afa-punk-23
23-04-2017 16:49:01
Шовинистическая матрёшка
Комплекс старших и младших братьев в отношениях между народами может принимать разные формы, и далеко не всегда они прямо связаны с насилием и унижением. Ведь семьи тоже бывают разными. В одних случаях старший стремится доминировать, наставлять и показывать силу, а в других — напротив, берёт на себя роль заботливого опекуна. Он может перекраивать младшего по своему подобию, но может и искренне радоваться его самостоятельности и непохожести, продолжая при этом смотреть на него сверху вниз. И покровительствующее отношение подчас не менее губительно для младших, чем роль жестокого семейного тирана.
Феномен великорусского шовинизма, особенно в отношении соседствующих народов, широко известен и неоднократно осмыслялся как в политическом, так и в культурном контексте. Я постараюсь рассмотреть ту форму шовинизма, которую мы часто игнорируем — шовинизма, прячущегося под маской защиты культурной и национальной идентичности. И речь не только о возможности фашизации национально-освободительной борьбы малых народов, но и о том, что антиимпериализм жителей стран “первого мира” зачастую оказывается очередным инструментом глобализации в ее плотоядных империалистических ипостасях.
Имперский шовинизм во многих своих формах не равен “ксенофобии”. Эти формы можно проиллюстрировать примерами из современной поп-культуры. Возьмем юмористическое шоу «Наша Раша». Именно оно подарило карикатурные образы «других» — таких как мигранты Равшан и Джамшут, гей-пролетарий Иван Дулин. Важно то, что авторы шоу явно не боятся и не ненавидят своих персонажей. Отношение к ним скорее можно назвать ироничной симпатией. В программе часто подчёркивается, что бессловесные гастарбайтеры не так глупы, как кажутся, но это и используется для достижения комического эффекта. “Умный таджик”, рассуждающий на своём языке о философии или ядерной физике, подается зрителю как нечто нелепое и заведомо невозможное — подобно говорящему животному, одетому в костюм. Аналогичным образом выглядит в глазах зрителя «челябинский гей-фрезеровщик». В одном из скетчей он противопоставляется «настоящим» (в понимании авторов и целевой аудитории шоу) гламурным геям, которые отказываются принять рабочего-гомосексуала в свои ряды. Таким образом, опровергающие стереотипы «положительные» качества персонажей находятся в сфере комического и не могут быть восприняты всерьёз, в то время как «отрицательные» — похотливость и навязчивость гея, глупость таджиков и т.д. — резонируют с устоявшимися в обществе предрассудками, стимулируя и усиливая их. Поэтому нет ничего странного в том, что ставшие нарицательными имена Равшан и Джамшут активно используются именно в ксенофобском контексте. И их употребление не исчерпывается кухонными разговорами обывателей. Имена популярных телевизионных героев то и дело приходят на выручку журналистам, когда нужно написать что-то дерзкое, но приемлемое с точки зрения редакционной политики: “Равшаны и Джамшуты по ту сторону закона” (статья из криминальной хроники), “Равшаны и Джамшуты заняты на стройках социальных объектов города” (текст о нелегальной миграции), “Джамшуты и Равшаны добрались до поликлиник Москвы” (текст о врачах-гастарбайтерах). Социальные сети изобилуют оскорбительными, откровенно расистскими шутками – запускаются они чаще всего ультраправыми пропагандистами, но тиражируются и развиваются людьми аполитичными, которые никогда не назвали бы себя ксенофобами.
В либерально-правозащитных кругах много рассуждают о “языке ненависти” в средствах массовой информации. Но, к сожалению, проблема не сводится к тому, что малограмотные журналисты используют ксенофобскую лексику. Выбор оскорбительных и расистских эпитетов — это лишь следствие, причина же — системный шовинизм, глубоко укоренившийся в публичной политике. Язык ненависти идет рука об руку с мышлением в категориях ненависти. Политкорректные формулировки могут лишь временно задрапировать фасад, но не исправят прогнивший фундамент.
