Xex
25-03-2011 21:34:45
Имя очень часто ничего не значит, ничего не говорит о человеке, который его носит. Так, по России разгуливает немало Владиславов, которые, конечно же, никакой славой не владеют. То же и в политике. Прожженные буржуазные политиканы величают себя социалистами или лейбористами, а хиппи, вегетарианцы и лодыри – анархистами.
Принцип действия
От старого анархизма ничего не осталось – лишь одно название. Социал-демократия всегда была соглашательской.Социализм начала XX века «являл собой реформизм, парламентаризм, отталкивающее доктринерство», а «нищету доктрины довершало то, что в нее никто не верил», вспоминает Виктор Серж. И надо ли удивляться тому, что сейчас на Западе каждый второй министр – социалист?
Коммунисты никогда не скрывали своей приверженности идее диктатуры пролетариата, так что пресловутый сталинизм – вполне законное дитя марксистского коммунизма. Что касается анархистов прошлого, то это были бескомпромиссные бойцы свободы и равенства. Те, кто искал «свободный (без поверхностной метафизики)» идеал, выбирали анархизм – как «принцип действия», как «принцип бьющей ключом жизни», сообщает старина Серж.
Сейчас же те, кто называет себя анархистами, – либо догматики, которые талдычат о всеобщем самоуправлении, ничего не делая для того, чтобы это самоуправление воплотилось в реальности, либо бездельники, которые за анархизм выдают свою лень. Еще к анархистам себя причисляют разного рода «субкультурщики»: вегетарианцы, сквоттеры и прочие оригиналы.
Раньше анархисты шли на эксплуататоров с бомбой, а сейчас идут к бомжам с морковной котлетой и переваренным рисом. Конечно, подкармливать бомжей – дело очень благородное. Только при чем здесь Михаил Бакунин?
Жить в расселенном доме в антисанитарных условиях, рискуя обзавестись вшами – наверное, очень романтично, это позволяет получить совсем другие ощущения и впечатления, чем от жизни в квартире с ванной и теплым клозетом. Только при чем здесь Жюль Бонно и Нестор Махно?
Пучина отчаяния
Анархизм прошлого, как вспоминает Виктор Серж, захватывал целиком, «требовал полной самоотдачи, но и давал все. …казалось, нет в жизни уголка, которого бы он не озарил». И действительно: «Можно оставаться католиком, протестантом, либералом, радикалом, социалистом, синдикалистом, ничего не меняя в своей жизни, а, следовательно, в жизни вообще. Достаточно читать соответствующую газету, в крайнем случае – ходить в кафе, где собираются сторонники тех или иных воззрений». А анархизм требовал «соответствия слова и дела». Те, кто в начале XX века выбирали анархизм, понимали, что они обречены, так как разрушить этот мир невозможно. Тогдашний анархизм был бунтом живых против удушающей мертвечины. Анархисты действия, по словам Сержа, предпочитали «разбить кулак о дверь, чем погрязнуть в косности».
Анархизм нельзя было выбрать в знак согласия с тем, что написано в той или иной брошюре, в той или иной статье. Это был совершенно иррациональный выбор, он прорастал, как пишет Серж, «из пучины отчаяния», эта идея вырабатывалась «“в тайниках сознания” силой скрытых химических процессов – торможения, отбора, сублимации, интуиции и тому подобного, не поддающегося определению».
Чтобы доказать бесперспективность анархизма, часто ссылаются на то, что анархисты (за исключением Петра Кропоткина) не имели четкого понимания, как организовать общество после социальной революции. Верное замечание. Но анархизм и не мог оставить после себя концепции совершенного мироустройства. Те же французские анархисты, вспоминает Серж, исходили из того, что «человек не бывает победителем, он всегда проигравший». Мы заведомо обречены, что бы ни предпринимали. «Бунт – это тупик, ничего не поделаешь. Итак, поскорее перезарядим обоймы», – таким было, по словам Сержа, мироощущение его товарищей.
