Лев Ильич Мечников

Л. И. Мечников

Лев Ильич Мечников родился 18 (30) мая 1838 года в Санкт-Петербурге. Тот год в российской столице ничем особенным примечателен не был: шли восстановительные работы в сгоревшем годом раньше Зимнем дворце, от белоснежного Исаакиевского собора по расписанию отправлялся дилижанс, государь Николай Павлович, как обычно, проезжал в возке по Невскому проспекту, оглядывая свою столицу; в “Современнике” начались посмертные публикации произведений А.С. Пушкина, вошли в моду “среды” у Н.В. Кукольника, много шуму наделали маскарады, проходившие на святой неделе в Дворянском собрании.

В тот год Александру Дюма исполнилось 35 лет, Джузеппе Гарибальди — 31, Пьеру Жозефу Прудону — 29. Юными были А.И. Герцен, Н.П. Огарёв, М.А. Бакунин, Н.Г. Чернышевский, Элизе Реклю. В тот год родился Александр Серно-Соловьёвич, четыре года спустя П.А. Кропоткин, восемнадцать лет спустя Г.В. Плеханов. С этими людьми предстояли Мечникову встречи, расставания, дружбы, дела, но в 1838 году ничто этого еще не предвещало. Ему, сыну состоятельных родителей, надлежало учиться в привилегированном учебном заведении России — Училище правоведения, а затем делать карьеру, как это делали его предки, среди которых были и генералы и сенаторы.

Однако жизнь Мечникова пошла совсем не по писаному, путями неожиданными, загадочными, с поворотами, иногда вовсе необъяснимыми.

Но до 1852 года он об этом не подозревал. Был талантливым ребенком, вызывал восхищение родственников способностями к языкам, писал переехавшим на Харьковщину в поместье родителям детские письма. С августа 1850 года стал воспитанником Училища правоведения, с усердием занимался, шалил, с восторгом встретил государя Николая I, посетившего училище перед Рождеством... Все оборвалось в начале 1852 года — коксит.

В детском возрасте это проявление скрытого туберкулеза, чаще легких. Толчком служит какой-нибудь ушиб. И вот — воспаление тазобедренного сустава, боли в колене, бедре, ограничение подвижности ноги, она как бы “подтягивается” внутрь, мышцы атрофируются, и нога становится короче. Для успевшего ощутить себя способным и талантливым осознать ограниченность доселе казавшихся беспредельными возможностей — это страшный удар! Прощай, Петербург! Домой, к семье, к матери, отцу, сестре, двум маленьким братьям, многочисленным кузенам и кузинам. В Харьковскую губернию Купянского уезда, село Панасовку — к солнцу, к воле, к теплу!

Он приехал больным, разбитым, передвигался на костылях. Отец Мечникова к тому времени вышел в отставку и был ремонтёром двух полков гвардии, то есть ведал закупкой лошадей для кавалерии. В Панасовке юный Мечников провел целый год — на воле, на солнце, на воздухе. Окреп, стал прекрасным наездником, ходил всего с одним костылем, но был уже упрямцем и озорником.

Ученье хватал на лету, но учиться не хотел. Ни с домашним учителем, ни во 2-й харьковской гимназии. В 1853 году он прославился побегом “на войну” — в Молдавию и Валахию, куда вступили русские войска. Побег вышел неудачный: поймали на полтавской дороге. В Харькове же, в университетском саду, он стрелялся на дуэли из-за хорошенькой дочери одного из преподавателей гимназии и был легко ранен в руку заячьей дробью, которой за неимением пуль зарядили пистолеты. Из гимназии настоятельно просили родителей забрать сына и готовить его к поступлению в университет дома. Опять хлебосольная Панасовка, воля, простор, табуны, но и... много книг и нетерпеливое ожидание шестнадцатилетия, поскольку ранее этого возраста в университеты России не принимали.

В 1855 году Мечников поступил на медицинский факультет Харьковского университета. Проучился, однако, недолго, всего один семестр. Впоследствии, объясняя это, он ссылался на некую “студенческую историю”. Известно, что в Харьковском университете существовало тайное республиканское общество во главе с Я.Н. Бекманом и М.Д. Муравским, но раскрыто оно было лишь в 1858 году в результате происшедших беспорядков. Видимо, до родителей Мечникова или до их родственников (в первую очередь многочисленных Ковалевских) через университетское руководство, тесно с ними связанное, дошли какие-то тревожные слухи. Зная самонадеянность и вспыльчивость сына, родители похлопотали и, чтобы отвести от него возможную беду, осенью 1856 года отправили его в Петербург.

В Петербурге Мечников долго метался и раздумывал, но в конце концов остановил свой выбор на арабско-персидско-турецко-татарском отделении факультета восточных языков Петербургского университета. И кроме этого, посещал еще классы Академии художеств, полагая свое призвание в живописи.

Казалось бы, более нечего желать, однако то время (говоря о себе в третьем лице) Мечников вспоминал так: “Он жил, как на бивуаках, как на почтовой станции. Вот-вот придет смотритель или староста с сивою бородою, доложит, что лошади готовы. И он помчится... Проходили месяцы, а староста не приходил” (повесть “Смелый шаг”).

Блестящие способности Мечников проявлял во всем, однако истинной его страстью стали языки и живопись. Но он был студентом своекоштным и материально зависел от присылки денег из Панасовки. Отец же о живописи слышать не хотел, полагая и второму сыну путь, подобный тому, на который вступил старший сын, Иван, бывший тогда уже чиновником Морского министерства. В итоге, тяготясь опекой, Мечников проучился в университете всего три семестра. Через петербургских родственников (не последнюю роль здесь, видимо, сыграли его дядя Е.П. Ковалевский — знаменитый путешественник, писатель, директор Азиатского департамента МИДа, и кузен П.М. Ковалевский — известный поэт, член правления Русского общества пароходства и торговли) ему удалось устроиться переводчиком в дипломатическую миссию генерала Б.П. Мансурова на Ближний Восток, и через Одессу он отправился на юг, на берега Средиземного моря.

