afa-punk-23
07-09-2012 13:40:11
Бессмертный К. С. Болото «новых левых». Часть 1: Леваки
Дорога в никуда
К началу Второй мировой войны, положившей десятки миллионов человеческих жизней на алтарь капиталистической мир-системы, международное анархистское движение было практически полностью разгромлено. Во многих странах мира правили бал диктатуры: Италии, Испании, СССР, Аргентине, Португалии и т.д.
Мир, расколотый на военные блоки, провалился в пучину межимпериалистических противоречий.
С падением весной 1939 г. испанской Республики оказался загнанным в подполье и последний мощный оплот либертарного сопротивления капитализму и государству – испанский анархо-синдикализм.
Когда же мировой войне пришел конец, радикальные настроения в разных уголках планеты снова стали поднимать голову. Наряду с заметным усилением коммунистических партий, ошибочно ассоциировавшихся у широких слоев населения по всему миру с «левыми» идеями, во второй половине 40-х гг. наметилось возрождение анархистских и анархо-синдикалистских организаций.
В Аргентине, в условиях диктатуры, продолжала действовать легендарная ФОРА, которая, правда, страдала к тому же от жестких внутренних разногласий[1]. Испанские анархо-синдикалисты упорно сопротивлялись режиму Франко[2], жертвами которого стало к тому моменту до нескольких сотен тысяч человек[3].
В Италии и Франции ряды анархистов и анархо-синдикалистов насчитывали после окончания мировой войны несколько десятков тысяч активистов[4]. В Швеции продолжало действовать анархо-синдикалистское профсоюзное объединение САК, ряды которой постепенно сокращалась, и которая постепенно отходила от прежних революционных позиций[5].
Тем не менее, революционного взрыва, аналогичного потрясшему мир после Первой мировой войны, так и не произошло: с одной стороны правительства западноевропейских и североамериканских демократий пошли по пути развития кейнсианской экономики и социального государства; с другой стороны, страны «социалистического» (в действительности – государственно-капиталистического) лагеря, пользуясь, с одной стороны, репутацией победителя (СССР) мирового фашизма, с другой, репутацией своей мнимой «левизны» (СССР, Китай), действовали в рамках мирного сосуществования с капиталистическим миром. Псевдореволюционная риторика и борьба за мир способствовали канализации радикальных настроений рабочих масс по всему миру, за пределами «социалистического» лагеря, притом, что в самих этих странах проводились жесткие репрессии против «неправильных» левых[6].
Мир-система, живущая в гармоничном симбиозе «холодного» противостояния двух миров – частнособственнического и государственного капитализмов – успешно сдерживала рост реальных революционных левых настроений[7]. В обоих противостоящих друг другу лагерях развивалось социальное государство, подкрепленное борьбой с инакомыслием[8].
В колониально-зависимых странах полным ходом шла борьба за национальное освобождение, что выдвинуло во многих странах складывающегося Третьего мира на первые политические роли местных радикальных националистов и клерикалов. Кроме того, разваливающаяся колониальная система стала ареной вооруженного противостояния двух частей единой капиталистической мир-системы, СССР (ОВД) и США (НАТО).
Революционные анархизм и марксизм сошли со сцены, и, казалось, интерес к ним если и возродится, то очень и очень не скоро.
Бунт сытых
Между тем противоречия внутри сложившейся после окончания Второй мировой войны системы нарастали. За внешним благополучием назревала новая волна недовольства.
Во второй половине 1960-х гг. это недовольство, наконец, начало выходить наружу. Везде это происходило по-разному и в разных вариациях, но общим было одно – недовольство сложившимся положением вещей. При этом нельзя сказать, что все происходившие в 60-70-е гг. события могут быть объединены под общей вывеской «антисистемной борьбы», тем не менее, рассматривать их сообща вполне можно, но, не как единонаправленный протест, а, скорее, как этакую «сумму разнонаправленных векторов». Их общность связана с тем, что все они направлялись против разных проявлений единой мир-системы и в одинаковой мере, хотя и с разных направлений, а также с разной целью, вели к ее дестабилизации. Главной же движущей силой наиболее радикально настроенных протестующих стала молодежь, в основном студенчество, ряды которого в послевоенные годы стремительно росли по всему миру.
И вот тут на сцену вышли те самые «новые левые», чья идеологическая база стала складываться в США, Великобритании и Франции еще во второй половине 1950-х гг. во многом под воздействием Венгерского восстания (Венгерской революции) 1956 г.[9]
По сути «новые левые» пересмотрели современную им социал-демократическую идеологию, а также идеологемы правящей верхушки СССР в сторону большей революционности, отчасти вернувшись к радикальным корням классического марксизма, отчасти развернувшись к разного рода левокоммунистическим изыскам 20-х гг. При всем при этом пересмотренный марксизм был сдобрен изрядной долей анархистских теоретических положений, а также фрейдистскими идеями в интерпретации ряда представителей Франкфуртской школы (Адорно, Маркузе). Кроме того «новые левые» вобрали в себя экзистенциалистские идеи марксиста Сартра и анархиста Камю, а также собственно фрейдо-марксистские положения Вильгельма Райха, весьма своеобразно используя их в своих концепциях[10].
Не стану описывать здесь все перипетии бурных протестных событий 1960-70-х гг. (они же – «бурные шестидесятые»), так как это не входит в мою задачу. Отмечу лишь, что действия в них официальных компартий и официальных же профсоюзов сыграли свою немаловажную роль в окончательном оформлении «новолевой» идеологической базы, укрепив основных идеологов новомодного направления «левой» мысли в том, что они были правы в своих ревизионистских поползновениях относительно традиционных (для их времени, а вовсе не классических, как им казалось) марксизма и анархизма.
Размытость социальных (классовых) границ в обществе, социальная мобильность натолкнули ряд мыслителей на идею об «обуржуазивании» пролетариата. Это автоматически привело к необходимости поиска нового революционного субъекта, которым и стала молодежь (студенчество). Но одной «молодежи» было мало, ведь, в конце концов, люди постепенно взрослеют, а потому должно быть что-то еще, какая-то идея, которая бы сплачивала людей на революционной платформе и после их перехода в новую возрастную группу.
Именно через это «новые левые» пришли к идейной концепции революционности угнетаемых меньшинств[11], прежде всего – сексуальных, а также угнетаемых национальных (этнических) меньшинств[12]. Так, незаметно для себя, «левыми» оказались подняты на щит чисто либеральные идеи. И дело вовсе не в том, что борьба с национальным угнетением, притеснением лиц нетрадиционной сексуальной ориентации и т.п. не имеют ничего общего, с каким бы то ни было социализмом. Все гораздо сложнее.
Так, в частности, если борьба с национальным угнетением ведется именно что как национально-освободительная, то она неизбежно ведет к противоборству двух и более политических группировок за власть. То есть экономическая основа эксплуатации человека человеком остается нетронутой, и, при этом, консервируются националистические предрассудки, национализм, что только отдаляет перспективу социального переустройства общества. Вместе с тем, как показал опыт двадцатого столетия, зачастую национально-освободительная борьба только ухудшала положение беднейших слоев населения многих бывших колониальных стран, так как новоявленные государства оказались разорены в результате кровопролитных вооруженных конфликтов, сопровождавшихся огромными человеческими жертвами, разрушением социальной инфраструктуры и загрязнением окружающей среды. Таким образом, произошла не более чем замена одного типа эксплуатации другим.