Ксенофобия — это страх перед «другим», желание оттолкнуть его или максимально от него отдалиться. Шовинизм — шире, он может также включать в себя желание преодолеть инаковость «другого», изменив его на свой лад или сделав своей частью. Такой подход традиционно находит своё выражение в отношениях между Россией и другими славянскими народами, которым отказывают в праве на собственный язык и идентичность. «Нет никакого украинского языка, это смесь диалектов русского и польского!» (Будто не все языки являются в той или иной мере гибридами и диалектами.) «Украинскую культуру придумала австро-венгерская монархия, чтобы разделить славянские народы!» (Будто эти народы когда-то были едины.) «Хохлы — Хохляндия, Бульбаши — Бульбостан, да здравствует единая Святая Русь! Какие же вы жадные, тупые и как же вы уморительно смешно разговариваете! Приучайтесь к человеческому языку, вашим говорком только свиней погонять».
Примерно в такой стилистике обычно мыслят и разговаривают адепты «Русского Мира» в Украине и большинство их российских соратников. Это шовинизм простой и привычный. Он груб, пошл и вызывает вполне однозначное неприятие даже у людей, равнодушных к проблеме культурного угнетения. Но есть и куда более тонкий шовинизм, который успешно прячется под маской мультикультурности, «единства в многообразии», «взаимного уважения». «Малороссы», «белороссы», «великороссы» признаются почти равными, им великодушно оставляют право на собственную культуру и идентичность внутри другой идентичности — российской или панславянской.
Такое единство не просто разрешает — оно поощряет многообразие народов, имперский стержень теряет национальные очертания. Примером такого рода шовинизма могут служить некоторые периоды развития СССР. В официальной постсоветской мифологии принято считать, что в Советском Союзе доминировала русская культура, а все прочие подавлялись. Это не соответствует истине. Советская культурная политика не стремилась к гомогенности и стиранию национальных различий. Напротив, она активно препятствовала этому процессу. В гипотетической постсоветской евразийской империи тем более не предполагается тотальная русификация. «Вышиванки», родной язык и другие особенности, согласно данной идее, должны поощряться и культивироваться. Однако такое искусственное развитие, как правило, оказывается губительным для более малых культур, не вписавшихся в шаблон. Концепция славянского единства обеспечивает русским, украинцам, белорусам самодостаточность — их не смешивают в единую нацию, им разрешается иметь собственные идентичности, но идентичности эти становятся прокрустовым ложем, которое бездумно отсекает попытки отойти от нормы. Региональные диалекты, в которых иногда не просто определить язык, лежащий в основе, приводятся в соответствие с литературными стандартами, обычаи и другие культурные особенности, меняющиеся от местности к местности, затушевываются и стандартизируются. Приходят на ум слова Прудона: “Кто говорит о единой нации, тот имеет в виду нацию, которая продана своему правительству. Единство – это не что иное, как форма буржуазной эксплуатации под защитой штыка. Так точно, политическое единство в крупных государствах есть власть буржуазии. От того буржуа и желает единого государства”. Устарели эти слова лишь отчасти: национальное единство, как и прежде, остаётся капиталистическим фантомом. Но сегодня еще более очевидна пропасть, отделяющая работников, которых упорно загоняют в национальные или региональные рамки, и вполне интернациональной крупной буржуазией. Для того чтобы навязать свою волю другому государству, теперь не нужна сила штыков: братьев-соседей-партнёров можно легко поставить на колени с помощью экономических рычагов. Главное отличие от прошлого здесь в том, что на коленях теперь стоят абсолютно все, не зависимо от принадлежности к метрополиям или колониям: противоречия между государствами все отчетливее демонстрируют признаки противоречий между классами.
Меняются и отношения между государствами и культурами. Вместо пожирания — взаимовыгодное сосуществование при условии соблюдения всех правил геополитической игры. Какими узорами украшена надстройка — неважно, потому что главным приоритетом остается бесперебойное функционирование капиталистического базиса.
