noname
30-08-2015 19:00:40
Симптомы передовой маргинальности
На закате XX века мы стали свидетелями важной трансформации истоков, характера и последствий городской бедности в западном обществе. Нищета модернизируется — возникает новый режим городского неравенства и маргинальности. Это происходит наряду с ускорением экономической модернизации, вызванным глобальным реструктурированием капитализма, с кристаллизацией нового международного разделения труда (порожденного высокой скоростью движения потоков финансов и рабочей силы через «пористые» границы государств), а также с ростом новейших наукоемких отраслей, создающих двойную структуру занятости и базирующихся на революционных информационных технологиях[2].
Раньше бедность в западных мегаполисах казалась по большей части явлением остаточным или кратковременным, привязанным к местам проживания рабочего класса, и воспринималась географически рассеянной и исправимой посредством дальнейшего расширения рынка. Теперь же она представляется все более и более длительной, если не постоянной, и не связанной с макроэкономическими трендами, но привязанной к пользующимся дурной славой неблагополучным районам, в которых социальная изоляция и отчуждение подпитывают друг друга. И одновременно растет пропасть между такими районами и теми, где живет остальная часть общества.
Новый режим городской маргинальности по-разному консолидируется и принимает разные формы в различных странах «первого мира». В США и Великобритании консолидацию облегчили массовые сокращения государственных расходов, к которым последние двадцать лет прибегали и консервативные, и либеральные партии, а также усугубляющееся или только возникающее пространственное и социальное разделение между «белыми» и «цветными» в основных городских центрах. В других странах, с сильным корпоративистским или социал-демократическим государством благосостояния или с менее сегрегированными городами, как на севере Европы и в Скандинавии, феномен городской маргинальности частично ослабили, но нигде не уничтожили полностью. Кроме того, описываемая маргинальность сильно переплетена с болезненными вопросами интеграции мигрантов и беженцев из «третьего мира», как показывает всеобщая обеспокоенность кристаллизацией иммигрантских «гетто», усеявших континент от Марселя до Мюнхена и от Брюсселя до Бриндизи[3].
Каким бы ярлыком это ни обозначалось — «низший класс» в США и Великобритании, «новая бедность» в Нидерландах, Германии и Северной Италии, «исключение» во Франции, Бельгии и северных странах, — тревожные сигналы новой маргинальности различит в западном мегаполисе даже самый нелюбопытный наблюдатель. Бездомные мужчины и целые семьи, тщетно ищущие убежища; нищие в общественном транспорте, рассказывающие душераздирающие истории собственных бед и неудач; бесплатные столовые, кишащие не только бродягами, но и просто безработными и даже частично занятыми; волна преступлений и расцвет неформальной (чаще, чем незаконной) уличной экономики, во главе которой стоит торговля наркотиками; отчаяние и ярость молодых, которым недоступна работа, приносящая высокий доход, и горечь старых рабочих, ставших ненужными в связи с процессом деиндустриализации и технологической переквалификации; ощущение регресса, уныния и безнадежности, которое пропитывает бедные кварталы, загнанные в кажущийся неотвратимым «штопор» распада; нарастание расового насилия, ксенофобии и враждебности по отношению к бедным и среди бедных. Повсюду государственные элиты и эксперты по государственной политике резко озаботились тем, как предотвратить или сдержать «беспорядки», зреющие вокруг все расширяющихся анклавов угасания и заброшенности и в них самих. Отсюда и расцвет исследований городского упадка и обнищания, поддерживаемых различными национальными и международными организациями, включая Европейскую комиссию, Организацию экономического сотрудничества и развития и даже НАТО, а также большинством филантропических фондов США.
Четыре структурных фактора, определяющие новую маргинальность
Структурные особенности «модернизированной нищеты» менее очевидны, чем ее конкретные проявления. Назревающий режим маргинальности можно схематически представить как итог воздействия четырех факторов, которые совместно реконфигурируют черты городской бедности в богатых обществах. Эти черты ярко контрастируют с главными особенностями бедности в эпоху фордистской экспансии, то есть с конца Второй мировой войны по середину 1970-х.
Макросоциальная динамика: возрождение социального неравенства
Новая городская маргинальность — следствие не экономической отсталости, застоя или упадка, а неравенства, возникающего в контексте общего экономического прогресса и процветания. Возможно, самым удивительным свойством новой маргинальности является то, что она распространяется в эпоху капризного, но постоянного роста, который несет очевидное улучшение материального положения наиболее привилегированным членам обществ «первого мира». Несмотря на ритуальные разговоры политиков о «кризисе», во всех ведущих капиталистических странах увеличивается валовой национальный продукт, и все три последних десятилетия растет совокупное благосостояние. Роскошь и нищета, изобилие и нужда, богатство и лишения произрастают буквально рядом. Так, среди жителей Гамбурга, по некоторым критериям — богатейшего города Европы, одновременно самая высокая доля миллионеров и тех, кто получает государственное пособие; а Нью-Йорк представляет собой пристанище как наибольшего числа представителей высшего класса на планете, так и величайшей армии бездомных и бедняков в западном полушарии.[b]
Эти два явления, при кажущейся противоречивости, на самом деле взаимосвязаны. Новейшие формы повышения эффективности и извлечения прибыли в сфере «высоких технологий» наряду со снижением привлекательности промышленного производства, торгово-посреднических операций и сектора финансовых услуг, что и определяет капитализм fin-de-siècle[4], дробят рабочую силу и разделяют людей на разные категории как по доступу к постоянной работе, так и по уровню вознаграждения за нее. Постиндустриальная модернизация ведет, с одной стороны, к умножению рабочих мест, требующих высокой квалификации технического персонала и профессионалов с университетским образованием, а с другой, к депрофессионализации малообразованных работников и полному исчезновению миллионов рабочих мест для них[5]. Более того, полностью автоматизированное производство и связанный с этим рост, наблюдаемые сегодня во многих экономических секторах, — не утопия, а горечь и радость реальности. Свидетельство тому — практически обезлюдевший порт Роттердама, возможно, самый модернизированный в мире, но вместе с тем — главная причина роста безработицы в этом голландском городе выше отметки 20%.
