afa-punk-23
18-05-2016 20:40:59
национализм – прямое следствие “свободы, равенства и братства”
Часто товарищКи, придерживаются по национальному вопросу, как им самим кажется, равноудалённой и справедливой позиции «чума на оба (или больше) ваши дома», а на самом деле впадают просто в беззубую «антинациональную» абстракцию. Эта псевдо-радикальная абстракция мешает им замечать — хотя бы мысленно, если уже не в радикально-вербальных резолюциях — разницу между страной-аргессором и страной подвергшейся нападению, между более либеральным и пригодным для анархистской работы режимом и менее либеральным и, следовательно, менее благоприятным для анархистской деятельности. Можно назвать это сферическим антинационализмом в вакууме. В этой самой радикальной абстракции все кошки оказываются серы. По выражению Сэма Долгоффа, для некоторых его анархиствующих современников и современниц не было практически никакой разницы победили бы в Испании республиканцы или франкисты — капиталистами были и те и другие. (1) Оборотной стороной непонимания национального вопроса у другой категории радикалов является представление, что можно либо цинично мобилизировать априорно данные национальные чувства масс для достижения неких либертарных целей, либо просто наивное отмазывание своего национализма демагогией по схеме «любовь к родине – на национализм» и «у всех – своя идентичность и культура».
Дискуссии о нации, национализме, народе, этниях и прочей чепухе являются старинным спортивным развлечением в радикальной левой, и убедительно слезть с этого спортивно-дискурсивного туриника она так до сих пор и не смогла. Дискуссии о национализме структурно схожи с дискуссиями о государственной власти: они колеблются ориентировочно где-то между спором Густава Ландауэра, мол, государственность суть призрак в человеческих головах, и Эриха Мюзама, мол, да, конечно, призрак, но вооружённый до зубов и реально лишающий свободы и расстреливающий людей, и «реально-политической» позицией Фридриха Энгельса (и Ленина, а так же всех их верных последователей вплоть до Пауланцаса и Негри), мол, это – нейтральный надобщественный инструмент, которым могли бы однажды воспользоваться и хорошие парни и девчонки в общечеловеческих целях. Так же и с национальной идентичностью и «неотвратимым роком» этнической принадлежности: описания их колеблются от субъективного мнения и добрососедских отношений, выдуманной новыми жрецами религиозной идеи для порабощения трудящихся масс (2) до нейтрального антропологического фактора, попадающего под руку либо левым, либо правым политиканам.
Внесём же ясность в этот вопрос или хотя бы постараемся расчистить поле критики в более-менее тезисной форме. Личная или коллективная национальная (само)идентификация неразрывно связана с государственностью и товарно-рыночными отношениями. И то и другое обладает своей собственной динамикой: сказав А, придётся сказать и Б. (3)
Самая любимая, потому что, видимо, то ли самая простая, то ли предположительно самая доступная по определению более глупым и недоразвитым, чем активисты, массам трудящихся аргументация представляет национализм или, в некоторых случаях, патриотизм, некой внешней по отношению к обществу идеей, вещью, сущностью. Массы трудового народа, дескать, везде одинаково страдают от своего угнетения и были бы готовы поддержать в борьбе за «нашу и вашу свободу» соседей и товарищеК по несчастью в соседнем государстве, но только лишь злостный заговор капиталистов при помощи разнообразных идеологических аппаратов и прочих трюков мешает этому действию, а следовательно — социальной революции. Вот именно на эту мифологему «народа», угнетённого и скованного государственными узами, который должен, де, восстать, против природно чуждой ему государственной формы обобществления и объединиться с другими «народами» или какими угодно абстракциями ещё, мне и хотелось бы обратить своё — и ваше — внимание. Результаты, ежели таковые будут, не обязательно будут конкретным руководством к действию. Самым вербально-радикальным, которые, чем радикальней, тем более тяготеют к неопосредованной мысленными процессами эмпирии, придётся с этим смириться.