Концепция единства в многообразии нередко используется европейскими новыми правыми с их квазиантикапиталистической риторикой. Они седлают уже не тигра, а медведя, обращаясь к дугинизму и видя в путинской России возможность традиционалистского реванша. Антиглобализм и антиимпериализм, которые ещё не так давно ассоциировались с левыми, становятся на службу правой глобализации.
»За Европу идентичностей» – стикеры с такой надписью в последнее время то и дело встречаются в университетских городках Германии, в то время как классические расистские и антииммигрантские агитки теряют популярность. Шовинизм старой школы (практикующий декларирование культурного или расового превосходства, подчинение, ассимиляцию или изгнание) еще достаточно силен, но если взглянуть на динамику развития правого дискурса, становится ясно, что его будущее — в мнимой борьбе против глобалистского угнетения, в парадоксальном на первый взгляд националистическом интернационале.
Антиглобализм в чистом виде никогда не существовал: как левые, так и правые предлагают собственные альтернативные модели глобализации. По сути, ультраконсервативное национальное размежевание не разрушает, а наоборот, пытается залатать дыры в фундаментах глобальных империй (которые, в свою очередь, стремятся слиться в одну). Левый подход предполагает взаимное проникновение и обогащение культур, постоянное рождение новых гибких постнациональных идентичностей и сообществ, правый — рассматривает различные нации и культуры как вечные и незыблемые. Машина глобализации ускоряет шаг, её детали перегреваются и начинают плавиться. Для того чтобы она не развалилась на ходу, ей нужен жесткий каркас и нормальное охлаждение. Именно это и предлагают новые правые — они приостанавливают ее и чинят на ходу.
Необходимо различать левый и правый антиимпериализм. В то время как левые способствуют культурному многообразию во всех его проявлениях (как национальных, так и постнациональных), правые стремятся задать ему жесткие рамки. Хороший пример — современная Украина, которая представляет собой этакую матрёшку из множества шовинизмов. Из России часто виден лишь один из них – русский. Иногда два — русский и украинский. На самом же деле их намного больше. С одной стороны, дают о себе знать постимперские травмы, сказывается инерция российского доминирования во всех областях — от политики до искусства. Это тот самый грубый и пошлый шовинизм, о котором шла речь выше. Но ответом на него становится не менее грубый и не менее пошлый украинский шовинизм: “долой язык блатняка и попсы”, “москалей на ножи”, “убирайтесь в свой Кацапстан” и т.д. Популярные украинские писатели гордятся тем, что их дети не понимают русского языка, деятели культуры публично заявляют о недопустимости близких отношений украинцев с русскоязычными. Тем временем в восточных регионах Украины, где доминирует русский язык, а жители справедливо считают свои права ущемлёнными из-за того, что статус русского языка не равен статусу украинского, развивается русский шовинизм второго уровня (принимающий подчас гротескные формы — вроде отказа от обслуживания украиноязычных покупателей в магазинах). Аналогичная ситуация, но с другим знаком — в западных регионах, где обыватель готов голосовать за карикатурных фашистов, лишь бы те избавили его от воображаемой “донецкой оккупации”. Русские националисты Крыма мечтают о присоединении к России, их крымско-татарские соседи — об исламской республике, украинские же патриоты грезят о тотальной украинизации полуострова. Все шовинистические утопии объединяет то, что на определённом уровне они стремятся к тотальности, пусть и на ограниченной территории. Рано или поздно обязательно покажется на свет самая маленькая из матрешек — небольшое сообщество, “чистое” в этническом, языковом или религиозном отношении.
Именно поэтому так важно смотреть в корень и оценивать не только жесты, но и их причины и последствия. Как только борьба за идентичность приобретает репрессивный характер, покушается в той или иной мере на свободу личности, мы можем быть уверены, что имеем дело с правым подходом, цель которого - не освободить узников, а усовершенствовать тюрьму.
Человек — это больше, чем нация. Человек – больше, чем культура. Человек — больше, чем язык и религия. Тоталитарному «статусу» мы можем противопоставить вечное движение и вечную изменчивость, ежесекундное создание будущего, а не попытку законсервировать протухшее прошлое.
