Итоги русской революции

лень комментировать?
где же "хмык"?
а ещё есть "чушь!" и "да ты просто дебил".
ну хоть с "матчасть!" вроде подвязали

"черноморец" - это что за характеристика? житель побережья? одесский футболист?

Играл ли Матюшенко в футбол я не знаю , надо в архивах смотреть .

да ведь пофигу, какое подразделение военно - морского флота, истинный балтиец, настоящий черноморец или вообще круто - с тихоокеанского, так как флотов и конкретно черноморцев (моряков и футболистов) вообще много всяких, а он "матрос-потёмкинец"
по мне, это всё равно как озаглавить какую-нибудь историю идейного анархиста-солдата первой мировой, дезертировавшего из гвардейского полка, "рассказ гвардейца"

заебал ты редактировать

странный вопрос про стройбат. дальше этого только типо "за вдв любого порву!" ты сам-то где служил, уж больно сырые акценты ставишь?
я считаю , если что в армии действительно круто - то это быть плохим солдатом и матросом, срать на присягу, на любой войне - дезертиром, вне законов армии, авиации и флота, не подчиняться, не выполнять приказов, восставать против офицеров.
ты заебал замечаниями доёбывать не в тему. я начал редактировать тот пост до того, как появился твой ответ, добавил про дезертира -гвардейца

Во второй половине 19-го века в Российской империи происходит быстрый рост промышленности, естественно, сопровождавшийся численным ростом рабочего класса. На рубеже 1860-70-х гг. в главных промышленных центрах страны появляется рабочее движение, с первых своих шагов тесно связанное с революционным социалистическим движением. Поскольку последнее в это время находилось под доминирующим влиянием антигосударственных, анархических идей бакунизма и раннего лавризма, – эти же идеи проникают и в передовые слои российского пролетариата. Как хорошо известно, важнейшую роль в становлении рабочего движения 1870-х гг. сыграли народники из «Общества чайковцев», занимавшиеся активной пропагандистской и культурно-просветительской деятельностью среди рабочих тех городов, где существовали филиалы их организации.
Всё сказанное относится и к территории современной Украины. Уже в 1873 г. отделения «чайковцев» в Одессе и Киеве приступили к социалистической пропаганде и организации общеобразовательных занятий в рабочих артелях и мастерских, а затем также на фабриках и железных дорогах, стремясь прежде всего подготовить сознательных революционеров для последующей работы в крестьянстве. В последующие годы эту деятельность продолжали преемники «чайковцев» из бакунистских организаций «москвичей» («Всероссийской социально-революционной организации», ВСРО), «Земли и воли», «Черного передела», множества самостоятельных групп и кружков, действовавших едва ли не во всех крупных городах Украины, прежде всего в главных промышленных центрах региона (Одесса, Харьков и Киев). И хотя своей главной цели – организации массового крестьянского восстания – анархисты-народники так и не достигли, именно с этого времени представители пролетариата начинают играть все более заметную роль в революционном движении. В частности, уже в 1875 г. городские рабочие составляли едва ли не половину членов «Киевской общины» ВСРО, а затем, в начале 1880-х гг., – харьковских и одесских «чернопередельцев» [1]. Деятельность этих групп носила примерно одинаковый характер и сводилась к пропаганде социалистических идей, прежде всего в форме проведения кружковых занятий и распространения революционной литературы (прокламаций, газет, книг).
Выше мы говорили о революционных организациях, состоявших из представителей различных социальных слоев, – интеллигенции, учащихся, рабочих. Первая же чисто рабочая организация в Украине (и России в целом) возникла в Одессе в конце 1874 г.; через некоторое время она приняла название «Южно-российский союз рабочих» (ЮРСР). Несмотря на то, что эта была именно первая попытка самостоятельного объединения рабочих, ЮРСР представляется вполне развитой организацией. Союз имел определенную структуру, устав, вспомогательные формирования (ссудо-сберегательная касса, библиотека, типография). Организация строилась по производственному принципу и состояла из нескольких (от 6 до 9) кружков, действовавших на заводах Беллино-Фендериха, Гульбе-Бланшарда, Фалька, в железнодорожных мастерских и на вокзале, а также среди типографов и ремесленников (часовщики, позолотчики и др.); собрание полномочных представителей этих кружков составляло руководство ЮРСР. Численность ЮРСР достигала, по сведениям полиции, 300 человек, по позднейшим воспоминаниям самих участников, в Союз входило 50-60 активистов и около 200 «групповиков». Устав Союза, помимо описания структуры и внутренних правил, содержал и краткое изложение программных целей этой первой рабочей организации, сформулировав лозунг насильственного уничтожения существующего экономического и политического строя. В издававшихся типографией ЮРСР прокламациях программные требования излагались более подробно: речь в них шла о необходимости уничтожения государства, капитализма и наемного труда, о создании союза самоуправляющихся ассоциаций работников и крестьянских общин, что соответствовало представлениям российских бакунистов и т.н. «антиавторитарного» крыла Первого Интернационала. Практическая деятельность ЮРСР заключалась в организации пропагандистских собраний среди рабочих, распространении листовок собственного изготовления и полученных из-за границы изданий (лавристкого «Вперед» и бакунистского «Работника»), а также в организации забастовок с экономическими требованиями. Организация стремилась расширить свою деятельность за пределы Одессы, и к концу 1875 г. отделы ЮРСР действовали в Ростове-на-Дону и Кишиневе; известно также о попытках их организации в Харькове, Таганроге, Керчи и некоторых других городах. [2]
Революционные формирования 1870-х гг. редко существовали более одного-двух лет, быстро подвергаясь правительственным репрессиям. ЮРСР был ликвидирован в декабре 1875 – феврале 1876 гг., а в мае 1877 г. 15 его лидеров были осуждены на разные сроки лишения свободы и ссылки. Однако в последующие годы в Одессе и Киеве возникали новые организации, носившие схожее название «Южно-русский рабочий союз» (ЮРРС). В Одессе ЮРРС создавали уцелевшие от арестов члены первого Союза, в Киеве – анархисты из числа «чернопередельцев» и близким к ним лиц [3]. Последний из этих Союзов был основан в Киеве летом 1880 г. по инициативе убежденных анархистов Е.Н. Ковальской и Н.П. Щедрина. Их организация вела активнейшую устную и печатную пропаганду и в короткий срок привлекла несколько сотен рабочих завода «Арсенал» и железнодорожников. Программа ЮРРС, составленная Ковальской, выступала за создание чисто рабочих организаций, сочетающих борьбу за революционное преобразование общества на безгосударственных началах с борьбой за непосредственные экономические интересы наемных работников и использующих тактику «прямого действия», вплоть до экономического террора (в частности, ЮРРС готовил покушение на помощника директора «Арсенала» подполковника Коробкова). В октябре 1880 г. основатели ЮРРС были арестованы, но организация смогла сохраниться, выдвинув из среды киевских рабочих новых руководителей и пропагандистов; окончательный разгром настал лишь весной 1881 г. Нетрудно увидеть, что программно-тактические представления членов киевского ЮРРС практически ничем не отличаются от того массового международного рабочего движения, которое четверть века спустя получит название «анархо-синдикализм». Сама Е.Н. Ковальская, которая позже пришла к идеологии эсеровского максимализма, а затем сблизилась с большевизмом, прямо называла ЮРРС первой в России организацией анархо-синдикалистов [4].
Идейный кризис народничества, обращение российского революционного движения к ранее отрицавшимся им программам борьбы за политические свободы и демократическое переустройство общества, привели в начале 1880-х гг. к практически полному исчезновению анархизма в России. Возрождение анархического движения началось лишь спустя два десятка лет, и Украина вновь стала одним из главных центров этого движения. Во второй половине 1903 г. появляются первые анархические группы в Нежине (Черниговская губ.) и в Одессе, состоявшие, соответственно, из учащейся молодежи и ремесленников. В 1904 г. возникли преимущественно студенческая группа в Киеве и организация рабочих-анархистов Житомирской мебельной фабрики, а в 1905-1906 гг. анархические группы густой сетью покрывают практически всю территорию Украины. Как видим, с самого начала возобновления деятельности анархистов активнейшую роль в движении играли рабочие.
На конференции «Рабочее движение и левые силы против авторитаризма и тоталитаризма. История и современность» (Москва, 3-4 ноября 2012 г.) мы уже рассказывали в самом сжатом виде об участии анархистов в российском рабочем движении начала 20-го века [5]. Чтобы не повторяться, отметим лишь важнейшие обстоятельства, относящиеся к нашей теме.
- Анархические группы в городах Украины рассматривали пролетариат в качестве основного объекта своей агитационно-пропагандистской деятельности. Эта ориентация была характерна не только для преимущественно рабочих по своему составу анархических формирований, но и для групп, состоявших из представителей иных социальных слоев. Так, организатор уже упоминавшейся Нежинской группы анархистов-коммунистов Н.И. Рогдаев главной задачей своего пребывания в Нежине считал подготовку из местных гимназистов «пропагандистов анархизма, пригодных для работы среди пролетариата крупных центров» [6]. Другой пример: киевская группа «Черное знамя», состоявшая в основном из студентов местного университета, занималась организацией анархических кружков среди рабочих завода «Арсенал», пищевиков, каретников, сахароваров и др. [7].
- В селах Украины анархические организации очень часто носили смешанный состав, объединяя крестьян и рабочих. Это относится, например, к «Гуляй-польскому союзу вольных хлеборобов анархистов-коммунистов», наиболее известной «крестьянской» анархо-группе своего времени: ее основателями и руководителями были батраки братья А.К. и П.К. Семенюты и заводской рабочий-токарь В.Г. Антони, а среди наиболее активных членов имелись как крестьяне, так и рабочие, в т.ч. литейщик завода Кернера Н.И. Махно. Другая относительно крупная сельская организация, Городищенская группа анархистов-коммунистов (с ней связано начало революционный карьеры таких известнейших впоследствии деятелей, как И.П. Жук и Г.Л. Пятаков), состояла в равной степени из крестьян и рабочих местного сахароварочного завода [8]. Скрывавшиеся от полицейских преследований екатеринославские заводские рабочие сыграли заметную роль в создании и деятельности черкасской уездной «Южно-русской федерации крестьян анархистов-синдикалистов», киевско-подольского «Анархического крестьянского союза», крестьянской «Федерации анархистов» Верхнеднепровского уезда и других подобных формирований [9]. В действительности, очень трудно указать на анархическую организацию, действовавшую в украинском селе в начале ХХ века (до 1917 г.) и не имевшую никаких связей с рабочим классом.
- При всем многообразии методов решения организационного вопроса (анархическое движение описываемого времени не имело, да и не могло иметь единой формы строительства своих организаций), наиболее заметную роль среди анархистов Украины играли профсоюзные и полупрофсоюзные формирования, состоявшие почти исключительно из рабочих и строившиеся по производственному принципу. Имеются в виду, прежде всего, одесская Южно-русская организация анархистов-синдикалистов «Новый мир» и Екатеринославская группа (позже федерация) рабочих анархистов-коммунистов [10]. В частности, именно под руководством одесских анархистов-синдикалистов прошла одна из самых продолжительных и массовых забастовок эпохи Революции 1905-1907 гг. – семимесячная забастовка матросов «Русского общества пароходства и торговли» и рабочих одесского морского порта (ноябрь 1906 – июня 1907). Отметим, что синдикалисты сохраняли сильное влияние среди черноморских моряков и в межреволюционный период [11].
Для конференции «Рабочее движение и левые силы против авторитаризма и тоталитаризма» мы подготовили статистические сведения об участии рабочих в анархическом движении в Российской империи и СССР в 1900-х – 1930-х гг. [12]. Напомним: речь идет о результатах многолетней работы по сбору и систематизации персональных сведений о российских анархистах, основанных на архивных материалах, опубликованных исследованиях, воспоминаниях, периодике. Для настоящего доклада мы проделали аналогичную работу, проанализировав сведения об около 1,4 тыс. анархистах, действовавших на территории Украины в 1900-1916 гг.; из этого числа имеются сведения о профессиональной принадлежности 948 человек. Фабрично-заводскими, транспортными и ремесленными рабочими оказались 585 человек (61,7 %), еще 42 (4,4 %) – почтово-телеграфные, конторские и т.п. служащие низших категорий. Специально отметим, что в это число не входят ни бывшие рабочие, проходившие воинскую службу или ставшие «профессиональными революционерами», ни будущие рабочие, т.е. дети рабочих, обучавшиеся в низших и средних учебных заведениях, ни сельскохозяйственные рабочие-батраки, – но даже при таком жестком подходе почти две трети анархистов Украины оказались представителями городского пролетариата. В некоторых местах Украины этот показатель еще выше, напр., среди анархистов Екатеринослава доля рабочих составляет более 78 %. При этом среди рабочих-анархистов лидируют работники металлообрабатывающей и металлургической промышленности (вместе они составляют почти половину от всех лиц с известным видом деятельности), далее следуют матросы гражданского флота, мебельщики и деревообделочники, портные и швеи. Значительно число пищевиков, шахтеров, типографов, сапожников и других ремесленников.
Как эти статистические данные, так и другие приведенные выше замечания позволяют сделать однозначный вывод о доминирующей роли городских рабочих в анархическом движении Украины (и России в целом) в период 1900-1916 гг.
Вопрос о соотношении анархического и рабочего движения в позднейшие периоды истории Украины, – в годы Революции 1917 г. и Гражданской войны, а также в 1920-х гг., – станет, надеемся, темой следующих публикаций.

ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Подробнее см.: Рудько Н.П. Революційні народники на Україні (70-ти роки Х1Х ст.). – Київ. Вид-во КГУ. 1973. С. 153, 192, 195-197 и др.
2. Подробнее см.: Итенберг Б.С. Южно-российский союз рабочих. Возникновение и деятельность. – М. Изд-во «Мысль». 1974.
3. Рудько. Указ. соч. С. 149-152, 193-195.
4. Ковальская Е.Н. Южно-русский рабочий союз. 1880-1881. – М. 1926.
5. Дубовик А.В. Анархисты в рабочем и профсоюзном движении начала ХХ века. – В сб.: Рабочее движение и левые силы против авторитаризма и тоталитаризма. История и современность. Материалы научно-практической конференции (Москва, 3-4 ноября 2012 г.). – М. Книжный дом «ЛИБРОКОМ». 2013. С. 17-24.
6. Альманах. Сборник по истории анархического движения в России. Т. 1. – Париж. 1909. С. 118.
7. Анархизм. Из докладной записки Департамента Полиции в 1909 г. // Черная Звезда. М. 1995.
8. Моршанская М. Иустин Жук. Л. Изд-во «Прибой». 1927.
9. Альманах... С. 187; Государственный архив Днепропетровской области. Ф. 313. Оп. 1. Д. 1894; Д. 1902.
10. Подробнее см.: Новомирский Я. Анархическое движение в Одессе. – В сб.: Михаилу Бакунину. 1876-1926: Очерки истории анархического движения в России. – М. 1926. С. 246-278; Дубовик Анатолий и Анна. Деятельность «Екатеринославской группы рабочих анархистов-коммунистов» (1905-1906 гг.). // http://www.makhno.ru/forum/showthread.php?t=632; Савченко В. Анархисты-террористы в Одессе (1905-1913). – Одесса. Optimum. 2006.
11. Савченко В.А. Анархісти Півдня України 1910-1914 рр.: від економічного терору до таємних профспілок. // Інтелігенція і влада. Серія: Історія. Одеса. 2011. № 22. С. 48-56.
12. Дубовик А.В. Анархисты в рабочем и профсоюзном движении начала ХХ века…

А. Дубовик (Днепропетровск)

НАГАНОМ?! хихик

блин, откуда такие идиоты берутся, а? срам человечества

Георгий Гогелия (1878 – 1924).
Как и юбилеи Льва Черного, Александра Атабекяна и Владимира Дебогория-Мокриевича, незамеченной в этом году осталась еще одна круглая дата – 130 лет со дня рождения Георгия Гогелия, некогда знаменитого анархиста, стоявшего в первых рядах теоретиков и практиков анархического движения эпохи борьбы с царизмом. С годами память людская стирается, и сегодня даже среди анархистов многим ничего не говорит это имя. Даже на родине Георгия, в Грузии, о нем мало кто помнит и знает. Между тем Гогелия мог бы стать одним из самых ярких символов давних связей между Россией и Грузией, - конечно, свободной России и свободной Грузии, - что особенно актуально становится в свете последних событий на Кавказе. Стать одним из исторических героев нового грузинского анархического движения, с опозданием, но возрождающегося сейчас в этой стране, которое (надеюсь) будет достойно своих идейных предшественников.
Эту статью я посвящаю одному из первых анархистов пост-советской Грузии и тезке нашего героя, тбилисцу Георгию.