Когда они чувствовали, что пропадают, то шли на самоубийство, чтобы избежать тюрьмы. «Жизнь не стоит этого, – говорил один боевик, который никогда не расставался со своим браунингом. – Шесть пуль – легавым, седьмая – мне. Ты знаешь, у меня легко на сердце...» А одна молодая акушерка-анархистка отказалась от своей профессии, «потому что преступно наказывать жизнью человеческое существо».
Избиратели виноваты больше всего
Отношение старого анархизма к жизни очень далеко от того пошленького слащавого гуманизма, который выдают за анархизм сегодня. Антропологический пессимизм, то есть презрение к большей части человеческой породы, был нервом боевого анархизма. Литератор-анархист Феликс Фенеон, присутствуя вместе с художником-неоимпрессионистом Полем Синьяком на премьере пьесы Ибсена «Враг народа», обронил любопытное замечание, которые показывает, как он и его товарищи относились к обывателям.
«Он вскрыл, – записал в своем дневнике Синьяк, – логику различных покушений, объектами которых стали: при участии Галло – Биржа (речь идет об одном из первых покушений. Шарль Галло бросил бомбу и произвел несколько выстрелов из револьвера в помещении Биржи 5 марта 1886 года. – Д.Ж.), Равашоля – магистратура и армия (казарма Лобо), Вайяна – депутаты, Анри – избиратели, Казерио – представитель власти. Наиболее “анархистским” ему представляется покушение Анри, направленное на избирателей, возможно, более виновных, чем сами избранные, поскольку последние принуждаемы ими исполнять свое ремесло депутатов».
Речь идет о волне анархистского «большого террора». 11 марта 1892 года на бульваре Сен-Жермен, в доме, где жил председатель суда присяжных, взорвалась бомба. Это была месть за осуждение участников парижской первомайской демонстрации 1891 года. 18 марта в казарме Лобо взорвалась другая бомба. 27-го числа – третий взрыв, на этот раз в доме номер 39 по улице Клиши, где обитал генеральный прокурор. 30 марта полиция задержала некоего Равашоля. На него донес гарсон из ресторана Бери на бульваре Мажента. Суд над Равашолем начался 27 апреля. Накануне вечером ресторан Бери потряс мощный взрыв. В июле суд присяжных департамента Луары приговорил Равашоля к смертной казни. «Путь революции кровав. Когда больше не будет тех, кто нас сможет судить, тогда мы начнем нападать на финансистов и политиков. У нас достаточно динамита, чтобы взорвать каждый дом, в котором проживает судья», – грозил Равашоль, произнося свое последнее слово. Только за 1892 год анархисты устроили более тысячи покушений с помощью динамита. И это было только начало.
В полдень 9 декабря 1893 года бомба взорвалась в Бурбонском дворце, когда там заседали депутаты. Через два дня полиция арестовала анархиста Вайяна, совершившего это покушение. 10 января он предстал перед судом; смертный приговор был приведен в исполнение 5 февраля. Возмездие последовала незамедлительно. Вечером 12 февраля молодой человек лет двадцати, Эмиль Анри, допущенный к экзаменам в Политехнической школе, бросил снаряд в кафе «Терминюс» на вокзале Сен-Лазар, когда там шел концерт; он был задержан на месте преступления. Анри стал застрельщиком «безмотивного террора», направленного не столько против власти, сколько против обывателей, на которых власть опирается. И именно акт Анри Феликс Фенеон назвал самым анархистским.
8 июня, вскоре после того, как был казнен Анри, приговоренный 28 апреля к высшей мере наказания, молодой итальянский анархист Санте Казерио решил отомстить за него и Вайяна. 24 июня в Лионе ударом кинжала он заколол французского президента Сади Карно.
Естественно, «самые анархистские» атаки не разбирали, кто свой, а кто чужой. Так, 4 апреля в результате взрыва в ресторане Фуайо по улице Турнон в Париже лишился глаза поэт Лоран Тэлад, который воспевал террористические акты анархистов. «Что стоят жертвы, если жест красив!» – восклицал Тэлад.