Автор: Александр Володарский
Источник: http://politpropaganda.com/society/876
Комплекс старших и младших братьев в отношениях между народами может принимать разные формы, и далеко не всегда они прямо связаны с насилием и унижением. Ведь семьи тоже бывают разными. В одних случаях старший стремится доминировать, наставлять и показывать силу, а в других — напротив, берёт на себя роль заботливого опекуна. Он может перекраивать младшего по своему подобию, но может и искренне радоваться его самостоятельности и непохожести, продолжая при этом смотреть на него сверху вниз. И покровительствующее отношение подчас не менее губительно для младших, чем роль жестокого семейного тирана.
Феномен великорусского шовинизма, особенно в отношении соседствующих народов, широко известен и неоднократно осмыслялся как в политическом, так и в культурном контексте. Я постараюсь рассмотреть ту форму шовинизма, которую мы часто игнорируем — шовинизма, прячущегося под маской защиты культурной и национальной идентичности. И речь не только о возможности фашизации национально-освободительной борьбы малых народов, но и о том, что антиимпериализм жителей стран “первого мира” зачастую оказывается очередным инструментом глобализации в ее плотоядных империалистических ипостасях.
Имперский шовинизм во многих своих формах не равен “ксенофобии”. Эти формы можно проиллюстрировать примерами из современной поп-культуры. Возьмем юмористическое шоу «Наша Раша». Именно оно подарило карикатурные образы «других» — таких как мигранты Равшан и Джамшут, гей-пролетарий Иван Дулин. Важно то, что авторы шоу явно не боятся и не ненавидят своих персонажей. Отношение к ним скорее можно назвать ироничной симпатией. В программе часто подчёркивается, что бессловесные гастарбайтеры не так глупы, как кажутся, но это и используется для достижения комического эффекта. “Умный таджик”, рассуждающий на своём языке о философии или ядерной физике, подается зрителю как нечто нелепое и заведомо невозможное — подобно говорящему животному, одетому в костюм. Аналогичным образом выглядит в глазах зрителя «челябинский гей-фрезеровщик». В одном из скетчей он противопоставляется «настоящим» (в понимании авторов и целевой аудитории шоу) гламурным геям, которые отказываются принять рабочего-гомосексуала в свои ряды. Таким образом, опровергающие стереотипы «положительные» качества персонажей находятся в сфере комического и не могут быть восприняты всерьёз, в то время как «отрицательные» — похотливость и навязчивость гея, глупость таджиков и т.д. — резонируют с устоявшимися в обществе предрассудками, стимулируя и усиливая их. Поэтому нет ничего странного в том, что ставшие нарицательными имена Равшан и Джамшут активно используются именно в ксенофобском контексте. И их употребление не исчерпывается кухонными разговорами обывателей. Имена популярных телевизионных героев то и дело приходят на выручку журналистам, когда нужно написать что-то дерзкое, но приемлемое с точки зрения редакционной политики: “Равшаны и Джамшуты по ту сторону закона” (статья из криминальной хроники), “Равшаны и Джамшуты заняты на стройках социальных объектов города” (текст о нелегальной миграции), “Джамшуты и Равшаны добрались до поликлиник Москвы” (текст о врачах-гастарбайтерах). Социальные сети изобилуют оскорбительными, откровенно расистскими шутками – запускаются они чаще всего ультраправыми пропагандистами, но тиражируются и развиваются людьми аполитичными, которые никогда не назвали бы себя ксенофобами.
В либерально-правозащитных кругах много рассуждают о “языке ненависти” в средствах массовой информации. Но, к сожалению, проблема не сводится к тому, что малограмотные журналисты используют ксенофобскую лексику. Выбор оскорбительных и расистских эпитетов — это лишь следствие, причина же — системный шовинизм, глубоко укоренившийся в публичной политике. Язык ненависти идет рука об руку с мышлением в категориях ненависти. Политкорректные формулировки могут лишь временно задрапировать фасад, но не исправят прогнивший фундамент.