Георгий Ильич Гогелия родился 6 сентября 1878 (по старому стилю) в селении Озургети Кутаисской губернии в небогатой грузинской семье. Отец стремился обеспечить будущее своим детям, дать им образование и мечтал когда-нибудь увидеть своего маленького Гоги уважаемым человеком, – сельским, а то и городским священником. В 16 лет Георгий закончил духовное училище и поступил в Кутаисскую семинарию. Однако, как и многие его современники, постигавший богословские науки молодой семинарист получил лишь отвращение к мертвым буквам катехизиса и древним библейским мифам, и уже в 1897 бросил семинарию, что вызвало скандал и разрыв с отцом.
Мечтая получить образование и приносить своему народу реальную, а не иллюзорную пользу, Гогелия уехал за границу. В том же 1897 году он поступил в агрономическое училище в Лионе, а затем перебрался из Франции в Швейцарию, где продолжил учебу в Лозаннском агрономическом училище (которое через несколько лет и закончил). В то же время Георгий интересовался точными науками, прежде всего химией, литературой и философией, став последователем эмпириокритического учения Маха и Авенариуса.
Тяга к знаниям не ограничивалась лишь изучением тонкостей будущей профессии или отвлеченной философией. На рубеже 19-го и 20-го веков Швейцария была главным центром российской революционной эмиграции, здесь находилось множество групп и кружков социал-демократов и социалистов-революционеров, выпускавших партийную литературу, находившихся в постоянном идейном развитии, ведших подчас весьма жесткую полемику между собой и, разумеется, стремившихся распространить свое влияние на приезжавшую за границу учащуюся молодежь, что и происходило с успехом уже на протяжении трех десятков лет. Сблизился с революционными кругами и Гогелия. Первоначально он примкнул к одной из групп с.-р., но вскоре познакомился с книгами Петра Кропоткина, - и на всю жизнь стал его сторонником и последователем, убежденным анархистом-коммунистом.
После распада бакунистских организаций «Земля и воля» и «Черный передел», происшедшего за двадцать лет до описываемых времен, российские анархисты насчитывались буквально единицами. В Лондоне жили «старики» Кропоткин и Варлаам Черкезов, в Париже преподавала в Сорбонском университете Мария Гольдсмит, в России в 1890-х гг. едва заметна деятельность пары анархистов-одиночек… Гогелия выпала честь стать одним из самых первых анархистов нового поколения, - поколения, боровшегося с империей Романовых, а затем с белой контрреволюцией и «пролетарской диктатурой». Поколения повешенных военно-полевыми судами и замученных чекистами, умерших в сибирских ссылках и расстрелянных сталинскими тройками. Немногие из них избежали такой участи, - хотя Гогелия оказался в числе «счастливчиков», умерших в своей постели…
Но этому еще предстоит свершиться много лет спустя, а пока – малочисленные, но увлеченные новыми идеями и горящие энтузиазмом молодые анархисты начинают организацию своих сил и пропаганду.
В 1900 г. по инициативе Гогелия в Женеве была создана «Группа русских анархистов за границей», приступившая к выпуску гектографических прокламаций и брошюр и распространению их среди эмигрантов. Анархисты выступают на постоянно проходивших в Швейцарии собраниях, диспутах и рефератах социалистов-государственников, бросая вызов идейным противникам, среди которых были и такие зубры и вожди, как социал-демократы Ленин, Мартов, Плеханов и Луначарский, эсеры Чернов, Рубанович и Брешковская.
Гогелия быстро стал заметен в пестрой эмигрантской среде, - не только за счет логичности и убежденности, но и благодаря специфической «кавказской» экспрессивности общения. Вот как описывает его «бабушка анархо-синдикализма» Елизавета Ковальская, в то время примыкавшая к Партии с.-р.: «На одном из бесчисленных и многолюдных собраний 1903 года в Женеве я увидела на эстраде типичную фигуру горца, тонкую, сухую, поднятую, с острыми чертами лица, с пылающими глазами, порывистыми движениями дикаря, готового броситься на врага. Подойдя ближе, я услыхала быстро скачущую, как горный поток, красочную речь с сильным кавказским акцентом… Меткие остроты, ядовитые насмешки каскадом сыпались на противников анархизма, вызывая громкий смех одной части собрания и негодование другой. Речь была ответом на реферат Чернова». В других воспоминаниях, принадлежащих перу социал-демократа, не без иронии отмечается особенность диспутов между анархистами и марксистами в тех случаях, когда большинство присутствовавших с той и другой стороны были представлены выходцами с Кавказа: диспуты перерастали в яростную ругань, а затем идейная борьба превращалась в борьбу физическую, когда грузины-анархисты и грузины-марксисты принимались громить оппонентов такими «аргументами», как стулья, графины и другие подручные средства женевских и цюрихских кафе. (Иосиф Джугашвивли в то время еще не бывал за границей, - но позже применял тот же метод «дискуссии» с оппонентами, правда, в намного больших размерах).
Но, конечно, нельзя вслед за ренегатом и «анархофобом» Плехановым приравнивать всех анархистов к хулиганам. Та же Ковальская продолжает воспоминания так: «Совсем неожиданно для меня, я увидела в частной беседе совсем другого Гогелиа. Сын дикого Кавказа превратился в чрезвычайно корректного, европейски воспитанного молодого человека, которого трудно было бы отличить от любого француза. Сдержанно, без задора, развивал он свое анархическое мировоззрение, проявляя большую начитанность, глубокую убежденность и убедительность, спокойно и вдумчиво выслушивая возражения». Именно эти качества в 1902-1903 гг. выдвинули Гогелия в число ведущих теоретиков российского анархизма.
В августе 1903 г. Женевская группа приступила к выпуску первого русского анархического журнала «Хлеб и Воля». Журнал получил название в честь одной из самых известных книг Кропоткина, а Гогелия встал во главе его редакции. Наряду с Кропоткиным, Рогдаевым, Ветровым, Гольдсмит-Корн, также писавшими для журнала, Георгий Ильич вел серьезную работу по обоснованию анархической программы применительно к конкретной российской действительности, разрабатывал вопросы стратегии и тактики русских анархистов. Эта работа воплотилась в серии статей «К характеристике нашей тактики», опубликованных в 1903-1904 гг. Вслед за Кропоткиным, Гогелия считал основными задачами анархического движения организацию пролетариата и крестьянства, подготовку всеобщей стачки и социальной революции. Как одно из главных тактических средств Гогелия предлагал широкое использование антибуржуазного экономического террора и экспроприации казенных (государственных) денежных средств, - но был против как политического террора (покушений на губернаторов и министров в стиле партии с.-р.), так и ограблений частных лиц, хотя бы буржуазии. Добавим, что с этого времени Георгий чаще подписывает статьи псевдонимами, под которыми стал более известен в революционной среде, - «Командо Оргеиани» и «Илиашвили».
Деятельность журнала и группы «Хлеб и Воля» в эмиграции, и Белостокской группы анархистов-коммунистов в России, привели в 1903-1904 гг. к быстрому географическому распространению и численному росту анархического движения. «Хлеб и Воля» распространялся на огромном пространстве, доходя до Урала и даже Сибири, идейно вооружая российских анархистов, которые с этого времени нередко называли себя «хлебовольцами» по названию своего печатного органа.
Накануне революции 1905 года русские анархисты собрались на свой первый в истории съезд – в Лондоне, в декабре 1904. Представителем Женевской группы на съезде был, разумеется, Гогелия. Позже ему еще не раз пришлось участвовать в общероссийских и эмигрантских съездах и конференциях, что неизменно подтверждало высокий авторитет Гогелия.
В октябре 1905 г. давно уже пропагандировавшаяся анархистами (и неизменно критиковавшаяся марксистами) тактика проведения всеобщей забастовки привела к первому большому успеху Великой российской революции: царизм оказался вынужден отступить по многим направлениям, провозгласив свободу слова, собраний, печати, пообещав политическую реформу и созыв Государственной Думы. Тем самым в стране создалась новая политическая ситуация: власть подтвердила, что она более не в силах контролировать и управлять страной на прежних самодержавных началах. Это еще не было полной победой революции, как выяснилось уже очень скоро, но создавало возможности вывести борьбу за свободу на новый, более массовый уровень, пользуясь растерянностью и слабостью власти. В этом духе ориентировал своих последователей Кропоткин в статьях последних номеров «Хлеба и Воли». В этом же духе решил действовать и Гогелия.
Вместе с другими членами своей редакции Гогелия решил вернуться в Россию, чтобы начать явочным порядком выпуск массовой народно-революционной газеты в Москве, не обращая никакого внимания на цензуру. Выпустив в ноябре 1905 г. последний, 22-й номер «Хлеб и Воли», он отправился в Россию. Однако, сойдя с парохода в Батумском порту, Гогелия узнает неприятные новости: в Москве только что подавлено вооруженное восстание, в революционные районы направляются карательные экспедиции, реакция поднимает голову. Планы, связанные с открытой газетой, откладывались; легализация вызывала сомнения.
Некоторое время Гогелия жил под чужим именем в Батуми и Сухуми, а в начале 1906 г. поселился в Тифлисе (ныне Тбилиси), где – опять в одиночку! – начал работу над организацией собственно грузинского анархического движения. Работа в кружках, выступления перед пролетариями и интеллигентами, споры с социал-демократами, редкие публикации в профсоюзной газете «Свет» и эсеровской «Маленькой газете» да самодельные листовки «Обращения к рабочим!», - кропотливая и рутинная деятельность, непохожая на обычные представления о романтической жизни анархиста-подпольщика. Но это деятельность принесла быстрые плоды, - уже в феврале-марте 1906 г. вокруг Гогелия образуется группа анархистов-коммунистов «Интернационал». Вскоре к группе присоединились младший брат Георгия, Шалва Гогелия, который в предыдущем году входил в число лидеров Кутаисской группы анархистов, и представитель семьи известных грузинских социал-демократов (разделившихся на меньшевиков и большевиков) Михаил Церетели (публиковавшийся под псевдонимом «Батоно»).
Весной 1906 г. Гогелия и его ближайшие товарищи по группе «Интернационал» решили реализовать проект выпуска анархической газеты явочным порядком, - пусть не в Москве, для всей России, так в Тифлисе для грузинского читателя. Первые попытки оказались неудачны: газета «Нобати» («Призыв») была закрыта цензурой после 14-го выпуска, «Хма» («Голос») тихо угас из-за недостатка средств и отсутствия подписчиков. Лишь следующая (ежедневная!) газета «Муши» («Рабочий»), ко времени основания которой редакции стало понятно, как и о чем нужно писать для тифлисских пролетариев, продержалась существенно дольше, все лето 1906. Позднее Гогелия вспоминал, что «Муши» издавалась в легальной типографии, была зарегистрирована в органах власти, но авторы газеты открыто писали все, что считали нужным исходя из своих убеждений, продолжали революционно-анархическую линию «Хлеба и Воли», - а цензура словно не замечала выхода газеты, демонстрируя неуверенность царской администрации на окраине империи.
Гогелия пропагандировал на страницах «Муши» идеи организации революционных профсоюзов (синдикатов) и всеобщей стачки, подвергал резкой критике марксистскую теорию. В небольшой типографии группы было напечатано несколько брошюр «Оргеиани»-«Илиашвили» на грузинском и русском языках: «Памяти Чикагских мучеников», «О революции и революционном правительстве», «Анархизм и политическая борьба», «Профсоюзы и их значение. Синдикализм», «Критика социал-демократии», «Принципы анархизма», - а также работы других грузинских, российских и западноевропейских анархистов.
Летом 1906 анархисты получили большое влияние среди рабочих железнодорожного депо и железнодорожных мастерских, нескольких мелких предприятий, типографских наборщиков. Был организован профсоюз «Рабочий синдикат тифлисских анархистов-коммунистов», несколько «дочерних» групп в самом Тифлисе и в других городах и деревнях Грузии. Но одновременно с усилением анархизма усиливалась и борьба с ним, - не столько со стороны царской власти, сколько со стороны, казалось бы, союзников по революции, социал-демократов.
Борьба марксистов против анархизма велась в разных формах. Самым безобидным ее проявлением была грязная «идейная полемика», примером которой может служить первая теоретическая работа Сталина «Анархизм или социализм?», содержащая подтасовки и передергивания. Гораздо серьезнее было силовое подавление анархизма эсдеками, хотя они еще не стали новой правящей партией. Социал-демократы, руководившие профсоюзом разносчиков газет, приняли решение о бойкоте анархической прессы; повод оказался обидно-смехотворен: дескать, анархисты не имели права называть свой орган «Рабочий», ибо рабочим может быть только марксистское издание, - но результат стал фатален. Разносчикам было запрещено брать газету для распространения, а пытавшихся распространять ее самостоятельно членов редакции и сочувствующих прямо на улицах задерживали эсдековские боевики; тираж изымали, распространителей нередко били. Этот уличный террор привел в итоге к прекращению выхода «Муши» в конце августа 1906. Но Гогелия к этому времени уже не находился в Тифлисе, - в конце июля он выехал в Женеву для участия в конференции «Грузинской партии социалистов-федералистов-революционеров» (ГПСФР), «эсефов».
Грузинские эсефы были одной из многих революционных партий национального меньшинства России; но в отличие от остальных, в создании и на первом этапе существования самое активное участие в ней приняли анархисты – во главе с Гогелия и Черкезовым. Это не было уступкой грузинскому национализму или сепаратизму, - по крайней мере, российские товарищи Гогелия никогда не обвиняли своих грузинских единомышленников в такой измене, - но оправдывалось спецификой Грузии, где многие рабочие, а тем более крестьяне не говорили по-русски и нуждались в «своей» организации. Забегая вперед, скажем, что в конечном итоге объединение анархистов с грузинскими эсерами, демократами и т.д. в одну партию имело отрицательный результат, - но поначалу ничего не предвещало будущего краха.
ГПСФР была образована весной 1904 г. в Женеве представителями различных грузинских оппозиционных групп (кроме социал-демократов). Анархистам, как имевшим издательский опыт, было поручено редактировать орган партии газету «Сакартвело», благодаря чему Гогелия сотоварищи имели возможность оказать значительное влияние на тактику и программные требования эсефов; достаточно сказать, что доклад Гогелия на Учредительной конференции ГПСФР «Новое течение в рабочем движении (синдикализм)» был утвержден как партийный документ и в дальнейшем использовался в пропаганде не только анархистами, но и сторонниками других взглядов.
На второй конференции ГПСФР в июле 1906 г. оказалось, что анархисты составляют едва ли не половину членов партии. По решению делегатов, Гогелия было поручено составить проект партийной программы. В связи с этим он вновь остался в эмиграции, - лишь ненадолго посетив Тифлис в конце года и убедившись в том, что полиция приступила к усиленным розыскам «неких Оргеиани и Илиашвили».
Работая над программой, Гогелия составлял ее в последовательном анархическом духе, бескомпромиссно формулируя положения о конечной цели (безгосударственный коммунизм) и о тактических средствах (синдикалистская деятельность); как он позже признавался, - чтобы «спровоцировать руководство, правое крыло и центр партии, добиться того, чтобы они показали свой националистический и буржуазно-автономный характер», а тем самым оттолкнуть от государственников (эсеров и национал-демократов) основную массу рядовых участников, расколоть партию и увести ее большинство к анархистам.
Возможно, в 1906 г. эти планы и имели шансы на успех. Но ко времени следующей конференции ГПСФР положение изменилось в худшую сторону: наиболее революционно настроенные эсефы, равно как и анархисты, подверглись жесточайшим преследованиям, арестам и казням; в партии получили преобладание умеренные. Третья конференция (июль 1907), на которой Гогелия представил «подробное и систематическое изложение анархического мировоззрения» под видом проекта общепартийной программы, отвергло этот проект, после чего анархисты навсегда порвали с ГПСФР. Итогом трехлетнего блока с государственниками стал лишь выпуск проекта программы в виде пропагандистской брошюры «Принципы анархизма» и переход к анархистам небольшой группы эсефов-боевиков во главе с известным позже Нестором Каландаришвили.
С этого времени, снова оказавшийся в эмиграции Гогелия участвует исключительно в общероссийском анархическом движении. Еще в декабре 1906 г. и январе 1907 г. вместе с Кропоткиным он провел в Париже несколько собраний активистов, на которых выступал с рефератами о задачах, целях и методах действий анархистов; в августе 1908 г. участвовал в объединительной конференции в Женеве, на которой был создан «Союз русских анархистов-коммунистов» и избрана редакция журнала «Буревестник» с его участием; в 1908-1909 гг. Гогелия и упоминавшаяся Ковальская организовали в Париже политический клуб, объединявший анархистов и близких к ним с.-р.-максималистов и левых с.-р.
Поражение Первой революции подействовало на Гогелия угнетающе. Написанные им в 1909 г. по просьбе Николая Рогдаева воспоминания о революционной работе на Кавказе пронизаны горечью неудач и разочарований, тоской по погибшим товарищам, по упущенным возможностям. Но депрессия не заставила его опустить руки и уйти в небытие частной жизни: Гогелия продолжал работать в Движении и для Движения. Он пытался возобновить выпуск «Хлеба и Воли» (в 1909 удалось выпустить два номера), работал в редакциях женевского «Буревестника» (1908-1910) и цюрихского «Рабочего мира» (1912-1914), сотрудничал в американском анархо-синдикалистском органе «Голос труда» (1912-1914), издал новые брошюры «Как и из чего развился революционный синдикализм» (1909) и «Об интеллигенции» (1912), а начале 1914 г. выступал в Лондоне с серией лекций по истории британского анархизма. В центре его внимания по-прежнему оставались вопросы о роли анархизма в рабочем движениях, об анархо-синдикалистской тактике в российском и международном революционном движении.
В эти годы Георгию Ильичу пришлось вынести жестокий удар нового страшного врага: летом 1914 г. врачи поставили ему диагноз «прогрессирующий туберкулез». Он еще работал в редакции новой анархической газеты «Рабочее знамя» (1915), опубликовав несколько антивоенных статей, но принимать активное участие в движении становилось все тяжелее из-за болезни.
После Февральской революции, весной 1917 г. вернулся в Россию. Некоторое время он жил в Петрограде, выступал на рабочих митингах и написал несколько статей для анархической прессы, тщетно призывая к единству российских анархистов, - но к концу года болотный петроградский климат вынудил угасающего на глазах Георгия Ильича вернуться на родину, в Грузию.
О последних годах жизни Гогелия известно очень мало. Отрывочные данные о деятельности грузинских анархистов в годы Гражданской войны ничего не сообщают о нем. Изданный в 1921 г. на грузинском языке журнал «Союза революционных синдикалистов-тружеников» «Машвралтахма» («Голос угнетенных») не переводился на русский язык, и неизвестно, участвовал ли в нем Гогелия. Старые товарищи не забывали легендарного редактора «Хлеба и Воли»: в 1918 г. в издательстве «Голос труда» была переиздана брошюра «Парижская Коммуна», а в начале 1920-х готовился выпуск двухтомного сборника статей Гогелия-Оргеиани за предыдущие двадцать лет. Узнав об этом, Георгий Ильич очень радовался, говорил, что выход такого сборника станет лучшим памятником после его смерти… Но очередная волна большевистских преследований сорвала выпуск книги, а собранные и подготовленные к печати материалы пропали в недрах ВЧК-ГПУ. У сотрудников издательства не хватило духу признаться в этом умиравшему ветерану, - такая новость, считали они, убьет его. Больше двух лет им приходилось сообщать, что сборник «вот-вот выйдет», «уже вышел», «скоро отправим вам с нарочным». Конечно, Гогелия так и не дождался своей последней книги…
22 декабря 1924 года Георгий Ильич Гогелия умер в туберкулезной больнице Тифлиса, прожив лишь 47 лет. О смерти легенды анархизма, хорошо известного всем старым революционерам независимо от их партийности, сразу сообщили и грузинские, и общесоюзные издания. Торжественные похороны были организованы местными советскими властями. Анархисты в похоронах не участвовали, - та же власть уже запирала их по тюрьмам и ссылкам…