К слову сказать, что популярность революционера-марксиста Че Гевары среди части революционеров, называющих себя анархистами, связана как раз с эклектичностью взглядов современных леворадикалов (анархистов), симпатизирующих тем или иным вариантам «новой левой» теории. Этим людям форма оказывается гораздо важнее содержания[13].
Что же касается угнетения сексуальных меньшинств, то: во-первых, как показала история второй половины двадцатого столетия, их положение может быть радикально улучшено и в рамках существующей либеральной, капиталистической мир-системы, а, во-вторых, сексуальная ориентация еще вовсе не означает принятие тем же индивидом левацкой политической ориентации[14].
Особо отметим два момента в связи с теоретическими изысками «новых левых». Это тезисы об «отказе от работы» и «сексуальной революции».
Что касается «отказа от работы», то стоит вспомнить о том, что данное положение было перенято из работ одного из представителей Франкфуртской школы, Герберта Маркузе. Другое дело, что изначальный авторский посыл и его интерпретация новоявленными революционерами сильно разнились.
По сути, из работ Маркузе исходит мысль о том, что в существующем капиталистическом обществе работа отчуждена[15] от человека, и является не потребностью, но необходимостью для человека. Отсюда следует, что такая форма деятельности не дает возможности для полноценного развития каждого отдельного человека, его способностей[16]:
«Труд, который заложил материальный базис человечества, был, главным образом, отчужденным трудом, связанным со страданием и нуждой, - и таким он остается по сей день. Вряд ли выполнение такой работы удовлетворяет индивидуальные потребности и склонности. Она навязана человеку жестокой необходимостью и грубой силой»[17].
В противовес такой «работе» предполагалось развитие концепции «игры», то есть творческого процесса, направленного на максимальное вовлечение в процесс труда (будь то умственный или физический) личного потенциала конкретного человека[18]:
«Путь к разумной системе общественного труда пролегает через освобождение времени и пространства для развития индивидуальности за пределами неизбежно репрессивного мира труда. Игра и видимость как принцип цивилизации подразумевают не преобразование труда, но его полное подчинение свободно развивающимся возможностям человека и природы теперь в полной мере открывается расстояние между идеями игры и видимости ценностями производительности и функциональной деятельности: игра непроизводительна и бесполезна в точном смысле, ибо она порывает с репрессивными и эксплуатативными чертами труда и досуга; она «просто играет» с реальностью»[19].
В конце концов: «Труд как свободная игра не признает администрирования; только отчужденный труд поддается организации и регламентации рациональным порядком»[20].
В свою очередь «новые левые» пошли «дальше», в том смысле, что они приняли тезис об отказе от отчужденной работы, но при этом положении о необходимости замены его трудовой творческой самореализацией было ими, по сути, проигнорировано.
Один из лозунгов «Красного мая» 1968 г. во Франции гласил: «Пролетарии всех стран, развлекайтесь!» А это уже содержит в себе самую суть разрыва с первоначальными идеями «отказа от работы». Можно, конечно, решить, что это не более чем своеобразие лингвистической формы, однако ко же, если вспомнить увлечение бунтующего студенчества тех лет наркотиками (в частности – ЛСД), а также жесткое неприятие общества потребления (что само по себе является позитивной стороной «новых левых»[21]), то можно понять, что труд как создание материальных и культурных благ был для них малоинтересен. Вместо неотчужденного творчества предлагалось банально «развлекаться», не думая о последствиях[22].
Вместо борьбы за свержение капиталистического мира предлагалась безопасная для Системы «игра в революцию» (безопасная, так как предлагаемые способы действия подчас были весьма элитарны и явно не могли стать основой для создания массового действительно антисистемного движения, которое имело бы революционный потенциал): «Освобождение происходит лишь тогда, когда мы перестаем рубиться за бабло и начинаем делать то, что хочется, как это было в детстве»[23]. То, что это пример безопасного для Системы протеста, по меньшей мере, очевидно.
С другой стороны, правда, такой представитель «новых левых», как Эбби Хоффман, представляется более серьезным человеком, хотя в целом и его идеи направлены на «выпадение из обычной жизни». Что называется, «не работай на дядю», как говорят многие современные российские леваки. Проще говоря, речь идет об апологетике паразитического образа жизни за счет остального общества[24]. Хотя, безусловно, как подспорье для выживания в условиях, когда ты оказываешься без средств к существованию в условиях социального государства, многие даваемые Хоффманом советы и могут оказаться полезными. Другое дело, что для Хоффмана и его последователей быть безработным – это не проблема, а скорее благо. Правда, при этом он старался показать, что не противопоставляет «выпавшего» человека работающему: «Старайтесь не подставлять ни в чем не повинных тружеников общепита, а уж кинуть обслугу с чаевыми – так и вовсе непорядочно»[25].
Хоффман даже напоминал левакам о том, что борьба с капиталистическим миром должна вестись в интересах всего человечества: «Настоящие правонарушители никогда не преступают закон только для себя – но ради всех людей вокруг»[26]. Правда последний призыв подчас оказывается проигнорированным последователями таких людей как Хоффман и Рубин, потому что выглядел скорее красивой фразой «играющих в революцию», нежели чем-то осознанным.
Что же касается «Сексуальной революции», то ее интерпретация «новыми левыми» выглядит откровенно вульгарной вариацией на тему идей, изложенных Вильгельмом Райхом.
Говоря о сексуальной революции, о необходимости изменения отношения к вопросам сексуальности, Райх писал, что он является противником того типа морали, которая представляет собой требования аскетизма для детей и подростков, вечной обязательной верности партнеру, принудительного брака и т.п. Он заявлял, что ведет против такой морали «беспощадную борьбу»[27].
Проще говоря, речь шла о борьбе с репрессивной сексуальной моралью, а также патриархальными пережитками.
Кроме того, Райх писал о том, что помощь несовершеннолетним детям со стороны родителей в реализации их любовных потребностей и желаний проистекала не из апологии сексуальности как наслаждения, но из желания, чтобы люди росли не зацикленными на собственных сексуальных комплексах, ведущих к сексуальным девиациям. Именно поэтому он говорил, что хочет, чтобы молодежь «наслаждалась любовью открыто, а не в темных углах»[28].
Среди прочего В. Райх замечал, что: «Неконтролируемая поспешность, с которой реализуется стремление отдать юное тело партнеру, является результатом перехода к новым, но еще не выкристаллизовавшимся формам сексуального хаоса...»[29] Стоит заметить, что понятие «хаоса» как таковое Райх вовсе не считал положительным, и это необходимо отдельно отметить, так как в наш век социальной атомизации многие радикальные леваки подняли на щит понятие «хаоса» как положительного явления, якобы разрушающего Систему.