Ксенофобия — это страх перед «другим», желание оттолкнуть его или максимально от него отдалиться. Шовинизм — шире, он может также включать в себя желание преодолеть инаковость «другого», изменив его на свой лад или сделав своей частью. Такой подход традиционно находит своё выражение в отношениях между Россией и другими славянскими народами, которым отказывают в праве на собственный язык и идентичность. «Нет никакого украинского языка, это смесь диалектов русского и польского!» (Будто не все языки являются в той или иной мере гибридами и диалектами.) «Украинскую культуру придумала австро-венгерская монархия, чтобы разделить славянские народы!» (Будто эти народы когда-то были едины.) «Хохлы — Хохляндия, Бульбаши — Бульбостан, да здравствует единая Святая Русь! Какие же вы жадные, тупые и как же вы уморительно смешно разговариваете! Приучайтесь к человеческому языку, вашим говорком только свиней погонять».
Примерно в такой стилистике обычно мыслят и разговаривают адепты «Русского Мира» в Украине и большинство их российских соратников. Это шовинизм простой и привычный. Он груб, пошл и вызывает вполне однозначное неприятие даже у людей, равнодушных к проблеме культурного угнетения. Но есть и куда более тонкий шовинизм, который успешно прячется под маской мультикультурности, «единства в многообразии», «взаимного уважения». «Малороссы», «белороссы», «великороссы» признаются почти равными, им великодушно оставляют право на собственную культуру и идентичность внутри другой идентичности — российской или панславянской.
Такое единство не просто разрешает — оно поощряет многообразие народов, имперский стержень теряет национальные очертания. Примером такого рода шовинизма могут служить некоторые периоды развития СССР. В официальной постсоветской мифологии принято считать, что в Советском Союзе доминировала русская культура, а все прочие подавлялись. Это не соответствует истине. Советская культурная политика не стремилась к гомогенности и стиранию национальных различий. Напротив, она активно препятствовала этому процессу. В гипотетической постсоветской евразийской империи тем более не предполагается тотальная русификация. «Вышиванки», родной язык и другие особенности, согласно данной идее, должны поощряться и культивироваться. Однако такое искусственное развитие, как правило, оказывается губительным для более малых культур, не вписавшихся в шаблон. Концепция славянского единства обеспечивает русским, украинцам, белорусам самодостаточность — их не смешивают в единую нацию, им разрешается иметь собственные идентичности, но идентичности эти становятся прокрустовым ложем, которое бездумно отсекает попытки отойти от нормы. Региональные диалекты, в которых иногда не просто определить язык, лежащий в основе, приводятся в соответствие с литературными стандартами, обычаи и другие культурные особенности, меняющиеся от местности к местности, затушевываются и стандартизируются. Приходят на ум слова Прудона: “Кто говорит о единой нации, тот имеет в виду нацию, которая продана своему правительству. Единство – это не что иное, как форма буржуазной эксплуатации под защитой штыка. Так точно, политическое единство в крупных государствах есть власть буржуазии. От того буржуа и желает единого государства”. Устарели эти слова лишь отчасти: национальное единство, как и прежде, остаётся капиталистическим фантомом. Но сегодня еще более очевидна пропасть, отделяющая работников, которых упорно загоняют в национальные или региональные рамки, и вполне интернациональной крупной буржуазией. Для того чтобы навязать свою волю другому государству, теперь не нужна сила штыков: братьев-соседей-партнёров можно легко поставить на колени с помощью экономических рычагов. Главное отличие от прошлого здесь в том, что на коленях теперь стоят абсолютно все, не зависимо от принадлежности к метрополиям или колониям: противоречия между государствами все отчетливее демонстрируют признаки противоречий между классами.
Меняются и отношения между государствами и культурами. Вместо пожирания — взаимовыгодное сосуществование при условии соблюдения всех правил геополитической игры. Какими узорами украшена надстройка — неважно, потому что главным приоритетом остается бесперебойное функционирование капиталистического базиса.
Концепция единства в многообразии нередко используется европейскими новыми правыми с их квазиантикапиталистической риторикой. Они седлают уже не тигра, а медведя, обращаясь к дугинизму и видя в путинской России возможность традиционалистского реванша. Антиглобализм и антиимпериализм, которые ещё не так давно ассоциировались с левыми, становятся на службу правой глобализации.
