жертв европейских войн в XVII-XIX вв., достигающих, по оценкам некоторых исследователей 11 млн. человек.

[5] «Система, — пишет Теодор Адорно, — это негативная объективность, а не позитивный субъект» («Негативная диалектика»).

[6] Впрочем, в данном случае Фромм был отнюдь не оригинален. Уже Новомирский писал о том, что анархисты разделяют «свободу от» и «свободу для» («Из программы синдикального анархизма»).

[7] Вспомнить хотя бы утверждение Френсиса Фукуямы о «конце истории».

[8] Чтобы продемонстрировать внутреннюю противоречивость наследия Маркса на фоне его оправдания индустриального капитализма как явления «прогрессивного» стоит отметить Марксову же критику отчуждения, о чем он писал в своих «Экономическо-философских рукописях 1844 года», и на чем акцентирует внимание Фромм, «Концепция человека у К. Марка».

[9] По сути, первым шагом на пути становления антиутопии синоптикона был расцвет тоталитарных государств, которые могли быть относительно устойчивыми лишь тогда, когда их власть легитимизировалась поддержкой значительной частью населения, что достигалось через господствующую идеологию (Ханна Арендт, «Истоки тоталитаризма»).

Источник: http://poslezavtra.be/Laboratory/2016/0 ... merti.html

В первых трех главах речь шла о формировании и утверждении "индустриалистского дискурса". На этом, собственно, основной текст "Живых и мертых" пока заканчивается, однако у меня были ранее сделанные наброски другой наброски, которые я позднее решил сделать частью данной работы. Насколько органично они соединяются в итоге, сам я судить не могу, но, надеюсь, не слишком коряво. Засим, продолжение банкета:

---------------------

Общество, принципами которого являются стяжательство, прибыль и собственность, порождает социальный характер, ориентированный на обладание, и как только этот доминирующий тип характера утверждается в обществе, никто не хочет быть аутсайдером, а вернее, отверженным; чтобы избежать этого риска, каждый старается приспособится к большинству, хотя единственное, что у него есть общего с этим большинством, — это только их взаимный антагонизм.

Эрих Фромм



Кто-то считает, что стабильное общество – это общество сытых и довольных, общество широко развитого массового среднего класса. Проще говоря – социальное государство всеобщего благосостояния. То есть то общество, которое подарило миру иллюзорную надежду на скорое возникновение постиндустриального общества. Иллюзорную, так как вскоре после публикации книги Дэниал Белла «Грядущее постиндустриальное общество» (1973), буквально через несколько лет, капиталистическая мир-экономика начала постепенно переходить от кейнсианской к неолиберальной экономике. Наметился отход от регулируемого социального капитализма в сторону нового варианта экономики свободного рынка. Причем, что наиболее примечательно, одной из непосредственных причин начала такого перехода именно в тот момент вполне можно назвать нефтяной кризис 1973 г., продемонстрировавший как хрупкость социально ориентированной кейнсианской капиталистической экономики, с одной стороны, так и зависимость ведущих стран Запада от стран – экспортеров нефти.

Что удивительно – революционеры послевоенной Европы и Северной Америки подпали под тоже влияние кейнсианской мифологии, что и буржуазный средний класс, ориентировавшийся на стабильность существующего мироустройства. Ярким примером в этом смысле является наследие радикального социального эколога и анархиста Мюррея Букчина. С одной стороны, он возлагал надежды на революционное преобразования общества в более эгалитарное, безгосударственное (по крайней мере, до примерно середины, или даже ранее, 1980-х, когда он перешел на умеренные, и даже реформистские позиции, вылившиеся в теорию так называемого «либертарного муниципализма»), критиковал капитализм с экологических позиций. С другой же стороны, по мнению Букчина классический пролетариат «обуржуазился» в том смысле, что вписался в существующую систему, став его частью (а потому ставку нужно делать молодых, маргиналов, то есть – поддался общему влиянию «бурных шестидесятых», в чем разочаровался к 90-м гг.[1]), говорил и писал о перспективах развития современных технологий. Симптоматично, что одна из самых известных книг Букчина (сборник статей разных лет) получила название «Анархизм пост-дефицита» (1971).

Так вот, к чему собственно данный небольшой экскурс к идеям Мюррея Букчина и самой теории постиндустриализма в традиции Дэниал Белла. Дело в том, что это наследие 70-х гг. Наследие, отчасти уже опровергнутое (хотя отчасти и сохранившее актуальность и интерес для социальных исследований), причем опровергнутое уже заранее – в конце 60-х, когда мир стал свидетелем массовых протестных выступлений в разных частях планеты. В данном случае речь идет о том, что выступления молодежи показали, что имевшиеся перспективы экономического развития вели человечество в тупик. Другой вопрос, что протест был слишком уж наивен и не имел в себе стержневой составляющей, проще говоря – идеологической базы, способной объединить людей для длительной радикальной борьбы, направленной на преобразование общества. Вылилось это в две вещи: 1) протестные требования капитализмом были переварены, и отчасти даже взяты на вооружение, частично реализованы правящими элитами 2) вместо того, чтобы продолжить борьбу против существующей системы, радикалы замкнулись в собственном мирке, породив вместо массового антикапиталистического социалистического движения, они замкнулись в коммунах, сквотах, ушли в мир протеста ради протеста самих себя. Протест против капитализм, рынка, государства и власти человека над человеком протест был направлен против «повседневности», или, говоря другими словами, – началась «Революция повседневной жизни» (1967).

Развернувшееся массовое экологическое протестное движение не смогло стать зародышем реального радикального антикапиталистического движения, так как боролось по сути против симптома, следствия, но никак не против причины.

Таким образом, именно Нефтяной кризис продемонстрировал уже экономические пределы кейнсианства, ну а последующие годы только все больше подтверждали идею о том, что кейнсианская экономика медленно, но верно пожирает саму себя. Выход капиталистическими элитами был найден – идеи Чикагской экономической школы. Милтон Фридман выступил с требованием сокращения социальных расходов со стороны государства и дерегуляцию рыночных отношений. Первым, полномасштабным полем для проведения экспериментов по внедрению неолиберальной модели экономики (то есть модели в рамках теорий М. Фридмана) стала Чили Аугустино Пиночета. И хотя с экономической точки зрения эксперимент, по сути, потерпел крах, ведущим политическим и финансовым мировым элитам он пришелся вполне по вкусу. Для них важны были не социальные гарантии населения, но получение прибыли частными капиталистическими кампаниями, избавление государственной казны от бремени социальных выплат и программ (так как стабильное последовательное развитие социального государства означает ориентацию на интересы граждан, а не выгоду власть и капитал имущих, что, к тому же, постепенно ведет к краху государственной экономики, которой грозит обвал под тяжестью социальных выплат и программ, требующих чем дальше, тем больше бюджетных средств). Кроме того, Чилийский эксперимент проводился в условиях диктатуры (модель, взятая впоследствии на вооружение для внедрения неолиберальной экономики и в других странах), что создавало иллюзорное представление о «стабильном», а в реальности – запуганном репрессиями обществе.

При этом, в таких странах как США и Великобритания процесс был гораздо более плавным: хотя в восьмидесятые и наметился стойкий курс на приватизацию государственной сферы экономики, происходила дерегуляция рынка, а в Британии это сопровождалось полномасштабным разгромом профсоюзного шахтерского движения, в тоже время существовала система кредитования населения, сохранялся госзаказ в военной отрасли. В конечно счете и рейгономика (США) и тэтчеризм (Великобритания), по именам родоначальников «неоилиберальной контрреволюции» в означенных странах, получили и еще одно название – «военное кейнсиантсво».