[b]Чем больше прогрессирует реорганизованная капиталистическая экономика, тем шире и глубже распространяется новая маргинальность, тем шире ряды тех, кто попадает в сети нищеты, без отсрочки и права на помощь, — даже несмотря на то, что официальная безработица падает, а доход в стране растет. В сентябре 1994 года Статистическое бюро США сообщило, что уровень бедности установил десятилетний максимум в 15,1% (за чем кроется ужасающая цифра в 40 миллионов бедняков), несмотря на два года уверенного экономического роста. Тем временем в Евросоюзе официально насчитывается 52 миллиона бедных, 17 миллионов безработных и 3 миллиона бездомных, и эти цифры увеличиваются — опять же на фоне возобновившегося экономического роста и повысившейся глобальной конкурентоспособности.
Иначе говоря, передовая маргинальность, судя по всему, «открепилась» от циклических колебаний национальной экономики. Последствия этого таковы, что повышение валового дохода и уровня занятости слабо влияет на перспективы оказавшихся «в низшей лиге» районов Европы и США, а понижение — усугубляет страдания и упадок. До тех пор, пока этот «обрыв связи» не будет устранен, дальнейший экономический рост грозит еще большей диспропорцией и депрессией среди тех, кто оказался запертым в самом низу возникающей городской иерархии.
Экономическая динамика: трансформация наемного труда
Новая городская маргинальность — побочный продукт двойной трансформации в сфере труда. Первая, количественная, ведет к исчезновению миллионов низкоквалифицированных рабочих мест под совместным давлением автоматизации и конкуренции со стороны иностранной рабочей силы. Другая трансформация — качественная, включающая деградацию и размывание базовых условий найма, оплаты и социального страхования практически для всех, кроме наиболее защищенных работников.
С момента, как Фридрих Энгельс написал классический обзор условий жизни рабочего класса на фабриках Манчестера, и до кризиса великих промышленных центров евроамериканского капитализма полтора столетия спустя, совершенно справедливо считалось, что увеличение доли населения, выходящего на рынок труда, дает эффективное и достойное решение проблемы городской бедности. При новом экономическом порядке этот тезис в лучшем случае сомнителен, а в худшем — совершенно неверен.
Во-первых, значительная часть рабочего класса была уволена по сокращению штатов и составляет «избыточное трудоспособное население», которое, вероятно, никогда снова не найдет постоянной работы. В любом случае, учитывая ослабление функциональной связи между макроэкономическими показателями и условиями жизни в бедных анклавах «первого мира», а также принимая во внимание повышение производительности труда, обеспечиваемое автоматизацией и компьютеризацией, даже совершенно фантастические темпы роста не позволяют «абсорбировать» тех, кто был «депролетаризирован» — то есть принудительно и фактически насовсем вытеснен с рынка труда, замещен машинами и дешевым трудом мигрантов и иностранных рабочих[6].
Во-вторых, и это более важно: сам характер трудовых отношений изменился за последние два десятилетия так, что они больше не гарантируют защиты от бедности тем, кто в эти отношения вступает.Распространение частичной занятости, гибкого графика и временной работы ведет к уменьшению вознаграждений, разрушению профсоюзной защиты, распространению «двухуровневой» тарифной сетки[7], возрождению потогонных производств, сдельных расценок и нищенских зарплат. С учетом продолжающейся «приватизации» общественных благ, таких, как здравоохранение, трудовой договор стал скорее источником неуверенности и неравенства, нежели социального выравнивания и защиты для тех, кто оказался на периферии рынка труда[8]. В общем, там, где раньше экономический рост и соответствующее расширение рынка труда были универсальным средством против бедности, сегодня они сами являются частью болезни.
Политическая динамика: реконструкция государства благосостояния
Фрагментация и десоциализация труда — не единственные факторы, обеспечивающие подъем новой городской бедности. Наряду с законами рынка, государство благосостояния само по себе является источником городского неравенства и маргинальности. Такие государства не только проводят политику «зачистки» наиболее одиозных последствий бедности и замалчивания (или, наоборот, повсеместного оглашения) ее социального и пространственного влияния — они также определяют, кто будет понижен в статусе, как, где и на какое время.
Государство — главный источник стратификации «по собственному усмотрению», особенно в самом низу социально-пространственной иерархии[9]: оно обеспечивает или преграждает доступ к необходимому школьному образованию и профессиональной подготовке; за счет установления административных правил найма, увольнения, а также выхода на пенсию оно определяет условия входа на рынок труда и выхода с него; оно распределяет (или терпит в этом неудачу) базовые блага первой необходимости; оно активно поддерживает или, напротив, затрудняет отношения внутри семьи (домохозяйства); и, наконец, через путаницу административных и фискальных схем именно государство определяет как глубину бедности в материальном плане, так и ее географическое распределение и концентрацию.
Сжатие и фрагментация государства благосостояния — две главные причины социального разложения и обнищания, наблюдаемых в мегаполисах развитых обществ. Это особенно заметно в США, где доля населения, охваченного системой социального страхования, сокращается два десятилетия, — в то самое время, когда программы поддержки бедных урезались и все больше превращались в инструменты надзора и контроля. Недавняя «реформа» системы социального обеспечения, состряпанная республиканским конгрессом и подписанная президентом Клинтоном летом 1996 года, символизирует такой подход[10]. Она заменяет право на государственное вспомоществование обязанностью трудиться — в том числе и на рабочих местах, не подпадающих под программу социального обеспечения, и за плату ниже средней — всем трудоспособным гражданам, включая женщин, недавно ставших матерьми, с детьми на иждивении. Реформа существенного снизила финансирование пособий и ввела прижизненный лимит на социальную помощь. Наконец, она переложила административную ответственность с федерального правительства на штаты и округа, усилив, таким образом, уже существующее неравенство в доступе к социальному обеспечению и ускорив начинающуюся приватизацию социальной сферы.