Затем пришло время Жюля Бонно. Он был самым отважным автогонщиком своего времени. Любя риск и скорость, он сблизился с анархистами, которые, следуя своей вере, ничего не откладывали на завтра. Бонно грабил банки и арсеналы, а власть металась в бешенстве. Полиция появлялась на месте преступления, когда анархистов и след простыл. Сотни лучших жандармов были брошены на поиски «банды Бонно». Президент Пуанкаре заявил, что Бонно – «наиболее опасный преступник этого века, так же как и прошлого века». Как бы в ответ на слова президента Бонно и его люди атаковали крепость Винсенн, где взяли оружие и амуницию.
Бонно выдал предатель. Жюль отстреливался до последнего, ранил и убил многих полицейских, стреляя из окон дома, в котором его накрыли. Когда стрельба стихла, полиция осторожно зашла в дом. Под окровавленным телом Жюля Бонно лежала записка, написанная им, смертельно раненым: «Я знаменит. Мое имя прогремело триумфом на всем земном шаре, и реклама, данная моей скромной персоне, должна вызвать ревность всех тех людей, кто напрасно пытается попасть в газеты. Что касается меня, то я бы обошелся без этого». Бонно умер на руках полицейских.
В свою очередь, русский боевой анархизм приобрел такой размах, что стал главной боевой силой первой русской революции. Его застрельщиками – в обоих смыслах этого слова – были молодые обитатели местечек в «черте оседлости». Евреи-анархисты убивали жандармов, ростовщиков и фабрикантов. В Белостоке летом 1904 года толпа на базаре под предводительством 18-летнего анархиста Нисана Фарбера напала на булочные и лавки, забрала хлеб, мясо и прочие продукты. Вскоре Фарбер в синагоге ранил кинжалом фабриканта Когана, который во время забастовки рабочих выписал штрейкбрехеров из Москвы. Осенью 1904 года в России была брошена первая анархистская бомба, и это тоже стало делом рук Фарбера, взорвавшего полицейский участок в Белостоке. Именно в те годы юный Нестор Махно совершил покушение, за которое сидел за решеткой, пока его не освободила Февральская революция. Даже миролюбивый Петр Алексеевич Кропоткин – и тот призывал пролить реки крови ради победы социальной революции.
Все та же химия
Современный анархизм со своей вареной морковкой и чечевичной похлебкой является наследником чего угодно и кого угодно, только не того движения, которое представляли Равашоль, Анри Анри, Санте Казерио, Жюль Бонно и Нестор Махно. Чтобы быть анархистом, мало отрицать государство и вовсе не обязательно отрицать иерархию и авторитет. Настоящий анархизм – самая что ни на есть иерархия с принципом действия во главе. И в этом смысле наследником боевого анархизма можно назвать ранний итальянский фашизм: то же действие ради самого действия, та же любовь к риску, то же разочарование в обывателе…
Если бы анархисты прошлого, боевики, верили в то, что человечество рано или поздно прозреет, они бы листовки раздавали, а не бомбы кидали. Но они не хотели ждать всеобщего озарения и прозрения, они включали ускоренный счетчик жизни и заряжали свои револьверы.
Фашист, писал Бенито Муссолини, «не верит в возможность “счастья” на земле, как это было в устремлениях экономической литературы XVIII века, и поэтому он отвергает все телеологические учения, согласно которым в известный период истории возможно окончательное устроение человеческого рода». Анархисты действия тоже не верили в рай на земле. Они находили счастье в самом процессе борьбы.
«Радость жизни и, если это необходимо – радость смерти. Для нас, фашистов, самое важное – не жить долго, а жить деятельно. В этом и заключается мистика фашизма. Следовательно – мистика во всем. Все в фашизме – мистика. Мистика и фашизм неразделимы», – написано в «Первой книге фашиста». Кто-кто, а анархисты действия жили недолго, но деятельно.