Реальные печальные последствия перехода к неолиберализму мир (в первую очередь Глобальный Север) стал пожинать с 2007 г., когда начался очередной финансовый кризис, охвативший капиталистическую мир-экономику, и который, вопреки заверениям малограмотных оптимистов, не закончился, но перерос из финансовой в экономическую стадию, что только сильнее ударило по кошелькам (и жизням) миллионов жителей Земли.

С другой стороны можно вспомнить послевоенную историю скандинавских стран, и, в первую очередь Швецию, а так же Швейцарию. Стабильны ли данные государства? Разве что, и то лишь отчасти, Швейцария, в которой, притом, не такое уж и слабое по современным меркам анархистское движение. Что же касается Швеции, то сами шведы, их наиболее «думающая» часть считает пресловутый «шведский социализм» мало того что мифом, так еще и все больше уходящим в прошлое, так как данная страна движется в том же русле, что и другие страны Глобального Севера, то есть – в русле неолиберализма.

Можно еще вспомнить «легенду о социалистическом СССР», в котором царили стабильность и порядок, и который был сгублен предателями и агентами ЦРУ. Но, в реальности, и в данном случае приходится констатировать простой, и неприятный для патриотической российской общественности факт – и это общество было также нестабильно. А, кроме того, оно не было еще и социалистическим к тому же, но было органической частью капиталистической мир-системы. Причем, согласно социологу Иммануилу Валлерстайну, СССР был не просто частью либеральной капиталистической мир-системы, но, более того, был его важнейшей частью, легитимирующей. Так что, после его крушения мировой капитализм как таковой вступил в полосу нестабильности. Причем СССР, кроме того что легитимизировал и укреплял собой мировую капиталистическую систему, так еще действовал под маскировочной сеткой псевдосоциализма (или «реального социализма»), что только дезориентировало и дискредитировало саму идею социализма (а так же коммунизм, памятуя о тяге либерально-капиталистической и части националистической общественности именовать СССР «коммунистическим государством», или же говорить о «советском (русском) коммунизме»). Причем проблема состоит еще и в том, что СССР, в особенности после Второй мировой войны, ассоциировался у многих людей с левой идеей, как таковой, поглотив собой интерес, в том числе, к анархизму.

Но, одно дело, реальная экономическая система, действовавшая в Советском Союзе, но нас в данном случае интересует его «стабильность». Если повнимательнее присмотреться к истории СССР, то можно легко убедиться, что данное государство в действительности мало чем отличалось после Второй мировой, и в особенности после смерти И. В. Сталина и перехода от тоталитарной к авторитарной модели правления КПСС, от ведущих стран Запада. Здесь точно также развивалось и процветало буйным цветом общество потребления, разве что общество зрелища было не столь ярко выражено. Развивалась наука, наукоемкие технологии и т.д. И, как и на Западе, в СССР были свои диссиденты. Другое дело, что не было равных по масштабам (и близко похожих не было) социальных протестов. И причина тому была простой до банальности: протестные выступления, бунты и забастовки против правящей партии продолжались после завершения Гражданской войны в 1920-30-е гг., однако были жестоко подавлены. Кроме того жесткая репрессивная политика (система ГУЛага), переселение целых народов, вырезание (во вполне себе в буквальном смысле) инакомыслия, погрузили страну в пучину страха и социальной апатии. И при этом протесты все равно продолжались (Кулевиг Э. «Народные протесты в хрущевскую эпоху»; Шубин А.В. «Диссиденты, неформалы и свобода в СССР»). Другое дело, что в отличие от таких стран как Аргентина, Германия, Италия, Испания, Португалия и ряд других, в которых так же, как в СССР долгое время правили диктаторские режимы (в том числе тоталитарного типа), тем не менее, в них, хотя население и было запугано репрессиями, протестный потенциал не был настолько выбит. Свержение правящего режима в СССР в 1991 г. проходило на волне подъема народного протеста, при этом во многом и легко манипулируемого сторонниками частнособственнического капитализма, тем более что и сам народ не столько хотел социально-политических перемен, перемен экономической стабильности, потому и сошел стремительно на нет, что протестный потенциал населения СССР был выбит несколькими десятилетиями репрессий и карательной психиатрии в совокупности с авторитаризмом общества потребления. В результате массовые протесты прекратились после смены правящей верхушки и экономико-политической вывески. Вместо этого поднялась новая протестная волна, уже заметно менее массовая, причем откровенно реакционно-реваншистская, мечтающая о возвращении имперского прошлого и социальной стабильности, но была с легкостью подавлена в ходе уличных октябрьских боев 1993 г., после чего в стране окончательно утвердился режим, основывающийся на опыте пиночетовской Чили, разве что менее диктаторский, и то, только потому, что психологически народ был сломлен настолько, что реальных протестных выступлений направленных на изменение политических и экономических реалий с тех пор не происходило (выступления шахтеров в конце 90-х – «рельсовая война» — только подтверждают данный тезис). Причем после передачи власти Б. Н. Ельциным команде В. В. Путина привело к трояким последствиям: 1) росту авторитарности режима 2) экономической псевдостабильности за счет эксплуатации экспортных ресурсов, и, прежде всего, нефти и газа 3) а также росту националистических настроений в обществе.

Думается в целом резюмировать можно так: «мальчика таки не было», а то, что за него выдают – это кейнсианский миф, и не более того.



Когда говорят о стабильности в условиях капитализма, часто забывают (или игнорируют) реальные причины, по которым мир-система после Второй мировой войны обратилась к кейнсианству (и его аналогу в СССР и странах «соцлагеря»). Между тем причиной был вовсе не абстрактный гуманизм и желание продвигаться по пути эгалитаризма. Все было гораздо проще – правящим кругам ведущих мировых экономических держав отнюдь не импонировала судьба правителей царской России, Германской, Австро-Венгерской и Османской империй, да и вообще не грела душу мысль о новом международном революционном подъеме, каковой имел место на излете Первой мировой войны.

Причем, пожалуй, серьезнее всего осознавали для себя политические и экономические элиты таких стран как СССР и США. Причем если для последних угроза представлялась исходящей от «Советов», в связи с чем и нагнеталась истерия вокруг так называемой «красной угрозой» (после Перовой мировой угрозу видели тогда еще в анархистах, кстати сказать), то для первых это было ясное осознание того, что правящую партию и лично её вождя И. В. Сталина вполне может постигнуть судьба Николая II и его семьи, и/или Временного правительства, тем более что вместо обещанного взятия государственной власти ради ее последующего ослабления и самоуничтожения (Ленин, «Государство и революция», 1917) в интересах построения социалистического общества и перехода к коммунизму, произошла частичная реставрация имперских порядков царской России (причем отчасти в гораздо более значительных, и, к тому же, брутальных, масштабах – ГУЛаг НКВД). Власть в СССР не ослабевала, а только укреплялась, дойдя в тридцатые годы до полноценного тоталитаризма, а в экономической сфере еще при Ленине произошел не просто отказ от курса на постепенный переход к социалистическим отношениям, но полноценная реставрация буржуазного рынка – НЭП; и даже более того – речь шла о том, что большевики берут курс на воплощение полноценной марксистской логике о линейном поступательном развитии государств, то есть – на построение не социалистического, но – буржуазно-капиталистического общества, то есть продолжение того курса развития России, который имел место в царской России до начала Первой мировой войны (за что Ленин был прозван частью левых коммунистов – то есть, марксистов – «буржуазным революционером»). В этом смысле весьма примечателен призыв Ленина перенимать у Запада такие методы организации труда как тейлоризм (причем, уже в начале 1918 г. – «Очередные задачи Советской власти»).

