Жорж Сорель. Стачка, насилие, пессимизм

В ходе избирательных кампаний многие республиканцы увидели, что социалисты добиваются больших успехов, пользуясь существующими в нашем обществе страстями: завистью, обманом и ненавистью. С этих пор они стали замечать классовую борьбу и в значительной степени заимствовали у парламентских социалистов их жаргон — так возникла партия так называемых радикалов-социалистов. Клемансо даже уверяет, что знает умеренных, которые в одночасье сделались социалистами: «Во Франции, — говорит он, — мои знакомые социалисты — отменные радикалы, которые убеждены, что социальные реформы не продвигаются в нужном им направлении, и говорят, что верная тактика велит требовать наибольшего, чтобы получить немногое. Сколько имен, сколько потаённых доказательств мог бы я привести в подтверждение моих слов; в этом, впрочем, и нет надобности — все это хорошо известно».

Леон Буржуа, не пожелавший поддаться этой новой моде и, быть может, из-за этого променявший палату депутатов на Сенат, говорил на съезде своей партии в июле 1905 года: «Борьба классов — непререкаемый факт, но факт жестокий. Я не верю, что, продлевая её, можно приблизиться к разрешению проблемы, — я думаю, что цели можно достичь, подавляя и уничтожая классовую борьбу, чтобы все люди чувствовали себя товарищами по общему делу». Нужно, стало быть, установить социальный мир законодательным путем, показывая бедным, что у правительства нет большей заботы, чем улучшать их участь, и требуя необходимых жертв от людей, чье состояние слишком велико, чтобы не нарушать гармонии классов.

Капиталистическое общество настолько богато, а его представления о будущем настолько оптимистичны, что оно переносит самые ужасные вещи без особенных жалоб: в Америке политики бесстыдно растрачивают огромные налоги, в Европе военные приготовления поглощают с каждым днем все более значительные суммы — ценой некоторых дополнительных уступок вполне можно было бы купить и социальный мир. Опыт показывает, что буржуазия легко даёт себя ощипать, если только на неё немного надавить и припугнуть революцией. Будущее принадлежит той партии, которая будет смелее всех манипулировать призраком революции. Радикальная партия уже начинает это понимать, но как ни ловки эти клоуны, всё же им придется немало потрудиться, чтобы найти кого-нибудь, кто мог бы втереть очки крупным еврейским банкирам так же ловко, как это делают Жорес и его друзья.

Третий взгляд на борьбу классов дают профессиональные союзы. Во всякой отрасли промышленности хозяева и трудящиеся составляют враждующие между собой группы, которые вступают в конфликты, ведут переговоры и заключают соглашения. Социализм вносит в их отношения свою терминологию социальной борьбы и тем самым осложняет эти споры, которые без него продолжали бы носить частный характер. Это ведёт к укреплению веры в корпоративную исключительность, очень напоминающей дух местной или расовой общности, и её приверженцы любят воображать, что они исполняют высокий долг и заняты истинным социализмом.

Социальная политика вызвала к жизни новые явления, которые теперь необходимо учитывать. Прежде всего, можно заметить, что рабочие сегодня стали так же важны, как и другие группы производителей, требующие защиты; они нуждаются в таком же попечении, как виноградари или сахарозаводчики. В протекционизме нет ничего определённого — размер таможенных пошлин устанавливается в соответствии с аппетитами влиятельных людей, желающих увеличить свои доходы, — так же действует и социальная политика. Протекционистское правительство делает вид, будто располагает сведениями, которые позволяют ему отмерять, сколько полагается той или иной группе, и покровительствовать промышленникам без ущерба для потребителей; точно так же социальная политика возвещает, что она примет во внимание интересы как хозяев, так и рабочих.

В то, что государство может выполнить подобную программу, могут верить разве что на юридических факультетах. В действительности депутаты принимают решения так, чтобы удовлетворить интересы самых влиятельных избирателей и в то же время не возбудить особенно громких протестов в лагере тех, кого приносят в жертву. Для них нет другого правила, кроме действительной или предполагаемой выгоды избирателей: каждый день таможенная комиссия пересматривает тарифы и объявляет, что не прекратит пересматривать их до тех пор, пока ей не удастся прочно зафиксировать цены, которые, по её мнению, будут удовлетворять тех людей, которым она стремится содействовать. Она зорко следит за сделками импортёров: малейшее понижение цен беспокоит её, и она изыскивает возможность поднять их искусственным путем. Социальная политика проводится точно так же: 27 июня 1905 года докладчик по законопроекту о продолжительности рабочего дня шахтёров объявил палате депутатов: «В случае если применение этого закона вызовет недовольство рабочих, мы обязуемся незамедлительно внести другой законопроект». Этот добрейший человек говорил в точности как докладчик по таможенному законопроекту.

Большинство рабочих отлично понимают, что весь этот ворох парламентской писанины нужен лишь для прикрытия истинных побуждений, которыми руководствуются правительства. Протекционисты добиваются своего, субсидируя видных партийных вождей или газеты, которые поддерживают политику этих партийных вождей. У рабочих же нет денег, но в их распоряжении есть средство гораздо более действенное — они могут пугать, и вот уже несколько лет они не чураются применения этого оружия.