Миссия была особенная, снаряжалась под покровительством великого князя Константина Николаевича, брата царя и вождя партии реформ. Явной ее целью было устройство подворий для русских богомольцев на святой горе Афон и в святом граде Иерусалиме, тайной (из-за опасения взвинчивания цен на землю) — покупка земли близ Храма Гроба Господня.

Переводчику полагалось жалованье, за это требовалось переводить с турецкого и арабского, чего Мечников нетерпеливо желал. А его ждали дивные, ни с чем не сравнимые места.

Миссия достигла обеих целей, но далось это нелегко. “В течение 1858-го и большей половины 1859 года ежедневно встречались с затруднениями от необходимости вести дела скрытно при иногда гласном, иногда негласном противодействии турецких властей”, — писал впоследствии ее руководитель*. Однако Мечников никаких лавров не снискал; более того, он был отстранен Мансуровым от службы за карикатуры, которые рисовал на всех, в том числе и на самого Мансурова, а также за дуэль с тем господином, который эти карикатуры любезно Мансурову предоставил.

* Б.П. Мансуров. Базилика императора Константина в святом граде Иерусалиме М , 1885.



Вернувшись в Россию, Мечников, выполняя родительскую волю, успешно сдал экзамены на... физико-математическом факультете Петербургского университета, получил соответствующее свидетельство и право на представление ученой диссертации на соискание звания кандидата естественных наук. Родители облегченно вздохнули, а он, пустившись в новые хлопоты, добыл себе место торгового агента Русского общества пароходства и торговли (РОПиТ) на Ближнем Востоке.

На агентах лежала забота о снабжении пароходов углем, пресной водой и всякой мелочью, вплоть до веревок, а также прием и отправление судов, устройство богомольцев, обеспечение связи. Совершив несколько плаваний по Дунаю, Мраморному и Эгейскому морям, Мечников прибыл в Бейрут и погрузился в стихию всемирного базара: из Америки — керосин, из Египта — сахар и кожи, из Австрии — спички и мебель, из Италии — макароны и мрамор, а из Ливана — табак, орехи, шелковые и полушелковые ткани, оливковое масло...

Когда новизна впечатлений прошла, наступила хандра. Целыми днями лежал Мечников на диване и пил черный кофе. Дошел до того, что стал курить опиум и в 22 года подводить итоги, которые показались ему неутешительными: никуда не надо спешить, ничто не увлекает...

Некоторое оживление наступало лишь в плаваниях. Наконец во время одного из них, сойдя на берег в Константинополе с его острыми минаретами, огромными душистыми розами и ароматами из кофеен, он принял решение, бросил все и отплыл в Италию.

К этому времени одни его сверстники, успешно завершив образование, поступали на службу, другие готовили к защите и защищали диссертации. Мечников же как будто ничего еще не сделал, однако в действительности он уже обладал прочными знаниями, как естественнонаучными, так и лингвистическими, имел опыт общения с различными людьми и странами, а также колоссальную энергию и тягу к познанию мира — живого и загадочного. К стезе кабинетного ученого он испытывал отвращение не меньшее, нежели к строгой иерархии и наставлениям. О том, что его как ученого-географа ждало признание в Европе, а как социолога не только в Европе, но и в России, он еще не знал. Да и ничто этого не предвещало, тем более что в Италию Мечников отправился, чтобы стать художником.

Он поселился в Венеции. В марте 1860 года там была уже весна, чистое небо, при отливе вода несла по каналам к морю сор, ночами пели серенады влюбленные, днем ругались и тут же мирились гондольеры, зазывая туристов. На стенах домов, будоража воображение, проступали загадочные остатки фресок. В музеях можно было увидеть картины Джорджоне, Веронезе, Антонелло да Мессины. Поначалу Мечников этим и увлекся, однако вскоре обнаружил, что Италия переживает удивительное время. Она объединялась. Но что будет? Будет ли это единая Итальянская республика, как хотел Дж. Мадзини, просто единая Италия, как хотел Дж. Гарибальди, или Итальянское королевство во главе с пьемонтским королем Виктором-Эммануилом II?

Политические вопросы захватили Мечникова, но едва он стал определяться, как наступило 6 мая и Джузеппе Гарибальди во главе тысячи двухсот добровольцев высадился в Сицилии. Мечников затеял создавать ему в помощь Славянский легион, но это быстро возбудило подозрение австрийской полиции, и он бежал во Флоренцию. Там республиканец Джованни Никотера формировал добровольческий отряд для наступления с севера на Рим. К нему и поступил на службу tenente Metshnikoff (лейтенант Мечников).

Совершить поход на Рим Никотере не дали: отряд разоружили, посадили на пароходы и отправили в Сицилию, к Гарибальди. Это было другое! Это была жизнь! Мечников попал в Палермо, затем вместе с гарибальдийцами высадился на полуостров, нес службу на аванпостах в окрестностях Неаполя “с сознанием, что он пристроился наконец к великому историческому делу, что и он стал наконец чуть заметным, но не лишним винтом в том таинственном и чудовищно сложном механизме, который перемалывает судьбы человечества в какую-то провиденциальную муку будущего”, как писал он об этом впоследствии в повести “На всемирном поприще”.

Всего несколько месяцев пробыл Мечников у Гарибальди, но они вместили главное событие похода 1860 года — битву при реке Вольтурно. Сдав без боя Неаполь, неаполитанский король Франческо II отнюдь не счел кампанию проигранной. Имея более чем двукратное превосходство в войсках, он расположил их вдоль правого берега реки Вольтурно в окрестностях Неаполя и ждал Гарибальди.

Мечников состоял адъютантом при штабе командующего первой линией гарибальдийских войск генерала Мильбица и руководил по его заданию строительством инженерных сооружений на левом фланге войск, в местечке Санта-Мария.

“Самой уязвимой была наша позиция у Санта-Марии, находящаяся на равнине, с немногочисленными оборонными укреплениями, сооруженными нами в несколько дней. Они были легко доступны для многочисленной неприятельской кавалерии, а также артиллерии, более многочисленной и лучше оснащенной, чем наша”, — писал впоследствии Гарибальди*.

* Дж. Гарибальди. Мемуары. М., 1966.