Об антидемократизме фашизма писано-переписано. Но фашизм унаследовал этот антидемократизм не от тираний прошлого, а от классического анархизма. «Деспотизм не бывает так страшен и силен, как тогда, когда он опирается на мнимое представительство мнимой народной воли», – утверждал Михаил Бакунин в «Государственности и анархии». По его мнению, «так называемые конституционные или народно-представительные формы не мешают государственному, военному, политическому и финансовому деспотизму, но как бы узаконивая его и давая ему ложный вид народного управления, могут значительно увеличить его крепость и силу». Поэтому «либеральный чиновник несравненно хуже простого и откровенного чиновника-палки».
6/9/9/699.jpegБакунинское отношение к политической демократии разделял французский идеолог революционного синдикализма Жорж Сорель. «Опыт показывает, – писал он, – что во всех странах, где демократия может спокойно развиваться сообразно своей природе, господствует подкуп в самом бессовестном виде, причем никто не считает нужным скрывать своих мошеннических подделок». По мнению Сореля, демократия, основанная на выборном начале, имеет очень большое сходство с биржевыми кругами; в том и другом случае приходится рассчитывать на наивность масс, покупать содействие большой прессы и создавать удачу путем бесконечных хитростей» («Размышления о насилии»). Сорель считал, что между социализмом и демократией ведется «ожесточенная непримиримая дуэль».
Другой французский синдикалист Юбер Лагардель рассматривал синдикалистское движение как «реакцию пролетариата против демократии», оценивая последнюю как «популярную форму господства буржуазии». Недаром Муссолини называл Сореля своим учителем, а Лагардель стал советником дуче.
Жюль Бонно грабил банки на автомобиле, был фанатом скорости. «Мы хотим воспеть человека у руля машины, который метает копье своего духа над Землей, по ее орбите», – писал «фашист первого часа» Филиппо Таммазо Маринетти в «Манифесте футуризма», опубликованном в газете «Фигаро» в феврале 1909 года.
Рассуждая о фашизме, обычно вспоминают изречение дуче: «Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства». Но мало кто знает, что весной 1920 года, за два года до похода на Рим, Муссолини писал следующее: «Долой государство во всех его воплощениях! Государство вчерашнего дня, сегодняшнего, завтрашнего. Государство буржуазное, государство социалистическое. Нам, верным умирающему индивидуализму, остается для печального настоящего и темного будущего лишь абсурдная, быть может, но зато утешительная религия Анархии».
Банальный диктатор не выдал бы такого. Такие мысли могли появиться только в голове Муссолини, сына анархиста, почитателя Сореля. Видимо, в тайниках его сознания происходили те же химические процессы, что и тайниках сознания Эмиля Анри, Жюля Бонно и Нестора Махно.
Но вот эффект – эффект от химических процессов в голове Муссолини – был совершенно иным, отличным от процессов в тайниках сознания анархистов действия. Те, веря в «религию Анархии», искали встречи со смертью и быстро находили ее. Муссолини пошел другим путем.
«Самому старшему из нас 30 лет, так что у нас есть еще, по крайней мере, 10 лет, чтобы завершить свое дело. Когда нам будет 40, другие, более молодые и сильные, может быть, выбросят нас, как ненужные рукописи, в мусорную корзину – мы хотим, чтобы так оно и было!» – восклицал Маринетти в феврале 1909 года. Ровно через 20 лет, в феврале 1929 года его друг Бенито подписал в Palazzo Laterano соглашения с Ватиканом… С «религией Анархии» в Италии было покончено. А через семь лет после Латеранских соглашений самолеты дуче будут бомбить анархистов в Испании, а сам Бенито назовет своим другом бывшего ефрейтора с клоунскими усами, которого несколькими годами ранее назвал «назойливым человеком», «существом свирепым и жестоким».