Кроме того, не стоит забывать, какую роль сыграли в революционных выступлениях 1920-30-х гг. военные. В России, в частности, массы солдат, прошедших войну были жестоко разочарованы правящим режимом, и к весне-лету 1917 г. многих из них уже не мог устроить никакой режим, ратовавший за войну, а также не дававший улучшений их социально-экономическому и политическому положению. Да и вообще во многих революционных выступлениях той поры под социалистическими, анархистскими, коммунистическими лозунгами активно выступали именно солдаты, имевшие боевой опыт и разочарованные своей участью, как например в США.

В Италии Муссолини, бывший лидер Социалистической партии, продвигал фашистские идеи в массы опираясь во многом как раз не демобилизованных солдат, упирая на то, что их попросту кинули власти, и обещая им лучшую жизнь при фашизме. Или взять Испанию, которая хоть и не участвовала в войне, но в которой именно военная элита развязала Гражданскую войну 1936-1939 гг.

Конец Второй мировой войны также способствовал новому революционному подъему и росту интереса к левым идеям. Во многих странах активно развивались коммунистические партии (Франция, Италия и т.д.), в Греции шла гражданская война, одной из главных противоборствующих сил в которой были как раз коммунисты, в Испании против диктаторского режима Франко продолжалось партизанское сопротивление Компартии и анархо-синдикалистов. Наблюдался подъем и анархистского движения.

Но теперь власть и капитал имущие пошли не путем голых репрессий, подавления протестных выступлений, но по пути развития социально-ориентированной экономики, что и погасило начавшийся подъем антикапиталистического и антигосударственнического радикализма. В США ветеранам были предоставлены серьезные экономические и социальные льготы и послабления (на что, кстати, указывает в своем уже упоминавшемся выше труде Дэниел Белл).

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что, с другой стороны, и в революционных кругах хватало своих внутренних проблем.

Коммунистическая угроза капитализму была на поверку мнимой – в самом СССР в условиях тоталитаризма существовал государственно-капиталистический уклад и не было никаких перспектив его перехода на социалистические рельсы. Кроме того, руководство Советского Союза занималось не «экспортом революции», но решением своих империалистических, геополитических интересов. В связи с этим особенно примечательна судьба греческих коммунистов, брошенных Сталиным на произвол судьбы по той простой причине, что Греция, по соглашению между СССР и ведущими странами Запада, находилась вне Советской зоны влияния. Поднявшее голову анархистское движения в таких странах как Болгария было подавлено местными марионеточными, зависящими от Кремля властями, при их активной поддержке.

В Италии некогда могучая УСИ (Итальянский синдикальный союз), насчитывавшая в момент своего наивысшего развития порядка 500-600 тыс. членов, и разгромленная с приходом к власти фашистов, была воссоздана только вначале 50-х, в то время как после падения режима Муссолини были перспективы ее воссоздания были гораздо более радужными – анархо-синдикалисты могли рассчитывать на объединение в своих рядах по некоторым данным нескольких десятков тысяч человек, и ее развитие было перспективным на фоне интереса к социалистическим идеям, а также учитывая давние итальянские анархистские традиции. Выбранный же в начале путь участия в едином профдвижении – вхождение во Всеобщую итальянскую конфедерацию труда (ВИКТ) – оказался ошибочным и, по сути, завел анархистов в тупик. Во Франции в 1946 г. анархо-синдикалистами была создана Национальная конфедерация труда (НКТ), объединившая первоначально порядка нескольких десятков тысяч человек, однако по причине внутренних финансовых проблем, а также раскольнической деятельности части французских анархистов НКТ вскоре пришла в упадок.

Испанское анархо-синдикалистское движение, объединявшее еще в 1938 г. до 2,2 – 2,5 млн. человек, действовавшее отчасти в подполье на Иберийском континенте, отчасти в эмиграции, раздирали внутренние противоречия и раздоры. Аргентинская анархо-синдикалистская профсоюзная организация ФОРА также находилась в упадке, с одной стороны задавленная долгими годами диктатуры, с другой также раздираемая внутренними раздорами. Шведские анархо-синдикалисты из САК и вовсе пошли по пути отказа от революционной риторики в пользу реформистской, что привело к их выходу из анархо-синдикалистского Интернационала (МАТ) в 1958 г. в виду их несогласия с принципиальной ориентацией Интернационала на анархо-коммунистическую перспективу.

Таким образом ситуация складывалась в целом явно не в пользу революционной, социалистической перспективы. По всему миру утверждались государственно-капиталистические либо кейнсианские режимы – в странах соцлагеря и Западного мира, а также наблюдался подъем антиколониального движения под националистическими (национально-освободительными) лозунгами. Казалось, что, несмотря на все стоящие перед капиталистической мир-системой трудностями, она постепенно вступает в полосу стабильности. Тем не менее, этого не произошло, и в 60-е удар по капитализму пришел с неожиданной для многих стороны – по всему миру взбунтовалась молодежь (Курлански М., «1968. Год, который потряс мир»)[2], причем значительная часть бунтовщиков представляла собой выходцев из среднего класса, мелкой и средней буржуазии, разочарованных «репрессивным обществом потребления и зрелища» (См. работы Ванейгема, Ги Дебора, Жана Бодрийяра). Молодежь бунтовала против скуки, одномерности жизни (Маркузе), безработицы. Это был протест людей, выросших и воспитанных в сытом послевоенном обществе, в обществе, о котором отцы и деды многих из них могли только мечтать, работая на заводах и фабриках по 12 и более часов и живя в бараках.

И в этом была определенная трагедия той протестной волны – студенческая молодежь так и не смогла достичь должного взаимопонимания с рабочими массами, что наиболее наглядно проявилось весной-летом 1968 г. во Франции, когда на волне массовых студенческих выступлений страну охватила всеобщая забастовка, в которой приняло участие до 10 млн. человек. В то время как студенты выступали за слом капиталистического общества с радикальных марксистских и анархистских позиций, рабочий класс выступил не за слом, но за реформирование существующей социально-экономической и политической системы.

Правда, отчасти могло показаться, что проблемы взаимопонимания рабочей среды и бунтующей молодежи были преодолены в Италии, в которой в 70-е широко развернулось автономистское движение (рабочая автономия, операизм). Но и здесь антикапиталистические выступления были разгромлены к началу 80-х.

В 1970-е произошел подъем еще одной протестной волны – зелёного (экологического) движения. Люди протестовали против загрязнения окружающей среды, вредных производств, атомной энергетики. Данное движение получило свое распространение во многих странах тогда еще Первого мира, в частности в ФРГ, Франции, Великобритании, Канаде США, Японии и других странах. Движение охватило собой сотни тысяч и даже миллионы людей. Но, как отмечалось выше, и это движение оказалось неспособным реально повлиять на капитализм, тем более что многие экологисты и не ставили перед собой задач слома существующей системы, но не более чем ее реформирования в экологистском направлении, то есть, по сути, боролись не с причинами, порождающими экологические проблемы, но со следствиями этих причин, то есть – непосредственно с самими проблемами.