Мы можем наблюдать, как на наших глазах расползается такое наднациональное объединение как Европейский Союз. Виной тому не только затяжной экономический кризис, разразившийся пока что только на периферии ЕС, но и кризис политический, перешедший из хронической в более-менее открытую форму с началом «кризиса беженцев». Европейские системные леваки снова открыли для себя уют нации, суверенной государственности и «докризисного» кейнсианства и наконец-то присоединились к правым: Ципрас заклинает «новый национальный альянс», Front National требует выхода из ЕС и введения протекционистской политики, Сара Вагенкнехт приводит право-популистские аргументы против беженцев, польское правительство решило по-быстрому завернуть вообще все гайки, правые с надеждой взирают на фландрийских сепаратистов, левые — на каталонских. Короче, парадоксальным образом этот кризис его одновременные жертвы и соучастники собрались решать поодиночке; безграничное и безостановочное по определению движение капитала системные левые и системные правые решили обуздывать и улавливать каждый по-отдельности, каждый в своём уютном национальном государстве. Пример оставшихся в стороне и распадающихся на псевдо-племенные или псевдо-религиозные объединения национальных государств их, видимо, не смущает. Тут уж, видимо, как и в повседневной жизни людей в в буржуазном обществе: кто не рискует, тот не пьёт шампанского.
Казалось бы, это яснее ясного, это аксиома буржуазного обобществления: у каждого человека есть национальность, такие люди любят кучковаться и образовывать своеобразные кружки по интересам – «народности». Левые тут совсем не исключение: они выдумывают «другую Испанию», «другую Россию», другое что угодно ещё, которое, якобы, самостоятельно в истории и не стоит в традиции ни «вот этой Испании», ни «вот этой России» и т.п. Народный коллектив, к которому обращается, например, Автономнiй Опiр в своей программе, состоит, судя по всему, из лучших украинцев и украинок, чем эмпирически наличествующих на данный момент. (4) Можно критиковать «перегибы национализма», «буржуазный предрассудок патриотизма» – кстати, анархистКи до сих пор окончательно не решили, уважают они больше «естественный национализм» или «здоровый патриотизм» – но воспользовавшись с циничным умыслом или без оного этой логикой, рано или поздно придётся сдать всю либертарную критику общественного устройства в пользу его аффирмации, в пользу осознанного или неосознанного воспроизведения капиталистических и властных идеологем.
«Иллюзия» или «фантом национального единства», о котором писал Рудольф Рокер в 1924-м году всё ещё подразумевает, что это нечто внешнее по отношению к так называемому «обществу», о котором до возникновения, собственно, национального государства не было и речи. Государственные мужи, де, могут представить себе «...народ только в смирительной рубашке нации. Но между народом и нацией – то же противоречие, как между обществом и государством… » Но «общество», как его не назови, «народ», «el pueblo», «the people» или «99%» – категория на столько же государственная, на сколько абстрактный «труд», который стремятся зачем-то «освободить» многие левачки, является одной из категорий капитала. Нация, национализм у Рокера вполне справедливо называется религией государственности. Но это опять же напоминает дофейербаховский социалистический миф социалистоК о религии как выдуманной единственно для одурманивания и порабощения трудового народа сказке. Угнетённая тварь у Маркса, однако, сама искренне заинтересована в хотя бы предполагаемом сердце этого бессердечного мира, а так называемый народ — в своём опиуме, хотя бы в виде национального «освобождения» или «ренессанса» или хотя бы в антисемитском погроме.
Капиталистическое общество делится, грубо говоря, на три составные части: на тех, кто шикует, но не работает; тех, кто работает, но не шикует; и тех, кто исключён из участия и в том, и в другом. Социологические пропорции могут изменяться во времени, но суть от этого не меняется. А суть состоит в том, что гипотетические две трети общества должны ежедневно интегрироваться в общество заново, ибо богатство, производимое капиталистическим обществом, не распределяется таким образом, что можно было бы по желанию перестать работать. Для большинства в обществе неизбежно возникает вопрос: а зачем тогда вообще участвовать в забеге? Это как авантюра игры в лотерею, в которую играет большинство работяг — всегда знаешь, что статистически победит кто-то другой, но надеешься до последнего и продолжаешь надеяться даже в следующем и позаследующем раунде. Ежедневная конкурентная борьба нуждается в общепризнанном правиле, в общественному консенсусе. Как же происходит интеграция в общество, формально построенное так, что оно никогда не сможет удовлетворить желанию большинства принадлежать к неработающим и наслаждающимся жизнью?