В районе Санта-Марии битва началась в ночь на 1 октября мелкими стычками и продолжалась весь день — на жаре, под палящим солнцем, в клубах порохового дыма. Натиск неаполитанцев следовал за натиском, гарибальдийцы отбивались, однако наступил критический момент. “Уже слышался топот, крик и бряцание, уже ясно можно было различить усатые рожи драгун королевы, которые летели на нас и гнали по пятам убегавших. Минута, и все бы пропало. “Гарибальди! Гарибальди!” И калатафимийский герой словно с неба свалился в это мгновенье. Присутствие любимого вождя вдохновило всех. “Alia baionnetta! Viva 1'Italia!” И все, что еще могло стоять на ногах, выбежало из батареи, несмотря на град пуль, на ядра, свиставшие и рассекавшие воздух по всем направлениям. Мильбиц, раненный в ногу осколком гранаты, прихрамывая, ходил между рядами. Гарибальди, как заколдованный, был спокоен и невредим среди всеобщего движения. Вдруг меня осыпало искрами и песком; будто миллионы булавок вонзились в тело, потемнело в глазах, и я грянулся оземь”, — так поведал о кульминации сражения Мечников в “Записках гарибальдийца”.

Осколками он был ранен в правую ногу и в бок. Через два дня раны были признаны неопасными, и Мечникова перевезли в Неаполь.

Победа была полная. Неаполитанское королевство перестало существовать, включенное в состав Италии под главенством короля Виктора-Эммануила II. Мечников лечил раны, рассказывал принявшему в нем участие Александру Дюма, в то время редактору газеты “Independente” (“Независимость”), подробности битвы, любовался 6 ноября торжественным въездом в Неаполь победителей — Джузеппе Гарибальди и Виктора-Эммануила II, ехавших в одной коляске и встречаемых на улицах всеобщей овацией.

Кампания была окончена, tenente Metshnikoff вышел в отставку и переехал в небольшой тосканский городок Сиену. Он по-прежнему считал себя художником, однако обнаружил в себе и значительный интерес к политике — стал членом Сиенского комитета за объединение Италии, а также к публицистике — писал для “Современника” и “Русского вестника”, недолго сам издавал газету “Flegello” (“Бич”).

Центром русской эмиграции начала 1860-х годов в Италии была Флоренция, где Мечников часто бывал, а в итоге поселился, войдя в общество русских художников, собиравшихся вокруг гостеприимной семьи Н.Н. Ге. Круг этот был широк, в него входили А.И. и А.А. Герцены, М.А. и А.А. Бакунины, П.П. Забелло, Г.Г. Мясоедов, Н.П. Ножин, В.0. Ковалевский... Настроения были самые радикальные, однако добрые. “Спорили много, спорили с пеной у рта, не жалели ни слов, ни порицаний, ни восторгов, но все это, не выходя из области пожеланий, кончалось мирным поглощением русского чая”, — вспоминал Г.Г. Мясоедов*. Во Флоренции Мечников устроил свою личную жизнь, заключив гражданский брак с Ольгой Ростиславовной Скарятиной. Здесь же, выступив весной 1863 года на митинге в пользу польских повстанцев, он открыто заявил о своих социально-политических взглядах и здесь же, видя, как рождалась под кистью Ге могучая картина “Тайная вечеря”, понял, увы, неспособность свою к большой живописи.

* Г. Г. Мясоедов. Письма. Документы. Воспоминания. М., 1972.





В Италии наступило послевоенное оживление. Правда, на юге расцвел бандитизм, зато на севере — движение по дорогам, шум на улицах городов, гости со всей Европы, улыбающиеся хозяева. Все это Мечникову было необыкновенно интересно, при каждом удобном случае он путешествовал и наблюдал. По просьбе М.А. Бакунина ездил на остров Капреру к Дж. Гарибальди за моряками для организации каперства в Средиземном море под польским флагом. В преддверии переезда Вольной русской типографии из Лондона на континент он предложил вместо огаревского свой план создания канала доставки нелегальной литературы в Россию и такой канал создал. “Тебе, Герцен, должно быть, известно, что удалось сделать Мечникову (Льву): верная и даже безденежная доставка всего из Ливорно в Константинополь, и даже в самую Одессу”, — писал Бакунин в марте 1864 года Герцену*.





* М. А. Бакунин. Письма. Женева, 1896.





Бурная итальянская жизнь Мечникова завершилась в конце 1864 года его переездом с женой и падчерицей в Женеву — туда перемещался европейский центр русской эмиграции. Жизнь в Женеве началась с участия в знаменитой встрече “молодой эмиграции” с А.И. Герценом.

“Молодая эмиграция” — Н.И. Утин, Л.И. Мечников, Н.И. Жуковский, А.А. Серно-Соловьёвич, В.0. Ковалевский, Л.П. Шелгунова, П.И. Якоби и другие — требовала равного участия в “Колоколе”, а также настаивала на передаче ей Бахметьевского фонда (800 ф.ст., оставленных А.И.Герцену последователем Н.Г. Чернышевского, уехавшим на Маркизские острова) для издания собственного журнала. Герцен соглашался лишь на расширение программы “Колокола” и круга сотрудников. Союза не получилось. Герцен был разгневан бесцеремонностью молодежи и ругал своего главного противника, А.А. Серно. Он писал Н.П. Огарёву: “У них нет ни связей, ни таланта, ни образования, один Мечников умеет писать; им хочется играть роль, и они хотят нас употребить пьедесталом”*.





* А. И. Герцен. Собрание сочинений. Т. 28. М., 1959—1966.





“Молодая эмиграция” с Герценом не договорилась. У Мечникова же с Герценом и Огарёвым сложились хорошие отношения: он сотрудничал в “Колоколе”, в “La Cloche” — его продолжении на французском языке (широкую известность получила статья Мечникова “Les antagonistes de 1'etat en Russie” — “Противники государственности в России”), неоднократно посещал Герцена и Огарёва, был ими ценим. Современники причисляли Мечникова скорее к кругу герценистов, нежели нигилистов, хотя у “молодой эмиграции” он тоже пользовался уважением и, один из немногих, никогда не подозревался в шпионстве. А это много значило в эмигрантской среде!