Ну и напоследок, закрывая разговор о Сексуальной революции, приведу еще одну, пространную цитату одноименной работы немецко-австрийского психолога:
«Никогда материальная нужда сама по себе не ведет к случайным связям. Исключением является только проституция. Следовательно, не могли отличить бедствия, порожденные гражданской войной и тяжелым экономическим положением, от проявлений новой жизни. Последние, будучи сами по себе здоровыми и оптимистическими, должны были показаться “сексуальным хаосом” всем тем, кто находился под грузом старых понятий. А ведь половой акт между 17-летним юношей и 16-летней девушкой может представлять собой одно или другое. Так, половой акт хаотичен, противоречит принципам сексуальной экономики, вреден для молодежи и опасен для общества, если он совершается в неблагоприятных условиях, если нездорова внутренняя психическая структура его участников, если они испытывают страх, давление моральных предписаний и совести и не переживают удовлетворения, короче говоря, если эта близость проникнута хаосом, свойственным нашему времени. С другой стороны, в какой-то мере можно приблизиться к сексуальности будущего, совершая половой акт в благоприятных условиях, если структура личности молодых людей способна к счастливой любовной жизни, если они полностью сознают ее величие и важность и если близость происходит без чувства вины и страха перед авторитетами и нежеланными детьми, для воспитания которых нет возможности»[30].
Ситуационисты
Среди тех, кто оказал влияние на формирование «новых левых», особняком стоят представители так называемого Ситуационистского интернационала (СИ), созданного в 1957 г. Работы таких авторов Рауль Ванейгем, Ги Дебор, Кен Нэбб и ряда других оказали и продолжают оказывать заметное влияние на умы современных леворадикалов, близких или симпатизирующих «новым левым».
Наследие их неоднозначно и имеет как свои сильные, так и слабые стороны. К сильным вполне можно отнести критику «общества спектакля (зрелища)», предложенную Ги Дебором[31]. При этом наиболее любопытна даже не сама книга «Общество спектакля», но изданные через много лет «Комментарии к “Обществу спектакля”», в которых автор представил углубленный анализ современности с учетом накопившегося исторического опыта[32].
Обращаясь к наследию Дебора, стоит обратить внимание на весьма актуальное в современной России замечание о влиянии всевозможных экспертов на жизнь современного человека (экспертократии, как выражается современный российский философ Ашкеров[33]):
«Все эксперты являются информационно-государственными и только так признаются в качестве экспертов. Всякий эксперт служит своему хозяину, ибо любая из прежних возможностей независимости была полностью сведена на нет организационными условиями современного общества. Эксперт, который служит лучше всех, – это, конечно же, лгущий эксперт. По разным мотивам в эксперте нуждаются только фальсификатор и невежда. Там, где индивид больше ничего не узнает сам, его неведение официально укрепляет эксперт»[34].
В целом же налицо узость мышления Дебора, вызванная его ограниченностью марксистскими догмами и мифами (хотя часть из них автор и пытался преодолеть). В частности речь идет о том его утверждении, что «Анархизм – это все еще идеологическое отрицание государства и классов, то есть самих общественных условий идеологии, основанной на разделении»[35]. По меньшей мере, подобные утверждения говорят о том,что с анархистскими теоретическими наработками Дебор был знаком крайне поверхностно[36].
И более того, касаясь истории Испанской революции 1936-39 гг. автор воспроизводит широко распространенный сталинистский миф о том, что анархистское движение «показало себя не способным не только расширить половинчатые победы революции, но даже просто защитить их»[37]. Нежелание и неумение автора смотреть вглубь исторических событий, его неумение понять сложную причинно-следственную связь[38] заставляют отказаться от некритического прочтения работ Дебора.
Вместе с тем, вполне справедливым выглядит утверждение автора о том, что революционное рабочее движение было уничтожено между Первой и Второй мировыми войнами совместными усилиями сталинизма и фашизма[39]. В тоже время апологетическое восхваление системы Советов[40] снова демонстрирует поверхностное знакомство автора с историческими реалиями[41].
Обращаясь же к наследию другого теоретика СИ Р. Ванейгема, мы сталкиваемся с еще более поверхностными суждениями (в пучинах которых встречаются, конечно же, и вполне серьезные суждения, но которые тонут в общем потоке излагаемых автором мыслей).
«У тех, кто говорит о революции и о классовой борьбе, не имея при этом в виду повседневную жизнь, не понимая подрывного элемента в любовных отношениях и позитивного заряда в отказе от ограничений, - во рту мертвечина»[42].
Что ж, хорошо звучит… если конечно это говорится в защиту вульгарного гедонистического либерализма. И дело тут не в гедонизме – сам по себе он не плох и не хорош. Дело тут именно что в вульгарности и в либерализме, ибо, как показал опыт Западного мира во второй половине двадцатого столетия, да и опыт Восточной Европы, начиная с восьмидесятых годов минувшего века, воспевание «отказа от ограничений» и мнимой революционности «любовных отношений» ведут вовсе не к революции, но к укреплению капиталистической мир-системы[43]. Ни более, но и не менее того.
Это всё вполне может быть названо словами Мюррея Букчина в качестве «бесхребетного “протеста” и бесцельных выходок»[44]. Словами, которые были обращены на критику анархистов образа жизни. Что ж, если в прошлом можно было говорить о некотором «буржуазном влиянии на анархизм»[45], то теперь похоже впору говорить о буржуазном влиянии на марксизм, хотя и это было бы не вполне точным, учитывая саму либеральную природу марксистских идеологем[46].
Либеральная сущность подобных суждений проскальзывает у Ванейгема и в других местах, когда он, в частности, утверждает, что: «Революция перестает существовать в тот момент, когда ради нее нужно принести себя в жертву»[47]. То есть видимо автор надеется на некую «манну небесную», когда правящие круги без боя сдадут подобным квазиреволюционерам свои позиции. Что ж, в таком случае «сизифов труд» - это удел как раз таких «революционеров». Что называется: «Абсурдный человек говорит “да” – и его усилиям более нет конца»[48]. То есть, в данном случае это означает что вся псевдореволюционная деятельность поклонников Ванейгема будет уходить в бесконечности без малейшей надежды на достижение какой либо осмысленной. Как писал российский философ от анархизма Петр Рябов – «Анархия не возможна, анархизм вечен!»[49]. Воистину Аминь!
И ведь, вместе с тем, Ванейгем вполне разумно подходил к вопросам революционной борьбы. Хотя, при этом нельзя не отметить и некоторую отвлеченность его суждений (в частности, призыв «раз и навсегда отказаться от массовых демонстраций»), идеализм, временами доходящий до откровенной наивности[50]. Впрочем, с другой стороны, такому подходу теоретика ситуационизма явно способствовало в значительной степени некритическое восприятие рабочей борьбы на Западе в 1960-70-е гг.
Что касается оценок современного (автору) состояния общества (Западного типа), то и оно выглядит скорее поверхностным. Утверждение о том, что «Быть богатым в наше время значит обладать большим количеством бедных предметов»[51] крайне поверхностно, так как среди прочего, быть богатым – это возможность иметь больший доступ к качественным продуктам духовной и материальной культуры, а также (что немаловажно, в особенности для беднейших слоев населения стран Глобального Юга) продуктам питания, а потому по меньшей мере неуместно говорить о простом обладании «большим количеством бедных предметов».