Анатолий Дубовик. 06.09.2008.

Konrad Zelinski (р. 1971) - историк, сотрудник Отдела этнических исследований политологического факультета Университета им. Марии Кюри- Склодовской в Люблине (Польша).



Завершается год, знаменующий собой столетнюю годовщину событий, которые в польской историографии чаще всего называют революцией 1905 года. Что же произошло на польских землях - главным образом в Царстве Польском, входившем в состав царской империи, в 1905-1907 годах? Хотя по этому вопросу существует обширный круг источников и этот период новой истории Польши хорошо изучен, до сих пор продолжаются споры о том, было ли это очередное - четвертое национальное восстание или же речь должна идти прежде всего о социальной революции. Уже в межвоенный период (1918-1939 годы) польская историография занималась событиями 1905-1907 годов. Одно из ее течений, представленное польской политической эмиграцией в СССР, основную роль в революции отводило рабочим массам. Историография, связанная с Польской социалистической партией (ППС)и личностью Юзефа Пилсудского, обращала внимание, прежде всего, на деятельность Боевого отдела ППС, рассматривая революционные события в качестве прелюдии к борьбе за независимость. Это направление и стало доминирующим в послевоенной историографии. Тем не менее появлялось все больше работ, посвященных другим аспектам революции, например деятельности отдельных партий и политических группировок. Фундаментальной стала книга Станислава Калабинского и Феликса Тыха «Четвертое восстание или первая революция? 1905-1907 годы в польских землях».

1989 год не привнес каких-либо коренных перемен в восприятие революции 1905 года, более того, представляется, что интерес к ней ослаб. В отличие от послевоенного периода, когда значение революции представлялось достаточно односторонне, после 1989 года сложно дать пример какой-то обширной дискуссии на тему революционных событий 1905 года в средствах массовой информации. Лишь в столетнюю годовщину со дня начала революции появилось несколько текстов, в которых более широко оговаривается борьба рабочих и уделяется внимание прежде укрываемым или приукрашиваемым аспектам революции. Наилучшим примером тому может служить статья Магдалены Мичинской, опубликованная на страницах популярного еженедельника «Политика», под знаменательным заголовком «Свобода и похмелье». Как пишет автор: «События, начало которым положила революция 1905 года, в течение нескольких лет коренным образом преобразили польскую политическую сцену и изменили общественное сознание, главным образом политическое сознание его интеллектуальной элиты. Эти события были временем героической самоотверженности при решении национальных и социальных проблем, но также стали временем пустых обещаний, проявления слабости, предательства и безнравственности».

Современные польские левые партии - Союз демократических левых сил и Социал-демократия Польской Республики - организовали собственное празднование годовщины; а на общенациональном уровне празднование столетия революции было объединено с празднованием годовщины июньского восстания в Лодзи. В торжествах принимал участие и тогдашний премьер-министр Марек Белька. Как в его речи, так и на страницах польских газет подчеркивалось, прежде всего, значение событий 1905-1907 годов в борьбе за независимость польского государства.

Чем же в действительности была революция? Начнем с напоминания о ее генезисе и ходе.



До 1905 года

Напомним, что на пороге ХХ столетия на политической карте Европы Польша отсутствовала уже несколько десятков лет. Ситуацию, в которой оказались поляки, нельзя назвать исключительной - многонациональные государства не были каким-то необычным явлением. Экономическая политика захватчиков - Австрии, Германии и России - привела к усилению зависимости разделенных польских земель от экономики государств, в состав которых они входили. Наряду с отсутствием собственной администрации, полиции, армии, а также наличием слабой, находившейся в тени помещиков, местной буржуазии многолетние усилия по германизации и русификации стали очередным фактором, способствовавшим потере собственного национального самосознания. Несмотря на это, в мире еще продолжало функционировать понятие «польский народ».

Царство Польское, территория которого в скором времени стала одной из основных сцен революции, являлось одной из наиболее развитых провинций российского государства. Несмотря на это, по сравнению с Западной Европой оно было крайне отсталым. Не только в сельском хозяйстве, но и в производстве продолжали существовать многочисленные феодальные пережитки. Однако в начале 1890-х годов годовая стоимость выпуска промышленной продукции в Царстве Польском достигла стоимости сельскохозяйственной продукции и значительно превысила стоимость ремесленной продукции. Как пишет Феликс Тых: «Именно этот производственный потенциал определял место рабочих в социальной структуре страны».

Именно в рабочей среде наиболее сильно дискутировались концепции перемен и программы решения социально-политических проблем. Начиная с 1880-х годов социалистическое движение, для которого ранее основной была идея социальной революции в Европе без учета вопроса о государственной независимости Польши, начало ставить политические задачи, требующие немедленного решения. Спор о включении вопроса о национальной независимости в круг целей социалистов привел к расколу в польском социалистическом движении. Следствием этого стало создание в 1892 - 1893 годах двух партий: Польской социалистической партии (ППС) и Социал-демократии Царства Польского и Литвы (СДКПиЛ).

В целом СДКПиЛ отказывалась от выдвижения лозунгов в поддержку независимости, исходя из того, что польский пролетариат должен объединить свои силы с пролетариатом других стран. В свою очередь социальная революция и ее результат - создание социалистического строя - решат все проблемы, волнующие рабочий класс. Независимая Польша, как доказывала Роза Люксембург, представляла угрозу для рабочего движения.

Иную позицию занимала ППС. Согласно идеологам этой партии, за независимую польскую республику следовало бороться еще до начала социалистической революции. Независимое государство должно было создать польскому рабочему классу благоприятные условия для ведения в будущем борьбы за установление социалистического строя. Впрочем, в самой партии не было согласия относительно путей проведения борьбы за независимость Польши. Одни, в том числе руководство партии во главе с Юзефом Пилсудским, считали, что в результате общеевропейского вооруженного конфликта могут возникнуть условия для очередного восстания. Меньшинство, главным образом придерживавшееся левых взглядов, хоть и делало ставку скорее на общеевропейскую социальную революцию, а также рассчитывало на либерализацию отношений в государствах-захватчиках, однако полностью не отказывалось от идеи независимости.

Не следует забывать и о становившемся все более массовом Бунде - Всеобщем еврейском рабочем союзе в Литве, Польше и России. Этот союз выступал за культурную и национальную автономию еврейского населения, но в польском вопросе ему была ближе позиция СДКПиЛ.

Однако до 1905 года социалисты были маловлиятельными в польском обществе. Ведущую роль занимала Национально-демократическая партия (НДП). Для нее основным врагом Польши была Германия, а не Россия. Последняя, по представлениям НДП, должна была лишь отказаться от политики русификации, а в обмен на разрешение польским имущим классам участвовать в совместном управлении Царством Польским Россия могла рассчитывать на благодарность и лояльность жителей этой части империи. В том, что касалось социальных вопросов, партия видела разные пути решения, включая и социалистический. Главным образом НДП апеллировала к идее общенациональной солидарности и при этом с легкостью выдвигала антисемитские лозунги.

Кроме того, существовали группировки либерально-демократического и лояльного толка, однако ни одна из них не смогла обеспечить себе широкой поддержки в обществе вне зависимости от предлагаемых программ и концепций.

Следует помнить, что, хотя политическая жизнь в Царстве Польском была развита, в ней принимала участие относительно небольшая часть народа. Большая часть общества - в особенности жители деревни - держалась в стороне от проявления какой-либо политической активности. Когда в феврале 1904 года* японский флот неожиданно атаковал русскую эскадру в Порт-Артуре и Чемульпо, никто, скорее всего, и не думал, что этот отдаленный конфликт может каким-то образом повлиять на общественно-политическую ситуацию в Царстве Польском.



Русско-японская война и оживление политической жизни в Царстве Польском

Воспринимаемые вначале недоверчиво вести о впечатляющих победах Японии электризовали поляков. Все чаще раздавались голоса о возможности добиться определенных уступок у царской власти: собственного парламента, может быть, и автономии, а в перспективе вновь обрести национальную независимость. Распространению таких в меньшей или большей степени оптимистических прогнозов способствовало также оживление политической жизни собственно в России. Более того, проведение очередной мобилизации в Царстве Польском, а также экономический кризис способствовали популярности социалистических и революционных лозунгов в рабочей среде.

Еще в феврале - марте 1904 года варшавским комитетом ППС были организованы первые небольшие антивоенные манифестации. В апреле того же года во время вооруженной защиты подпольной типографии СДКПиЛ погиб один из руководителей рабочего движения - Мартин Каспшак. Празднование 1 мая в Варшаве проходило под впечатлением от подвига Каспшака, хотя организованные СДКПиЛ, ППС и Бундом демонстрации проходили отдельно. Бурлила не только Варшава, но и провинция - во втором полугодии все более правдоподобной становилась возможность столкновения с царской властью.

Антимонархические выступления, а также забастовки вспыхивали в разных городах. Весной того же года крестьянство Царства Польского выступило с требованием официального введения польского языка в учреждениях сельской администрации. Значительная роль в начавшемся движении принадлежала НДП, которая оказывала серьезное влияние на католическое духовенство в провинции.

Ноябрь ознаменовался началом вооруженных столкновений. Демонстранты - зачастую это были члены так называемого Боевого отдела ППС, выступавшего за проведение диверсионных акций, - устраивали стычки с полицейскими, жандармами и городской стражей. В конце 1904 - начале 1905 года антивоенные стачки и демонстрации проходили по всему Царству Польскому, прежде всего в крупных промышленных центрах. Их проведение сопровождалось акциями бойцов ППС, которые подрывали поезда, повреждали железнодорожные мосты и взрывали царские памятники. Однако, за исключением рабочих, общество в целом оставалось безразличным к происходящим событиям. В 1904 году в Царстве Польском в демонстрациях принимало участие значительно меньшее число людей, чем в России. Вскоре, однако, вести о событиях на Дальнем Востоке стали поводом к очередным выступлениям, которые переросли в крупнейший со времен январского восстания 1863 года подъем польского народа.