Итальянский период жизни Мечникова завершился. Художником он не стал, и это единственное, что можно сказать о его неудачах. Успехи же его были весьма обширны, но не бросались в глаза. Узкий круг близких людей знал о его конспиративных делах, широкий — видел перед собой отставного бородатого гарибальдийца, в очках, с костылем или тростью, остроумного собеседника, не испытывавшего затруднений в разноязычном общении, знатока вин, тонкого ценителя живописи, писателя, переводчика, непоседу... Впрочем, он действительно был писателем, скрытым под псевдонимами Леон Бранди, Эмиль Денегри, Виктор Басардин, М. Он и тут оставался в тени. Его повесть “Смелый шаг”, появившаяся в “Современнике” в один год с романом Н.Г. Чернышевского “Что делать?”, была признана вредной, но... это была повесть Леона Бранди.





Русская эмигрантская жизнь конца 60-х—начала 70-х годов XIX века в Швейцарии — это следующие одна за другой попытки объединения. В 1865 году такое объединение осуществлялось вокруг “Кассы взаимного вспоможения”, распорядителем которой избрали Л.И. Мечникова. Первое и, как оказалось, единственное нефинансовое дело кассы — брошюра “На смерть М.Л. Михайлова”*, написанная Мечниковым, — объединению не послужило. Касса вскоре перестала существовать за отсутствием денег.





* М.Л. Михайлов, русский писатель и революционер, умер в сентябре 1865 года в ссылке, в селе Кадаи, близ Нерчинского завода.



В апреле 1866 года Мечников опубликовал в “Колоколе” статью “Прудонова новая теория собственности”. Пожалуй, в ней впервые обнаружился его сильнейший интерес к устройству общества вообще и справедливого в частности. В статье Мечников отметил как двойственность прудоновских положений (ведь собственность, по Прудону, не только кража, но и свобода), так и то, что собственность — лишь одна из форм владения. И не забыл добавить, что отношения собственности возникают не на пустом месте и имеют альтернативы. Рассуждения о собственности основополагающи при решении вопросов устройства общества, и Мечников отметил у Прудона: “Смысл решения задачи собственности, предлагаемого им в его “Новой теории”, таков: противоречия собственности не будут разрешены ни в каком синтезе, ни в какой “высшей категории”. Противоречия, крайности, антиномии вовсе не должны разрешаться, а должны уравновешивать взаимно одна другую”. Сам же он полагал иначе: “...наша община, заключающая в себя столь богатые зачатки будущего социалистического развития, такой же продукт стихийного творчества славянских народов, как и право собственности на Западе”.

Взгляды Мечникова еще формировались, но его симпатии уже определились, и область его интересов кратко можно сформулировать так: народы живут на Земле, отчего происходит история.

Эмиграция тем временем организовывалась в новый союз — вокруг имени сосланного Н.Г. Чернышевского. В 1868 году Н.Я. Николадзе и М.К. Элпидин выпустили семь номеров журнала “Современность”. Все статьи были анонимны, и вероятность участия в нем Мечникова велика, но не определенна. Журнал имел умеренное направление, цели его были сформулированы Н.Я. Николадзе в шестом номере: “Теперь необходимы более осмысленные и практические попытки изменить в более или менее узких границах не нравящийся нам быт и строить свою личную жизнь и жизнь приближенных лиц на началах, кажущихся честными и справедливыми, чтобы этим создать и увеличивать мало-помалу силу для более широкой и реальной переделки основ общественных отношений”.

А на другом конце Женевского озера, в Веве, в первом номере газеты “Народное дело”, издававшейся М.А. Бакуниным, было тогда же без обиняков заявлено: “ Мы заклятые враги государства и государственности” и применительно к России поставлен вопрос об освобождении многомиллионного рабочего люда из-под ярма капитала, наследственной собственности и государства.

Выбор стоял перед каждым, и Мечников выбрал позицию первого номера “Народного дела”. Не порывая со всей эмиграцией, наоборот, будучи со всеми в добрых отношениях, Мечников все же идейно оказался ближе к Бакунину, нежели к кому-либо.

Тяга к перемещениям реализовалась у него в 1868 году путешествием в Испанию в качестве корреспондента “Санкт-Петербургских ведомостей”. В очерке “Поездка в Испанию”, напечатанном в “Отечественных записках”, помимо подробностей испанского быта, описания “бычачьего боя”, картин послереволюционных Мадрида и Барселоны содержатся замечания и иного свойства. Восемь лет прошло со времени итальянской кампании 1860 года, и Мечников давно расстался с иллюзиями. Для него революционные потрясения означали отнюдь не праздник, а были меняющими ход истории явлениями, в которых благородство и возмущение смешаны с корыстью и выгодой, где народам отводится роль масс, заряженных энтузиазмом, а вожди обустраивают власть, сообразуясь с собственными интересами и текущим моментом.

В 1869 году Мечников посетил Италию, это известно достоверно. Но все его европейские маршруты учету не поддаются. Они включали Англию, Францию, Германию, Италию, Австрию...

Жили Мечниковы бедно, денег катастрофически не хватало, приходилось браться за любую работу. Много времени требовала и конспирация.

В 1869 году Мечников предпринял первую попытку вернуться в Россию, но передумал. Боялся*. “Возвращения на родину я желал бы страстно и пламенно...” — писал он в письме матери. Но его страшила неопределенность возможного наказания. “В крепость на год” или “в ссылку на жительство в отдаленные губернии” — он готов, но не больше. А главное — избежать откровенных показаний, которых потребуют! III отделение было хорошо осведомлено о Мечникове. И открыто, ведь он всегда на виду, и скрыто — через тайных агентов, которых было более чем достаточно**.



* В 1866 году по делу “О лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами” Н.А. Серно-Соловьёвича сослали в Сибирь навсегда. И это после смягчения Госсоветом приговора: первоначально речь шла о 12 годах каторжных работ в крепостях. А ведь с “лондонскими пропагандистами”, Герценом и Огарёвым, Мечников был в отношениях более близких, нежели Серно. А также с Бакуниным, Гарибальди, мятежными поляками...

** Неузнанным остался в эмиграции выдающихся способностей агент Н.В. Постников (К.А. Роман), занимавшийся в Швейцарии поисками С.Г. Нечаева, а перед этим успешно нейтрализовавший мемуары покойного П.В. Долгорукова. Тот знал все секреты высшего общества и многое открыл. Мечников для этого издания Постникова переводил некоторые тексты Долгорукова, написанные по-французски.