Тут, конечно, с одной стороны в роли непредвзятого третейского судьи буржуазного общества выступает государство с его монополией на насилие как само воплощение гуманности и моральности – этакий божественный пылесос, всасывающий из повседневных склок профаническую людскую склонность к добрососедскому насилию и обращающий её в сконцентрированной форме против всего общества в целом в виде дружественного требования соседского перемирия. Но «общественный договор» – миф, последними приверженцами которого, может быть, являются так называемые рыночные анархистКи. В современном обществе просто нет другой возможности выживания, кроме самовыражения в формах движения капитала. В своей социализации юный член общества усваивает, что его, якобы, свободные, суверенные желания и волеизъявления должны происходить лишь в заданных обществом рамках. Принцип «твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого» элементарно соответствует признанию покупателем продавца и наоборот под эгидой висящего над головами обоих третейского кулака государства. Выбор, которому не дозволено выйти за пределы выбора между электрическим чайником А и электрическим чайником Б, на самом деле имеет вполне экзистенциальный характер: неподчинение санкционируется для начала лишь социальной смертью.
В этой глубоко сидящей социализация посредством страха однажды не смочь позволить себе товары, удовлетворяющие «вторую», общественную природу человека, возникает и вполне понятное стремление отлучиться от конъюнктур рынка, моды и т. п., и найти защиту в некой надиндивидуальной общности. Эта общность, с свою очередь, парадоксальным образом должна служить для индивида защитой от последствий его собственных эгоистичных действий на «общественном» рынке. Буржуазное общество функционирует в принципе как и его святая святых — товарообмен: удовлетвориться желает то, что до этого было создано как потребность.
Самосознание буржуазного субъекта основывается, во-первых, на экономической конкуренции и, во-вторых, на принципе юридического равенства. Последний принцип всегда формален: это равенство перед сувереном, народным вождём, солдатской смертью, перед денежным эквивалентом. Правила игры в капиталистическом обществе, однако, предполагают и даже требуют создания неравенства: кто-то должен выиграть за счёт других и, в идеале, перестать работать. Миф нации — это имманентный противовес в этой игре, это представление о существующей по ту сторону всех раздоров тихой, надёжной гавани, нежной груди Родины-матери. То же касается и игры на более высоком уровне: право наций (на самоопределение) формально, в реальности же за место под солнцем надо бороться либо рыночными, либо военными средствами. Чувство национальной принадлежности в субъективном плане и объективное социальное умиротворение вовнутрь посредством «божественного пылесоса» государственной монополии на насилие готовят представителя/представительницу «народа» к борьбе на внешнем рынке — в крайнем, но не таком уж редком случае, к солдатской смерти. А в солдатской смерти, равной — опять-таки, формально для всех граждан и, тенденциально, гражданок — примиряются, как известно, фигуры сугубо эгоистичного bourgeois и заинтересованного в гармоничном функционировании общества citoyen. (Г.В.Ф. Гегель, «Философия права», §324)
У этой конструкции, правда, есть один существенный недостаток: нация существует лишь в воображении отдельного индивида. Более того: её, якобы, уникальное историческое содержание легко заменяется другим. Посему, чем пристальнее сравнение национальных культур, кухни, обычаев и т.п., тем более походят «наши» на «не наших», тем более абстрактный «цивилизованный патриотизм» или «гордость за конституцию» уступает место таким более конкретным псевдо-онтологическим аргументам как кровь, почва, измерение носов, черепов и т.п. Замечательным примером тому служит немецкая право-популистская партия «Alternative fuer Deutschland» (Альтернатива для Германии): когда в условиях кризиса методологический индивидуализм средних классов зашатался, «АдГ» разыграла нетипичный для ультра-либералов откровенный расизм крови и почвы, а параллельно к нему «конкретику» инвестиций в драгоценные металлы. Член национального сообщества в национальном вопросе походит на того химика из Марксового «Капитала», который тем упорней и озлобленней ищет обменную стоимость в жемчуге и изумруде, чем более он отчаивается её там найти. Альтернативы между «гражданским» патриотизмом и расизмом во время кризиса — на самом деле не существует.