Схожая логика сокращений и перекладывания обязательств доминировала (в полном объеме или частично) в различных модификациях систем социального обеспечения в Великобритании, Германии, Италии и Франции. Даже в Голландии и скандинавских странах были предприняты меры, призванные сократить доступ к государственной помощи и приостановить рост социальных расходов бюджета. Мантра «глобализации» и ужесточение бюджетной дисциплины, навязанное Маастрихтским договором, послужили оправданием этих мер и предлогом для сокращения вложений в социальную сферу в местах проживания бывшего рабочего класса, столь сильно зависимого от поставляемых государством общественных благ. Накапливающиеся недостатки национальных систем соцобеспечения вынудили региональные и местные власти запускать собственные программы для сокращения растущего неравенства (особенно в отношении бездомных и людей, которые в течение длительного времени не могут найти работу).
Нерелевантность «национального государства» текущим вызовам стало общим местом в интеллектуальных дискуссиях по всему миру. Ныне модно оплакивать неспособность центральных политических институтов сделать хоть что-то с растущей социальной неразберихой, ставшей следствием глобального реструктурирования капитализма. Но значительные и устойчивые расхождения в масштабах нищеты, равно как и в уровне жизни, мобильности и пространственной специфике городской бедности в различных странах, указывает на то, что слухи о постепенном исчезновении национального государства благосостояния сильно преувеличены. И если с конца 1980-х программы трансфертов и налогового стимулирования в Нидерландах и Франции позволили значительной части малообеспеченных домохозяйств подняться на средний национальный уровень доходов (62% и 52% соответственно), то в Западной Германии благодаря государственной помощи только треть такого рода домохозяйств смогли выйти из-за черты бедности, а в США — практически никто. Число детей, живущих в условиях крайней бедности, в скандинавских странах удалось свести до нуля, а в США каждый шестой ребенок находится в подобных условиях (и каждый второй — черный)[11]. Государства добиваются положительных сдвигов — когда им не все равно. Следовательно, необходимо вернуть их в фокус внимания сравнительной социологии городской маргинальности, как совокупность производительных и корректирующих институций.
Пространственная динамика: концентрация и стигматизация
В послевоенные десятилетия промышленного роста бедность в мегаполисах широко распространялась по рабочим кварталам и почти всегда поражала слой неквалифицированных чернорабочих. Напротив, новая маргинальность демонстрирует явную тенденцию к концентрации и сосредоточению вокруг неблагополучных районов, территорий, над которыми городские власти потеряли контроль и где не действуют общие нормы правопорядка. Эти районы четко определяемы — как самими жителями, так и внешними наблюдателями — как городские гадюшники, полные лишений, безнравственности и насилия, где могут жить лишь отбросы общества.
Нантуа в Филадельфии, Мосс-сайд в Манчестере, Гутлойтфиртель в Гамбурге, Брикстон в Лондоне, Ньиве Вестен в Роттердаме, Мингет в предместьях Лиона и Бобиньи на парижской окраине — эти устоявшиеся кварталы нищеты «сделали себе имя» как скопища всех городских бед и пороков своего времени, мест, которых следует избегать, бояться и презирать. Неважно, что демонизирующий дискурс, обращенный на них, часто очень слабо соотносится с реальностью обыденной жизни в этих местах. Территориальная метка-стигмат глубоко отпечаталась на жителях этих кварталов социально-экономического изгнания, что только усугубляет дурную славу бедности и возрождающиеся предубеждения против этнических меньшинств и иммигрантов[12].
С наступлением территориальной стигматизации резко уменьшается чувство общности, некогда характерное для мест проживания рабочего класса. Теперь родной район больше не защищает от опасностей и давления внешнего мира; он больше не источник разных форм взаимопомощи, не знакомая и безопасная среда, полная коллективных смыслов. Места совместного проживания обращаются в пустое пространство конкуренции и конфликта, преисполненное опасностями поле боя ежедневной гонки на выживание и попыток уехать из этих мест. Такое ослабление территориальных общинных связей в свою очередь подталкивает к уходу в сферу частного потребления и стратегиям дистанцирования («я — не один из них»), которые еще больше подрывают местную солидарность и подтверждает правоту тех, кто с опаской относится к данному району.
Мы должны держать в уме возможность того, что все это может быть неким переходным (или циклическим) явлением, в конечном счете ведущим к пространственной деконцентрации или же «рассеиванию» городской маргинальности. Но для тех, кто сейчас обречен жить на дне иерархической системы, представляющей собой новый пространственный городской порядок, будущее наступило уже сейчас. Необходимо подчеркнуть, что существование таких деградирующих районов — результат проводимой государством жилищной политики, а также городского и регионального планирования. А следовательно, вопросы их возникновения, формирования в нынешнем виде и возможного «рассеивания» в высшей степени актуальны для политической повестки дня.
Призрак трансатлантической конвергенции
Когда речь заходит об ухудшении социальных условий и жизненных возможностей в мегаполисах Старого Света, постоянно возникает вопрос: не является ли это сигналом о структурном сближении Европы и США, причем по модели последних[13]. Сформулированный в столь упрощенной, «или-или», форме этот вопрос едва ли получит аналитически строгий ответ. Режимы городской маргинальности — это сложные и непостоянные явления; они складываются из неявно сочлененных институциональных механизмов, связывающих экономику, государство, территорию и общество, но развивающихся не «в унисон» и, более того, существенно разнящихся от страны к стране, в зависимости от национального уклада и сложившихся отношений между гражданами. Поэтому необходимо в первую очередь переформулировать этот вопрос.
