Из воспоминаний Николая Кареева.

Во времена моего детства на эктениях поминали всю царсскую фамилию до Анны Павловны, королевы Нидерландов, включительно, старичок-дьякон не помнил наизусть всех имён, а поэтому в надлежащий момент ему подавалась дощечка с ручкой, где все имена были написаны. Мало-помалу, слушая дьконское пение, я запомнил эти имена, чем немало гордился.
Как живо вспоминал я муравишниковского дьякона и его дощечку (по-смоленскому дОсточку), на которой первым стояло имя Николая Павловича, когда много-много лет спустя вспомнил о том, как известный чешский писатель Гавличек написал из Москвы своим пражским друзьям следующие слова: "Был первый раз в русской церкви во время службы и с удивлением узнал, что в России Бога зовут Николаем Павловичем". Случились со мною в церкви недоразумения, напоминающие тургеневское "Вонмем" или щедринское "Жезаны": как ни плохо было пение дьячка и пономаря, но оно мне более нравилось, чем мало понятное чтение, а потому я был в наивности своей вполне уверен, что пение "слава тебе господи, слава" после чтения евангелия было выражением удовольствия, что чтению этому пришёл конец (52-53).

Я стал любить церковную службу. В дни рождения и именин мама возила меня в собор к ранней обедне, которая служилась ещё в потёмках, что наполняло мою душу каким-то благоговением, а когда я впервые присутствовал на каком-то соборном служении молебна св. Духа, то был умилён почти до слёз, которым не дал воли, чтобы другие не заметили моего волнения. Я по нескольку раз прочитывал весь молитвинник, смущаясь в нём только тем, что во многих местах и молитвах говорилось об "отце и братиях", но нигде не упоминалось ни матери, ни сестры. В своих обращениях к Богу я делал необходимую поправку: вот где и когда у меня зародилась мысль о женском равноправии (76).

Точно теперь я не могу сказать, будучи в пятом или шестом классе (вернее, в шестом), совершился перелом в моём миросозерцании, полное исчезновение из него всякой мистики и романтизма и замена их самым "трезвым реализмом". Старые верования постепенно падали одно за другим, причём пройден был весь путь отрицания до самого конца (...) В новых своих мыслях я встретился с Соловьёвым, который тоже доходил до конца. Когда из физики мы узнали, что плотность газа обратно пропорциональна его объёму, Соловьёв со своим обычным громким смехом сообщил мне, что в таком случае "Бог есть газ, плотность которого равна нулю" (...)
От прежнего у меня сохранилось уважение к религии, как к культурному явлению, могущему иметь и часто имеющему моральную ценность, а также к религиозному чувству других, к свободе человеческой совести (105-107).

Член нашего старшего кружка, бывший несколько старше нас, Андрей Дмитриевич Карицкий (...), любивий выпить и часто бывавший в этом отношении очень неумеренным, смешил нас своими чудачествами. "А вы, верно, актёр", - сказал ему дьякон. "Собрат-с ваш по ремеслу", резко ответил ему Карицкий. "Ах, господин, - заговорил дьякон, - по театрам ходите, а уж храм-то божий наверное редко посещаете". На это последовал ответ: "Рад бы бывать, да репертуар у вас, батюшка, однообразен". Судьбе было угодно, чтобы свою жизнь Карицкий заканчивал преподавателем одной провинциальной духовной семинарии (127).

Живя летом в деревне Лужского уезда, я однажды на прогулке встретился с историом Кареевым. Мы проходили мимо сельской церкви, он вдруг взял меня под руку и сказал: "Зайдёмте, я покажу вам кое-что весьма интересное". В церкви, в полусвете вечернего часа и в полной безлюдности, Кареев подвёл меня к большой почерневшей от копоти "голгофе" и , показав необыкновенно длинным жёлтым ногтем мизинца на "Адамову голову" в подножии распятия, быстро сказал мне на ухо: "Фёдор Сологуб". Череп и правда будто улыбнулся мне жёлтой улыбкой Сологуба, так что я попятился, а старик Кареев, разглаживая свою бороду-фартук, с полным наслаждением захохотал тут же в церкви (360).

В Париже в это время было много русских эмигрантов, большей частью молодёжи, а также учащихся, не намеревавшихся возвращаться на родину. С некоторыми из них я встречался и разговаривал в кафе Суффле, где они околачивались. Эмигрантская молодёжь делилась на лавристов (название "лавристы" я что-то не помню) и ткачёвцев, враждовавших между собою. Изредка появлялся среди последних сам Ткачёв, но он всегда сильно предавался "абсентизму", т.е., попросту говоря, пил абсент, был всегда под хмельком, вечно окружённый поклонниками, так что охоты знакомиться с ним у меня не было. Только один раз я встретился с ним у одной российской баронессы, к которой меня затащил знакомый мой гимназических ещё времён, тогда домашний учитель и поклонник Ткачёва. с последним я возвращался в Латинский квартал, но по дороге его покинул, потому что чуть не у каждого кабачка по дороге он предлагал остановиться, чтобы посидеть и что-нибудь выпить.