С другой стороны сложно не согласится со следующим суждением Ванейгема:
«Кульминационной точкой станет кибернетическое общество специалистов, иерархизированных в соответствии с их способностью потреблять и заставлять других потреблять дозы власти, необходимые для функционирования гигантской социальной машины в которой они будут одновременно программой и ответом. Общество эксплуатируемых эксплуататоров в равенстве рабства»[52].
Как пишет Ванейгем в другом месте: «В наши дни говорить о жизни – все равно что говорить о веревке в доме повешенного»[53].
Среди скорее положительных моментов можно также отметить противопоставление «экономики дара» рыночным и плановым экономическим моделям[54].
И при всем при этом автор не смог понять, насколько психология потребительства опасна для стран третьего мира:
«Кто осмелится предположить, что андский индеец сложит оружие, добившись аграрной реформы и улучшения условий жизни, когда наиболее оплачиваемые рабочие Европы требуют радикальных перемен в своём образе жизни? Да, бунт в WelfareState с этих пор устанавливает уровень минимальных требований для всех революций мира»[55].
А, между тем, в реальности «андский индеец» оружие таки сложил, причем, даже не добившись улучшения жизни – для жителей Восточной Европы в 1980-х гг. оказалось достаточным сменить политическую вывеску органов государственной власти в своих странах и перейти к несколько обновленной капиталистической модели[56]. И, примечательно, что в современной России (2011-2012 гг.) вновь наступают на те же исторические грабли, вслед за странами Северной Африки, наступившими на них в начале 2011 г.
Обмануть народные массы, запудрить им мозги оказалось даже проще, чем это казалось Раулю Ванейгему[57].
Также к просчетам можно автора можно отнести безапелляционное утверждение о том, что не существует такого явления как психические заболевания[58]. Суждение, конечно, само по себе интересное, особенно если обратиться к исследованием французского философа Мишеля Фуко[59], но, тем не менее, в корне не верное. Дело не в том, существуют или нет психические заболевания, а они существуют – достаточно лишь вспомнить о всевозможных маньяках и патологических садистах[60]. Дело тут в другом – в причинах, порождающих данные явления, и в том, как их мифологизируют власть предержащие.
Определенным шагом вперед по сравнению с Ванейгемом и Дебором в вопросах революционной теории выглядит еще один теоретик ситуационизма – Кен Нэбб.
«Превращение социальных проблем в личные и моральные отвлекает внимание от их потенциального разрешения. Пытаться изменить социальные условия своим милосердием это всё равно что пытаться поднять уровень моря, подливая воду в океан вёдрами»[61].
Как можно видеть, Нэбб отошел от узко-индивидуалистического бунтарства, бунта ради бунта, который был не более чем «сизифовым трудом». В противовес Ванейгему, который говорил о революции как простом карнавале, с которым несовместимо самопожертвование ради революционной цели, Нэбб отмечал необходимость насильственных действий для претворения в жизнь радикальных социальных перемен[62]. При этом автор приходил к любопытному противоречию, так как считал, что ситуационисты были правы, отказываясь от призыва к самопожертвованию и чувству вины (впрочем, последнее скорее верно) и поднимая на щит мотив «осуществления революции ради нас самих»[63].
Также важным является утверждение К. Нэбба о том, что: «Абсолютная несправедливость социального угнетения заключается в том, что она деградирует, а не облагораживает свои жертвы»[64]. Отупляющий эффект эксплуатации рабочего, и уж тем более – сверхэксплуатации известен давно. Тут важно другое – напоминание левакам об этой проблеме, требующей своего обязательного разрешения.
В этом смысле интерес представляет еще одно суждение автора:
«Самоуправлению не требуется, чтобы каждый стал гением, а только то, чтобы большинство людей не были полными дебилами. Современная система делает нереальными подобные требования, притворяясь, что народ, который она систематически отупляет, способен выносить своё суждение по поводу программ соперничающих политиков или утверждениями рекламы различных товаров, или заниматься такой сложной и последовательной деятельностью, как выращивание ребёнка или вождение на занятой автотрассе»[65].
Это к вопросу о том, почему в современном мире сложно вести разговор радикальных изменения общественных отношений.
Ну и еще одним безусловным плюсом может быть отмечено утверждение о том, что «Терроризм укрепляет государство». Речь идет о личных или групповых актах, воздействующих извне на общественное сознание[66].
Теперь о некоторых явно слабых местах в теоретических построениях Кена Нэбба.
К таковым стоит отнести идеализацию забастовок, при которых не выдвигается требований[67]. В действительности такой подход вовсе не является более эффективным и эффектным, хотя и может в отдельных случаях действительно дезориентировать и сбить с толку начальственные умы. Забастовка без требований – это не признак силы, но признак слабости и дезориентированности. Подобная забастовка ради забастовки, это как бунт ради бунта – в короткой перспективе шум может оказаться большим, а в длительной – пшик, канализирующий протестный, да и революционный потенциал забастовщиков.
Нэбб утверждал, что труд становится все менее необходимым, а цели его становятся все боле абсурдными, да и, дескать, сегодня вообще большинство людей занято абсурдной, временной работой[68]. Это, конечно, любопытное суждение, но вот только весьма неточное и некорректное, так как не дается определения – о каком именно «труде» идет речь[69]. И уже тем более смехотворно это звучит на фоне сверхэксплуатации дешевой рабочей силы в странах Глобального Юга, производящей товары массового потребления для всего мира, и, в первую очередь для представителей среднего и высшего класса стран Глобального Севера[70].
Наивной выглядит и похвала Марксу за то, что тот не представил наработок модели «свободного общества», дескать, это было проявлением его «неавторитарности». Причем суждение это дается в явном противопоставлении классическому анархо-коммунизму (хотя в самом тексте речь идет не о нем, а об «утопистах») с его теоретическими набросками таковой модели[71]. Проблема тут заключается в том, что авторитарность Маркса заключалась не столько в его представлениях или не представлениях о будущем общественном устройстве, а в его методах организации Интернационала и его конкретных секций, их каждодневной работе, в его идеях партийного строительства и призывов к борьбе за политическую власть в государстве (последнее, пожалуй, является тут наиболее важным). Что же касается «амбициозных попыток предсказать, какой будет жизнь в свободном обществе», то: а) речь в случае со сторонниками анархо-коммунистических идей идет вовсе не об «амбициях», но именно что возможных «моделях»[72], и б) действительные революции рождаются, среди всего прочего, из осознания того, к чему, хотя бы в общих чертах, стоит стремиться, в противном случае мы получаем не революцию, но бунт, то есть выражение недовольством тем, что есть, а не стремление к созданию чего-то нового[73].
Таким образом, мы можем видеть все блеск и нищету ситуационизма, являющегося неотъемлемой частью современного политического псевдореволюционного левачества.