1905 год в Царстве Польском

В январе пал Порт-Артур, русский флот на Дальнем Востоке был практически целиком уничтожен. В то же время росло недовольство в либеральной и рабочей среде, обманутой обещаниями проведения реформ государственного устройства. События «кровавого воскресенья» общеизвестны: вскоре волна забастовок и манифестаций прокатилась по всей России, однако это движение еще не было массовым.

Иначе выглядела ситуация в Царстве Польском, где российская монархия стала символом не только социального, но и национального гнета. Практически сразу, как только до Польши дошли вести о событиях в Петербурге, все партии выступили с обращениями к народу. Некоторые из них - прежде всего ППС - делали упор на национальный вопрос. Вне зависимости от того, верили ли рабочие призывам партии добиваться получения автономии или лишь ожидали перемен в государственном устройстве, для них всех условием реализации поставленных задач стало свержение монархии. В конце января уже бастовала значительная часть рабочих Варшавы и Лодзи; начался погром водочных магазинов и уничтожение царской символики. В конце января - начале февраля остановились предприятия в Радоме, Скаржиске, вскоре во всем Старопольском и Домбровском бассейнах, потом в Люблине. В некоторых городах рабочих избивали, а власти объявляли чрезвычайное положение. Однако на многих предприятиях рабочим удалось добиться улучшения условий труда и его оплаты. Забастовка закончилась в феврале, но локальные выступления с выдвижением экономических требований продолжались.

Остальные слои общества по-разному реагировали на забастовку. Среди высших классов царила паника. Они искали защиты у царских властей. Католическое духовенство, прежде всего духовные власти, также обращались к властям с требованием восстановления мира и порядка. Серьезная политическая сила, каковой являлась НДП, старалась нейтрализовать деятельность социалистических группировок, поскольку была обеспокоена солидарной борьбой польских и русских рабочих. Ни одна либеральная партия не выдвинула лозунга о независимости Польши. Главным образом эти партии выступали за уступки по национальному вопросу. Речь шла об использовании польского языка в судопроизводстве, учреждениях и учебных заведениях. Школьная забастовка началась практически одновременно с забастовкой рабочих, однако длилась значительно дольше. На требование находившейся под влиянием агитации различных политических группировок молодежи, выступавшей не только за введение обучения на польском языке, но и за отмену шпионской системы, слежки за учениками, власти ответили репрессиями: исключали из школ, арестовывали учеников и закрывали школы. Однако в конце концов власти пошли на небольшие уступки, которые тем не менее не удовлетворили бастовавших - после летних каникул 1905 года лишь небольшая часть учеников приступила к учебе в государственных школах, большинство пошло в частные учебные заведения. Более того, появились требования о переводе начального образования в деревне на польский язык. Занятия в сельских школах практически всех гмин Царства Польского в 1905/06 учебном году проходили на польском языке .Это движение добилось определенного успеха: власти впервые пошли на смягчение политики русификации.

Крестьянство выступало также против крупных земельных собственников, а экономические требования, главным образом касавшиеся увеличения оплаты труда батраков, впервые сопровождались требованиями введения польского языка в сельской администрации. Помещики, так же как фабриканты, требовали от властей прекращения беспорядков. Несмотря на то что в деревню было направлено значительное количество войск, аграрная стачка принесла определенные экономические успехи, а также утвердила право на использование польского языка в органах сельской администрации. Серьезную роль в аграрных выступлениях сыграли политические партии, как революционные левые, так и правая НДП. На волне стачечного движения в Царстве Польском появились первые крестьянские политические объединения. Следует сказать, что позиция деревни поразила как помещиков, которые до этого времени не сталкивались со столь массовым крестьянским движением сопротивления, так и власти, которые были уверены в лояльности польского крестьянина и его благодарности за освобождение от крепостной зависимости.Кроме требований, касающихся демократизации местного самоуправления и использования польского языка в гминных управлениях, на собраниях крестьяне все чаще поднимали вопрос об автономном статусе Царства Польского и требовали освобождения политических заключенных. Правда, иногда часть слишком уж патриотических и радикальных по своему характеру постановлений отменялась, хотя наряду с революционными в деревне все чаще были слышны национальные лозунги, уничтожалась символика царской власти и даже российские школьные учебники.

Хотя стачки прекратились, начиная с апреля - мая непрерывно проводились боевые акции ППС. Они были направлены против особо ненавистных чиновников царского аппарата власти, провокаторов и предателей, но их целью также было получение средств для партийной деятельности. Как отмечает Феликс Тых: «Эти акции способствовали повышению политической температуры, однако они не были решающими для судеб революции. Решающими могли быть лишь массовые выступления, они должны были иметь настолько широкий характер и должны были быть настолько скоординированы во времени, чтобы либо нейтрализовать, либо перетянуть на сторону революции армию».

Революция охватывала все более широкие слои населения - весной 1905 года начали создаваться профсоюзы квалифицированных специалистов. В большинстве своем они требовали введения демократических свобод и провозглашения автономии в рамках единого государства. Они сотрудничали с подобными же организациями в России.

С июня 1905 года можно говорить об очередной революционной волне, которая была подготовлена событиями в Лодзи. Известия о поражении русского флота под Цусимой (27-28 мая) и начале долгосрочной стачки в Иваново-Вознесенске спровоцировали беспорядки в городе. Поскольку не удалось прервать стачки, владельцы, рассчитывая сломить рабочих голодом, начали закрывать фабрики. В середине июня в некоторые лодзинские фабрики были введены войска. Эти меры принесли определенный эффект, стачки начали прекращаться. Однако беспорядки начались вновь после того, как 18 июня погибло пять человек в результате атаки казаков и отряда пехоты на рабочих, возвращавшихся с загородного митинга. Их похороны, а затем вести об очередных жертвах полиции и армии (было убито двое рабочих еврейской национальности) стали причиной многотысячных демонстраций. В одной из них погибло 25 человек. Вслед за этим прекратили работу все фабрики, а на улицах города появились баррикады. Громили государственные винно-водочные магазины, нападали на казачьи и солдатские патрули. При этом плечом к плечу сражались поляки, немцы и евреи, сторонники разных партий и приверженцы разных политических взглядов. В длившихся с 18 по 24 июня событиях в Лодзи, названных июньским восстанием, погибло от 150 до 200 человек. Следует подчеркнуть, что, хотя руководители партий понимали, что столкновения с армией не принесут успеха, им не удалось удержать рабочих.

Восстание в Лодзи нашло широкий отклик не только в Царстве Польском, но и в России. Стачки в поддержку рабочих Лодзи и протестные акции прокатились по всей стране. Все лето было отмечено стачечным движением, которое проходило также и в деревне, что имело определенное значение, поскольку шел сбор урожая. Когда в августе был провозглашен царский манифест о созыве Государственной Думы, в Царстве Польском лишь НДП и «угодовцы» восприняли его как определенную уступку. Социалисты объявили бойкот выборам. В конце августа ситуация в Варшавской губернии настолько обострилась, что царь решился отозвать генерал-губернатора Константина Максимовича и назначил на его место человека «сильной руки» Георгия Скалона. Ему с помощью жестких репрессий удалось восстановить спокойствие в городе. В начале сентября Россия подписала мир с Японией, и с этого времени царь мог направить все свои силы на борьбу с революцией.



От Московского восстания до выборов в Государственную Думу

Казалось, что дни революции сочтены, когда неожиданно экономическая забастовка в одной из московских типографий в короткий срок переродилась во всеобщую политическую стачку. Русские рабочие выступили со всеми теми требованиями, которые не были учтены в думском проекте. 19 октября началась стачка железнодорожников, а 24-го стачечная волна докатилась до Царства Польского. Начали бастовать железнодорожники, через три дня к ним присоединилось большинство заводских и фабричных рабочих, работников транспорта и торговли. Были закрыты высшие учебные заведения. Митинги и манифестации проходили под красными знаменами. Во многих населенных пунктах в результате столкновений с полицией и армией были убитые. Выдвигались национальные лозунги, среди которых основным был призыв к созыву польского Сейма. Лишь НДП и правые отказались поддержать бастовавших, являясь сторонниками созыва общероссийской Думы.

Результатом московской стачки и массовых выступлений рабочих по всей стране стало провозглашение Манифеста 30 октября, в котором царь обещал пойти на большее число уступок, чем в думском проекте. Это был, несомненно, огромный успех рабочего класса. Несмотря на это, политическая забастовка была продолжена, а революция была поддержана широкими кругами интеллигенции. Тем не менее считалось, что издание манифеста являлось признаком слабости центральной власти. Предполагалось также, что уже само требование введения конституционной республики приведет к свержению самодержавия.

Практически все слои общества принимали участие в организуемых различными политическими силами патриотических манифестациях, митингах, собраниях и художественных представлениях. Власти обычно не вмешивались. Однако 1 ноября одну из манифестаций в Варшаве атаковали солдаты: раздались выстрелы, погиб ученик Мельцер, сын русского полковника жандармерии. С окровавленной курткой Мельцера толпа двинулась к городской ратуше на Театральную площадь с требованием освободить арестованных. Варшавский обер-полицмейстер согласился освободить лишь часть арестованных, это не успокоило демонстрантов. Тогда вновь за дело взялись полиция и армия. По некоторым данным, в результате атаки кавалерии погибло 40 человек, было ранено 170. Бойня на Театральной площади привела к новой волне политических забастовок и митингов, которые в короткое время охватили все Царство Польское. Выдвигались как социалистические, так и национальные лозунги. Собственные манифестации проводила также и НДП, которая старалась придать им религиозный характер. Руководители партии считали, что таким образом смогут заставить правительство пойти на уступки по польскому вопросу, а также ограничить растущее революционное движение .10 ноября властями было введено военное положение на всей территории Царства Польского. Если принять во внимание то, что в России забастовка закончилась к 6 ноября, то становится понятным, что власти могли полностью распоряжаться 300-тысячным военным гарнизоном для усмирения забастовочного движения. Военное положение в России было отменено 1 декабря. И поскольку забастовочная акция в России уже завершилась, у стачек в Царстве Польском не было шанса на успех. Тем не менее началось создание профсоюзов, что имело огромное значение для отстаивания экономических интересов рабочих.

До конца 1905 года, несмотря на локальные выступления, революционное и патриотическое движение уже не достигало той степени напряжения, которая отмечалась в предшествующие месяцы. В конце марта 1906 года начались выборы в Думу, которые были бойкотированы рабочими партиями Царства Польского. Положение о выборах ограничило права неимущих классов. В результате шансом на получение мандата обладали лишь те кандидаты, которых поддерживала НДП. Она завоевала большинство (34 из 36 мандатов) и создала в Думе совместно с избранными в Литве, Белоруссии и Украине представителями польских помещиков Польское коло. Коло не поднимало национальных вопросов, через три месяца Дума была распущена.



Закат революции

Несмотря на то что в Царстве Польском увеличилось членство в рабочих партиях, все отчетливее стали проявляться разногласия во мнениях и позициях отдельных фракций и групп. В рядах ППС конфликт между группой Пилсудского и левым крылом партии привел к расколу партии на «ППС-революционная фракция», которая придерживалась идеи вооруженной борьбы и организации национального восстания, и «ППС-левица», которая не хотела иметь ничего общего с террористической деятельностью Боевого отдела, при этом решение национального вопроса отодвигалось ею на второй план.

СДКПиЛ в апреле 1906 года вошла в состав Социал-демократической рабочей партии России в качестве автономной части, поддержав позицию большевиков. Она выступала за тесное сотрудничество с русским пролетариатом и социальную революцию.