Нам, правда, в данном случае важны не поминутные подробности антикапиталистических выступлений по всему миру, и даже не причины их поражений, но сам факт их существования, а также их массовость. Таким образом, мы можем говорить о том, что все разговоры о стабильности в рамках капиталистической мир-системы – это миф, который, хотя и может продержаться некоторое количество лет, являет собой неустойчивую систему, которая разрушается под воздействием внутренних противоречий.

Так что все разговоры о стабильности при капитализме – это миф. Капиталистическая мир-система держится на крови, насилии и эксплуатации. Его логика – постоянная погоня за прибылью. Интересы простых людей для него вторичны, и не боле того.


[1] Данная разочарованность американского экоанархиста вылилась в написание им книги, направленной против маргиналов от революции, людей, зацикленных на собственной «радикальной» субкультурности и элитарности – Social Anarchism or Lifestyle Anarchism: An Unbridgeable Chasm (1997).

[2]Свое видение событий 1968 г. во Франции (вместе с изложением причин поражения Испанской революции 1936-1939 гг. и Российской революции 1917-1921 гг.) в свое время я изложил в статье: Фёдоров А. Проблемы антиавторитарной альтернативы в ХХ веке // Либертарная Мысль. Зима 2009/2010. №3. С.22- 31. На сегодняшний день, правда, данная статья требует своего переосмысления, что я намереваюсь со временем сделать.

Источник: http://poslezavtra.be/Laboratory/2016/0 ... lchik.html

В принципе, для капитализма «недостойна сохранения» любая жизнь, которая не может быть использована для увеличения стоимости капитала. Как в Советском Союзе, так и в западных странах, в ходе истории осуществления второй индустриальной революции практиковались отдельные элементы этой смертоносной программы. Сюда входит и заключение оппозиционеров в психушки, и принудительная стерилизация инвалидов, которая, к примеру, стояла на повестке дня в славной социал-демократической Швеции еще долгие годы спустя после Второй мировой войны.

Роберт Курц



Говоря о «стабильности» нельзя не упомянуть такие явления как тоталитаризм и либеральный авторитаризм (последнее я ниже поясню особо в следующем разделе). Точнее социальную сторону данных явлений в области внутригосударственной политики.

В этом смысле безусловный интерес представляют концептуальные взгляды на нацистские лагеря смерти как порождение индустриальной логики производства, изложенные в работах таких авторов как Зигмунт Бауман и Роберт Курц. А также понятия паноптикума (Иеремия Бентам, Мишель Фуко) и синоптикона (опять же Бауман). Тем более, что через рассмотрение концлагерей нацистской Германии как порождения индустриализма легко проводятся малоприятные параллели с системой концентрационных лагерей в сталинском СССР, атомной бомбардировкой Хиросимы и Нагасаки Соединенными Штатами, и множеством других явлений того же порядка, имевших место в двадцатом веке, и даже уже в начале двадцать первого, имевших место буквально по всему миру.

В свою очередь рассмотрение паноптикума и синоптикона дают лучше понять проблемы, стоящие перед современным атомизированным обществом, о которых писали такие авторы как Г. Маркузе, Эрих Фромм и др., и которые были поставлены на повестку дня в книгах-антиутопиях «О дивный новый мир» (О. Хаксли), написанной в 1932 г., и «1984» (Дж. Оруэлл), написанной в 1949 г.

Собственно говоря, чем интересны все эти «явления» в свете вопроса о «стабильности капиталистического общества»? Да все тем же – стабильностью политического режима и его социально-экономической политики, опирающейся на физический и психологический террор, а также разрушение внутриобщественных связей. Как известно власть может существовать без проблем до тех пор, пока она легитимна, что является следствием одобрения более-менее значительной части политически активного населения. Но есть и другой способ псевдолегитимации – страх. Но не просто страх перед властью, потому что такой страх легко перетекает в недовольство, ведущее к свержению режима. Нет, речь идёт о страхе иногда порядка – о страхе от самой мысли о том, что тобой может заинтересоваться полиция.

Такой страх сковывает и парализует, словно взгляд кобры кролика. Это страх, порождающий пассивность и боязнь открытого общения с окружающими (а вдруг твой добрый сосед или коллега по работе, а то и вовсе муж/жена, сын/дочь на тебя донесут?), страх, доходящий до паранойи как в концепции синоптикона Зигмунта Баумана, когда человек сам себя контролирует даже не зная толком, есть ли вообще внешний контроль над ним. И это уже на порядок страшнее системы паноптикума, рассматриваемой Мишелем Фуко, потому что паноптикум все же предполагал еще наличие внешнего контроля, о котором известно контролируемому, в то время как в синоптиконе первичен страх от того, что некая власть самим фактом своего существования заставляет человека самому себя контролировать не под давлением возможного наблюдающего, но именно в интересах власти.

И в этой связи хочется в очередной раз задаться вопросом: так кто же оказался прав в своих прогнозах-антиутопиях – Джордж Оруэлл с его тотальным полицейским контролем за поведением каждого члена общества в отдельности, и всего общества в целом, или же Олдос Хаксли, с его общественным контролем через развитие того, что впоследствии стало известно под такими названиями как «общество спектакля» и «общество потребления».

При первом беглом взгляде на такую постановку вопроса, кажется, что прав все-таки Хаксли, учитывая насколько в общество Западного типа, въелась наркомания потребления и тяги к зрелищу, а так же на фоне того, как население экономически менее развитых стран тянется к этим же стандартам. И ярким примером чего служит история 80-х гг. прошлого столетия, когда значительная население многих стран «соцлагеря» выступала за «красивую жизнь, как на Западе», и это при том, что реальный уровень жизни не сильно отличался, в некоторых аспектах даже будучи более высоким, но тяга была именно к яркой упаковке, к образу.

Но это лишь при первом взгляде на ситуацию. С другой же стороны мы можем воочию наблюдать за усилением спецслужб, систем контроля и слежения со стороны государства за населением (а также работодателей за собственным персоналом). Власти стараются контролировать получаемую людьми информацию, вплоть до попыток установить контроль над распространением информации в сети Интернет (успешнее всего, пожалуй, в этом направлении на сегодня продвинулись китайские спецслужбы, что, впрочем, не мешает тому, что в Китае ежегодно проходят многие тысячи массовых акций протеста против неизменно правящей компартии). По всему миру ведется борьба с экстремизмом и терроризмом, что в реальности ведет к борьбе с инакомыслием и несогласием с политикой власть и капитал имущих, а не борьбу с мнимым внешним врагом[1].

Так что, можно смело говорить, на мой взгляд, что победила «дружба», то есть – конвергенция, взаимное переплетение пессимистических взглядов на будущее Оруэлла и Хаксли. И это в настоящем, в потенциале же наблюдается преодоление этих реалий в еще более пессимистическом ключе. Речь идет о синоптиконе Баумана. Причем не просто о потенциальной перспективе – процесс уже запущен, и мы уже сегодня можем наблюдать, как происходит переход к подобной модели контроля над обществом в целом, и его отдельными людскими составляющими в частности, со стороны Государства и Капитала.

Перспектива жизни среди людей, наделенных потребительской психологией в традиции Хаксли в условиях синоптикона, весь ужас которого и не снился Оруэллу, да еще и при торжестве неолиберальной экономики – это поистине мрачная перспектива. И, возможно, самое страшное тут – жить в таком обществе осознавая при этом всю глубину происходящего. Впрочем, последнее – это уже детали, важно другое – сама подобная перспектива и те тенденции мирового развития, которые к этой перспективе ведут.