К. С. Бессмертный
Февраль 2012
Примечания:
Источник: http://aitrus.info/node/1965
Дорога в никуда
К началу Второй мировой войны, положившей десятки миллионов человеческих жизней на алтарь капиталистической мир-системы, международное анархистское движение было практически полностью разгромлено. Во многих странах мира правили бал диктатуры: Италии, Испании, СССР, Аргентине, Португалии и т.д.
Мир, расколотый на военные блоки, провалился в пучину межимпериалистических противоречий.
С падением весной 1939 г. испанской Республики оказался загнанным в подполье и последний мощный оплот либертарного сопротивления капитализму и государству – испанский анархо-синдикализм.
Когда же мировой войне пришел конец, радикальные настроения в разных уголках планеты снова стали поднимать голову. Наряду с заметным усилением коммунистических партий, ошибочно ассоциировавшихся у широких слоев населения по всему миру с «левыми» идеями, во второй половине 40-х гг. наметилось возрождение анархистских и анархо-синдикалистских организаций.
В Аргентине, в условиях диктатуры, продолжала действовать легендарная ФОРА, которая, правда, страдала к тому же от жестких внутренних разногласий[1]. Испанские анархо-синдикалисты упорно сопротивлялись режиму Франко[2], жертвами которого стало к тому моменту до нескольких сотен тысяч человек[3].
В Италии и Франции ряды анархистов и анархо-синдикалистов насчитывали после окончания мировой войны несколько десятков тысяч активистов[4]. В Швеции продолжало действовать анархо-синдикалистское профсоюзное объединение САК, ряды которой постепенно сокращалась, и которая постепенно отходила от прежних революционных позиций[5].
Тем не менее, революционного взрыва, аналогичного потрясшему мир после Первой мировой войны, так и не произошло: с одной стороны правительства западноевропейских и североамериканских демократий пошли по пути развития кейнсианской экономики и социального государства; с другой стороны, страны «социалистического» (в действительности – государственно-капиталистического) лагеря, пользуясь, с одной стороны, репутацией победителя (СССР) мирового фашизма, с другой, репутацией своей мнимой «левизны» (СССР, Китай), действовали в рамках мирного сосуществования с капиталистическим миром. Псевдореволюционная риторика и борьба за мир способствовали канализации радикальных настроений рабочих масс по всему миру, за пределами «социалистического» лагеря, притом, что в самих этих странах проводились жесткие репрессии против «неправильных» левых[6].
Мир-система, живущая в гармоничном симбиозе «холодного» противостояния двух миров – частнособственнического и государственного капитализмов – успешно сдерживала рост реальных революционных левых настроений[7]. В обоих противостоящих друг другу лагерях развивалось социальное государство, подкрепленное борьбой с инакомыслием[8].
В колониально-зависимых странах полным ходом шла борьба за национальное освобождение, что выдвинуло во многих странах складывающегося Третьего мира на первые политические роли местных радикальных националистов и клерикалов. Кроме того, разваливающаяся колониальная система стала ареной вооруженного противостояния двух частей единой капиталистической мир-системы, СССР (ОВД) и США (НАТО).
Революционные анархизм и марксизм сошли со сцены, и, казалось, интерес к ним если и возродится, то очень и очень не скоро.
Бунт сытых
Между тем противоречия внутри сложившейся после окончания Второй мировой войны системы нарастали. За внешним благополучием назревала новая волна недовольства.
Во второй половине 1960-х гг. это недовольство, наконец, начало выходить наружу. Везде это происходило по-разному и в разных вариациях, но общим было одно – недовольство сложившимся положением вещей. При этом нельзя сказать, что все происходившие в 60-70-е гг. события могут быть объединены под общей вывеской «антисистемной борьбы», тем не менее, рассматривать их сообща вполне можно, но, не как единонаправленный протест, а, скорее, как этакую «сумму разнонаправленных векторов». Их общность связана с тем, что все они направлялись против разных проявлений единой мир-системы и в одинаковой мере, хотя и с разных направлений, а также с разной целью, вели к ее дестабилизации. Главной же движущей силой наиболее радикально настроенных протестующих стала молодежь, в основном студенчество, ряды которого в послевоенные годы стремительно росли по всему миру.
И вот тут на сцену вышли те самые «новые левые», чья идеологическая база стала складываться в США, Великобритании и Франции еще во второй половине 1950-х гг. во многом под воздействием Венгерского восстания (Венгерской революции) 1956 г.[9]
По сути «новые левые» пересмотрели современную им социал-демократическую идеологию, а также идеологемы правящей верхушки СССР в сторону большей революционности, отчасти вернувшись к радикальным корням классического марксизма, отчасти развернувшись к разного рода левокоммунистическим изыскам 20-х гг. При всем при этом пересмотренный марксизм был сдобрен изрядной долей анархистских теоретических положений, а также фрейдистскими идеями в интерпретации ряда представителей Франкфуртской школы (Адорно, Маркузе). Кроме того «новые левые» вобрали в себя экзистенциалистские идеи марксиста Сартра и анархиста Камю, а также собственно фрейдо-марксистские положения Вильгельма Райха, весьма своеобразно используя их в своих концепциях[10].
Не стану описывать здесь все перипетии бурных протестных событий 1960-70-х гг. (они же – «бурные шестидесятые»), так как это не входит в мою задачу. Отмечу лишь, что действия в них официальных компартий и официальных же профсоюзов сыграли свою немаловажную роль в окончательном оформлении «новолевой» идеологической базы, укрепив основных идеологов новомодного направления «левой» мысли в том, что они были правы в своих ревизионистских поползновениях относительно традиционных (для их времени, а вовсе не классических, как им казалось) марксизма и анархизма.
Размытость социальных (классовых) границ в обществе, социальная мобильность натолкнули ряд мыслителей на идею об «обуржуазивании» пролетариата. Это автоматически привело к необходимости поиска нового революционного субъекта, которым и стала молодежь (студенчество). Но одной «молодежи» было мало, ведь, в конце концов, люди постепенно взрослеют, а потому должно быть что-то еще, какая-то идея, которая бы сплачивала людей на революционной платформе и после их перехода в новую возрастную группу.
Именно через это «новые левые» пришли к идейной концепции революционности угнетаемых меньшинств[11], прежде всего – сексуальных, а также угнетаемых национальных (этнических) меньшинств[12]. Так, незаметно для себя, «левыми» оказались подняты на щит чисто либеральные идеи. И дело вовсе не в том, что борьба с национальным угнетением, притеснением лиц нетрадиционной сексуальной ориентации и т.п. не имеют ничего общего, с каким бы то ни было социализмом. Все гораздо сложнее.
Так, в частности, если борьба с национальным угнетением ведется именно что как национально-освободительная, то она неизбежно ведет к противоборству двух и более политических группировок за власть. То есть экономическая основа эксплуатации человека человеком остается нетронутой, и, при этом, консервируются националистические предрассудки, национализм, что только отдаляет перспективу социального переустройства общества. Вместе с тем, как показал опыт двадцатого столетия, зачастую национально-освободительная борьба только ухудшала положение беднейших слоев населения многих бывших колониальных стран, так как новоявленные государства оказались разорены в результате кровопролитных вооруженных конфликтов, сопровождавшихся огромными человеческими жертвами, разрушением социальной инфраструктуры и загрязнением окружающей среды. Таким образом, произошла не более чем замена одного типа эксплуатации другим.