Государство опекает «единство» тех, кому выпало быть его гражданКами и «администрирует» их принадлежность к надиндивидуальной общности — во-первых, очень даже материально: посредством полиции, армии, судов и всяческой бюрократии; во-вторых, культурно: посредством централизации и гомогенизации форм общения на подконтролльной территории. Но прежде всего оно гарантирует воспроизводство капиталистических отношений в обществе: посредством обширной судебной и пенетициарной системы оно поддерживает угрозу исключения индивида из общества, лишения его возможности удовлетворения потребностей его «второй» природы (а иногда и «первой») — ведь к бессмысленному труду, равно как и к соблюдению очевидно бессмысленных законов (см. выше) человека приходится постоянно принуждать. Это насилие сильно портит «гармонию» нации. Срочно требуется объяснение тому, почему «наше» государство бывает так бесцеремонно со своим человеческим инветарём. Для каких-нибудь русских революционных националистов государство РФ, не желающее учитывать в своей политике рессентименты каждого отдельного из них, является, разумеется, «антинародным сионистским режимом»; для «левой» Сары Вагенкнехт ФРГ — колония США, действующая вопреки «немецким интересам».
Но «единство» капиталистического мира заключено не в государстве, а в деньгах — точнее, в форме стоимости, во всеобщем взаимном включении посредством взаимного исключения обменивающихся товарами субъектов. (Государство же генетически восходит к добуржуазным сообществам). Но форма стоимости сама по себе не может представлять своё «единство»: у неё нет ни рассудка, ни воли для установления и соблюдения буржуазных прав, для этого она нуждается в государстве.
Тот, кто имел не самый позитивный опыт общения с государственной властью, едва ли охотно отождествляет себя с ней (это касается, в первую очередь, низших классов общества); с деньгами едва ли отождествляет себя тот, у кого их хронически нет — и то, что их хронически нет у большинства, есть характерная черта и предпосылка функционирования рыночной экономики. Постоянно возникает уже упоминавшаяся выше проблема легитимации: для большинства в обществе игра по правилам не стоит свеч. Национальная идентичность — процесс, в котором созданная капиталом, представленная деньгами и гарантированная репрессивным аппаратом государства абстрактная общность становится конкретной и «осязаемой» и служит скрепами для эмоциональной жизни буржуазного индивида, которого неизбежно раздирают противоречия в ходе его взаимодействия с обществом. Нация — используя терминологию Фрейда, второе сверх-Я индивида; ум, честь и совесть его/её второй природы.
Представитель нации, так называемый суверен, выражает общую абстрактную волю граждан и гражданок, подавляющее большинство которых заинтересовано в воспроизведении капиталистических отношений, и претворяет эту волю в реальность при помощи органов исполнительной власти. (5) Но содержание самой власти остаётся при этом пустым. Как писал Теодор В. Адорно в 1965-м году об опыте, приобретённом им во время эмиграции в США: кто был конформистом на родине, легко становился конформистом и в чужой стране, националист там — националист тут. («Auf die Frage: Was ist deutsch?») Именно то, что для каждого националиста и каждой националистки считается святым и само собой разумеющимся, является взаимозаменяемым фольклором.