»За Европу идентичностей» – стикеры с такой надписью в последнее время то и дело встречаются в университетских городках Германии, в то время как классические расистские и антииммигрантские агитки теряют популярность. Шовинизм старой школы (практикующий декларирование культурного или расового превосходства, подчинение, ассимиляцию или изгнание) еще достаточно силен, но если взглянуть на динамику развития правого дискурса, становится ясно, что его будущее — в мнимой борьбе против глобалистского угнетения, в парадоксальном на первый взгляд националистическом интернационале.
Антиглобализм в чистом виде никогда не существовал: как левые, так и правые предлагают собственные альтернативные модели глобализации. По сути, ультраконсервативное национальное размежевание не разрушает, а наоборот, пытается залатать дыры в фундаментах глобальных империй (которые, в свою очередь, стремятся слиться в одну). Левый подход предполагает взаимное проникновение и обогащение культур, постоянное рождение новых гибких постнациональных идентичностей и сообществ, правый — рассматривает различные нации и культуры как вечные и незыблемые. Машина глобализации ускоряет шаг, её детали перегреваются и начинают плавиться. Для того чтобы она не развалилась на ходу, ей нужен жесткий каркас и нормальное охлаждение. Именно это и предлагают новые правые — они приостанавливают ее и чинят на ходу.
Необходимо различать левый и правый антиимпериализм. В то время как левые способствуют культурному многообразию во всех его проявлениях (как национальных, так и постнациональных), правые стремятся задать ему жесткие рамки. Хороший пример — современная Украина, которая представляет собой этакую матрёшку из множества шовинизмов. Из России часто виден лишь один из них – русский. Иногда два — русский и украинский. На самом же деле их намного больше. С одной стороны, дают о себе знать постимперские травмы, сказывается инерция российского доминирования во всех областях — от политики до искусства. Это тот самый грубый и пошлый шовинизм, о котором шла речь выше. Но ответом на него становится не менее грубый и не менее пошлый украинский шовинизм: “долой язык блатняка и попсы”, “москалей на ножи”, “убирайтесь в свой Кацапстан” и т.д. Популярные украинские писатели гордятся тем, что их дети не понимают русского языка, деятели культуры публично заявляют о недопустимости близких отношений украинцев с русскоязычными. Тем временем в восточных регионах Украины, где доминирует русский язык, а жители справедливо считают свои права ущемлёнными из-за того, что статус русского языка не равен статусу украинского, развивается русский шовинизм второго уровня (принимающий подчас гротескные формы — вроде отказа от обслуживания украиноязычных покупателей в магазинах). Аналогичная ситуация, но с другим знаком — в западных регионах, где обыватель готов голосовать за карикатурных фашистов, лишь бы те избавили его от воображаемой “донецкой оккупации”. Русские националисты Крыма мечтают о присоединении к России, их крымско-татарские соседи — об исламской республике, украинские же патриоты грезят о тотальной украинизации полуострова. Все шовинистические утопии объединяет то, что на определённом уровне они стремятся к тотальности, пусть и на ограниченной территории. Рано или поздно обязательно покажется на свет самая маленькая из матрешек — небольшое сообщество, “чистое” в этническом, языковом или религиозном отношении.
Именно поэтому так важно смотреть в корень и оценивать не только жесты, но и их причины и последствия. Как только борьба за идентичность приобретает репрессивный характер, покушается в той или иной мере на свободу личности, мы можем быть уверены, что имеем дело с правым подходом, цель которого - не освободить узников, а усовершенствовать тюрьму.
Человек — это больше, чем нация. Человек – больше, чем культура. Человек — больше, чем язык и религия. Тоталитарному «статусу» мы можем противопоставить вечное движение и вечную изменчивость, ежесекундное создание будущего, а не попытку законсервировать протухшее прошлое.
Автор: Александр Володарский
Источник: http://politpropaganda.com/society/876