Если под конвергенцией понимать полную «американизацию» схем обособления в европейском городе, ведущих к такой «геттоизации», которая была навязана афроамериканцам в начале XX века (создание сегментированной, параллельной социально-пространственной реальности, служившей двойной цели эксплуатации и остракизма строго ограниченной этнорасовой категории), то ответ будет, конечно же, отрицательным[14]. Вопреки первым впечатлениям и поверхностным рассуждениям, сделанным СМИ, преобразование континентального мегаполиса не запускает процесс геттоизации: оно не множит культурно единообразные социально-пространственные комплексы, базирующиеся на насильственном вытеснении стигматизированного населения в анклавы, где это население развивает особые, ориентированные только на свою группу и данную местность организации, заменяющие или дублирующие общегосударственные институты, но в менее совершенном виде.
В Берлине нет турецкого гетто, в Марселе — арабского, в Роттердаме — суринамского, а в Ливерпуле — карибского. Да, во всех этих городах присутствуют жилые и деловые кластеры, преимущественно населенные по этническому признаку. Да, дискриминация и насилие в отношении иммигрантов (или похожих на иммигрантов людей) — это суровая данность всех главных городских центров Европы[15]. И, да, сочетание типичного для низших классов расселения и высокой нормы безработицы объясняет непропорциональное представительство выходцев из разных стран в неблагополучных районах. Но дискриминация и даже сегрегация — это еще не геттоизация. Существующие скопления иммигрантов — не результат институционального «закрытия» некой группы в ограниченном и строго определенном пространстве, о чем свидетельствует рост межэтнических браков и пространственное «рассеивание» в тех случаях, когда улучшается образование и классовое положение жителей. На самом деле, если что-то и характеризует неблагополучные районы, появившиеся по всему континенту в результате серьезнейших затруднений, который испытывают механизмы воспроизводства рабочего класса, так это их чрезвычайное этническое многообразие, равно как и неспособность удовлетворить насущные потребности и замкнуть ежедневную циркуляцию жителей — эти два свойства делают из них антигетто.
Если же «конвергенция» означает, что сейчас на континенте раскручиваются самоподдерживающиеся циклы экологической запущенности, социальных лишений и насилия, приводящие к пространственному запустению и институциональной заброшенности, то ответ на изначальный вопрос опять будет отрицательным. Связано это с тем, что на европейских неблагополучных территориях за редкими исключениями (такими, как южноитальянские города) высоко присутствие государства. Тот вид «сортировки» и целенаправленного оставления городских районов для «экономии» на общественных услугах, практикующийся в американском мегаполисе, невообразим в европейском политическом контексте с его отточенным бюрократическим мониторингом всей территории. В то же время нет сомнений, что способность европейских государств управлять такими деградирующими территориями подвергается сейчас серьезной проверке и может вообще оказаться неадекватной стоящим задачами, если нынешние тенденции пространственной концентрации безработных продолжат укрепляться.
Наконец, если конвергенция понимается в более скромном смысле, как указание на растущую предрасположенность к этнорасовому разделению и напряжению в европейских мегаполисах, тогда ответ, по крайней мере, предварительно, будет «да», хотя и с оговорками. Во-первых, это не обязательно означает, что процесс «расовой сегрегации» пространства идет полным ходом и что общества Старого Света сталкиваются с образованием «меньшинств» в смысле организованных этнических общин, признаваемых таковыми в публичной сфере. Во-вторых, этнорасовые конфликты — не новое явление в европейском городе. Они периодически вспыхивали и в XIX веке, во времена быстрых социальных и экономических изменений, а это значит, что в них не так уж много чего-то отчетливо «американского».
В отличие от американского случая, мнимая расовая борьба в городах Старого Света подпитывается не растущим разрывом между местными жителями и иммигрантами, а их близостью в социальном и физическом пространстве. Этническое вытеснение — это первая реакция на резкую нисходящую мобильность автохтонного рабочего класса, предшествующая тому моменту, как она идеологически переключается на расизм (или, скорее, расовый сегрегационизм). Несмотря на периодические декларации о «глобализации рас», постоянное выпячивание этнических вопросов в европейском публичном дискурсе и обыденной жизни имеет отношение как к классовой политике, так и к политике идентичности.
Как справляться с передовой маргинальностью
У национальных государств есть три варианта ответа на возникающие формы городской маргинализации. Первый, умеренный, выбор заключается в латании существующих программ государства благосостояния. Понятно, что такие меры не позволят полностью снять вопрос, иначе сегодня перед нами не стояли бы с такой остротой проблемы передовой маргинальности. Второе, регрессивное и репрессивное, решение — криминализировать бедность путем принудительной локализации бедных во все более изолированных и стигматизированных районах, с одной стороны, и в тюрьмах, — с другой. Это путь, по которому в 1960-х пошли США после бунтов в гетто[16]. Нельзя не заметить, что такой путь привлекает и некоторые политические группы европейского правящего класса, даже несмотря на колоссальные социальные и финансовые затраты, которые повлечет за собой массовое изолирование бедных и деструктивных слоев. Число заключенных на континенте за последние два десятилетия выросло весьма существенно, а лишение свободы кажется довольно привлекательным средством решения городских неурядиц даже самым либеральным обществам[17]. Но, помимо мощных политических и культурных помех, внутренне присущих социал-демократическим государствам в Европе и стоящих на пути массового «огораживания» нищеты, изоляция оставляет нетронутыми первопричины новой бедности.
Третий, прогрессивный, путь указывает на фундаментальную перестройку государства благосостояния, которая бы привела его структуру и политику в соответствие с меняющимися экономическими и социальными условиями. Радикальные нововведения — такие, как универсальная заработная плата (или базовая дотация) для граждан, которая могла бы отделить получение средств к существованию от труда, — необходимы для того, чтобы расширить социальные права и пресечь опасные последствия изменений на рынке труда[18]. И, наконец, этот третий путь — единственный внятный ответ на вызов, который «передовая маргинальность» бросает демократическим обществам, когда они готовятся переступить порог нового тысячелетия.
Данный текст представляет собой перевод статьи: Wacquant L. Urban Marginality in the Coming Millennium // UrbanStudies. 1999. Vol.36. № 10. P. 1639-1647.