В 1870 году Мечников начал активно писать для журнала Г.Е. Благосветлова “Дело”. Сначала литературоведческие статьи о Викторе Гюго, Александре Дюма, Эжене Сю, затем более серьезные.

В 1871 году он сочувственно отнесся к Парижской коммуне и помогал беженцам.

В 1872-м энергично интриговал среди будущих делегатов Гаагского конгресса Интернационала в пользу Бакунина, а после раскола примкнул к Бакунину, твердо считая себя анархистом.

Следующий, 1873, год оказался для эмиграции годом небывалого уныния, распила и нищеты. Свои проблемы каждый старался решать сам, сообразно своим склонностям. Н.И. Утин, один из столпов эмиграции, произнесший на Гаагском конгрессе страстную антибакунинскую речь, поступил на железную дорогу к купцу Полякову и вскоре, прощенный, вернулся в Россию; П.И. Якоби занялся врачебной практикой...

Мечников поступил по-своему. Он засел за изучение японского языка и уже к концу года рекомендовался японскому посольству в Европе. В Японии шел шестой год эры Мейдзи (Просвещения), была большая нужда в европейских учителях, владевших японским языком, и Мечников получил предложение организовать в Японии школу для самураев Сацумского княжества. Несколько месяцев заняли формальности. Он съездил в Нью-Йорк, купил за два доллара американское гражданство, поскольку русским, иначе как с торговой целью, бывать в то время в Токио не полагалось, вернулся в Европу и в конце апреля 1874 года на французском почтовом пароходе “Volga” отплыл в Японию через Суэцкий канал, посетив по дороге Цейлон, Сингапур, Гонконг. Впереди была новая служба, на сей раз на Дальнем Востоке, и новая жизнь.





6 мая 1874 года Мечников подал в Токийский муниципалитет прошение о прописке и стал устраиваться. Со школой для самураев ничего не вышло, и он начал преподавать на русском отделении Токийской школы иностранных языков. Впервые за долгие годы он оказался один. Всегда были друзья, много знакомых, сходки, конференции, встречи, расставания. В Токио все изменилось. Гарибальдиец, конспиратор, публицист, литератор Мечников перестал существовать. Появился пре подаватель русского языка Мечников, когда-то бывший конспиратором.

Простота единственного дела — преподавания — была ему непривычна, но ощущение сосредоточенности на одном как все же некоей добродетели появилось. В Японии круг практических интересов Мечникова ограничился двумя областями — службой, которая давала жалованье, определяла положение в обществе, имела сроки и задачи, и географией, которая давала интересную, целенаправленную работу уму, предопределяла будущий статус, имела дорогую сердцу всеохватность. Такое самоограничение было внове, а при былой горячности — просто немыслимо.

Мечников изучил все, что было написано на разных языках о Японии. Это оказалось познавательно, но чего-то не хватало. Того, что было, например, в трудах Ш. Монтескье, Г. Бокля или Э. Реклю. В них общество напрямую ставилось в зависимость от географических условий страны — климата, почвы, ландшафтов. Но это была лишь констатация. А история — это развитие. Разве общество развивается по законам природы? Чем же это тогда отличается от божественного предопределения?

Страна—народ—история... Один из законов принца Гонгенсамы гласил: “Высокопоставленные люди составляют законы, а низшие классы должны им повиноваться”. Но свободны ли высокопоставленные люди в составлении законов? В силу каких причин сами они выделились из массы людей? В силу личных качеств? Что же выявило эти качества? И не только в Японии, но и в Европе, Индии, Египте? И почему в Японии не так, как в Индии, и уж тем более в Европе? Один вопрос тянул за собой другой. При азартном мечниковском внимании к социальным проблемам физико-географический интерес постоянно контролировался состоянием и интересами общества, да плюс к тому — историей.

Мечников прожил в Японии более полутора лет. Он наладил преподавание в школе, составил для учеников (на японском языке) пособие “Уроки геометрии”, утвердился, завоевал авторитет. Сколько позволяли средства и здоровье, путешествовал по стране, делал зарисовки, фотографировал. Скопился интересный материал для книги, и родилась твердая идея описать не просто страну, а ту взаимосвязанность, которая существует между ее природой, удивительным японским народом и его историей, показать, как совершенствуется общество при освоении им природы.

Конец пребыванию в Японии положил климат: дожди, сырость, духота. Болели ноги, грудь, головные боли мешали не только думать — существовать. Для поправления здоровья Мечников взял отпуск и отправился в Сан-Франциско, но с парохода его уже вынесли на носилках, поскольку сам он передвигаться не мог...

О возвращении в Японию нечего было и думать, доктора рекомендовали покой и хороший климат. Немного отдохнув, Мечников отплыл морем через Панамский канал на Кюрасао, оттуда через Атлантику в Гавр, затем в Женеву.

С чего началась новая жизнь Мечникова — со службы в Японии или с кругосветного путешествия, — сказать трудно, но в Женеву вернулся совершенно другой человек. Он научился служить делу, постоянно, официально, решив раз — не выбирать больше. Это система, это благо даже для анархиста.

Вчерне была готова книга о Японии, частью выполнены для нее карты и рисунки, подготовлены фотографии. Он стал членом Этнографического общества в Париже, с декабря 1874 года действительным членом Географического общества в Женеве. В 1875 году Мечников официально зарегистрировался в Женевском кантоне как профессор, имеющий право преподавать русский язык, географию, историю, математику. Он возобновил старые связи с эмигрантами, но в эмигрантской прессе не участвовал, стал посылать статьи в Петербург, в “Дело”. Много внимания Мечников уделял жизни Географического общества, иностранными членами которого в то время были Э. Реклю, П.А. Кропоткин, М.И. Венюков. Наконец, в 1878 году, в “Деле” появилась переломная статья Мечникова “Душевная гигиена”.