И, при всем при этом, необходимо помнить о том, что мы живет в индустриальном обществе, имеющим свою логику развития и свою печальную историю, наиболее яркой (и кровавой) частью которой явились события 30-40-х гг. минувшего столетия, о которых уже говорилось выше: ГУЛаг, Освенцим, Хиросима.

Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, автор книги «Восстание масс» (1929), совершенно справедливо обращал внимание на то, что в его годы мир столкнулся с таким явлением, как подъем массовых движений, охваченных психологией толпы, толпы в худшем смысле этого слова, что можно было бы отчасти охарактеризовать «охлократией». Происходившее было похоже на безумие, учитывая, что не так уж мало людей вставали под знамена всё новых и новых диктаторов, тоталитарных режимов. Тем не мене, испуганный либеральный ум Ортега-и-Гассета не смог уловить всю сложность происходивших в тот исторический период событий, что привело его к фактическому смешению в одну аморфную «массовую» кучу большевизма, фашизма, синдикализма (последний у него смешивался с анархизмом), и, напиши он свою книгу года на четыре позже, в этот же список попал бы и нацизм.

Проблема тут, правда, в том, что не все массовые движения были явлениями одного порядка, и потому синдикализм, равно как и анархизм (а еще точнее, вместо обоих этих понятий, должно бы упоминаться – анархо-синдикализм) не могут рассматриваться в одной связке с фашизмом, нацизмом и большевизмом. При этом даже большевизм и фашизм (нацизм) лучше рассматривать как не вполне однотипные явления, так как большевизм имел в своей основе гораздо больше внутреннего страха, нежели фашизм и нацизм. Речь идет о том, что Гитлер пришел к власти мирным путём, и держался у власти в первую очередь за счет реваншистских настроений и бюрократизма, Муссолини пришел к власти, хотя и на фоне массовых классовых боев 1919-1922 гг., но, всё же, без развертывания в Италии гражданской войны, и, кроме того, разглагольствовал о возвращении давно ушедшего величия древнеримских императоров. В тоже время большевики пришли стали безраздельными властителями России через кровавую гражданскую войну, в ходе которой смогли разгромить все остальные политические силы, и держались у власти в первую очередь за счет усталости населения от долгих лет кровопролитий, сначала Первой мировой войны, а затем и Гражданской войны, а также террора и репрессий, приведших к так называемому Голодомору 1932-1933 гг., жертвами которого стали порядка 7 млн. человек, и системе ГУЛаг, через который прошло несколько миллионов человек, а также несколько сотен тысяч человек были расстреляны по политическим мотивам.

И, все же, наиболее примечательной для нас остается история массовых репрессий в СССР, лагеря смерти нацистской Германии, а также атомная бомбардировка японских городов Соединенными Штатами. Если, и когда, мы говорим об истории 20-30-х гг. Хотя в этом контексте также уместно вспомнить и другие подобные примеры: бомбардировка в ходе Второй мировой войны немецких городов авиацией Союзников, а также репрессии во франкистской Испании. Впрочем, в последнем случае индустриальная логика прослеживается разве что в масштабах репрессий, но не в их основе, причинах. Франко давил оппозицию, создавал национальный монолит, отчасти с религиозной подоплекой (в ходе Гражданской войны 1936-1939 гг. ее даже называли Крестовым походом, который был направлен против анархизма и марксизма).

Да, войны, массовые казни, рабский труд, всё это было и раньше, достаточно вспомнить о применении рабского труда в древнеегипетском строительстве, Чингисхана и Тамерлана, Варфоломеевскую ночь, истребление местного населения колонизаторами на Американских континентах и в Индии, и многое другое. И тем не менее, именно двадцатый век возвел всё это в систему, подчинив индустриальной логике массового производства.

Первая мировая война явила собой пролог последовавшего кошмара, унеся в могилу около 16,5 миллионов человек, и много миллионов сделав калеками. Впрочем, чтобы проследить становление массовой индустриальной логики смерти необходимо вспомнить также и Опиумные войны (1840-1842 и 1856-1860), стоившие Китаю десятки миллионов жизней: с 1842 по 1881 население Китая в абсолютных цифрах сократилось по некоторым данным почти на 50 млн. человек[2], а число наркозависимых выросло несколько раз. При этом причины войны были чисто экономическими – Великобритания защищала свои коммерческие интересы в Поднебесной, отстаивая принципы «свободного рынка», то есть своей торговли опиумом на территории Китая. Опиумные войны важны тем, что наглядно демонстрируют как в условиях индустриального массового производства продавец способен при желании бороться за покупателя, какой ценой способен добиваться прибыли.

Истребление американских индейцев и жителей Индии велось в борьбе за территории и местные ресурсы, и были, в общем-то, своего рода предтечей Опиумных войн и кошмаров двадцатого столетия. Предтечей, так как это истребление велось на заре становления капитализма (для лучшего знакомства с историей становления капиталистических отношений см. работы Фернана Броделя и Джованни Арриги).

И, тем не менее, истинным кошмаром стал именно двадцатый век, потому что система массового уничтожения стала рутинной, бюрократической и, в общем-то «банальной». В Индии за несколько сотен лет британского владычества несколько миллионов (десятков миллионов) человек стали жертвами голода, и в этом смысле Голодомор в СССР безусловно еще не является частью «индустриальной логики» как таковой… в отличие от системы ГУЛага.

История капитализма в целом – это история, написанная кровью десятков, если ни сотен миллионов его жертв. И чем дольше существовал капитализм, тем все более изощренными становились методы его адептов. Смерть от голода – это иррациональное следствие, своего рода «побочный эффект» желания наживы, смерть от наркотической зависимости – это уже следствие борьбы за прибыль в условиях массовой торговли. Смерть же в концлагерях и лагерях смерти, а также использование заключенных в каких либо производственных работах – это уже торжество рационального расчета, бюрократизма и рутины.

В этом смысле особенно примечательны исследования Холокоста Зигмунтом Бауманом («Актуальность Холокоста», 1989) и капитализма Робертом Курцем («Черная книга капитализма», 1999).

Кроме того, что касается подневольного труда, да и вообще лишения свободы, то если раньше рабство, рабский труд означали не-гражданство невольника, его исключение из социума (точнее, это было предпосылкой его становления невольником), то сегодня заключение под стражу является «мерой перевоспитания», «исправления» преступника (при этом рабство, в прямом смысле слова, продолжает существовать и сегодня[3]). И, вместе с тем, число заключенных тюрем по всему миру растет год от года. Но рабский труд является в двадцать первом столетии всё же реликтовым наследием прошлого, на сегодняшний день существует другие, более «современные» способы контроля, угнетения и эксплуатации людей.

Война страшна сама по себе, страшна гибель людей. Но еще страшнее становится, когда речь идет о рутинизации убийств и других видах репрессий. Именно этим пугает двадцатый век (и что продолжается и в двадцать первом столетии).

Не редкость разговоры о том, что нацистские преступления, или преступления сталинизма имеют в своей основе психические патологии глав государств и их приспешников, тем не менее, как показывают в своих исследованиях Бауман и Курц, это не так. В их основе не патология, но фабричная (индустриальная) логика. И ее распространение гораздо шире и продолжительнее, нежели кажется на первый взгляд.