Перевод с английского Андрея Лазарева.
На закате XX века мы стали свидетелями важной трансформации истоков, характера и последствий городской бедности в западном обществе. Нищета модернизируется — возникает новый режим городского неравенства и маргинальности. Это происходит наряду с ускорением экономической модернизации, вызванным глобальным реструктурированием капитализма, с кристаллизацией нового международного разделения труда (порожденного высокой скоростью движения потоков финансов и рабочей силы через «пористые» границы государств), а также с ростом новейших наукоемких отраслей, создающих двойную структуру занятости и базирующихся на революционных информационных технологиях[2].
Раньше бедность в западных мегаполисах казалась по большей части явлением остаточным или кратковременным, привязанным к местам проживания рабочего класса, и воспринималась географически рассеянной и исправимой посредством дальнейшего расширения рынка. Теперь же она представляется все более и более длительной, если не постоянной, и не связанной с макроэкономическими трендами, но привязанной к пользующимся дурной славой неблагополучным районам, в которых социальная изоляция и отчуждение подпитывают друг друга. И одновременно растет пропасть между такими районами и теми, где живет остальная часть общества.
Новый режим городской маргинальности по-разному консолидируется и принимает разные формы в различных странах «первого мира». В США и Великобритании консолидацию облегчили массовые сокращения государственных расходов, к которым последние двадцать лет прибегали и консервативные, и либеральные партии, а также усугубляющееся или только возникающее пространственное и социальное разделение между «белыми» и «цветными» в основных городских центрах. В других странах, с сильным корпоративистским или социал-демократическим государством благосостояния или с менее сегрегированными городами, как на севере Европы и в Скандинавии, феномен городской маргинальности частично ослабили, но нигде не уничтожили полностью. Кроме того, описываемая маргинальность сильно переплетена с болезненными вопросами интеграции мигрантов и беженцев из «третьего мира», как показывает всеобщая обеспокоенность кристаллизацией иммигрантских «гетто», усеявших континент от Марселя до Мюнхена и от Брюсселя до Бриндизи[3].
Каким бы ярлыком это ни обозначалось — «низший класс» в США и Великобритании, «новая бедность» в Нидерландах, Германии и Северной Италии, «исключение» во Франции, Бельгии и северных странах, — тревожные сигналы новой маргинальности различит в западном мегаполисе даже самый нелюбопытный наблюдатель. Бездомные мужчины и целые семьи, тщетно ищущие убежища; нищие в общественном транспорте, рассказывающие душераздирающие истории собственных бед и неудач; бесплатные столовые, кишащие не только бродягами, но и просто безработными и даже частично занятыми; волна преступлений и расцвет неформальной (чаще, чем незаконной) уличной экономики, во главе которой стоит торговля наркотиками; отчаяние и ярость молодых, которым недоступна работа, приносящая высокий доход, и горечь старых рабочих, ставших ненужными в связи с процессом деиндустриализации и технологической переквалификации; ощущение регресса, уныния и безнадежности, которое пропитывает бедные кварталы, загнанные в кажущийся неотвратимым «штопор» распада; нарастание расового насилия, ксенофобии и враждебности по отношению к бедным и среди бедных. Повсюду государственные элиты и эксперты по государственной политике резко озаботились тем, как предотвратить или сдержать «беспорядки», зреющие вокруг все расширяющихся анклавов угасания и заброшенности и в них самих. Отсюда и расцвет исследований городского упадка и обнищания, поддерживаемых различными национальными и международными организациями, включая Европейскую комиссию, Организацию экономического сотрудничества и развития и даже НАТО, а также большинством филантропических фондов США.
Четыре структурных фактора, определяющие новую маргинальность
Структурные особенности «модернизированной нищеты» менее очевидны, чем ее конкретные проявления. Назревающий режим маргинальности можно схематически представить как итог воздействия четырех факторов, которые совместно реконфигурируют черты городской бедности в богатых обществах. Эти черты ярко контрастируют с главными особенностями бедности в эпоху фордистской экспансии, то есть с конца Второй мировой войны по середину 1970-х.
Макросоциальная динамика: возрождение социального неравенства
Новая городская маргинальность — следствие не экономической отсталости, застоя или упадка, а неравенства, возникающего в контексте общего экономического прогресса и процветания. Возможно, самым удивительным свойством новой маргинальности является то, что она распространяется в эпоху капризного, но постоянного роста, который несет очевидное улучшение материального положения наиболее привилегированным членам обществ «первого мира». Несмотря на ритуальные разговоры политиков о «кризисе», во всех ведущих капиталистических странах увеличивается валовой национальный продукт, и все три последних десятилетия растет совокупное благосостояние. Роскошь и нищета, изобилие и нужда, богатство и лишения произрастают буквально рядом. Так, среди жителей Гамбурга, по некоторым критериям — богатейшего города Европы, одновременно самая высокая доля миллионеров и тех, кто получает государственное пособие; а Нью-Йорк представляет собой пристанище как наибольшего числа представителей высшего класса на планете, так и величайшей армии бездомных и бедняков в западном полушарии.[b]
Эти два явления, при кажущейся противоречивости, на самом деле взаимосвязаны. Новейшие формы повышения эффективности и извлечения прибыли в сфере «высоких технологий» наряду со снижением привлекательности промышленного производства, торгово-посреднических операций и сектора финансовых услуг, что и определяет капитализм fin-de-siècle[4], дробят рабочую силу и разделяют людей на разные категории как по доступу к постоянной работе, так и по уровню вознаграждения за нее. Постиндустриальная модернизация ведет, с одной стороны, к умножению рабочих мест, требующих высокой квалификации технического персонала и профессионалов с университетским образованием, а с другой, к депрофессионализации малообразованных работников и полному исчезновению миллионов рабочих мест для них[5]. Более того, полностью автоматизированное производство и связанный с этим рост, наблюдаемые сегодня во многих экономических секторах, — не утопия, а горечь и радость реальности. Свидетельство тому — практически обезлюдевший порт Роттердама, возможно, самый модернизированный в мире, но вместе с тем — главная причина роста безработицы в этом голландском городе выше отметки 20%.