Поскольку нация есть субъективное переживание, эмоция, то рациональные аргументы против правого популизма в подавляющем большинстве случаев «зравого рассудка» граждан, всегда являющихся латентными националистКами, не достигают. Несоразмерность жертв, приносимых патриотКами в войнах в обмен на сомнительное удовольствие коллективно погреться в виртуальных лучах исторической славы, служит, вероятно, единственным, хотя и не всегда убедительным аргументом. Credo quia absurdum.
Соответствующая буржуазному обществу политическая форма — не обязательно демократия, но по крайней мере — парламентаризм уравновешивает в конечном результате долго- и краткосрочные планы, частные и общие интересы. Идеально-сферический citoyen поступается своими частными интересами в пользу общественных; из таких самоотверженных людей, по-видимому, у Рокера и состоит его мифический народ, «чьё основание есть восприятие общих интересов», в отличие от капиталистической «нации». Эгоистичный bourgeois, упорствуя в своём частном интересе, действует ему вопреки, т. к. его частный интерес в некоторой представлен и в общем. Как ни крути, в демократии — частное эмпирическое лицо всегда оказывается идиотом, либо идиоткой в классическом политическом понимании этого термина, т. к. всегда действует супротив своих собственных материальных интересов. Идиотизм — конституирующий момент капиталистического обобществления и просвещенческой работой к нему не подступиться также, как с позитивистскими доводами Ричарда Докинза к истово верующим людям.
Буржуазного субъекта болтовня сферического левого интеллектуала или левой интеллектуалки-просветительницы обычно не впечатляет. Для постоянно переключающегося между заискивающей ролью продавца собственной рабочей силы и могущественной ролью покупателя/покупательницы товаров и постоянно угнетаемого экзистенциальным страхом исключения буржуазного субъекта в классических просвещенческих попытках превратить отдельную человеческую рациональность в рациональность общественную элементарно «слишком много букв». Поэтому онА предпочитает простые ответы на сложные вопросы, альтернативы по принципу «да — нет», и несмотря на всю свою повседневную рациональность выбирает политических поджигателей из Front National, PiS или «Единую Россию».
Как было отмечено выше, играть по правилам для большинства просто не выгодно. Логично, что у субъекта возникает желание непосредственно удовлетворить свои потребности в обход всяческого товарно-правового опосредования. Это подавляемое в постоянной интеграции желание ведёт к искажённому восприятию, к фетешизации общественных абстракций и сложных отношений, в которой они кажутся своевольными и непонятными, но данными непосредственно в восприятии вещами. Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855 – 1927), например, развился из утончённого, культурного джентльмена в важного теоретика расизма не из-за личной озлобленности или каких-то ещё патологий; он «всего лишь» наивно принял неодновременность развития капитализма в Великобритании и любимой им Германии за естественные качества народного характера. Такое искажение восприятия, в свою очередь, защищает члена национального коллектива от его/её же собственной рациональности, которая могла бы усомниться в «естественности» и выгодности самоидентификации с нацией, предприятием, организацией, футбольным клубом. Так, рыночный обмен кажется постоянным хитрым обманом (6); собственность — кражей; прибыль — ростовщическим наваром; глобальный капитализм — направленным против естественных национальных автаркий заговором илюминатов с Уолл-стрит. Как видно, национальный бред параноика — это прудонизм здорового человека. Порождённый этими проекциями, невидимый, но ощущаемый «враг» использует в сознании граждан все те же повседневные уловки против них, которыми пользуются и они сами: от вываливания мусорного ведра под дверь соседу, пока он не вывалил своё ведро тебе под дверь — до «упредительной» войны на Востоке Украины: ведь «хохлы допрыгались на Майдане». Фашистские агитаторы, правые популистКи всего лишь вовремя находят наиболее соответствующие этой диспозиции массового сознания вражеские фигуры.