Примечательно, что одним из краеугольных камней в основе массового нацистского террора лежал антисемитизм. И, при этом, антисемитизм как таковой отнюдь не исповедовался значительной частью тех, кто убивал евреев в лагерях смерти. Просто, это было «необходимо» с точки зрения официальной доктрины Третьего Рейха. Бюрократам было дано задание решить «еврейский вопрос», и они его «решали», как умели. И «решали» во многом как раз в «лучших» традициях индустриализма – через строительство и применение фабрик по уничтожению людей – «негативных фабрик» (Р. Курц), таких как Освенцим, Дахау, Бухенвальд, Маутхаузен, Майданек и др.

При всем при этом Холокост, по Бауману, да и вообще вся система лагерей смерти, был несколько иррациональным способом массовых убийств: людей убивали, не скупясь на средства, бросая на выполнение данной индустриальной задачи подчас даже те ресурсы, которые были нужны солдатам Вермахта на фронтах. В свою очередь сталинский ГУЛаг был рациональным – людей не просто отправляли на тот свет (хотя массовые расстрелы и имели место, пусть и несравнимые по масштабам с тем, в каких количествах убивали людей в лагерях Рейха), но использовали в производственных целях, бросали на строительство разного рода государственных проектов: строительство каналов, ГЭС, металлургических предприятий, объектов в рамках ядерной программы, железных дорог, городов и т.д. Сколько при этом погибало заключенных (а погибало не мало) заботило власти и руководство лагерей не сильно заботило, главное было, чтоб работа продвигалась, и к тому же – окупалась, насколько это было возможно.

К слову сказать, жертвы многих войн, имевших место после Второй мировой, это не жертвы религиозных раздоров, борьбы за власть либо территории, или же психических отклонений властителей (хотя всё это также имело место за последние 66 лет), но жертвы в первую очередь борьбы за природные ресурсы и рынки сбыта, жертвы борьбы за прибыль. И, кроме того, и что очень важно в смысле отличия от войн прошлого, это жертвы новейших средств массового уничтожения.

Закончился ли кошмар массовых убийств с окончанием Второй мировой войны? Конечно же, нет. И, чтобы лучше всего понять масштабы людских страданий, массовых убийств вплоть до геноцида и торжество индустриализма, стоит обратиться к работам американского лингвиста Ноама Хомского, таким, как «Государства – изгои. Право сильного в мировой политике» (2000), «Гегемония или борьба за выживание: стремление США к мировому господству» (2003) и «Несостоятельные Штаты: злоупотребление властью и атака на демократию» (2006), а также «Новый военный гуманизм: Уроки Косова» (1999) и «Прибыль на людях» (1999). Кроме того, для полноты картины, к списку книг Хомского стоит добавить также и книгу Наоми Кляйн «Доктрина шока» (2007), ярко и наглядно демонстрирующую кровавую логику современных войн (среди прочего, в целом книга описывает предысторию и историю неолиберализма).

В конце концов, не только, как и с помощью чего совершаются массовые убийства, говорит нам о том, является ли его конкретное проявление в логику массового индустриального производства. И не только то, ради чего это делается, в чьих интересах. Важен общий контекст, иногда выходящий несколько за рамки события. В этом смысле стоит отметить войну в Конго (август 1998 – июль 2003[4] гг.), прямыми и косвенными жертвами которой стало не менее 4 миллионов человек, скорее всего больше – называются разные цифры, а несколько сотен тысяч женщин и мужчин стали жертвами сексуального насилия. Война велась вооруженными силами нескольких африканских государств. Вот только в центре войны стояла борьба за природные ресурсы в интересах транснациональных корпораций (ТНК), таких как «Bayer», «Samsung» и др., и, в первую очередь – тантал, необходимый для производства мобильных телефонов, компьютеров, оружия, некоторых медицинских приборов («Черная книга корпораций», 2003)[5].

Также стоит отметить и другие военные события, последовавшие после Второй мировой войны. Это и собственно гонка вооружений – Холодная война, державшей мир на гране полного уничтожения в течении нескольких десятилетий (после окончания Второй мировой у генштаба США были готовы планы нанесения военного удара по Советам, которые предполагали нанесение ядерных ударов по территории противника, другое дело что на тот момент запасы оружия массового уничтожения были еще незначительны). И только видимо чудо, а также страх действительного уничтожения в результате ядерной бомбардировки удержал мир перехода Холодной войны в «горячую» в октябре 1962 г., в ходе Карибского кризиса.

Вообще говоря, из того, что имело место после 1945 г. наиболее важным для нас является всё то, что относится к империалистической политике, геноциду, а также установление диктаторских режимов для проведения определенной экономической политики.

Не буду в данном случае излагать кровавую сторону послевоенной истории особенно подробно. Остановлюсь лишь на некоторых эпизодах. В частности, упоминания достойна война во Вьетнаме, унесшая жизни по разным данным от 1,5 до 3,5 миллионов человек. Эта война интересна для нас методами, которые применялись вооруженными силами США: напалм и ковровые бомбардировки. Эти методы были вполне в духе времени, и основывались на индустриальной логике массового производства. К слову сказать, первое боевое применение напалма также принадлежит Соединенным Штатам, и имело место при налете самолетов американских ВВС на нацистские склады в Кутансе, Франция, 17 июля 1944 г.

Вьетнам – это, кроме того, начало применение тактики выжженной земли индустриальными методами, что опять же выделяют данную войну из сонма остальных войн. Данный вид ведения боевых действий был известен задолго до 1960-х гг., но тогда в у сторонников подобных тактических приемов не было тех возможностей, какими обладало командование вооруженных сил США в двадцатом веке.

Геноцид в Руанде, Восточном Тиморе, систематическое уничтожение курдов в Турции, а также уничтожение курдов войсками Саддама Хусейна, бомбежки чеченских городов, применение графитных бомб в Косово, пытки с применением шоковой терапии (метод, заимствованный экономистами, сторонниками неолиберальных идей Милтона Фридмана, о чем немало интересного можно найти у Наоми Кляйн), массовые убийства камбоджийцев красными кхмерами, жертвы Культурной революции в Китае, Дарфурский конфликт, массовые убийства в Индонезии в 1965-66 гг., совершенные по политическим мотивам, так называя «международная война с терроризмом», ведущаяся террористическими методами против мирного населения, в реальности ведущаяся не против терроризма, а за энергетические ресурсы и контроль над территориями в геополитических интересах… и т.д., и т.д… «Мир – это война», как сказал бы Джордж Оруэлл.

При этом, что так же очень важно для понимания современности, это роль технократов и ученых в вопросах развития средств уничтожения человека и подчинения человеческой воли в интересах осуществления пыток и убийств. В этом смысле интересны исследования эксперимента Милгрэма, и конкретно рассуждения об этом в книге Баумана «Актуальность Холокоста». Речь шла о подчинении воли испытуемого авторитету ученого, то есть о том, что сколь бы человеконенавистническими ни были задачи, которые ученый ставил перед испытуемым, последний склонен в большинстве случаев их выполнять именно потому что над ним довлеет авторитет ученого человека, обладающего знанием. И не менее интересно было другое – по мере увеличения количества лиц, проводящих эксперимент, а также возникновения между ними споров процент подчиняющихся снижался практически до нуля. Это демонстрирует, насколько опасной может быть технократическая власть, и, особенно диктатура технократии. В этом смысле наука несет со своей стороны огромную ответственность перед человечеством, что, впрочем, отмечал еще Михаил Бакунин (см. «Наука и народ», 1868; «Наука и насущное революционное дело», 1869).