При обсуждении закона о рабочем дне шахтёров неоднократно упоминалось об угрозах в адрес правительства. 5 февраля 1902 года председатель комиссии сообщил палате депутатов, что власть «внимательно прислушалась ко всем волнениям и толкам извне, прониклась чувством великодушного расположения и вняла требованиям рабочих и страдальческим воплям шахтёров, в каком бы тоне они ни выражались». Далее он добавил: «Мы исполнили дело социальной справедливости… и благое дело, шагнув навстречу трудящимся и страдающим; это наши друзья, желающие только одного — трудиться в мире и в достойных человека условиях, и мы не должны, поддаваясь жестокой и эгоистической непримиримости, толкать их во власть порывов, которые если и не приведут к восстаниям, то всё же сделают их жертвами новых невзгод». Все эти неясные фразы должны были скрыть непреодолимый страх, которым был охвачен этот любитель пышных выражений. На заседании 6 ноября 1904 года в Сенате министр заявил, что правительство не может уступать тем, кто ему угрожает, однако «почтительные ходатайства» (!) следует не только выслушать и понять, но и принять в своё сердце. Между тем не так много воды утекло с тех пор, как правительство обещало издать закон под угрозой всеобщей стачки.

В ряду наиболее поразительных для самих трудящихся явлений последних лет я отмечаю робость полиции и армии перед лицом волнений: магистраты до последнего момента не пользуются правом призывать войско, а полицейские переносят оскорбления и побои с невиданным прежде терпением. Опыт неизменно показывает, что насилие со стороны рабочих во время стачек обладает удивительной действенностью: префекты боятся необходимости применить законную силу против мятежного насилия и оказывают давление на хозяев, чтобы заставить их уступить. Спокойствие заводов и фабрик теперь считается всецело зависящим от префекта, и поэтому он определяет меру вмешательства полиции, чтобы подавить обе стороны и ловко привести их к замирению.

Руководителям профсоюзного движения не нужно было много времени, чтобы уяснить себе эту ситуацию, и надо признать, что они с редкостной сноровкой воспользовались попавшим к ним в руки оружием. Они стремятся устрашить префектов народными демонстрациями, способными привести к крупным столкновениям с полицией, и ратуют за бурные действия, видя в них лучшее средство добиться уступок. Обыкновенно бывает так, что осаждённая и запуганная администрация в скором времени начинает наседать на промышленников и навязывает им переговоры, что, конечно, служит поощрением для пропагандистов насилия.

Признавайте или осуждайте тактику так называемого прямого революционного действия, но очевидно, что она далека от исчезновения. В стране столь воинственной, как Франция, есть важные причины, которые обеспечили бы этому методу большую популярность, даже если бы в истории не было многочисленных подтверждений его необычайной действенности. Этот факт занимает важное место в современной общественной жизни, и нужно попытаться определить его значение.

Оптимист в политике — человек непостоянный и даже опасный, так как он не отдаёт себе отчёта в масштабе трудностей, с которыми сопряжены его замыслы. Ему кажется, что эти замыслы обладают собственной силой, легко и естественно приводящей к их воплощению, поскольку они, по его мнению, направлены на то, чтобы увеличить число счастливых.

Часто ему кажется, что мелких реформ политического устройства и, прежде всего, изменений в составе правительства будет достаточно, чтобы направить общественное движение на смягчение тех ужасов, которые современный мир представляет на суд чувствительных душ. Стоит друзьям оптимиста прийти к власти, как он объявляет, что всё должно идти своим чередом, что следует не торопиться и довольствоваться тем, что подсказывает им добрая воля; его удовлетворение диктуется ему не всегда одной лишь корыстью, как полагают многие, — вместе с корыстью в нем говорят себялюбие и иллюзии, порожденные пошлой философией. Оптимист с замечательной лёгкостью переходит от революционного гнева к самому комичному социальному пацифизму.

Если оптимист обладает пылким темпераментом и, на беду, оказывается наделён большой властью, позволяющей ему воплощать в жизнь придуманный им идеал, то он может привести свою страну к страшнейшим катастрофам. Он скоро признает, что общественные преобразования не происходят с той легкостью, на какую он рассчитывал, в своих неудачах он винит современников, вместо того чтобы объяснить ход вещей исторической необходимостью, и хочет уничтожить людей, чья злая воля кажется ему опасной для всеобщего счастья. Во время Террора больше всех крови проливали те, которые больше других стремились осчастливить себе подобных золотым веком, о котором они грезили, и больше других сочувствовали человеческим бедам, — чем больше эти чувствительные оптимисты и идеалисты жаждали всеобщего счастья, тем более безжалостно они действовали.

Пессимизм ничуть не похож на карикатуры, в каких его чаще всего представляют. Пессимизм — это не столько теория, объясняющая мир, сколько метафизика нравов; это концепция движения к избавлению, тесно связанная, с одной стороны, с приобретённым нами практическим знанием препятствий, стоящих на пути к удовлетворению наших мечтаний (или, если угодно, связанная с чувством социального детерминизма), с другой стороны, с глубоким убеждением в нашей естественной слабости. Три этих аспекта пессимизма никогда не следует разделять, хотя в повседневной жизни мы едва ли отдаем себе отчет в их тесной взаимосвязи.