Политическая форма соответствующая обществу рыночной экономики — формальный демократический плюрализм. Взаимное признание продавца и покупателя друг друга свободными личностями с равными правами и обязанностями гарантируется государством и служит предпосылкой для функционирования политической экономии. Капиталистическому же образу хозяйствования имманентны кризис перепроизводства и тенденциальное падение уровня прибыли — тогда приходит время вмешаться внешней инстанции, суверену, и навести порядок. Авторитарная государственность, диктатура всегда является опцией для либерального общества. Общественный дискурс выводит на арену правые партии, которые всё менее стесняясь в выражениях формулируют свои стратегии снятия экзистенциального страха и опосредованного контроля над инстинктами. Действительных решений экономических проблем они, как правило, не предлагают, колеблются между жёстким протекционизмом, чуть ли не автаркией и ультра-либерализмом и, в симптоматичном случае с «АдГ», клоунадой с инвестициями в золото. Пониманию члена национального коллектива это, конечно, доступно, но его иррациональную «рациональность» такие мелочи не интересуют. Отношение «гражданин — нация» трансформируется с отношение «народ — вождь», опосредованное в парламенте представительство трансформируется в идентичность, аналитический рассудок — в непосредственную данность.
В затяжной коллективной эйфории абстракция нации становится объектом идентификации, но пустота её содержания не даёт развить ей достаточную стабильность, чтобы удержать общество от распада во время кризиса. На арену выходит харизматическая личность из крови и плоти, как я и ты — и одновременно с этим воплощение «всего, что нас объединяет». А что там «нас объединяет», позвольте повториться, дело уже десятое и определяется оно ex negativo — посредством выделения из заболевшего народного организма зловредных микробов, паразитов и других безродных космополитов. Последним приходится послужить материализацией не понимаемых гражданКами общественных абстракций. Собственно, это стандартная погромная схема, антисемитКа, как известно, в живом, настоящем еврее или еврейке не заинтересованА — во всех смыслах. «Раса не является, как хотелось бы того шовинистам, непосредственно от природы данной особенностью. Скорее напротив, она представляет собой редукцию к природной данности, к неприкрытому насилию, будучи той косной партикулярностью, которая при существующем порядке вещей именно и оказывается всеобщим. Сегодня раса проявляет себя в виде самоутверждения буржуазного индивидуума, интегрированного в варварский коллектив», писали Теодор В. Адорно и Макс Хоркхаймер в «Диалектике просвещения». «Общественную гармонию, приверженцами которой являлись либеральные евреи, в конце концов пришлось им испытать на самих себе в качестве гармонии националистического сообщества. Они полагали, что антисемитизмом лишь извращается тот общественный порядок, который на самом деле вовсе не способен существовать без извращения людей».
Национал-социализм был, если угодно, формой чистого капитала, идеалом буржуазного обобществления, его антикризисной программой, снятием негативных эффектов рыночной и производственной логик, правой и левой возни в политике, шизофренического распада индивида на bourgeois и citoyen. Чистота и порядок — это ликвидация всего чужого, безродного, случайного, неподконтрольного, болезненного. «Убийство народов – это абсолютная интеграция, тотализация, которая готовится всюду, где люди стали одинаковыми; на человека наводят лоск, его шлифуют (так это называется у военных) до тех пор, пока он – некое отклонение от понятия собственного абсолютного ничтожества, буквально не переплавляется. Освенцим утвердил философему чистой тождественности, которая есть смерть». (Адорно, «Негативная диалектика»)
Сущностная идентичность буржуазных индивидов, членов национального коллектива не является результатом их спонтанного, либо договорообразного волеизъявления. Она есть функция их насильственного уравнения посредством государственного аппарата. Равными и свободными рождаются не граждане, а товары; субъективность буржуазного субъекта отводится ему/её лишь как члену национального коллектива. Посему citoyen возможен только в форме гражданина/гражданки национального государства, а буржуазное общество — только в виде нации и её запасной опции: народа и расы. Апелляция к некоему национальному, этническому коллективу с эмансипационными намерениями, а тем более, к совместной борьбе с «другими угнетёнными народами», его противопоставление глобальному капитализму является в лучшем случае наивным левацким фольклором, в худшем — опасной патологической проекцией. Это равносильно абсурдному требованию религии без фанатиков, рыночной экономики без жадных капиталистов, нации без националистов. Критика одного из этих аспектов власти без критики остальных, критика, выпускающая либо субъективную, либо объективную компоненту, не пытающаяся охватить взаимную обусловленность общественного и индивидуального угнетения — неполна, а следовательно просто неверна и опасна.