Придя к власти, Муссолини перестал быть фашистом. И те, кто сейчас называет себя фашистами – такие же фашисты, как анархисты – те, кто называет себя анархистами. Дела кончились, остались слова…
Принцип действия
От старого анархизма ничего не осталось – лишь одно название. Социал-демократия всегда была соглашательской.Социализм начала XX века «являл собой реформизм, парламентаризм, отталкивающее доктринерство», а «нищету доктрины довершало то, что в нее никто не верил», вспоминает Виктор Серж. И надо ли удивляться тому, что сейчас на Западе каждый второй министр – социалист?
Коммунисты никогда не скрывали своей приверженности идее диктатуры пролетариата, так что пресловутый сталинизм – вполне законное дитя марксистского коммунизма. Что касается анархистов прошлого, то это были бескомпромиссные бойцы свободы и равенства. Те, кто искал «свободный (без поверхностной метафизики)» идеал, выбирали анархизм – как «принцип действия», как «принцип бьющей ключом жизни», сообщает старина Серж.
Сейчас же те, кто называет себя анархистами, – либо догматики, которые талдычат о всеобщем самоуправлении, ничего не делая для того, чтобы это самоуправление воплотилось в реальности, либо бездельники, которые за анархизм выдают свою лень. Еще к анархистам себя причисляют разного рода «субкультурщики»: вегетарианцы, сквоттеры и прочие оригиналы.
Раньше анархисты шли на эксплуататоров с бомбой, а сейчас идут к бомжам с морковной котлетой и переваренным рисом. Конечно, подкармливать бомжей – дело очень благородное. Только при чем здесь Михаил Бакунин?
Жить в расселенном доме в антисанитарных условиях, рискуя обзавестись вшами – наверное, очень романтично, это позволяет получить совсем другие ощущения и впечатления, чем от жизни в квартире с ванной и теплым клозетом. Только при чем здесь Жюль Бонно и Нестор Махно?
Пучина отчаяния
Анархизм прошлого, как вспоминает Виктор Серж, захватывал целиком, «требовал полной самоотдачи, но и давал все. …казалось, нет в жизни уголка, которого бы он не озарил». И действительно: «Можно оставаться католиком, протестантом, либералом, радикалом, социалистом, синдикалистом, ничего не меняя в своей жизни, а, следовательно, в жизни вообще. Достаточно читать соответствующую газету, в крайнем случае – ходить в кафе, где собираются сторонники тех или иных воззрений». А анархизм требовал «соответствия слова и дела». Те, кто в начале XX века выбирали анархизм, понимали, что они обречены, так как разрушить этот мир невозможно. Тогдашний анархизм был бунтом живых против удушающей мертвечины. Анархисты действия, по словам Сержа, предпочитали «разбить кулак о дверь, чем погрязнуть в косности».
Анархизм нельзя было выбрать в знак согласия с тем, что написано в той или иной брошюре, в той или иной статье. Это был совершенно иррациональный выбор, он прорастал, как пишет Серж, «из пучины отчаяния», эта идея вырабатывалась «“в тайниках сознания” силой скрытых химических процессов – торможения, отбора, сублимации, интуиции и тому подобного, не поддающегося определению».
Чтобы доказать бесперспективность анархизма, часто ссылаются на то, что анархисты (за исключением Петра Кропоткина) не имели четкого понимания, как организовать общество после социальной революции. Верное замечание. Но анархизм и не мог оставить после себя концепции совершенного мироустройства. Те же французские анархисты, вспоминает Серж, исходили из того, что «человек не бывает победителем, он всегда проигравший». Мы заведомо обречены, что бы ни предпринимали. «Бунт – это тупик, ничего не поделаешь. Итак, поскорее перезарядим обоймы», – таким было, по словам Сержа, мироощущение его товарищей.