Касаемо непосредственно основного эксперимента следует внести ряд пояснений и дополнений. Суть его сводилась к следующему:

В эксперименте участвовало трое: собственно исследователь, актер, исполняющий роль «ученика», и, собственно испытуемый, исполнявший роль «учителя». Перед испытуемым ставилась задача исследования влияния боли на человеческую память. В случае ошибки «ученика» (он должен был «запоминать» то, что говорил ему «учитель» — в частности, речь шла о запоминании ассоциативных пар слов) «учитель» должен был «наказывать» его ударом тока, начиная с 15В, и вплоть до 450В, чего на самом деле конечно же не было, но о чем испытуемой не знал, думая, что посылает «ученику» настоящие электроразряды. Стоит отметить также, что «ученик» и испытуемый находились в разных помещениях.

До максимальной мощности предполагаемого «наказания» электротоком дошли 65% «учителей». При этом это были совершенно обычные люди, вовсе не склонные к садизму. Эксперимент впоследствии получил многочисленные подтверждения.

Стоит отметить, что не только увеличение числа исследователей (ученых) и споры между ними снижали процент беспрекословно подчиняющихся, но также и близость между «учеником» и «учителем», то есть в том случае, если они находились не в разных помещениях, а в одном. И еще больше снижался уровень подчинения в случае, если для причинения «наказания» «учитель» должен был осуществлять тактильный контакт с «учеником», прижимая его руку к металлической пластине. Впрочем, не менее интересен и другой момент: снижение процента подчинения (втрое) в том случае, если указания отдавались по телефону.

Еще один интересный момент связан с тем, что происходило не в случае увеличения числа ученых и возникновения между ними «разногласий», но в случае увеличения количества «учителей» (таких же актеров, как и «ученик»). В том случае, если псевдоиспытуемые настаивали на продолжении, процент подчиняющихся возрастал почти до ста процентов (37 из 40 испытуемых). В том случае, если псевдоиспытуемые считали, что необходимо остановится, процент подчиняющихся столь же стремительно снижался.

Кроме того, процент подчиняющихся требованиям ученого-исследователя достигал 95% в случае, когда испытуемый должен был не «наказывать» сам, но только отдавать соответствующие приказания.

Были и другие, не менее важные эксперименты, с точки зрения понимания окружающей действительности, в частности – Стэнфордский, когда испытуемых произвольно разделили на «заключенных» и «надзирателей», и который был прекращен через шесть дней после его начала, в то время как был рассчитан на две недели. Прекращен, так как вышел из под контроля. Этот эксперимент важен с той позиции, что демонстрирует сразу несколько вещей: силу научного авторитета, силу влияния на испытуемых денежного фактора (Эрих Фромм особо отмечает эту сторону эксперимента), силу безнаказанности.

Через упоминание Стэнфорского эксперимента перейдем к более подробному рассмотрению другой стороны «гнилой медали» — проблемам паноптикума и синоптикона.

Идея синопотикона – это прямое продолжение идеи паноптикума[6]. Последний был подробно рассмотрен Мишелем Фуко в книге «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (1975)[7].

В паноптикуме внешний контроль заключается в том, что ты знаешь, что за тобой в любой момент могут наблюдать (а могут и не наблюдать), что держит в постоянном неведении и заставляет исходить из того, что наблюдение ведется.

В своей первоначальной концепции, предложенной Иеремией Бентамом (1748-1832), паноптикум мыслился как тюремное кругообразное здание, в центре которого располагается башня. Само здание разбито на камеры. По всему периметру башни расположены окна, а камеры имеют, каждая по два окна, одно из которых выходит наружу, в другое на башню. Таким образом, все заключенные оказываются под постоянным потенциальным контролем со стороны одного надзирателя.

Фуко отмечает, что идея паноптикума (кстати, существовавшая еще до ее изложения Бентамом) была положительно воспринята французскими революционерами периода Великой Французской революции. А также он отмечает взаимосвязь между идеей паноптикума как тюрьмой, а также паноптикума как школы и больницы для душевнобольных.

Со временем концепция паноптикума была перенесена на общество в целом. Общество тотального контроля малыми силами. Свое выражение эта концепция получила в практике тоталитарных режимов, полицейского контроля в либеральных обществах (вот вам и «либеральный авторитаризм», о котором я уже упоминал ранее), а также была гипертрофированно развита в книге Дж. Оруэлла «1984».

Оруэлл изобразил идею паноптикума в несколько измененном виде, тем не менее, ее смысл остался прежним, воплощенной на страницах его книге в образе идеи Большого брата, который постоянно следит за всеми и каждым.

Именно идея паноптикума и объясняет, в общем-то, принципы функционирования контроля в тоталитарном государстве. Дело в том, что полный контроль над обществом невозможен, в этом критики идеи тоталитаризма правы. Но, только в этом. Проблема в тотальном контроле, а в психологическом воздействии контроля на население: человек знает, что контроль есть, и что за ним могут следить, и он знает, чем ему это может грозить, и потому все его действия, вся его жизнь пропитана страхом. К тому же, что в СССР, что нацистской Германии, если опираться на эти два ярчайших примера тоталитаризма, потенциальная жертва террора со стороны властей всегда знала, что контроль и репрессии, это не просто громкие слова, но и реальные дела, ведь люди то и дело бесследно пропадали, а это значило, что и за тобой могут в какой-то момент придти, и ты точно также бесследно исчезнешь, как и множество людей до тебя.

В либеральном обществе концепция паноптикума нашла, конечно же, гораздо менее брутальное выражение. Тем не менее, важно то, что она была реализована и здесь. Но здесь она в большей степени была реализована не через репрессии, как таковые, но через «потребление» и «зрелище». По сути, речь уже идет о переходной модели от паноптикум к синоптикону, но, пока еще, сохраняющей в себе основные идеи именно первого, а не второго. Это был вариант «мягкой» либеральной «диктатуры», диктатуры потребительства и красивой картинки (упаковки), когда полицейское видеонаблюдение сочеталось с насаживанием на своего рода потребительскую «наркоиглу» широких слоев населения. А «картинка» служила здесь отвлекающим фактором, забивающим внимание человека. Ну а кого не устраивает столь «счастливое и идеальное» общество, то, по всей видимости, не вполне нормален (в СССР в постсталинскую эпоху и вовсе сажали в дурдом всевозможных диссидентов, ведь «только ненормальный может критиковать идеальное общественно-политическое и экономическое устройство страны Советов»).

Так мы приходим к новой концепции, концепции синоптикона.

Данная идея исходит из того, что контроля может не быть вообще, важно не то, что за тобой могут наблюдать, но то, что существует внешняя власть как таковая и она заставляет подчиняться необходимости самоконтроля в интересах данной власти. По сути, синоптикон, это гротескная и извращенная идея самоуправления и самоконтроля, дошедшая до откровенного идиотизма самоэксплуатации в откровенно чужих для тебя интересах. Но это, прежде всего, психология, а не что либо еще.

Именно психология, так как только общество, состоящее из разобщенных индивидов, дезориентированных и пропитанных страхом перед окружающим миром, и даже перед самим собой, может быть погружено в кошмар синоптикона. Для людей, живущих в таком мире, власть становится чем-то сродни божеству, находится вне их мира и понимания.