Это не география, не философия, не публицистика в чистом виде, это оригинальное исследование на тему, заявленную в первой же фразе: “Переживаемая нами эпоха есть по преимуществу эпоха душевных болезней и разнообразнейших нравственных расстройств”. В статье вполне обозначился и главный интерес Мечникова — человек и его окружение, общество и среда, восприятие человеком мира. И обществом, и каждым его членом. Живя в окружении материалистически мыслящих людей, Мечников заявил: “Пора убедиться, что продукты воображения столь же вещественны и реальны, как и всякие другие человеческие отправления”. Он так считал. И далее добавил: “Роль воображения сводится к тому, чтобы поставлять нашему сознанию возможно полные, живые и верные отражения действительности”. Неразрывность внутреннего Я человека и его окружения, взаимообогащение их, по Мечникову, и есть нормальное состояние и человека и окружения. Пресыщенность, разочарование, скука, апатия, с одной стороны, и активные действия, бодрость духа и тела — с другой, — вот результат воздействия друг на друга воображения и действительности.

Кто-кто, а Мечников на себе испытал, что такое крайняя апатия и что такое высокий подъем духа! Быстрой рукой, на краешке стола он записал, словно выбил для потомков буквы на камне: “Нравственная гигиена не требует от нас, чтобы мы постоянно занимались только тем, что нам нравится; но она возводит в безусловный закон положение, что человек должен посвящать себя только такому делу, которое способно давать здоровую пищу его способностям. Природа беспощадна в своих приговорах: и, если вы свели себя на роль автомата, она мало-помалу отберет у вас все, что было бы ненужной роскошью чисто механического существования”.

Статью Мечников написал живописно, снабдив ее подходящим количеством историй, примеров, цитат, неожиданных лексических пассажей. Статья удалась. Так появился в русской литературе оригинальный писатель и ученый Лев Мечников. Уже не скрываясь, он подписал статью своим именем.

Итак, он занялся наукой, и для него и для других это стало очевидным. Но самая распространенная в русской среде философская концепция позитивизма вызывала у него настороженность, а труды О. Конта и деятельность его верного последователя Г.Н. Вырубова — даже скептическое отношение. Мечников отнюдь не был склонен заменять религию наукой и в ней одной видеть возможность познания мира.

В Женеве у Мечникова сложился свой круг близких людей (хотя знакомых во многих городах мира, а тем более в Женеве было великое множество): Н.В. Соколов — бывший подполковник Российского Генштаба, первый русский анархист, П.А. Кропоткин — известный географ и тоже анархист, С.М. Кравчинский — террорист и публицист... Да, заговоры и революции (а в России время от времени проходили процессы над революционерами и шла “охота на царя” Александра II) Мечникова продолжали интересовать, но уже не как конспиратора — те времена прошли. Теперь его интересовала история народов, стран, деятельность людей и ее отражение в истории. Была окончательно подготовлена книга “Японская империя”, Мечников понимал значимость ее для европейской географии, но не было издателя.

И вновь он в поисках: хлопоты о возможном путешествии в Корею — неудача, на Кавказ — тоже. Вновь вернулся к вопросу о возвращении в Россию...

...Взаимосвязь между обществом и животным миром. Какая она? Откуда взялся человек? Что есть общество? Каковы его нормы? Вот некоторые вопросы из большой статьи Мечникова “Вопросы общественности и нравственности”, появившейся в “Деле” в 1879 году. Признав близость и даже возможность механического сравнения общества и организма, Мечников категорически (и иронически) отверг их тождество. Он определил общественную жизнь как управляемую либо общественным договором (знаменитый “Общественный договор” Ж.Ж. Руссо), либо законом. Сторонников закона он определил как приверженцев трех школ: провиденциальной, философской и органической.

Но вновь и вновь Мечников возвращался к вопросу, основательно его занимавшему: где та непреодолимая грань, которая отделяет начатки общественности у животных (колонии муравьев, ульи пчел, стада животных) и общественность у людей? В работах Ж.Б. Ламарка, А. Уоллеса, Ч. Ляйеля, Т. Гексли и, разумеется, Ч. Дарвина животный мир представал таким удивительно похожим на человеческий! Ряд паразитизм — нахлебничество — мутуализм Мечников предложил дополнить товариществом. Однако эти симбиозы подготовительные, ибо, сколь бы тесными они ни были, они тем не менее не являются обществами. Где же грань (и от чего она возникла?), перешагнув через которую (и по какой причине?) человек стал человеком? Способность “образовывать общества или союзы для продолжения своей жизни” загадочна, но именно она двигатель биологического совершенствования, а отнюдь не конкуренция. (Это развитие общественности в животном мире П.А. Кропоткин позже назовет “принципом взаимопомощи”, фактором эволюции.)

Медленно подбирался Мечников к проблемам развития человеческого общества: формированию человека как человека, рождению цивилизаций, их жизни и смерти, их разности и собственным путям развития и взаимопроникновения...

Нравственность, по Мечникову, — это “продукт инстинкта самосохранения каждого данного общества”. Нравственность возникает “роковым образом и сама собой, как скоро общественность начинает покоиться главнейшим образом на сознательном объединении психических представлений и экономических выгод”. И — точная формула: “Во все... эпохи, безусловно, нравственно то, что водворяет сотрудничество, союз и мир на место борьбы за... что бы то ни было”.

Помимо размышлений над социальными проблемами, Мечников опубликовал в журнале “Дело” ряд публицистических статей: о Дж. Льюисе и К. Меттернихе, о поэзии П. Шелли и о романах Э. Золя, о положении детей в европейских столицах, о колонистах в Америке и Австралии, а также перевод романа Витторио Отолини “Гарибальдийцы”. В конце 1870-х годов Мечников — самый активный автор “Дела”.

Однако признания так и не было.

Хлопоты о возвращении в Россию вроде бы завершились успешно: в начале 1881 года ему наконец было разрешено вернуться под поручительство старшего брата Ивана Ильича. Но 1 марта был убит государь Александр II, и в России настали другие времена.

С 1881 года начались другие времена и для Мечникова — в Женеве вышла его книга “L'Empire Japonais” (“Японская империя”). Книга была издана великолепно: толстый том, богато иллюстрированный, с цветными вклейками, картами, многочисленными таблицами, рисунками, фотографиями. Все графические работы для книги выполнил сам Мечников (в том числе и рисунки в японском стиле), а также фотографии. В европейских научных кругах его имя сразу же стало известно как имя географа-ориенталиста, в среде русской эмиграции он стал признанным ученым.