Когда они чувствовали, что пропадают, то шли на самоубийство, чтобы избежать тюрьмы. «Жизнь не стоит этого, – говорил один боевик, который никогда не расставался со своим браунингом. – Шесть пуль – легавым, седьмая – мне. Ты знаешь, у меня легко на сердце...» А одна молодая акушерка-анархистка отказалась от своей профессии, «потому что преступно наказывать жизнью человеческое существо».
Избиратели виноваты больше всего
Отношение старого анархизма к жизни очень далеко от того пошленького слащавого гуманизма, который выдают за анархизм сегодня. Антропологический пессимизм, то есть презрение к большей части человеческой породы, был нервом боевого анархизма. Литератор-анархист Феликс Фенеон, присутствуя вместе с художником-неоимпрессионистом Полем Синьяком на премьере пьесы Ибсена «Враг народа», обронил любопытное замечание, которые показывает, как он и его товарищи относились к обывателям.
«Он вскрыл, – записал в своем дневнике Синьяк, – логику различных покушений, объектами которых стали: при участии Галло – Биржа (речь идет об одном из первых покушений. Шарль Галло бросил бомбу и произвел несколько выстрелов из револьвера в помещении Биржи 5 марта 1886 года. – Д.Ж.), Равашоля – магистратура и армия (казарма Лобо), Вайяна – депутаты, Анри – избиратели, Казерио – представитель власти. Наиболее “анархистским” ему представляется покушение Анри, направленное на избирателей, возможно, более виновных, чем сами избранные, поскольку последние принуждаемы ими исполнять свое ремесло депутатов».
Речь идет о волне анархистского «большого террора». 11 марта 1892 года на бульваре Сен-Жермен, в доме, где жил председатель суда присяжных, взорвалась бомба. Это была месть за осуждение участников парижской первомайской демонстрации 1891 года. 18 марта в казарме Лобо взорвалась другая бомба. 27-го числа – третий взрыв, на этот раз в доме номер 39 по улице Клиши, где обитал генеральный прокурор. 30 марта полиция задержала некоего Равашоля. На него донес гарсон из ресторана Бери на бульваре Мажента. Суд над Равашолем начался 27 апреля. Накануне вечером ресторан Бери потряс мощный взрыв. В июле суд присяжных департамента Луары приговорил Равашоля к смертной казни. «Путь революции кровав. Когда больше не будет тех, кто нас сможет судить, тогда мы начнем нападать на финансистов и политиков. У нас достаточно динамита, чтобы взорвать каждый дом, в котором проживает судья», – грозил Равашоль, произнося свое последнее слово. Только за 1892 год анархисты устроили более тысячи покушений с помощью динамита. И это было только начало.
В полдень 9 декабря 1893 года бомба взорвалась в Бурбонском дворце, когда там заседали депутаты. Через два дня полиция арестовала анархиста Вайяна, совершившего это покушение. 10 января он предстал перед судом; смертный приговор был приведен в исполнение 5 февраля. Возмездие последовала незамедлительно. Вечером 12 февраля молодой человек лет двадцати, Эмиль Анри, допущенный к экзаменам в Политехнической школе, бросил снаряд в кафе «Терминюс» на вокзале Сен-Лазар, когда там шел концерт; он был задержан на месте преступления. Анри стал застрельщиком «безмотивного террора», направленного не столько против власти, сколько против обывателей, на которых власть опирается. И именно акт Анри Феликс Фенеон назвал самым анархистским.
8 июня, вскоре после того, как был казнен Анри, приговоренный 28 апреля к высшей мере наказания, молодой итальянский анархист Санте Казерио решил отомстить за него и Вайяна. 24 июня в Лионе ударом кинжала он заколол французского президента Сади Карно.
Естественно, «самые анархистские» атаки не разбирали, кто свой, а кто чужой. Так, 4 апреля в результате взрыва в ресторане Фуайо по улице Турнон в Париже лишился глаза поэт Лоран Тэлад, который воспевал террористические акты анархистов. «Что стоят жертвы, если жест красив!» – восклицал Тэлад.