Если раньше Бог свысока, из Иного мира следил за происходящим, и карал либо миловал людей после их смерти (и, по их представлению, мог даровать засуху, либо наоборот обильный урожай, равно как и мог много другое, в этом мире), то теперь Власть[8] становится воистину Богом на земле.

И, в таких условиях, то, о чем писали Вильгельм Райх («Психология масс и фашизм», 1933) и Эрих Фромм («Бегство от свободы», 1941), становится уже не просто тенденцией, но просто одним из столпов утверждения авторитарных и тоталитарных режимов разной степени кровожадности. Нет, таким образом, мы приходим к торжеству брутальных кошмаров множества антиутопий, в том числе в стиле киберпанк, что ставит на повестку дня вопрос не просто о сопротивлении тирании, о проблеме свободы в современном мире, но о выживании человечества, как таковом, о сохранении самой возможности к сопротивлению.

Райх, а затем и Фромм писали о проблемах современного им общества, пытаясь объяснить причины, по которым люди поддерживали идей фашистского, и околофашистского типа (в широком смысле это и сталинский СССР, и империалистическая Япония времен Второй мировой войны). По сути, вопрос состоял о том, в чем заключается причина добровольного отказа человека от свободы. При этом тот Фромм вместе с тем задавался и другим вопрос – отношению к свободе человека в западном демократическом обществе.

Так, если речь шла о нацистской Германии или большевистском СССР, то здесь многое упиралось в культ вождя, фюрера, «отца народов». Применительно же к такими странам как США, речь шла о конформистском приспособленчестве. И в том, и в другом случае речь шла о нежелании человека управлять собственной жизнью, отвечать за самого себя, брать на себя ответственность. И там, и там речь шла о страхе человека перед необходимостью отвечать за свои действия перед самим собой (а так, добавлю, перед равными человеку людьми, столь же свободными, как и он сам, ведь свобода одного, как писал еще Бакунин, не ограничивается свободой другого, а дополняется ею, и только в их взаимодействии создается подлинно свободное общество).

Но никогда нельзя забывать о том, что любое общество, в котором люди массово «бегут от свободы к фашистскому сильному государству» основывается в том числе на страхе перед насилием со стороны государства, которое лишает человека воли (а любое насилие, целью которого является принуждение, начинается с попытки сломать человека, сломать его тягу к сопротивлению, если она есть), и/или на подкупе. В «идеальном» случае (для сторонников сильного государства, сильного в разных смыслах этого слова, а также сильной экономики либерального типа) речь идет, конечно же, о совмещении насилия и подкупа, кнута и пряника, когда, с одной стороны человека бьют, а, с другой, предлагают «свободу действия в рамках». Грубо говоря, речь идет о том, что сначала человека (общество) к чему либо принуждают, а потом ослабляют давление (не обязательно добившись того, к чему было направлено принуждение), и ставят человека (общество) перед выбором: либо ты и дальше сопротивляешься, что ведет к дальнейшему применению против него насилия, либо он «добровольно» (добровольность тут, конечно же, не более, чем иллюзия) соглашается дать принуждающему то, чего от него хотят, и может делать после этого «всё, что захочет», но, с оглядкой на принуждающую сторону и помня всегда о том, что его «свобода действия» ограничена «волей сильного».

Так что современная негативная сторона общественной жизни имеет две гнилые стороны, и обе они одинаково опасны для человечества: Синоптикон и Освенцим. И обе они завязаны на проблеме добровольного бегства человека от свободы, которое, начинаясь с отдельных людей, охватывает широкие слои общества.


[1] Если взять, например, историю терактов на территории США 11 сентября 2001 г., то многие сходятся во мнении, что если теракты и не были делом рук непосредственно спецслужб с подачи Белого дома, то, как минимум, они этому способствовали. Тем более что после тех событий общественности было представлено немало сведений о тесном экономическом сотрудничестве семей Буша и Бен-Ладена. См. об этом, например, любопытную, пусть и не бесспорную и излишне эмоциональную книгу Майкла Мура, написанную с социал-либеральных позиций «Где моя страна, чувак? Америка, которую мы потеряли». Т.е. речь идет о том, что в реальности даже «11 сентября» — это не следствие и не проявление внешней угрозы по отношению к государству Соединенные Штаты Америки и их населению, но борьба политических, финансово-экономических и силовых элит против внутриамериканской оппозиции. То есть, старая как мир попытка сплотить вокруг Власти народ посредством искусственного создания внешней угрозы, являющейся в реальности (изначально) не угрозой, но – псевдоугрозой, и становящейся реальной только уже в ходе эскалации конфронтации, когда наносимый ассиметричный псевдоконтрудар вынуждает противника защищаться, что в интерпретации «партии войны» созвучно примерно такой постановке вопроса: «вот видите какие они, а мы ведь предупреждали…»

[2] При этом Вторая Опиумная война сопровождалась тайпинским восстанием (1850-1864), в результате которого по некоторым оценкам погибло от 20 до 30 млн. человек.

[3] По мнению исследователя Кевина Бейлза, сегодня в мире насчитывается порядка 27 миллиона рабов («Одноразовые люди», 2000). При этом он указывает на то, что его критерии включения в данный список более жесткие и строгие, нежели у ряда правозащитников, называющих цифру в 200 млн.

[4] В 2003 г. война прекратилась официально. Тем не менее, неофициально,

[5] Данная война известна под несколькими названиями: Вторая конголезская война (первая Конголезская война – ноябрь 1996 – май 1997 гг.) Первая мировая война Африки, Великая африканская война, а также – Колтановая война. По количеству жертв данная война считается самой кровопролитной со времен Второй мировой войны.

[6] В другой транскрипции – паноптикон. Панопктиум происходит от греч. pan (всё) и греч. optikós — зрительный, согласно Большой советской энциклопедии (БСЭ).

[7] По данному вопросу см. также статью-беседу между М. Фуко, Ж. П. Барру и М. Перро «Око власти», 1977 г., в книге «Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью 1970-1984 гг.» Ч. 1., изданной в России в 2002 г.

[8] Говоря в данном случае о Власти с большой буквы, я имею в виду политическую и экономическую власть государства и капитала (и шире – Рынка) над обществом. А также, власть иерархических церковных институтов. То есть, речь идет об эксплуатации человека человеком (и человека капиталом, если можно так выразиться), поддерживаемую идеологией высшей силы, гласящей, что Государь (будь то фюрер, президент или кто либо еще) – это ставленник Бога на Земле. При этом нельзя забывать о высказанной Фридрихом Ницше мысли о том, что «Бог умер» («Весёлая наука», 1882), что означало идею о глубоком духовном кризисе человечества, кризисе христианской культуры. В этом смысле особенно актуальным выглядит то, что в современном мире, с одной стороны, можно наблюдать возрастание роли авторитарных и откровенно тоталитарных религиозных групп, течений в тех же христианстве и исламе, особенно и в первую очередь в их фундаменталистском варианте, а также тоталитарных религиозных сект, с одной стороны. И, с другой, апологию «природности», «естественности» рыночной экономики: именно отсюда исходит миф о противниках неолиберальной глобализации как об «антиглобалистах», то есть протестующих против естественных законов жизни и экономики. И отсюда же тезис о «естественности» насилия, популярной в современном политическом дискурсе, так как это оправдывает существование государственной власти, либо власти транснациональных корпораций (или несколько шире – крупного капитала), подкрепленного полицейской и частной военной силой.

Источник: http://poslezavtra.be/Laboratory/2016/0 ... edali.html