http://www.nihilist.li/2016/02/01/k-kri ... j-kritiki/
Примечания:
1) У бордигистов тоже считается хорошим тоном говорить о «Второй мировой войне капиталистов» или даже об «Аушвице как об алиби» послевоенных буржуазных элит. Авангард коммунистической теории и практики оторвался так далеко вперёд, что не только уравнял всеобщую националистическую бойню Первой мировой без правых и виноватых с объективным (хотя бы даже временным) предотвращением снятия буржуазной «цивилизации» в высокотехнологичном варварстве нацизма, вершиной и символом которого служит Аушвиц, но и, по сути, лишил Аушвиц его значения для всяческой материалистической критики власти, объявив его «алиби» унылых буден послевоенной капиталистической Европы. А проделан этот финт ушами был только для одного: для спасения исторического революционного субъекта «пролетариат», тот самый Аушвиц отчасти создавшего и за счёт него поживившегося.
2) Относительно свежим примером тому служит статья «Фашисты — инструмент государства» Питера Гелдерлоса. Начни он развивать мысли своего первого тезиса, он мог бы прийти к стоящим, но неудобным для анархиста мыслям. Вместо этого он углубился в теорию манипуляции массами и добурился практически до Георгия Димитрова: «Фашизм — это власть самого финансового капитала. Это организация террористической расправы с рабочим классом и революционной частью крестьянства и интеллигенции». А зачем ещё нужны анархисты, если не для напоминания нам о димитровском определении фашизма в тот момент, когда в него перестают верить даже сталинисты?
3) Национальное чувство также тесно связано с гендерной проблематикой, с проекциями половых ролей: от постоянно зовущих куда-то Родин-матерей до дискуссий по поводу инцидента в новогоднюю ночь в Кёльне. Но эта тема заслуживает отдельного рассмотрения.
4) Похожая аргументативная фигура встречается нам и в интереснейшей книге анархиста Игоря Олиневича «Я еду в Магадан»: атомизированное, политически инертное население трансформируется в народ посредством осознания своих прав и интересов (с. 126). Это — ни много, ни мало — рождение политического суверена, т.е. начало новой государственности, но никак не социальная революция. По той же причине, видимо, в следующей главе о «Самоопределении» речь идёт о самоопределяющихся «гражданах», понятии из области государственной юрисдикции. О трудностях анархисток и анархистов с понятиями общества и государтвенности см. Й. Брун: «Тезисы об упразднении государства». Трудности, судя по всему, остались теми же, что и сто лет назад.
5) Учение о государственном суверенитете является, по сути, такой же мистификацией, как попытка экономической науки объяснить реальное существование такого парадоксального (и, следовательно, не должного существовать) отношения как капитал. Первым теоретиком суверенности в её современном понимании можно, пожалуй, назвать Эмануэля Жозефа Сийса с его книгой «Qu’est-ce que le Tiers Etat? » (1789). Согласно его учению, нация, т. е. третье сословие, является «заказчиком» государственно-исполнительной власти, но сама при этом законами не связывается. Нация, pavour constituant, безликое множество организует своим волением государство, оставаясь при этом аморфной массой без определяемых волеизъявлений. Со времён Сийса политическая философия, политология и правоведение занимаются толкованием этого реального парадокса. В этой связи хотелось бы указать на такие труды Карла Шмитта как «Диктатура» (1921) и «Политическая теология» (1922), в которых он, может быть, приблизился к пониманию сущности суверена, чем многие критики государственности.
6) Маркс показал, что эксплуатация и, если угодно, «обман» происходит в производственной сфере, обмен же стоимостями в сфере циркуляции в своей логике вполне честен — о чём большинство его последователей успешно забыло.