К слову сказать, что популярность революционера-марксиста Че Гевары среди части революционеров, называющих себя анархистами, связана как раз с эклектичностью взглядов современных леворадикалов (анархистов), симпатизирующих тем или иным вариантам «новой левой» теории. Этим людям форма оказывается гораздо важнее содержания[13].
Что же касается угнетения сексуальных меньшинств, то: во-первых, как показала история второй половины двадцатого столетия, их положение может быть радикально улучшено и в рамках существующей либеральной, капиталистической мир-системы, а, во-вторых, сексуальная ориентация еще вовсе не означает принятие тем же индивидом левацкой политической ориентации[14].
Особо отметим два момента в связи с теоретическими изысками «новых левых». Это тезисы об «отказе от работы» и «сексуальной революции».
Что касается «отказа от работы», то стоит вспомнить о том, что данное положение было перенято из работ одного из представителей Франкфуртской школы, Герберта Маркузе. Другое дело, что изначальный авторский посыл и его интерпретация новоявленными революционерами сильно разнились.
По сути, из работ Маркузе исходит мысль о том, что в существующем капиталистическом обществе работа отчуждена[15] от человека, и является не потребностью, но необходимостью для человека. Отсюда следует, что такая форма деятельности не дает возможности для полноценного развития каждого отдельного человека, его способностей[16]:
«Труд, который заложил материальный базис человечества, был, главным образом, отчужденным трудом, связанным со страданием и нуждой, - и таким он остается по сей день. Вряд ли выполнение такой работы удовлетворяет индивидуальные потребности и склонности. Она навязана человеку жестокой необходимостью и грубой силой»[17].
В противовес такой «работе» предполагалось развитие концепции «игры», то есть творческого процесса, направленного на максимальное вовлечение в процесс труда (будь то умственный или физический) личного потенциала конкретного человека[18]:
«Путь к разумной системе общественного труда пролегает через освобождение времени и пространства для развития индивидуальности за пределами неизбежно репрессивного мира труда. Игра и видимость как принцип цивилизации подразумевают не преобразование труда, но его полное подчинение свободно развивающимся возможностям человека и природы теперь в полной мере открывается расстояние между идеями игры и видимости ценностями производительности и функциональной деятельности: игра непроизводительна и бесполезна в точном смысле, ибо она порывает с репрессивными и эксплуатативными чертами труда и досуга; она «просто играет» с реальностью»[19].
В конце концов: «Труд как свободная игра не признает администрирования; только отчужденный труд поддается организации и регламентации рациональным порядком»[20].
В свою очередь «новые левые» пошли «дальше», в том смысле, что они приняли тезис об отказе от отчужденной работы, но при этом положении о необходимости замены его трудовой творческой самореализацией было ими, по сути, проигнорировано.
Один из лозунгов «Красного мая» 1968 г. во Франции гласил: «Пролетарии всех стран, развлекайтесь!» А это уже содержит в себе самую суть разрыва с первоначальными идеями «отказа от работы». Можно, конечно, решить, что это не более чем своеобразие лингвистической формы, однако ко же, если вспомнить увлечение бунтующего студенчества тех лет наркотиками (в частности – ЛСД), а также жесткое неприятие общества потребления (что само по себе является позитивной стороной «новых левых»[21]), то можно понять, что труд как создание материальных и культурных благ был для них малоинтересен. Вместо неотчужденного творчества предлагалось банально «развлекаться», не думая о последствиях[22].
Вместо борьбы за свержение капиталистического мира предлагалась безопасная для Системы «игра в революцию» (безопасная, так как предлагаемые способы действия подчас были весьма элитарны и явно не могли стать основой для создания массового действительно антисистемного движения, которое имело бы революционный потенциал): «Освобождение происходит лишь тогда, когда мы перестаем рубиться за бабло и начинаем делать то, что хочется, как это было в детстве»[23]. То, что это пример безопасного для Системы протеста, по меньшей мере, очевидно.
С другой стороны, правда, такой представитель «новых левых», как Эбби Хоффман, представляется более серьезным человеком, хотя в целом и его идеи направлены на «выпадение из обычной жизни». Что называется, «не работай на дядю», как говорят многие современные российские леваки. Проще говоря, речь идет об апологетике паразитического образа жизни за счет остального общества[24]. Хотя, безусловно, как подспорье для выживания в условиях, когда ты оказываешься без средств к существованию в условиях социального государства, многие даваемые Хоффманом советы и могут оказаться полезными. Другое дело, что для Хоффмана и его последователей быть безработным – это не проблема, а скорее благо. Правда, при этом он старался показать, что не противопоставляет «выпавшего» человека работающему: «Старайтесь не подставлять ни в чем не повинных тружеников общепита, а уж кинуть обслугу с чаевыми – так и вовсе непорядочно»[25].
Хоффман даже напоминал левакам о том, что борьба с капиталистическим миром должна вестись в интересах всего человечества: «Настоящие правонарушители никогда не преступают закон только для себя – но ради всех людей вокруг»[26]. Правда последний призыв подчас оказывается проигнорированным последователями таких людей как Хоффман и Рубин, потому что выглядел скорее красивой фразой «играющих в революцию», нежели чем-то осознанным.
Что же касается «Сексуальной революции», то ее интерпретация «новыми левыми» выглядит откровенно вульгарной вариацией на тему идей, изложенных Вильгельмом Райхом.
Говоря о сексуальной революции, о необходимости изменения отношения к вопросам сексуальности, Райх писал, что он является противником того типа морали, которая представляет собой требования аскетизма для детей и подростков, вечной обязательной верности партнеру, принудительного брака и т.п. Он заявлял, что ведет против такой морали «беспощадную борьбу»[27].
Проще говоря, речь шла о борьбе с репрессивной сексуальной моралью, а также патриархальными пережитками.
Кроме того, Райх писал о том, что помощь несовершеннолетним детям со стороны родителей в реализации их любовных потребностей и желаний проистекала не из апологии сексуальности как наслаждения, но из желания, чтобы люди росли не зацикленными на собственных сексуальных комплексах, ведущих к сексуальным девиациям. Именно поэтому он говорил, что хочет, чтобы молодежь «наслаждалась любовью открыто, а не в темных углах»[28].
Среди прочего В. Райх замечал, что: «Неконтролируемая поспешность, с которой реализуется стремление отдать юное тело партнеру, является результатом перехода к новым, но еще не выкристаллизовавшимся формам сексуального хаоса...»[29] Стоит заметить, что понятие «хаоса» как таковое Райх вовсе не считал положительным, и это необходимо отдельно отметить, так как в наш век социальной атомизации многие радикальные леваки подняли на щит понятие «хаоса» как положительного явления, якобы разрушающего Систему.