Затем пришло время Жюля Бонно. Он был самым отважным автогонщиком своего времени. Любя риск и скорость, он сблизился с анархистами, которые, следуя своей вере, ничего не откладывали на завтра. Бонно грабил банки и арсеналы, а власть металась в бешенстве. Полиция появлялась на месте преступления, когда анархистов и след простыл. Сотни лучших жандармов были брошены на поиски «банды Бонно». Президент Пуанкаре заявил, что Бонно – «наиболее опасный преступник этого века, так же как и прошлого века». Как бы в ответ на слова президента Бонно и его люди атаковали крепость Винсенн, где взяли оружие и амуницию.
Бонно выдал предатель. Жюль отстреливался до последнего, ранил и убил многих полицейских, стреляя из окон дома, в котором его накрыли. Когда стрельба стихла, полиция осторожно зашла в дом. Под окровавленным телом Жюля Бонно лежала записка, написанная им, смертельно раненым: «Я знаменит. Мое имя прогремело триумфом на всем земном шаре, и реклама, данная моей скромной персоне, должна вызвать ревность всех тех людей, кто напрасно пытается попасть в газеты. Что касается меня, то я бы обошелся без этого». Бонно умер на руках полицейских.
В свою очередь, русский боевой анархизм приобрел такой размах, что стал главной боевой силой первой русской революции. Его застрельщиками – в обоих смыслах этого слова – были молодые обитатели местечек в «черте оседлости». Евреи-анархисты убивали жандармов, ростовщиков и фабрикантов. В Белостоке летом 1904 года толпа на базаре под предводительством 18-летнего анархиста Нисана Фарбера напала на булочные и лавки, забрала хлеб, мясо и прочие продукты. Вскоре Фарбер в синагоге ранил кинжалом фабриканта Когана, который во время забастовки рабочих выписал штрейкбрехеров из Москвы. Осенью 1904 года в России была брошена первая анархистская бомба, и это тоже стало делом рук Фарбера, взорвавшего полицейский участок в Белостоке. Именно в те годы юный Нестор Махно совершил покушение, за которое сидел за решеткой, пока его не освободила Февральская революция. Даже миролюбивый Петр Алексеевич Кропоткин – и тот призывал пролить реки крови ради победы социальной революции.
Все та же химия
Современный анархизм со своей вареной морковкой и чечевичной похлебкой является наследником чего угодно и кого угодно, только не того движения, которое представляли Равашоль, Анри Анри, Санте Казерио, Жюль Бонно и Нестор Махно. Чтобы быть анархистом, мало отрицать государство и вовсе не обязательно отрицать иерархию и авторитет. Настоящий анархизм – самая что ни на есть иерархия с принципом действия во главе. И в этом смысле наследником боевого анархизма можно назвать ранний итальянский фашизм: то же действие ради самого действия, та же любовь к риску, то же разочарование в обывателе…
Если бы анархисты прошлого, боевики, верили в то, что человечество рано или поздно прозреет, они бы листовки раздавали, а не бомбы кидали. Но они не хотели ждать всеобщего озарения и прозрения, они включали ускоренный счетчик жизни и заряжали свои револьверы.
Фашист, писал Бенито Муссолини, «не верит в возможность “счастья” на земле, как это было в устремлениях экономической литературы XVIII века, и поэтому он отвергает все телеологические учения, согласно которым в известный период истории возможно окончательное устроение человеческого рода». Анархисты действия тоже не верили в рай на земле. Они находили счастье в самом процессе борьбы.
«Радость жизни и, если это необходимо – радость смерти. Для нас, фашистов, самое важное – не жить долго, а жить деятельно. В этом и заключается мистика фашизма. Следовательно – мистика во всем. Все в фашизме – мистика. Мистика и фашизм неразделимы», – написано в «Первой книге фашиста». Кто-кто, а анархисты действия жили недолго, но деятельно.