Три части книги были озаглавлены: “Страна”, “Народ”, “История”. Таким образом, было обнародовано кредо Мечникова о неразрывности среды и людей в истории, которая есть их общее порождение, и предложен метод исторического анализа общественного развития как синтеза географии и этнографии.

Безусловный успех!

Повлиял он и на личное обустройство Мечникова. Живший в Кларане, пригороде Монтрё, знаменитый французский географ Элизе Реклю предложил Мечникову стать секретарем издания “Nouvelle geographic universelle”*. Мечников дал согласие и переехал в Кларан.





* Букв. “Новая всемирная география”. В русском издании 1876—1884 гг. “Земля и люди. Всеобщая география”.





Э. Реклю был не только превосходным географом, но и прекрасным организатором. Задуманный им труд стал предприятием, в котором приняло участие множество людей со всего света. К началу 80-х годов, закончив описание Европы, Реклю через тома, посвященные России, переходил к описанию Востока. На Мечникова была возложена обязанность отыскания материалов на языках, неизвестных Реклю, чтение и редакция сообщений корреспондентов, поддержание в порядке библиотеки издания, деловая переписка, проверка цифр, карт и таблиц. И так ежедневно, кроме воскресенья, с 10 до 5 часов вечера. И обязательная часовая прогулка вдоль озера, предписанная врачами. Пребывание в Японии не прошло даром: давали знать о себе слабые легкие.

Круг знакомых Мечникова расширялся: Г.В. Плеханов, Н.С. Русанов, В.Н. Засулич, Л.Г. Дейч... Русская эмиграция пополнялась, но предпочитала жить не в дорогой Женеве, а в дешевом Монтрё. Было много русских, приезжавших на лечение: Монтрё считалось одним из самых благоприятных в Европе мест для лечения легочных больных.

В 1884 году вышла в свет этапная статья Мечникова “Школа борьбы в социологии”, в которой речь шла о том, что впоследствии получило название социал-дарвинизма, т.е. признания за законом борьбы за существование права осуществляться не только в биологической среде, но и в социальной. Школа борьбы, по Мечникову, “приютившись паразитом на научной дарвиновской биологии, совершенно напрасно смущает нас своими скороспелыми, но строгими приговорами”. В статье освещались проблемы, которые всегда волновали Мечникова: где та грань, что отделяет жизнь неразумную от жизни разумной, животных от людей? Эта грань непременно существует, и “общества — не механизмы и не организмы, а так же относятся к организмам, как эти последние относятся к механизмам”.

В статье Мечников делит мир на три части, соответствующие трем этапам развития, каждый последующий из которых включает в себя предыдущий и руководствуется своим законом: неорганический этап — законом всемирного тяготения; биологический — законом борьбы за существование; социологический — принципом кооперации. Такое деление эволюции соответствует и мечниковскому интересу к моменту перехода биологического этапа развития в социологический, т.е. жизни в разум, общество. Определение этого момента возможно при опоре на “факт коллективирования единичных клеточек ”. И этот факт представляется Мечникову “общей исходною точкою как биологической, так и социологической эволюции, т.е. как эволюции борьбы за существование, так и эволюции кооперативного труда”. А далее необходимо “ исследование всех явлений сотрудничества в природе”. Можно ли после этого говорить о Мечникове как о нигилисте? Нет, конечно, да он себя таковым уже давно и не считал.

С сентября 1884 года по приглашению Госсовета Невшательского кантона профессор Мечников занял кафедру сравнительной географии и статистики Невшательской академии и стал читать лекции по географии. Один день в неделю он проводил теперь в Невшателе, затем возвращался в Кларан и наутро шел на работу к Реклю. Он снизил публицистическую активность и сосредоточился на службе и реализации идеи книги, посвященной жизни как феномену планеты Земля, ее социальному воплощению, цивилизациям.

Здоровье между тем не радовало, предчувствия были не из приятных. В 1885 году летом Мечников отправился на теплый, сухой юг, в Марокко. Ему 47 лет, рост 172 сантиметра, волосы темно-русые, лоб высокий, глаза карие, нос прямой, борода с проседью, лицо овальное, цвет лица естественный; особые приметы — хромает на правую ногу и носит очки. Такой портрет Мечникова рисует официальный документ — заграничный паспорт.

Таким его видели и слушатели лекций в разных городах Швейцарии в 1885—1886 годах. Лекции были особые, с “волшебным фонарем”, т.е. с демонстрацией диапозитивов, изображавших мир таким, каким его видел Мечников в своих путешествиях. Темы: “Мир и его происхождение”, “Земля и жизнь”, “География в 50 картинах (путешествие автора вокруг света)”, “Вулканы”, “Прогулка в Помпеи” и другие. Лекции пользовались успехом, имели хорошую прессу, хотя доходов не приносили.

А здоровье все ухудшалось. Летом 1887 года доктор Н.А. Белоголовый, лечивший в Швейцарии едва ли не всех русских, осмотрев его в очередной раз, направил в горы, в Шампери. Оттуда Мечников писал своей давней знакомой, детской писательнице Л.Ф. Нелидовой: “ Рассуждая по совести и разуму, я ничего не имею против того, чтобы покончить свое земное странствие в 1887 году... Но это физическое ощущение совершающегося во мне разложения, котор[ое] не покидает меня с прошлой зимы неотступно, наполняет меня неотразимою и бессмыслен[ною] тоскою и апатией”.

Близкие люди этого еще не понимали, но для Мечникова все было ясно. Счет для него шел уже на месяцы. В академии он взял отпуск для поправления здоровья и последний год жизни посвятил книге, которую писал на основе лекций, читанных им в Невшательской академии. Первоначальное название книги — “Цель жизни”, первоначальная идея — посвятить ее всей истории человечества: от подневольных союзов через подчиненные к будущим свободным союзам. И все это не абстрактно, а конкретно, в соответствующей каждому этапу географической среде: на берегах исторических рек — средиземных морей — океанов. Однако, подобно Г. Боклю, задумавшему написать историю человечества, но по причине слабого здоровья ограничившемуся “Историей Англии”, Мечников сосредоточился на периоде подневольных союзов и соответствующей ему географической среде — великих исторических реках. Так родилась одна из самых неожиданных и оптимистических книг XIX века “Цивилизация и великие исторические реки”.