Ну и напоследок, закрывая разговор о Сексуальной революции, приведу еще одну, пространную цитату одноименной работы немецко-австрийского психолога:
«Никогда материальная нужда сама по себе не ведет к случайным связям. Исключением является только проституция. Следовательно, не могли отличить бедствия, порожденные гражданской войной и тяжелым экономическим положением, от проявлений новой жизни. Последние, будучи сами по себе здоровыми и оптимистическими, должны были показаться “сексуальным хаосом” всем тем, кто находился под грузом старых понятий. А ведь половой акт между 17-летним юношей и 16-летней девушкой может представлять собой одно или другое. Так, половой акт хаотичен, противоречит принципам сексуальной экономики, вреден для молодежи и опасен для общества, если он совершается в неблагоприятных условиях, если нездорова внутренняя психическая структура его участников, если они испытывают страх, давление моральных предписаний и совести и не переживают удовлетворения, короче говоря, если эта близость проникнута хаосом, свойственным нашему времени. С другой стороны, в какой-то мере можно приблизиться к сексуальности будущего, совершая половой акт в благоприятных условиях, если структура личности молодых людей способна к счастливой любовной жизни, если они полностью сознают ее величие и важность и если близость происходит без чувства вины и страха перед авторитетами и нежеланными детьми, для воспитания которых нет возможности»[30].
Ситуационисты
Среди тех, кто оказал влияние на формирование «новых левых», особняком стоят представители так называемого Ситуационистского интернационала (СИ), созданного в 1957 г. Работы таких авторов Рауль Ванейгем, Ги Дебор, Кен Нэбб и ряда других оказали и продолжают оказывать заметное влияние на умы современных леворадикалов, близких или симпатизирующих «новым левым».
Наследие их неоднозначно и имеет как свои сильные, так и слабые стороны. К сильным вполне можно отнести критику «общества спектакля (зрелища)», предложенную Ги Дебором[31]. При этом наиболее любопытна даже не сама книга «Общество спектакля», но изданные через много лет «Комментарии к “Обществу спектакля”», в которых автор представил углубленный анализ современности с учетом накопившегося исторического опыта[32].
Обращаясь к наследию Дебора, стоит обратить внимание на весьма актуальное в современной России замечание о влиянии всевозможных экспертов на жизнь современного человека (экспертократии, как выражается современный российский философ Ашкеров[33]):
«Все эксперты являются информационно-государственными и только так признаются в качестве экспертов. Всякий эксперт служит своему хозяину, ибо любая из прежних возможностей независимости была полностью сведена на нет организационными условиями современного общества. Эксперт, который служит лучше всех, – это, конечно же, лгущий эксперт. По разным мотивам в эксперте нуждаются только фальсификатор и невежда. Там, где индивид больше ничего не узнает сам, его неведение официально укрепляет эксперт»[34].
В целом же налицо узость мышления Дебора, вызванная его ограниченностью марксистскими догмами и мифами (хотя часть из них автор и пытался преодолеть). В частности речь идет о том его утверждении, что «Анархизм – это все еще идеологическое отрицание государства и классов, то есть самих общественных условий идеологии, основанной на разделении»[35]. По меньшей мере, подобные утверждения говорят о том,что с анархистскими теоретическими наработками Дебор был знаком крайне поверхностно[36].
И более того, касаясь истории Испанской революции 1936-39 гг. автор воспроизводит широко распространенный сталинистский миф о том, что анархистское движение «показало себя не способным не только расширить половинчатые победы революции, но даже просто защитить их»[37]. Нежелание и неумение автора смотреть вглубь исторических событий, его неумение понять сложную причинно-следственную связь[38] заставляют отказаться от некритического прочтения работ Дебора.
Вместе с тем, вполне справедливым выглядит утверждение автора о том, что революционное рабочее движение было уничтожено между Первой и Второй мировыми войнами совместными усилиями сталинизма и фашизма[39]. В тоже время апологетическое восхваление системы Советов[40] снова демонстрирует поверхностное знакомство автора с историческими реалиями[41].
Обращаясь же к наследию другого теоретика СИ Р. Ванейгема, мы сталкиваемся с еще более поверхностными суждениями (в пучинах которых встречаются, конечно же, и вполне серьезные суждения, но которые тонут в общем потоке излагаемых автором мыслей).
«У тех, кто говорит о революции и о классовой борьбе, не имея при этом в виду повседневную жизнь, не понимая подрывного элемента в любовных отношениях и позитивного заряда в отказе от ограничений, - во рту мертвечина»[42].
Что ж, хорошо звучит… если конечно это говорится в защиту вульгарного гедонистического либерализма. И дело тут не в гедонизме – сам по себе он не плох и не хорош. Дело тут именно что в вульгарности и в либерализме, ибо, как показал опыт Западного мира во второй половине двадцатого столетия, да и опыт Восточной Европы, начиная с восьмидесятых годов минувшего века, воспевание «отказа от ограничений» и мнимой революционности «любовных отношений» ведут вовсе не к революции, но к укреплению капиталистической мир-системы[43]. Ни более, но и не менее того.
Это всё вполне может быть названо словами Мюррея Букчина в качестве «бесхребетного “протеста” и бесцельных выходок»[44]. Словами, которые были обращены на критику анархистов образа жизни. Что ж, если в прошлом можно было говорить о некотором «буржуазном влиянии на анархизм»[45], то теперь похоже впору говорить о буржуазном влиянии на марксизм, хотя и это было бы не вполне точным, учитывая саму либеральную природу марксистских идеологем[46].
Либеральная сущность подобных суждений проскальзывает у Ванейгема и в других местах, когда он, в частности, утверждает, что: «Революция перестает существовать в тот момент, когда ради нее нужно принести себя в жертву»[47]. То есть видимо автор надеется на некую «манну небесную», когда правящие круги без боя сдадут подобным квазиреволюционерам свои позиции. Что ж, в таком случае «сизифов труд» - это удел как раз таких «революционеров». Что называется: «Абсурдный человек говорит “да” – и его усилиям более нет конца»[48]. То есть, в данном случае это означает что вся псевдореволюционная деятельность поклонников Ванейгема будет уходить в бесконечности без малейшей надежды на достижение какой либо осмысленной. Как писал российский философ от анархизма Петр Рябов – «Анархия не возможна, анархизм вечен!»[49]. Воистину Аминь!
И ведь, вместе с тем, Ванейгем вполне разумно подходил к вопросам революционной борьбы. Хотя, при этом нельзя не отметить и некоторую отвлеченность его суждений (в частности, призыв «раз и навсегда отказаться от массовых демонстраций»), идеализм, временами доходящий до откровенной наивности[50]. Впрочем, с другой стороны, такому подходу теоретика ситуационизма явно способствовало в значительной степени некритическое восприятие рабочей борьбы на Западе в 1960-70-е гг.
Что касается оценок современного (автору) состояния общества (Западного типа), то и оно выглядит скорее поверхностным. Утверждение о том, что «Быть богатым в наше время значит обладать большим количеством бедных предметов»[51] крайне поверхностно, так как среди прочего, быть богатым – это возможность иметь больший доступ к качественным продуктам духовной и материальной культуры, а также (что немаловажно, в особенности для беднейших слоев населения стран Глобального Юга) продуктам питания, а потому по меньшей мере неуместно говорить о простом обладании «большим количеством бедных предметов».