Хоть и в меньшей степени, чем рабочие, в революционное движение включалось и крестьянство. Если богатые крестьяне участвовали в работе партий и обществ, то батракам удалось добиться повышения оплаты и улучшения социальных условий. Социалистические партии, ППС и СДКПиЛ хоть и посылали своих агитаторов в деревню, тем не менее ни одна из них не ставила четко вопрос о крестьянской реформе, хотя и выдвигала антиправительственные и антипомещичьи лозунги. НДП и приходское духовенство выступали за общественную солидарность и против революции. Как показал Ян Моленда, гминные собрания в 1905-1907 годы приобретали неизвестный ранее деревне политический характер, а во время их проведения все чаще поднимались национальные вопросы.

В 1906 году царские власти усилили меры борьбы с революцией; были созданы полевые суды, усилены гарнизоны, запрещены собрания. Одновременно с этим росли ряды провокаторов и шпионов «охранки». В Белостоке (за границами Царства Польского) и в Седльцах в июне и сентябре армией были проведены кровавые погромы евреев. В этих условиях, ощущая поддержку армии и правительства, в контрнаступление пошла НДП, которая при помощи польских (национальных) рабочих союзов и боевых дружин в середине 1906 года открыто приступила к подавлению революции.

Последний аккорд в революционной борьбе принадлежал рабочим Лодзи. В октябре 1906 года там бастовало 67 000 человек, их удалось сломить лишь локаутом. После четырех месяцев преследуемые армией и боевыми дружинами НДП лодзинские рабочие капитулировали, потеряв тем самым часть достигнутых улучшений в социальной сфере, которых им удалось добиться в предшествующие годы. В январе 1907 года во время выборов во Вторую Думу, несмотря на то что в них приняла участие СДКПиЛ, НДП и ПРП вновь получили большинство мандатов. Как писал Стефан Кеневич: «В политической борьбе - так же как и в экономической - главенствовал контрреволюционный лагерь».



Итоги

События в Польше, несомненно, были частью российской революции. Их размах зависел от интенсивности антимонархических акций в самой России. Однако о значении происходившего в Царстве Польском в масштабе всей империи говорят цифры: согласно данным некоторых исследователей, в Царстве Польском проживало лишь 13,5% заводских и фабричных рабочих от общего числа рабочих всей России, но бастовало 29% всех участников стачечного движения .Хоть и не удалось свергнуть монархию и добиться автономного статуса, а революция отняла жизни тысяч людей, были получены определенные уступки как экономического, так и политического характера: улучшены условия труда и оплаты на многих промышленных предприятиях и в сельском хозяйстве; смягчилась политика в отношении языка и вероисповедания.

Важно то, что массовые выступления активизировали политическое сознание огромной части жителей Царства Польского, которые ранее редко принимали участие в политической жизни либо вообще не участвовали в ней. Активизировалось деревенское общество. В Царстве Польском была создана первая крестьянская партия. В свою очередь рабочее движение продемонстрировало свой массовый характер. Политика перестала быть сферой элит; политические партии печатали свои воззвания тысячными тиражами, впервые в таком масштабе используя этот вид средств массовой информации. Созданные профсоюзы, несмотря на то что рамки их компетенции власти старались ограничить, привлекали в свои ряды все большее число рабочих различных профессий. Следует также отметить, что состав участников событий 1905 года был многонациональным: рядом, часто плечом к плечу, сражались поляки и евреи, немцы и русские.

Другое дело, что как для рабочих партий, так и для ППС революция была своего рода опытным полигоном, на котором они могли тестировать свои концепции, не обращая внимания на цену своих экспериментов .Лучшим примером тому может служить восстание рабочих в Лодзи, бесперспективность которого была очевидна с самого начала. Однако, несмотря на это, ППС и СДКПиЛ ничего не сделали для того, чтобы предотвратить обреченное на поражение вооруженное столкновение рабочих и армии. С другой стороны, боевые отделы ППС путем явных и тайных убийств, боясь того, что настроения в обществе приобретут радикальный характер, а также во имя по-своему понимаемого патриотизма старались нейтрализовать действия рабочих. Мечта об общем фронте борьбы поляков против захватчика так и не была реализована. Однако сформировались позиции политических лагерей в польских землях.

Что касается рабочего движения, то ему довелось пережить раскол. Хотя, как отмечает Стефан Кеневич, «все политические лагери во всех трех аннексированных частях Польши (за исключением крайне правых) вышли из этого кризиса еще более сплоченными, сильными и опытными». Революция, которую интеллектуальная элита того времени представляла как мощное движение всего польского народа, показала, что в обществе отсутствует солидарность и оно не способно выработать общей позиции. «Восхищение и разочарование, энтузиазм и горечь, большие надежды и потеря иллюзий - такой образ революции 1905 года сохранился в польской литературе на несколько последующих десятилетий, до начала Второй мировой войны», - пишет Магдалена Мичинская. Но вне зависимости от того, что солидарность в обществе отсутствовала, что выдвигались крайне несхожие цели и средства их реализации, это было движение против общего внешнего врага. При этом в движении приняла участие значительная часть польского народа, которая не всегда отдавала себе отчет в том, что между партиями и политическими группировками ведутся политические игры.

Царство Польское стало основной сценой революционных событий в польских землях, однако революционная волна вышла за пределы его административных границ, то есть охватила и западные губернии, где ведущую роль сыграл Белосток. Более того, революция оказала сильное влияние на две остальные аннексированные части Польши. Там были предприняты попытки решить наболевшие проблемы, используя те же средства, что и в русской части аннексированных земель. В Галиции и в прусской части «1905 год пробудил чувство солидарности с Царством Польским», что оказало влияние на формирование позиции польского общества во время Первой мировой войны .

Не вызывает сомнения то, что без революции в России не было бы революции в Польше. События, происходившие внутри империи, были катализатором революционных выступлений рабочих в польских землях. Волнения в России практически незамедлительно вызывали реакцию в Польше. Сложно сказать, в какой степени ход революции в России был детерминирован событиями в польских землях. Представляется, что, кроме июньского восстания, которое широким эхом пронеслось по всей империи, влияние польских событий не было слишком сильным. Революция в России произошла бы вне зависимости от выступлений в Польше, хотя если принять во внимание массовость волнений в Царстве Польском, то следует сказать, что события в Польше были важной частью революции в Российской империи. Впрочем, вдохновляемые событиями в России волнения в Польше, направленные против самодержавия, достаточно быстро привели к требованиям реализации национальных целей. В этом смысле польская революция «жила собственной жизнью». Несомненно, массовость выступлений в Царстве Польском была следствием национального гнета, который сочетался с острым классовым антагонизмом. Революцию 1905 года можно считать первым - со времен январского восстания 1863 года - подъемом польского национального движения, подъемом, который, несмотря на то что был раздавлен, принес определенный успех. Речь не идет лишь только об ослаблении русификации, о введении польского языка в органах сельской администрации, о его частичном введении в учебных заведениях, о создании культурно-просветительских организаций. Прежде всего, речь идет о том, что «вновь пробудились польские надежды на освобождение». Следует отметить, что в Царстве Польском после провозглашения конституционного манифеста беспорядки не прекратились. Если бы события 1905-1907 годов были исключительно революционными, то после провозглашения манифеста волнения должны были бы остановиться. В манифестациях лишь со временем начали принимать участие широкие слои жителей Царства Польского, из разных сословий и с разным имущественным положением, не исключая крестьян, и организовывались они все чаще под знаменами, на которых виднелись национальные воззвания, необязательно радикальные по своему характеру. Несомненно, акцент на национальные лозунги позволяет утверждать, что социальные и революционные требования в польских землях были тесно связаны с национальным вопросом. Более того, то, что в событиях 1905-1907 годов приняли участие настолько разные слои населения, было во многом обусловлено влиянием национальных лозунгов. Несомненно, первый шаг принадлежал рабочей среде, в которой патриотизм был менее действенным. Однако практически все участники событий, хоть иногда и отодвигали вопрос о независимости на задний план, стремились к решению национального вопроса в будущем. Именно эта сторона событий 1905-1907 годов в польских землях дает возможность говорить о том, что они носили революционный и национально-освободительный характер. На вопрос, был ли 1905 год в Польше национальным восстанием или революцией, можно ответить, что он был все-таки восстанием, хотя его участники в этот раз не смогли выработать общей платформы для сотрудничества и создать общий фронт борьбы.



Перевод с польского Марии Крисань

Смертельно уставший караул
К столетию со дня рождения матроса Железняка

Главный Герой нашей маленькой Истории – мат­рос Железняк, в миру – анархист Анатолий Гри­горьевич Железняков, не­забываемый историей рус­ского парламентаризма уставший караульный. Есть в истории и герои­ня – невенчанная жена Железняка анархистка Люба Альтшуль. Есть и главный рассказчик – их сын, Юрий Викторович Альтшуль, юрист и писатель, проживающий ныне в Москве, на улице с метафизическим названием Планетная, Разница меж именем главного ге­роя и отчеством главного рассказчи­ка объясняется вполне просто и од­новременно объясняет наши права . на первородство публикуемого ма­териала: советская историография не признала Любу Альтшуль женой знаменитого «партизана». Сама же Любовь Абрамовна, успевшая еще в двадцатилетнем возрасте побывать с малолетним сыном на Соловках, была настолько не заинтересована в прояснении своих прав, что указала в метрическом свидетельстве сына произвольное отчество – имеющее к Железнякову лишь то отношение, что, в бега он любил уходить с под­польной фамилией Викторс. По той же причине непризнанности («я не хотел прослыть очередным сыном очередного лейтенанта Шмидта») Юрий Альтшуль только к нынеш­нему году решил обнародовать свою версию жизни и смерти отца и исто­рию жизни своей матери. Он напи­сал пока еще «недостаточно» опуб­ликованную книгу «Жизнь и смерть матроса Железняка».

«Фирменное» поколение
Мы отправились к Юрию Викто­ровичу домой и уже через час разго­вора выяснили, что матрос Желез­няк, бланшированный советской историей, и матрос Железняк нату­ральный друг к другу практически никакого отношения не имеют. Не­сомненно одно: Анатолий Железня­ков был героем. Но только не своей страны, в которой он – интернацио­налист и анархист – не видел ника­кого величия. Естественно, и не того режима (правления, строя), который его в итоге канонизировал в полном согласии с латинской пословицей: «Пусть он будет героем, если он только мертв!» Железняков был ге­роем своего времени, и с этой точки зрения оказался необыкновенно ин­тересен. Хотя бы потому, что време­на имеют привычку повторяться. Каждое смутное время вызывает к жизни свое собственное «фирмен­ное» поколение, юность которого совпадает с юностью смуты. Рево­люция сначала происходит в созна­нии – и главными действующими героями материализации революции становится поколение, у которого по возрасту нет «двойной биографии мысли», которое сформировалось рее либо под влиянием новых идей, либо под влиянием публичного и радостного отрицания старых. Пси­хологический тип людей, составля­ющих эти мятежные формации, хо­рошо известен и более чем хорошо нам знаком: честолюбивые молодые люди, каждый из которых мог бы написать в своем дневничке железняковский девиз: «Верю, что не пройду по жизни маленьким чело­вечком с маленькими волнениями и тревогой».
История знает случаи, когда такого рода блистательные поколения не реализовывали свою врожденную способность к мятежу и останавли­вались только на мятеже идей (шес­тидесятники прошлого и нынешне­го века), знает случаи, когда дело кончалось только «молодежными» революциями (студенческие мятежи во Франции).
Наше время уже вырастило свое ждущее и алчущее перемен поколе­ние. Оно достаточно типично – и юноша Железняк (ему в год гибели было 24 года), считающий отсутст­вие закона свободой, потому что привык числить торжество закона торжеством беззакония, и отчаянно мечтающий либо уехать в Америку, либо совершить переворот, вполне современник нам. За единственной разницей: он реализовал свое время (вернее, время реализовало его), а наш смутный период покамест еще только обрастает новыми подробно­стями, сближающими его со всеми прочими смутными временами.
Переворот сознания уже случился; поколение выросло, теперь на оче­реди передозировка организацион­ных подробностей. Например, вой­на, концентрация оружия...
Еще юноша Железняков (как на­стоящий герой поколения) не толь­ко прожил типическую жизнь, но и умер самой традиционной смертью. Его убили сподвижники по револю­ционной борьбе. Это все потому, что выдающиеся поколения обязатель­но кушают своих детей – факт об­щеизвестный. Наше тоже потихонь­ку начинает кормиться: когда маль­чик от нестерпимой простоты жиз­ни бежит воевать в Сербию или Бендеры, это ничем хорошим кончиться не может.