[b]Чем больше прогрессирует реорганизованная капиталистическая экономика, тем шире и глубже распространяется новая маргинальность, тем шире ряды тех, кто попадает в сети нищеты, без отсрочки и права на помощь, — даже несмотря на то, что официальная безработица падает, а доход в стране растет. В сентябре 1994 года Статистическое бюро США сообщило, что уровень бедности установил десятилетний максимум в 15,1% (за чем кроется ужасающая цифра в 40 миллионов бедняков), несмотря на два года уверенного экономического роста. Тем временем в Евросоюзе официально насчитывается 52 миллиона бедных, 17 миллионов безработных и 3 миллиона бездомных, и эти цифры увеличиваются — опять же на фоне возобновившегося экономического роста и повысившейся глобальной конкурентоспособности.
Иначе говоря, передовая маргинальность, судя по всему, «открепилась» от циклических колебаний национальной экономики. Последствия этого таковы, что повышение валового дохода и уровня занятости слабо влияет на перспективы оказавшихся «в низшей лиге» районов Европы и США, а понижение — усугубляет страдания и упадок. До тех пор, пока этот «обрыв связи» не будет устранен, дальнейший экономический рост грозит еще большей диспропорцией и депрессией среди тех, кто оказался запертым в самом низу возникающей городской иерархии.
Экономическая динамика: трансформация наемного труда
Новая городская маргинальность — побочный продукт двойной трансформации в сфере труда. Первая, количественная, ведет к исчезновению миллионов низкоквалифицированных рабочих мест под совместным давлением автоматизации и конкуренции со стороны иностранной рабочей силы. Другая трансформация — качественная, включающая деградацию и размывание базовых условий найма, оплаты и социального страхования практически для всех, кроме наиболее защищенных работников.
С момента, как Фридрих Энгельс написал классический обзор условий жизни рабочего класса на фабриках Манчестера, и до кризиса великих промышленных центров евроамериканского капитализма полтора столетия спустя, совершенно справедливо считалось, что увеличение доли населения, выходящего на рынок труда, дает эффективное и достойное решение проблемы городской бедности. При новом экономическом порядке этот тезис в лучшем случае сомнителен, а в худшем — совершенно неверен.
Во-первых, значительная часть рабочего класса была уволена по сокращению штатов и составляет «избыточное трудоспособное население», которое, вероятно, никогда снова не найдет постоянной работы. В любом случае, учитывая ослабление функциональной связи между макроэкономическими показателями и условиями жизни в бедных анклавах «первого мира», а также принимая во внимание повышение производительности труда, обеспечиваемое автоматизацией и компьютеризацией, даже совершенно фантастические темпы роста не позволяют «абсорбировать» тех, кто был «депролетаризирован» — то есть принудительно и фактически насовсем вытеснен с рынка труда, замещен машинами и дешевым трудом мигрантов и иностранных рабочих[6].
Во-вторых, и это более важно: сам характер трудовых отношений изменился за последние два десятилетия так, что они больше не гарантируют защиты от бедности тем, кто в эти отношения вступает.Распространение частичной занятости, гибкого графика и временной работы ведет к уменьшению вознаграждений, разрушению профсоюзной защиты, распространению «двухуровневой» тарифной сетки[7], возрождению потогонных производств, сдельных расценок и нищенских зарплат. С учетом продолжающейся «приватизации» общественных благ, таких, как здравоохранение, трудовой договор стал скорее источником неуверенности и неравенства, нежели социального выравнивания и защиты для тех, кто оказался на периферии рынка труда[8]. В общем, там, где раньше экономический рост и соответствующее расширение рынка труда были универсальным средством против бедности, сегодня они сами являются частью болезни.
Политическая динамика: реконструкция государства благосостояния
Фрагментация и десоциализация труда — не единственные факторы, обеспечивающие подъем новой городской бедности. Наряду с законами рынка, государство благосостояния само по себе является источником городского неравенства и маргинальности. Такие государства не только проводят политику «зачистки» наиболее одиозных последствий бедности и замалчивания (или, наоборот, повсеместного оглашения) ее социального и пространственного влияния — они также определяют, кто будет понижен в статусе, как, где и на какое время.
Государство — главный источник стратификации «по собственному усмотрению», особенно в самом низу социально-пространственной иерархии[9]: оно обеспечивает или преграждает доступ к необходимому школьному образованию и профессиональной подготовке; за счет установления административных правил найма, увольнения, а также выхода на пенсию оно определяет условия входа на рынок труда и выхода с него; оно распределяет (или терпит в этом неудачу) базовые блага первой необходимости; оно активно поддерживает или, напротив, затрудняет отношения внутри семьи (домохозяйства); и, наконец, через путаницу административных и фискальных схем именно государство определяет как глубину бедности в материальном плане, так и ее географическое распределение и концентрацию.
Сжатие и фрагментация государства благосостояния — две главные причины социального разложения и обнищания, наблюдаемых в мегаполисах развитых обществ. Это особенно заметно в США, где доля населения, охваченного системой социального страхования, сокращается два десятилетия, — в то самое время, когда программы поддержки бедных урезались и все больше превращались в инструменты надзора и контроля. Недавняя «реформа» системы социального обеспечения, состряпанная республиканским конгрессом и подписанная президентом Клинтоном летом 1996 года, символизирует такой подход[10]. Она заменяет право на государственное вспомоществование обязанностью трудиться — в том числе и на рабочих местах, не подпадающих под программу социального обеспечения, и за плату ниже средней — всем трудоспособным гражданам, включая женщин, недавно ставших матерьми, с детьми на иждивении. Реформа существенного снизила финансирование пособий и ввела прижизненный лимит на социальную помощь. Наконец, она переложила административную ответственность с федерального правительства на штаты и округа, усилив, таким образом, уже существующее неравенство в доступе к социальному обеспечению и ускорив начинающуюся приватизацию социальной сферы.