С другой стороны сложно не согласится со следующим суждением Ванейгема:
«Кульминационной точкой станет кибернетическое общество специалистов, иерархизированных в соответствии с их способностью потреблять и заставлять других потреблять дозы власти, необходимые для функционирования гигантской социальной машины в которой они будут одновременно программой и ответом. Общество эксплуатируемых эксплуататоров в равенстве рабства»[52].
Как пишет Ванейгем в другом месте: «В наши дни говорить о жизни – все равно что говорить о веревке в доме повешенного»[53].
Среди скорее положительных моментов можно также отметить противопоставление «экономики дара» рыночным и плановым экономическим моделям[54].
И при всем при этом автор не смог понять, насколько психология потребительства опасна для стран третьего мира:
«Кто осмелится предположить, что андский индеец сложит оружие, добившись аграрной реформы и улучшения условий жизни, когда наиболее оплачиваемые рабочие Европы требуют радикальных перемен в своём образе жизни? Да, бунт в WelfareState с этих пор устанавливает уровень минимальных требований для всех революций мира»[55].
А, между тем, в реальности «андский индеец» оружие таки сложил, причем, даже не добившись улучшения жизни – для жителей Восточной Европы в 1980-х гг. оказалось достаточным сменить политическую вывеску органов государственной власти в своих странах и перейти к несколько обновленной капиталистической модели[56]. И, примечательно, что в современной России (2011-2012 гг.) вновь наступают на те же исторические грабли, вслед за странами Северной Африки, наступившими на них в начале 2011 г.
Обмануть народные массы, запудрить им мозги оказалось даже проще, чем это казалось Раулю Ванейгему[57].
Также к просчетам можно автора можно отнести безапелляционное утверждение о том, что не существует такого явления как психические заболевания[58]. Суждение, конечно, само по себе интересное, особенно если обратиться к исследованием французского философа Мишеля Фуко[59], но, тем не менее, в корне не верное. Дело не в том, существуют или нет психические заболевания, а они существуют – достаточно лишь вспомнить о всевозможных маньяках и патологических садистах[60]. Дело тут в другом – в причинах, порождающих данные явления, и в том, как их мифологизируют власть предержащие.
Определенным шагом вперед по сравнению с Ванейгемом и Дебором в вопросах революционной теории выглядит еще один теоретик ситуационизма – Кен Нэбб.
«Превращение социальных проблем в личные и моральные отвлекает внимание от их потенциального разрешения. Пытаться изменить социальные условия своим милосердием это всё равно что пытаться поднять уровень моря, подливая воду в океан вёдрами»[61].
Как можно видеть, Нэбб отошел от узко-индивидуалистического бунтарства, бунта ради бунта, который был не более чем «сизифовым трудом». В противовес Ванейгему, который говорил о революции как простом карнавале, с которым несовместимо самопожертвование ради революционной цели, Нэбб отмечал необходимость насильственных действий для претворения в жизнь радикальных социальных перемен[62]. При этом автор приходил к любопытному противоречию, так как считал, что ситуационисты были правы, отказываясь от призыва к самопожертвованию и чувству вины (впрочем, последнее скорее верно) и поднимая на щит мотив «осуществления революции ради нас самих»[63].
Также важным является утверждение К. Нэбба о том, что: «Абсолютная несправедливость социального угнетения заключается в том, что она деградирует, а не облагораживает свои жертвы»[64]. Отупляющий эффект эксплуатации рабочего, и уж тем более – сверхэксплуатации известен давно. Тут важно другое – напоминание левакам об этой проблеме, требующей своего обязательного разрешения.
В этом смысле интерес представляет еще одно суждение автора:
«Самоуправлению не требуется, чтобы каждый стал гением, а только то, чтобы большинство людей не были полными дебилами. Современная система делает нереальными подобные требования, притворяясь, что народ, который она систематически отупляет, способен выносить своё суждение по поводу программ соперничающих политиков или утверждениями рекламы различных товаров, или заниматься такой сложной и последовательной деятельностью, как выращивание ребёнка или вождение на занятой автотрассе»[65].
Это к вопросу о том, почему в современном мире сложно вести разговор радикальных изменения общественных отношений.
Ну и еще одним безусловным плюсом может быть отмечено утверждение о том, что «Терроризм укрепляет государство». Речь идет о личных или групповых актах, воздействующих извне на общественное сознание[66].
Теперь о некоторых явно слабых местах в теоретических построениях Кена Нэбба.
К таковым стоит отнести идеализацию забастовок, при которых не выдвигается требований[67]. В действительности такой подход вовсе не является более эффективным и эффектным, хотя и может в отдельных случаях действительно дезориентировать и сбить с толку начальственные умы. Забастовка без требований – это не признак силы, но признак слабости и дезориентированности. Подобная забастовка ради забастовки, это как бунт ради бунта – в короткой перспективе шум может оказаться большим, а в длительной – пшик, канализирующий протестный, да и революционный потенциал забастовщиков.
Нэбб утверждал, что труд становится все менее необходимым, а цели его становятся все боле абсурдными, да и, дескать, сегодня вообще большинство людей занято абсурдной, временной работой[68]. Это, конечно, любопытное суждение, но вот только весьма неточное и некорректное, так как не дается определения – о каком именно «труде» идет речь[69]. И уже тем более смехотворно это звучит на фоне сверхэксплуатации дешевой рабочей силы в странах Глобального Юга, производящей товары массового потребления для всего мира, и, в первую очередь для представителей среднего и высшего класса стран Глобального Севера[70].
Наивной выглядит и похвала Марксу за то, что тот не представил наработок модели «свободного общества», дескать, это было проявлением его «неавторитарности». Причем суждение это дается в явном противопоставлении классическому анархо-коммунизму (хотя в самом тексте речь идет не о нем, а об «утопистах») с его теоретическими набросками таковой модели[71]. Проблема тут заключается в том, что авторитарность Маркса заключалась не столько в его представлениях или не представлениях о будущем общественном устройстве, а в его методах организации Интернационала и его конкретных секций, их каждодневной работе, в его идеях партийного строительства и призывов к борьбе за политическую власть в государстве (последнее, пожалуй, является тут наиболее важным). Что же касается «амбициозных попыток предсказать, какой будет жизнь в свободном обществе», то: а) речь в случае со сторонниками анархо-коммунистических идей идет вовсе не об «амбициях», но именно что возможных «моделях»[72], и б) действительные революции рождаются, среди всего прочего, из осознания того, к чему, хотя бы в общих чертах, стоит стремиться, в противном случае мы получаем не революцию, но бунт, то есть выражение недовольством тем, что есть, а не стремление к созданию чего-то нового[73].
Таким образом, мы можем видеть все блеск и нищету ситуационизма, являющегося неотъемлемой частью современного политического псевдореволюционного левачества.
К. С. Бессмертный
Февраль 2012
Примечания:
Скрытый текст: :
Источник: http://aitrus.info/node/1965