Среди поклонников Ткачёва было изрядное количество кавказцев, часто очень малокультурных. Помню, возвращался я однажды на империале омнибуса с упомянутого банкета 21 января, а сзади, спиною ко мне, сидели сильно выпивший грузин в белом башлыке с золотым галунчиком и армянин в барашковой шапке. первый стал объяснять сидевшим двум молодым женщинам, что вот он - благородный грузин, а это армянин, что армяне - рабы, что если дамы только пожелают, он сейчас заколет его кинжалом. я видел, как обе женщины переполошились и собрались было уходить, когда я схватил озорника сзади за его башлык и строго крикнул ему: "Не безобразничать!" Он тотчас же присмирел (150).

О своём знакомстве с П.Л.Лавровым, все работы которого я знал до приезда в Париж, я написал целую статью, которую уже после революции 1917 года поместил в "Былом". Я бывал у Петра Лавровича довольно часто и раза два на лекциях, которые он читал у себя на квартире. Одно время с ним переписывался (письма его ко мне отдал в печать для одного сборника в его память), посещал его и в последующие приезды в Париж (в 1882 году с женою, которой он очень понравился), а после его смерти в разных местах писал о нём как о философе и социологе, имевшем на меня влияние. Он всегда спорил с теми, которые, мало его зная, не хотели признавать его значения как учёного и мыслителя. О моих французских крестьянах Лавров написал сочувственную статью в "Деле", а о докторской диссертации симпатично высказался в заграничном издании "Опыта истории мысли". В последний раз я виделся с Лавровым в 1897 году, за три года до его смерти.

С Лавровым я познакомил Ковалевского, которого тот очень полюбил, называл его любовно "толстым мотыльком". У Лаврова я встретился в 1878 году с Германом Александровичем Лопатиным. Это был тогда разбитной, весёлый, остроумный "добрый молодец" совсем русского стиля. Впоследствии я увидел его только через двадцать восемь лет, из коих более двадцати он провёл в тюрьме, увидел уже довольно отяжелевшим стариком, после чего встречался с ним до самой его смерти уже после революции 1917 года. У Лаврова же я встретился с П.А.Кропоткиным. Мы побывали по разу друг у друга, причём его я застал за мольбертом, на котором стоял холст с начатой женской головкой. С Кропоткиным я увиделся только через 39 лет, когда после революции он приехал в Петербург, да ещё раз встретился на пресловутом "Государственном Совещании" в Москве в августе 1917 года. И с Лопатиным, и с Кропоткиным, не забывавшими наших прежних встреч, мы вспоминали, как о хороших временах, когда мы были молоды. Ещё раньше Кропоткин, после моей статьи о его "Французской революции" в "Русском богатстве", прислал мне из Лондона одну из своих книжек с обычным в таких случаях подписанием.

Наконец, опять-таки у Лаврова я первый раз встретился с М.П.Драгомановым, эмигрировавшим из России в 1875 году и приезжавшим в Париж на Всемирный конгресс деятелей печати с протестом против угнетения русским правительством печати на украинском языке. Я знал Драгоманова как историка, но мало был осведомлён относительно его публицистической деятельности. Лавров же охарактеризовал мне его односторонне как простого "хохломана", что, в сущности, было неверно. Ближе я узнал Драгоманова незадолго до его смерти, когда мы в одно и то же время, в начале девяностых годов, были в Париже. Политическое его мировоззрение к моему было гораздо ближе, чем лавровское (151-152)

Дружное настроение прогрессивного студенчества во второй половине девяностых годов было нарушено спорм между "марксистами" и "народниками". На чаепитиях происходила иногда полемика, и раздавались шиканье и свистки. Однажды приглашённый говорить, я произнёс речь на ту тему, что неужели хоть раз в год, на празднике науки, студенты не могут забыть свои теоретические разногласия. Речь была принята хорошо, но в то время, когда я ещё только подходил к столу, какя-то сидевшая за ним девица с крайней ненавистью во взоре уже заранее на меня шипела (я считался за народника, хотя сам себя таким не называл). Особенно же студенческая аудитория делилась на два лагеря, попеременно аплодировавших и свистевших на заседаниях Исторического общества, где П.Б.Струве и М.И.Туган-Барановский были просто идолами одной части слушателей, а их оппоненты пользовались сочувствием другой. Разделение это приняло такой характер, что один наивный первокурсник сказал мне после такого бурного заседания, что не знает, кем ему быть, марксистом или народником, а быть тем и другим студенту-де нельзя. Когда я сослался на то, что вот я ни то, ни другое, он возразил: "Вам можно - вы профессор, а вот нашему брату нельзя" (195).

Это были речи, речи без конца, какой-то всероссийский митинг, на котором отводилось кому четверть часа, кому десять или пять минут, по предварительному соглашению с организациями, от которых произносились речи. Так сказать, индивидуальных речей было только три: Брешковской, Кропоткина и Плеханова. Кропоткин, с большой белой бородой, говорил о необходимости братской любви, напомнив мне легенду об апостоле Иоанне, который, по преданию в старости не уставал повторять: "Дети, любите друг друга". По окончании его речи другой мой сосед наивно сказал мне: "Вот кого бы сделать президентом республики". В тот же день мне удалось в перерыве протиснуться к Кропоткину, с которым я свиделся ещё раньше в Петербурге, посетив его в день приезда как старый его знакомый (по Парижу в 1878 году) (269).