Схожая логика сокращений и перекладывания обязательств доминировала (в полном объеме или частично) в различных модификациях систем социального обеспечения в Великобритании, Германии, Италии и Франции. Даже в Голландии и скандинавских странах были предприняты меры, призванные сократить доступ к государственной помощи и приостановить рост социальных расходов бюджета. Мантра «глобализации» и ужесточение бюджетной дисциплины, навязанное Маастрихтским договором, послужили оправданием этих мер и предлогом для сокращения вложений в социальную сферу в местах проживания бывшего рабочего класса, столь сильно зависимого от поставляемых государством общественных благ. Накапливающиеся недостатки национальных систем соцобеспечения вынудили региональные и местные власти запускать собственные программы для сокращения растущего неравенства (особенно в отношении бездомных и людей, которые в течение длительного времени не могут найти работу).
Нерелевантность «национального государства» текущим вызовам стало общим местом в интеллектуальных дискуссиях по всему миру. Ныне модно оплакивать неспособность центральных политических институтов сделать хоть что-то с растущей социальной неразберихой, ставшей следствием глобального реструктурирования капитализма. Но значительные и устойчивые расхождения в масштабах нищеты, равно как и в уровне жизни, мобильности и пространственной специфике городской бедности в различных странах, указывает на то, что слухи о постепенном исчезновении национального государства благосостояния сильно преувеличены. И если с конца 1980-х программы трансфертов и налогового стимулирования в Нидерландах и Франции позволили значительной части малообеспеченных домохозяйств подняться на средний национальный уровень доходов (62% и 52% соответственно), то в Западной Германии благодаря государственной помощи только треть такого рода домохозяйств смогли выйти из-за черты бедности, а в США — практически никто. Число детей, живущих в условиях крайней бедности, в скандинавских странах удалось свести до нуля, а в США каждый шестой ребенок находится в подобных условиях (и каждый второй — черный)[11]. Государства добиваются положительных сдвигов — когда им не все равно. Следовательно, необходимо вернуть их в фокус внимания сравнительной социологии городской маргинальности, как совокупность производительных и корректирующих институций.
Пространственная динамика: концентрация и стигматизация
В послевоенные десятилетия промышленного роста бедность в мегаполисах широко распространялась по рабочим кварталам и почти всегда поражала слой неквалифицированных чернорабочих. Напротив, новая маргинальность демонстрирует явную тенденцию к концентрации и сосредоточению вокруг неблагополучных районов, территорий, над которыми городские власти потеряли контроль и где не действуют общие нормы правопорядка. Эти районы четко определяемы — как самими жителями, так и внешними наблюдателями — как городские гадюшники, полные лишений, безнравственности и насилия, где могут жить лишь отбросы общества.
Нантуа в Филадельфии, Мосс-сайд в Манчестере, Гутлойтфиртель в Гамбурге, Брикстон в Лондоне, Ньиве Вестен в Роттердаме, Мингет в предместьях Лиона и Бобиньи на парижской окраине — эти устоявшиеся кварталы нищеты «сделали себе имя» как скопища всех городских бед и пороков своего времени, мест, которых следует избегать, бояться и презирать. Неважно, что демонизирующий дискурс, обращенный на них, часто очень слабо соотносится с реальностью обыденной жизни в этих местах. Территориальная метка-стигмат глубоко отпечаталась на жителях этих кварталов социально-экономического изгнания, что только усугубляет дурную славу бедности и возрождающиеся предубеждения против этнических меньшинств и иммигрантов[12].
С наступлением территориальной стигматизации резко уменьшается чувство общности, некогда характерное для мест проживания рабочего класса. Теперь родной район больше не защищает от опасностей и давления внешнего мира; он больше не источник разных форм взаимопомощи, не знакомая и безопасная среда, полная коллективных смыслов. Места совместного проживания обращаются в пустое пространство конкуренции и конфликта, преисполненное опасностями поле боя ежедневной гонки на выживание и попыток уехать из этих мест. Такое ослабление территориальных общинных связей в свою очередь подталкивает к уходу в сферу частного потребления и стратегиям дистанцирования («я — не один из них»), которые еще больше подрывают местную солидарность и подтверждает правоту тех, кто с опаской относится к данному району.
Мы должны держать в уме возможность того, что все это может быть неким переходным (или циклическим) явлением, в конечном счете ведущим к пространственной деконцентрации или же «рассеиванию» городской маргинальности. Но для тех, кто сейчас обречен жить на дне иерархической системы, представляющей собой новый пространственный городской порядок, будущее наступило уже сейчас. Необходимо подчеркнуть, что существование таких деградирующих районов — результат проводимой государством жилищной политики, а также городского и регионального планирования. А следовательно, вопросы их возникновения, формирования в нынешнем виде и возможного «рассеивания» в высшей степени актуальны для политической повестки дня.
Призрак трансатлантической конвергенции
Когда речь заходит об ухудшении социальных условий и жизненных возможностей в мегаполисах Старого Света, постоянно возникает вопрос: не является ли это сигналом о структурном сближении Европы и США, причем по модели последних[13]. Сформулированный в столь упрощенной, «или-или», форме этот вопрос едва ли получит аналитически строгий ответ. Режимы городской маргинальности — это сложные и непостоянные явления; они складываются из неявно сочлененных институциональных механизмов, связывающих экономику, государство, территорию и общество, но развивающихся не «в унисон» и, более того, существенно разнящихся от страны к стране, в зависимости от национального уклада и сложившихся отношений между гражданами. Поэтому необходимо в первую очередь переформулировать этот вопрос.