Мечников решал в книге три проблемы: 1. Как появилось человеческое общество и цивилизация вообще. 2. Каковы пути развития земных цивилизаций. 3. Какими были цивилизации эпохи подневольных союзов.

Цивилизация, по Мечникову, зарождается в специфических географических условиях, синтезом которых он считал реку. Исторические реки — Нил, Тигр и Евфрат, Инд и Ганг, Янцзы и Хуанхэ — отличаются от других тем, что “обращают орошаемые ими области то в плодородные житницы, питающие миллионы людей за труд нескольких дней, то в заразные болота, усеянные трупами бесчисленных жертв”. “Под страхом неминуемой смерти река-кормилица заставляла население соединять свои усилия на общей работе, учила солидарности, хотя бы в действительности отдельные группы населения ненавидели друг друга”.

Объединение, зарождение цивилизации — деспотия. Единожды зародившись, осваивая реку, внося изменения в географическую среду, цивилизация неминуемо продвигается к морям, но морям средиземным. Одновременно с этим растет и степень свободы в обществе. Освоение средиземных морей под силу только тем цивилизациям, основу которых составляют уже подчиненные союзы. И лишь цивилизации, где подчинение уступает место добровольным, свободным союзам, могут осваивать океаническую среду. Они основываются на углублении принципа кооперации, на стремлении общества к анархии — свободным союзам свободных людей. Эпоха подневольных союзов — время существования древних цивилизаций Египта, Месопотамии, Индии и Китая. Любимого Мечниковым Востока.

...Последнее путешествие Мечников совершил в начале 1888 года. Ездил во Францию, в Йер. Было холодно, тоскливо, самочувствие ничуть не улучшалось. В марте вернулся в Кларан. Навсегда. Книга была почти готова, оставалось найти издателя.

30 мая Мечников отметил пятидесятилетие. ...Внизу, на ярко освещенном чудесном Женевском озере кипела жизнь: охотились чайки и буревестники, почти у берега плавали белоснежные лебеди, вдоль набережной прогуливались отдыхающие, поминутно слышалась русская речь, извозчики везли седоков. Одних в сторону Шильонского замка, других — обратно. Седоки вдыхали свежий, теплый, ароматный воздух и с удовольствием разглядывали алые розы в аккуратных цветниках перед домиками. А вверх, на Шернэ, Фонтаниван, поднимались узкие, с каменными оградами виноградников дороги, еще выше были сосны, скалы, дул ветер, пахло снегом, зимой...

Мечников скончался 30(12) июня 1888 года.





Книга Мечникова “La Civilisatoin et les Grands Fleuves historiques” (“Цивилизация и великие исторические реки”) вышла в свет в 1889 году в Париже благодаря усилиям Э. Реклю. Книга имела успех. “Исторический вестник” (1890, т. 39), сообщая о ее выходе, писал: “Во всем этом столько новых и блестящих идей, что посмертный труд Мечникова должен обратить на себя внимание ученого мира”. Так и случилось. На книгу откликнулись Ф. Ратцель, Г.В. Плеханов, Вл.С. Соловьев, П.Г. Виноградов. Но в первом переводе ее на русский язык по цензурным соображениям были опущены все анархические положения, поэтому русская публика получила недостаточное представление об идеях книги. Лишь в 1924 году был выпущен ее второй, полный перевод, но в это время анархизм уже стал нежелательным в СССР, и идеи Мечникова в устах комментаторов вновь свелись к влиянию географической среды на развитие общества.

А ведь Мечников своими трудами (литературное его наследие составляет более 400 наименований книг, брошюр, статей, фельетонов, повестей, воспоминаний общим объемом около 1000 п.л.), и в особенности “Цивилизацией...”, начал создавать научную школу. Безжалостный рок не отпустил ему еще нескольких лет на возможно более полное оформление своих взглядов, на их пропаганду, на подготовку учеников. Причисление же его идей то к географическому детерминизму, то к географическому направлению в социологии — всего лишь удавшаяся на многие годы попытка втиснуть что-то не совсем понятное в готовую классификацию. Между тем прошло достаточно лет, и видно, что концепция мировой истории, предложенная Мечниковым, есть синтетическое обозначение многих ответов на вопросы человечества, имеющие вневременной характер. Вопросы эти выходят за рамки научной дисциплины и даже науки и требуют глубокой личной готовности к их решению. Путешествия, наука, военное дело, живопись, торговля, политика — все, чем занимался Мечников в своей жизни, стало той гносеологической основой, на которой он создал свою концепцию.

Цементирующей ее методологией явилась сложившаяся в третьей четверти XIX века система анархических воззрений. К анархистам Мечников себя причислял, анархистом и являлся. Из четырех “апостолов анархии”, возродивших и необыкновенно развивших это учение, — М. Штирнера, П. Прудона, М.А. Бакунина и П.А. Кропоткина — Мечников был в весьма близких отношениях с двумя последними. Его окружали такие друг на друга непохожие, но такие солидарные в своих анархических устремлениях люди, как Э. Реклю, Н.В. Соколов, В.А. Зайцев, Н.Д. Ножин, Н.И. Жуковский... Да и сам Мечников не только в своей деятельности, но и в жизни с жесткой последовательностью отстаивал два коренных анархических постулата: нигилистический, т.е. отрицание власти и государства, тщательный их анализ и беспощадная критика; и позитивный, т.е. труд, постоянное творчество, созидание.

Это делает личность Мечникова неудобной, но крайне интересной, притягивающей внимание. Она неотрывна от высказанных им идей, которые оказались отнюдь не экзотическими. Жизненность их подтверждена временем — достаточно оглянуться на окружающий мир.



В. И. Евдокимов

Текст биографического очерка Л.И.Мечникова приводится по следующему изданию:

Мечников Л.И. Цивилизация и великие исторические реки; Статьи / Сост., предисл., примеч. Евдокимова В.И. – М.: Издательская группа "Прогресс", "Пангея", 1995. – 464 с.

Источник: http://piter.anarhist.org/bibmechn.htm