Матрос Железняк и Учредительное собрание
То, что именно Железняков разо­гнал Учредительное собрание, было чистой случайностью. Во-первых, потому, что на его месте должен был оказаться совершенно другой чело­век – а именно большевик Ховрин. При отряде которого, к слову ска­зать, Железняк получил должность адъютанта (!). Впоследствии об этом назначении сам Ховрин написал милосердно: «Тогда мы не разбира­лись во всех этих должностях...» Так или иначе, в дни, предшествующие разгону Учредительного собрания, народный комиссар по морским де­лам Павел Дыбенко (друг Железня­ка и в будущем частый гость опаль­ной Любы Альтшуль) отправил в Центральный комитет Балтийского флота следующую телеграмму: «Срочно, не позже 4 января при­слать для охраны и борьбы против контрреволюции в день пятого ян­варя 1000 матросов». И вот большевик Ховрин который также был другом Любы Альтшуль, всякий раз, приезжая к ней, жало­вался: отчего это исторические сло­ва довелось сказать Железняку, а не ему. И главное, опоздание большевика в Таврический дворец было продиктовано самыми уважительными причинами: он расстрелял контрреволюционную демонстра­цию в поддержку «Учредиловки». Железняк же, согласно не только свидетельству Юрия Альтшуля, но и архивным документам, стрелять не стал, а, схватив свою винтовку за ду­ло и размахивая ею над головой, с огненной речью обратился к демон­странтам. Те отступили.
Вторая и главная причина случай­ности заключается в том, что Желез­няков к самой идее парламентариз­ма относился с большим интересом. И потому его слова «Господа депута­ты. Караул устал, отправляйтесь по домам» для самого Железняка ско­рее всего не были словами «отрица­ния», а просто единственной эф­фектной речью, которую ему в Уч­редительном собрании удалось про­изнести.
Железняк в свое время хотел быть депутатом Учредительного собрания и даже выдвигался кандидатом в де­путаты. В дневнике он писал:
«Почему я люблю читать речи де­путатов в газетах? Да потому, что ка­ждая горячая речь приводит меня в восторг, зажигает в груди зависть. Ведь в такие минуты мы живем всем своим существом, волнуемся, и каж­дое слово, каждый звук есть скорбь души, наболевшей от лжи и оскорблений».
Говоря другими словами, Желез­няк был способен упиваться даже речами министра труда гражданина Скобелева, который часами умел го­ворить о том, что сейчас не время для речей.
Интересно, как сложилась бы жизнь анархиста Железнякова, если бы его избрали в Учредительное соб­рание? Впрочем, как заметил один умный писатель, если бы Махно во­время умер, пионерские дружины, вполне возможно, именовали бы се­бя юными махновцами.

История любви
Они были созданы друг для друга. Юрий Альтшуль довольно скупо го­ворит об истории любви отца и ма­тери, что и понятно – любовь эта, со множественными перерывами, про­должалась всего два года – с семнад­цатого по девятнадцатый. Однако был у любви Желязняка и Любы не­обходимый романтический период.
Непролетарские историографы «звездный час» матроса описали приблизительно так: «В зал Учреди­тельного собрания вошла каторжная горилла и смяла железной пятой свя­тую мечту русской общественности».
Горилла (имеется в виду, естест­венно, Железняков) действительно была каторжной – в том смысле, что имела каторжный срок. Летом 17-го года Железняк, не признавший (как анархист) Временного правительст­ва, захватил совместно с единомыш­ленниками дачу царского министра внутренних дел господина Дурново с целью учредить на этой даче еще один Дом Анархии. Об этом слав­ном деянии матроса стоит сказать чуть подробнее. Константин Пау­стовский, в то время корреспондент газеты «Власть народа», писал, что если есть в Москве (совершенно то же самое можно было писать и о Питере) триста купеческих особня­ков, то вот все эти триста и захваче­ны анархистами. От полноты жизни анархисты резали картины, расстре­ливали люстры и швырялись канде­лябрами в персидские ковры. Таким образом выражалась ненависть ко всему роскошному и материально­му. Эстетика разрушения предпочи­талась всем прочим. Лет через пять­десят после описываемых событий Шнайдер напишет, что анархисты, несомненно, были инсталляторами, т.е. художниками будущего, по­скольку с точки зрения современной эстетики практически все равно использовать ли севрскую вазу, а именно произведение искусства, в качестве сортира или рассматривать, сортир в качестве произведения ис­кусства.
Не знаю, утешился бы этой идеей господин Дурново, который был со­бирателем художественных редко­стей. Так или иначе, выбивать анар­хистов из министерской дачи взя­лись правительственные войска, и Железняк бросил в казаков четыре бомбы, из которых ни одна не разо­рвалась. Несмотря на что был аре­стован, заключен в «Кресты», судим и приговорен к четырнадцати годам каторжных работ (по 3 с половиной года за бомбу). Бежать из «Крестов» Железнякову помогла семнадцати­летняя в ту пору Любка Альтшуль. Причем для того, чтобы были ей разрешены личные свиданья, Любе пришлось перед окнами тюрьмы ки­нуться под ноги казачьего разъезда. Казак замахнулся на Любу плеткой и обозвал ее собачьей мордой. Юная анархистка обозвала казака оприч­ником. Возможно, не только оприч­ником, и даже скорей всего не толь­ко. Как вспоминала сама Люба: «Я начала на него кричать». Урядник выхватил шашку из ножен, но вся эта картина была уже увидена из тюрьмы, и тюрьма взбунтовалась. Заключенные начали бить стекла. Любу спас тюремный надзиратель, а после на нее кричал начальник тюрьмы: «Вы еще девчонка, зачем лезете в эту кашу?!» Чтобы успоко­ить заключенных, Любе и Железнякову разрешили личное, не в общем зале, свидание. Люба передала мужу стальные пилки и браунинг.
Тема побегов вообще одна из са­мых пронзительных тем в жизни Железнякова и Любы Альтшуль, и она сближает их необыкновенно. Юрий Викторович, обладающий редким родом памяти – младенче­ской памятью, – так и запомнил в самом первом всплеске воспомина­ния свою мать бегущей с ним, завер­нутым в белое одеяло и перевязан­ным голубой ленточкой - вниз по темной лестнице. «Это, – говорит Юрий Викторович, – наверное, от­носится к времени Архангельской ссылки. Может быть, тот день, когда мама устраивала побег из ссылки махновцу Чарину, другу отца. Тому самому, с которым Железняков бе­жал в 18-м году в Одессу.
Но это уже поздние «побега»; нача­лось же все с города Мозыря у Лю­бы, и с фельдшерского училища у Железнякова. Это было первое заве­дение, откуда Железняков «бежал». Потом он отправился к сестре в Богородск и поступил на фабрику Мо­розова на должность аптекарского ученика. Кстати, так как фабрика была текстильная, советские лето­писцы матроса, естественно, упомя­нули, что будущий революционер каждый день видел тяжелый труд ткачей, их бесправное положение и горькую нужду. При этом считается пустым делом, что при фабрике бы­ли больница и аптека, в которой, собственно говоря, и служил Желез­няков.
Бедный Арсений Морозов, если бы он только знал, что мало строить больницы, надо еще быть ласковым с аптекарскими учениками! Ласков не был – как-то во дворе Железня­ков с папиросой встретился с Моро­зовым, не выносящим курения по собственному старообрядчеству. Морозов сделал замечание, Желез­няков надерзил и «бежал» с фабри­ки. Позднее он запишет в своем дневнике: «О, проклятые богатеи! Как ужасны вы даже в своей благо­творительности!» Когда в 15-м году его призвали на военную службу во 2-й Балтийский Флотский экипаж, вопрос побега был решен тотчас и положительно, поскольку проблема отношения к «государственной во­инской службе» решена была давно. Тем более что, по сведениям Депар­тамента полиции, Железняков уже являлся убежденным анархистом. И все это время Железняков готовился к главному побегу своей жизни – к побегу в Америку.
Железняк вообще был склонен вестернизировать собственную жизнь – а уж дурной романтизм был ему не чужд совершенно. Порукой тому до­вольно артистические стихи, кото­рые Железняков написал, сидя в «Крестах».
«Сокол, Сокол, – взволнованно писал Железняков, – не смейся те­перь надо мною, что в тюрьме я свой жребий нашел. Был я выше, чем ты, в небесах над землею, был я выше, чем ты и орел. Но однажды я тем» ною ночью в степи, в роковую грозу я ослаб, и с тех пор я сижу здесь как вор на цепи, как неверный и пой­манный раб...»
Дачу Дурново затруднительно на­звать степью, но, конечно же, никто не требует от поэта следования гру­бым фактам - интересно лишь, что эти стихи как бы заранее оправдыва­ют и даже несколько зловеще пред­варяют вдохновенный полет творче­ской мысли Михаила Голодного, который, сочиняя песню о партиза­не Железняке, бронепоезд имени Худякова, в котором погиб Желез­няков, обозвал степью под Херсо­ном, а могилу на Ваганьковском кладбище – курганом, заросшим бурьяном.
Они действительно были созданы друг для друга. Первое, что сделала Люба Алышуль самостоятельного в своей жизни, это убежала из родного города Мозыря делать революцию. «А что ей еще оставалось делать? – говорит Юрий Викторович с непе­редаваемой интонацией. – Концен­трация революционных идей в ма­леньких городах в черте оседлости была так сильна, что ехать делать ре­волюцию для еврейской молодежи было так же естественно, как сейчас отправляться завоевывать столицу».
Собственно говоря, они и ехали за­воевывать столицу. Видимо, в город­ках за чертой оседлости и можно бы­ло думать либо о вечности, как г-н Шагал, либо о бросании бомб и про­чей стрельбе, как г-жа Каплан, г-жа Землячка и т.д. Савинков однажды меланхолически заметил, что если бы в России не было черты оседло­сти, то, вполне вероятно, не было бы и революции. Впрочем, по мнению Юрия Альтшуля, мать его вряд ли была убежденной анархисткой. Не успела. Но характер имела вполне подходящий. «Она приехала в Питер шестнадцати лет и сразу поступила на патронный завод Барановского, – говорит Юрий Викторович. – А на заводе Барановского работали одни молодые девицы, и балтийские мат­росы – в общей массе анархисты, хо­дили туда, как в парк – знакомиться с девушками. Вот ей и выпало на до­лю ближе всего сойтись с этими горлохватами».
Вторым самостоятельным шагом Любы Альтшуль было вызволение своего невенчанного мужа из тюрь­мы. Последний ее полуреволюцион­ный-полусупружеский подвиг – самодеятельный побег в 18-м году че­рез фронты из Москвы в Одессу, где она последний раз видела Железнякова. В Одессу Железняков бежал под фамилией Викторс, спасаясь от расстрела.