Об антидемократизме фашизма писано-переписано. Но фашизм унаследовал этот антидемократизм не от тираний прошлого, а от классического анархизма. «Деспотизм не бывает так страшен и силен, как тогда, когда он опирается на мнимое представительство мнимой народной воли», – утверждал Михаил Бакунин в «Государственности и анархии». По его мнению, «так называемые конституционные или народно-представительные формы не мешают государственному, военному, политическому и финансовому деспотизму, но как бы узаконивая его и давая ему ложный вид народного управления, могут значительно увеличить его крепость и силу». Поэтому «либеральный чиновник несравненно хуже простого и откровенного чиновника-палки».
6/9/9/699.jpegБакунинское отношение к политической демократии разделял французский идеолог революционного синдикализма Жорж Сорель. «Опыт показывает, – писал он, – что во всех странах, где демократия может спокойно развиваться сообразно своей природе, господствует подкуп в самом бессовестном виде, причем никто не считает нужным скрывать своих мошеннических подделок». По мнению Сореля, демократия, основанная на выборном начале, имеет очень большое сходство с биржевыми кругами; в том и другом случае приходится рассчитывать на наивность масс, покупать содействие большой прессы и создавать удачу путем бесконечных хитростей» («Размышления о насилии»). Сорель считал, что между социализмом и демократией ведется «ожесточенная непримиримая дуэль».
Другой французский синдикалист Юбер Лагардель рассматривал синдикалистское движение как «реакцию пролетариата против демократии», оценивая последнюю как «популярную форму господства буржуазии». Недаром Муссолини называл Сореля своим учителем, а Лагардель стал советником дуче.
Жюль Бонно грабил банки на автомобиле, был фанатом скорости. «Мы хотим воспеть человека у руля машины, который метает копье своего духа над Землей, по ее орбите», – писал «фашист первого часа» Филиппо Таммазо Маринетти в «Манифесте футуризма», опубликованном в газете «Фигаро» в феврале 1909 года.
Рассуждая о фашизме, обычно вспоминают изречение дуче: «Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства». Но мало кто знает, что весной 1920 года, за два года до похода на Рим, Муссолини писал следующее: «Долой государство во всех его воплощениях! Государство вчерашнего дня, сегодняшнего, завтрашнего. Государство буржуазное, государство социалистическое. Нам, верным умирающему индивидуализму, остается для печального настоящего и темного будущего лишь абсурдная, быть может, но зато утешительная религия Анархии».
Банальный диктатор не выдал бы такого. Такие мысли могли появиться только в голове Муссолини, сына анархиста, почитателя Сореля. Видимо, в тайниках его сознания происходили те же химические процессы, что и тайниках сознания Эмиля Анри, Жюля Бонно и Нестора Махно.
Но вот эффект – эффект от химических процессов в голове Муссолини – был совершенно иным, отличным от процессов в тайниках сознания анархистов действия. Те, веря в «религию Анархии», искали встречи со смертью и быстро находили ее. Муссолини пошел другим путем.
«Самому старшему из нас 30 лет, так что у нас есть еще, по крайней мере, 10 лет, чтобы завершить свое дело. Когда нам будет 40, другие, более молодые и сильные, может быть, выбросят нас, как ненужные рукописи, в мусорную корзину – мы хотим, чтобы так оно и было!» – восклицал Маринетти в феврале 1909 года. Ровно через 20 лет, в феврале 1929 года его друг Бенито подписал в Palazzo Laterano соглашения с Ватиканом… С «религией Анархии» в Италии было покончено. А через семь лет после Латеранских соглашений самолеты дуче будут бомбить анархистов в Испании, а сам Бенито назовет своим другом бывшего ефрейтора с клоунскими усами, которого несколькими годами ранее назвал «назойливым человеком», «существом свирепым и жестоким».
Придя к власти, Муссолини перестал быть фашистом. И те, кто сейчас называет себя фашистами – такие же фашисты, как анархисты – те, кто называет себя анархистами. Дела кончились, остались слова…