Если под конвергенцией понимать полную «американизацию» схем обособления в европейском городе, ведущих к такой «геттоизации», которая была навязана афроамериканцам в начале XX века (создание сегментированной, параллельной социально-пространственной реальности, служившей двойной цели эксплуатации и остракизма строго ограниченной этнорасовой категории), то ответ будет, конечно же, отрицательным[14]. Вопреки первым впечатлениям и поверхностным рассуждениям, сделанным СМИ, преобразование континентального мегаполиса не запускает процесс геттоизации: оно не множит культурно единообразные социально-пространственные комплексы, базирующиеся на насильственном вытеснении стигматизированного населения в анклавы, где это население развивает особые, ориентированные только на свою группу и данную местность организации, заменяющие или дублирующие общегосударственные институты, но в менее совершенном виде.
В Берлине нет турецкого гетто, в Марселе — арабского, в Роттердаме — суринамского, а в Ливерпуле — карибского. Да, во всех этих городах присутствуют жилые и деловые кластеры, преимущественно населенные по этническому признаку. Да, дискриминация и насилие в отношении иммигрантов (или похожих на иммигрантов людей) — это суровая данность всех главных городских центров Европы[15]. И, да, сочетание типичного для низших классов расселения и высокой нормы безработицы объясняет непропорциональное представительство выходцев из разных стран в неблагополучных районах. Но дискриминация и даже сегрегация — это еще не геттоизация. Существующие скопления иммигрантов — не результат институционального «закрытия» некой группы в ограниченном и строго определенном пространстве, о чем свидетельствует рост межэтнических браков и пространственное «рассеивание» в тех случаях, когда улучшается образование и классовое положение жителей. На самом деле, если что-то и характеризует неблагополучные районы, появившиеся по всему континенту в результате серьезнейших затруднений, который испытывают механизмы воспроизводства рабочего класса, так это их чрезвычайное этническое многообразие, равно как и неспособность удовлетворить насущные потребности и замкнуть ежедневную циркуляцию жителей — эти два свойства делают из них антигетто.
Если же «конвергенция» означает, что сейчас на континенте раскручиваются самоподдерживающиеся циклы экологической запущенности, социальных лишений и насилия, приводящие к пространственному запустению и институциональной заброшенности, то ответ на изначальный вопрос опять будет отрицательным. Связано это с тем, что на европейских неблагополучных территориях за редкими исключениями (такими, как южноитальянские города) высоко присутствие государства. Тот вид «сортировки» и целенаправленного оставления городских районов для «экономии» на общественных услугах, практикующийся в американском мегаполисе, невообразим в европейском политическом контексте с его отточенным бюрократическим мониторингом всей территории. В то же время нет сомнений, что способность европейских государств управлять такими деградирующими территориями подвергается сейчас серьезной проверке и может вообще оказаться неадекватной стоящим задачами, если нынешние тенденции пространственной концентрации безработных продолжат укрепляться.
Наконец, если конвергенция понимается в более скромном смысле, как указание на растущую предрасположенность к этнорасовому разделению и напряжению в европейских мегаполисах, тогда ответ, по крайней мере, предварительно, будет «да», хотя и с оговорками. Во-первых, это не обязательно означает, что процесс «расовой сегрегации» пространства идет полным ходом и что общества Старого Света сталкиваются с образованием «меньшинств» в смысле организованных этнических общин, признаваемых таковыми в публичной сфере. Во-вторых, этнорасовые конфликты — не новое явление в европейском городе. Они периодически вспыхивали и в XIX веке, во времена быстрых социальных и экономических изменений, а это значит, что в них не так уж много чего-то отчетливо «американского».
В отличие от американского случая, мнимая расовая борьба в городах Старого Света подпитывается не растущим разрывом между местными жителями и иммигрантами, а их близостью в социальном и физическом пространстве. Этническое вытеснение — это первая реакция на резкую нисходящую мобильность автохтонного рабочего класса, предшествующая тому моменту, как она идеологически переключается на расизм (или, скорее, расовый сегрегационизм). Несмотря на периодические декларации о «глобализации рас», постоянное выпячивание этнических вопросов в европейском публичном дискурсе и обыденной жизни имеет отношение как к классовой политике, так и к политике идентичности.
Как справляться с передовой маргинальностью
У национальных государств есть три варианта ответа на возникающие формы городской маргинализации. Первый, умеренный, выбор заключается в латании существующих программ государства благосостояния. Понятно, что такие меры не позволят полностью снять вопрос, иначе сегодня перед нами не стояли бы с такой остротой проблемы передовой маргинальности. Второе, регрессивное и репрессивное, решение — криминализировать бедность путем принудительной локализации бедных во все более изолированных и стигматизированных районах, с одной стороны, и в тюрьмах, — с другой. Это путь, по которому в 1960-х пошли США после бунтов в гетто[16]. Нельзя не заметить, что такой путь привлекает и некоторые политические группы европейского правящего класса, даже несмотря на колоссальные социальные и финансовые затраты, которые повлечет за собой массовое изолирование бедных и деструктивных слоев. Число заключенных на континенте за последние два десятилетия выросло весьма существенно, а лишение свободы кажется довольно привлекательным средством решения городских неурядиц даже самым либеральным обществам[17]. Но, помимо мощных политических и культурных помех, внутренне присущих социал-демократическим государствам в Европе и стоящих на пути массового «огораживания» нищеты, изоляция оставляет нетронутыми первопричины новой бедности.
Третий, прогрессивный, путь указывает на фундаментальную перестройку государства благосостояния, которая бы привела его структуру и политику в соответствие с меняющимися экономическими и социальными условиями. Радикальные нововведения — такие, как универсальная заработная плата (или базовая дотация) для граждан, которая могла бы отделить получение средств к существованию от труда, — необходимы для того, чтобы расширить социальные права и пресечь опасные последствия изменений на рынке труда[18]. И, наконец, этот третий путь — единственный внятный ответ на вызов, который «передовая маргинальность» бросает демократическим обществам, когда они готовятся переступить порог нового тысячелетия.
Данный текст представляет собой перевод статьи: Wacquant L. Urban Marginality in the Coming Millennium // UrbanStudies. 1999. Vol.36. № 10. P. 1639-1647.
Перевод с английского Андрея Лазарева.