Заметки на полях его сражений
Спасался матрос Железняк в Одес­се от двух своих товарищей – това­рища Дзержинского и товарища Подвойского. Последним товари­щем он был объявлен вне закона: несмотря на то, что к лету 18-го года Железняк имел значительные воин­ские успехи. Бежал же он к морю, влекомый все той же мечтою об эмиграции в Америку. Только если раньше Америка была для него сим­волом личной свободы, то теперь Железняк, знающий уже вкус войны и вкус победы, намеревался устро­ить в Соединенных Штатах миро­вую революцию.
Здесь начинается самая печальная и самая закономерная часть жизни так ничего и не понявшего матроса.
Его, как чрезмерно популярного революционера-анархиста, начали постепенно «убирать», а он все счи­тал, что речь идет о банальных раз­борках с тем или иным товарищем по борьбе, с каким он не сошелся характерами. Юрий Альтшуль счи­тает, что его отец стал жертвой борь­бы полковых командиров: «Еще ко­гда я не собирал материалы об отце, – говорит он, – еще с войны, я вы­нес самые своеобразные впечатле­ния об общении с партизанами и подпольщиками. Страшное дело – никто из них хорошего слова друг о друге не сказал. Мне кажется, что тут главное – особая психология, свойственная полевым командирам, героям иррегулярных армий. Вся­кий из них сначала вождь, а уже по­том воинский начальник. То же са­мое мы видим сейчас в гражданских войнах на окраинах...» Оно не без этого, но некоторая статистика не позволяет абсолютно согласиться с Юрием Викторовичем.
Железняк погиб 26 июля 1919 года. Незадолго до того в Харькове было расстреляно несколько махновских командиров, а полгода назад был убит в спину его фронтовой друг и начдив – левый эсер В.Киквидзе. В самом конце июля без суда был рас­стрелян комбриг Приднепровской бригады «самостийник» А.Богунский. В августе при невыясненных до конца обстоятельствах погибли два других известных украинских комбрига – Т.Черняк и В.Боженко, а также начдив Н.Щорс. Через год на Дальнем Востоке коммунисты расстреляли популярных партизан – анархиста Я.Тряпицына и максима­листку Н.Лебедеву-Кияшко. В 1920-21 гг. расстреляны Б.Думенко и Ф.Миронов. Тут нельзя не заметить некоторой планомерности отстрела. А что делать? Нужно было бороться за власть, а не за свободу!
Итак – альбатрос октября Желез­няков был объявлен вне закона (по подозрительно мелкому поводу) Ни­колаем Подвойским, восстановлен в правах вечным бенефициантом ис­тории Троцким и в итоге убит Кли­мом Ворошиловым.
Но пока – лето девятнадцатого го­да. Одесса уже занята Красной ар­мией. Железняк реабилитирован Троцким, Америка на время отстав­лена.
На этой веселой и победительной волне, на флагманском бронепоезде имени Худякова, будучи назначен командиром бригады бронепоездов, в составе 14-й армии советского ка­валергарда Ворошилова, матрос Же­лезняк бодро въехал в последний месяц своей жизни.
Бывшая советская разведчица Н. Улановская – жена анархо-синдика­листа, разведчика и подрывника на бронепоезде имени Худякова, впос­ледствии работавшего в Разведупре РККА, – вспоминала: «Я приехала в Николаев, когда Железнякова уже убили, а отец стал заместителем но­вого командира бронепоезда, Есть версия, что убили Железнякова большевики: к тому времени, когда он попал на юг, после Октября, у них были с ним счеты как с анархи­стом, его объявили вне закона. Но Железняков умел воевать, значит мог принести пользу. Заместителем ему дали большевика, после гибели Железнякова он стал командиром, но бойцы его не любили. (...) Есть основания считать, что этот больше­вик его и застрелил, смертельно ра­нил в спину во время боя. А Желез­няков умер, убежденный, что в него попала вражеская пуля». Юрий Альтшуль помнит, что влия­тельные друзья матроса Железняка, часто приходившие к его матери (а приходили и нарком Дыбенко, и большевик Ховрин, и комендант Кремля Мальков) были уверены, что заказчиком убийства Железнякова был Ворошилов. А организатором убийства называли в то время на­чальника особого отдела 14-й ар­мии. Он был первым ворошиловским стрелком и большой свиньей. Он, надо полагать, догадывался, что за двусмысленные обстоятельства смерти Железняка ни с него, ни с командира не спросят.
Матроса Железняка похоронили на Ваганьковском кладбище. Эпита­фию на его могилу написал Клим Ефремович Ворошилов. Вот какую:
«Имена таких народных героев, как Чапаев, Щорс, Руднев, Пархоменко, Лазо, Дундич, матрос Железняков и многих других будут постоянно жить в сердцах поколений... Они вдохно­вляют нашу молодежь на подвиги и героизм и служат прекрасным при­мером беспредельной преданности своему народу, Родине и великому делу Ленина».
А Люба Альтшуль из всех речей, какие в изобилии говорились и воз­ле Дома Анархии, где проходило прощание, и на кладбище, запомни­ла только одну фразу. Кто-то крик­нул: «Анархисты доказали, что могут умирать за большевиков. Пусть те­перь большевики докажут, что могут жить с анархистами!

Доказательства
Первый раз Любу Альтшуль пыта­лись арестовать в 21-м году в Моск­ве. Но она умудрилась бежать в Брянск. Главная тема жизни про­должалась. Ее арестовали в Брянске за участие в контрреволюционной организации анархистов и отправи­ли под Архангельск в ссылку. Оттуда вновь была переведена в Москву и отправлена в Соловки «за соучастие в организации побега анархиста Чарина Ивана Александровича из Ар­хангельского концлагеря».
«ГПУ еще только училось тогда – не особо зверствовало...» Юрий Ви­кторович вспоминает, что на Солов­ках были иссиня-черные дома. И вполне спокойные вертухаи, кото­рые заходили по колено в море (по свои высокие сапоги), накалывали на штыки морских звезд и давали детям.
«...Сроки были маленькие, голодом не морили. Но жизнь-то рушилась и одним годом Соловков...»
Из последней ссылки Люба Альт­шуль даже не убежала, а ушла – от­просилась на месяц отвезти заболев­шего туберкулезом сына в город Мозырь и не вернулась. У нее было ка­кое-то шальное, безусловное прене­брежение к власти. Ей некогда было возвращаться в ссылку – она посту­пила в химическую артель, где пла­тили за вредность приличные день­ги, чтобы иметь возможность отпра­вить сына в Сухум. Отправила.
А когда в Бутырках оглашающие приговор товарищи ей сообщили, что она не может взять с собой на Соловки ребенка, Люба начала сына душить. Сказала, что задушит на глазах высокого собрания, если им не разрешат поехать вместе. «И до­вольно-таки сильно придушила, – говорит Юрий Викторович, – я сам не помню, но мне рассказывали, что я уже начал хрипеть». Разрешение было получено, и Люба поехала на Соловки с большой медной ванноч­кой – чтобы купать ребенка, как по­ложено.
В пятьдесят первом году Любовь Абрамовну выслали из Москвы в последний раз – ей был уже ровно пятьдесят один год и у нее было двое детей-подростков от второго брака. Юрию Альтшулю происходящее по­казалось чудовищной несправедли­востью. «Мою мать – куда? А я толь­ко что пришел с войны – это что-нибудь, как мне казалось, да значи­ло. Начал воевать в 39-м на Карель­ском перешейке пулеметчиком, а уже в 43-м году был командиром от­дельного противотанкового дивизи­она с правами полкового команди­ра. Привык за годы, что от меня за­висит и жизнь, и смерть. На улице без пистолета чувствовал себя полу­раздетым. Я не мог прийти в себя: за что все-таки мою мать высылают? Это я сейчас осознал, что помню из детства многое, если не все, а тогда мне было не до детских воспомина­ний. Тем более что я еще не мог в них разобраться. Первый раз о том, что мать была женой Анатолия Же­лезняка, я услышал в 51-м году».

Проверка памяти
На этом, собственно говоря, наша маленькая история кончается и на­чинается история другая. Любовь Абрамовну Альтшуль после 53-го го­да не трогали; она умерла в 77-м – «в шесть часов утра, никого не беспо­коя, перемыв всю посуду».
Юрий Альтшуль стал юристом -забавный выбор дела жизни для сы­на анархиста и анархистки, один из которых закон ненавидел, а другая обращалась с законом с женской не­посредственностью: его игнориро­вала. Тем не менее, Юрий Викторо­вич не ушел от наследственности: он начал писать книги, стал членом со­юза писателей. Под псевдонимом Юрий Туманов (сам по себе и псев­доним-то интересен) опубликовал несколько книг о войне. В журнале «Октябрь» были напечатаны два его прекрасных рассказа «Буйвол, бед­ный буйвол» и «Вас сейчас расстре­ляют». В каждом его рассказе и в ка­ждой его повести главного героя, молодого армейца, обязательно зо­вут Виктор Железняков. Или просто – лейтенант Железняков. И всякий раз сюжет построен на том, что главный герой Железняков совершает поступки, совершенно не укладывающиеся в жесткие рамки тревожного законопослушания. Один Железняков у Юрия Туманова не отдает ге­нералу чрезвычайно понравившего­ся тому коня (сам Юрий Викторо­вич воевал в конной артиллерии, посему тема коней на войне ему дос­таточно близка), второй Железня­ков, напротив, убивает единствен­ную оставшуюся в живых лошадь, чтобы накормить умирающих с го­лоду людей. И едва не попадает под трибунал за саботаж и уничтожение казенного имущества. Еще один Железняков остро ненавидит тех, кто участвует в расстреле дезертира.
Все эти Железняковы – немного и сам Юрий Викторович, потому что и он на войне занимался тем же са­мым: два раза чуть не попадал под суд, а три раза принимался убивать собственного комиссара.
«Я считаю, что тоже пережил свою революцию, – говорит Юрий Альт­шуль, – после большой войны рево­люции, в общем-то, неизбежны. В той или иной форме они произошли в каждой пережившей вторую миро­вую войну стране. Произошла и в нашей – пусть и на подсознатель­ном уровне. Эта революция научила наше поколение настоящей жизни, что и есть главное завоевание всяко­го переворота. Так что революции у нас в стране, я считаю, происходят перманентно. А в промежутках меж ними, как и учит, история, – у нас смутные времена. Так что Железня­ка, я так думаю, забывать не стоит».
И знаете, что самое интересное? Ведь не забывают. Недавно демон­тировали памятник Железняку на развилке Дмитровского шоссе. По­чему он там был поставлен в. свое время, вполне непонятно – на раз­вилке Дмитровского шоссе Желез­няк подвигов не совершал. Почему его решили убрать именно сейчас – тоже непонятно. Видимо, кража мраморного постамента из-под па­тетической фигуры героя была при­урочена к столетию со дня его рож­дения. На перестановку самой фигу­ры в город Долгопрудный было по­трачено двадцать пять миллионов рублей (!). И тут же в городе Долгоп­рудном, как явствует из передачи «Времечко», нашелся человек, кото­рый утверждает, что матрос Желез­няк является ему и говорит с ним.
Было бы крайне интересно уз­нать, что именно он рассказывает своему неожиданному медиуму?
Евгения ПИЩИКОВА
(при участии Ярослава ЛЕОНТЬЕВА)

("Общая газета" № 19(95) 11-17 мая 1995г.)

Дубовик , спасибо

богородица , Карла Маркса прогони !

Глава вторая. ОКТЯБРЬСКИЙ ПЕРЕВОРОТ В ВЕЛИКОРОССИИ И НА УКРАИНЕ

Для уяснения хода русской революции необходимо остановиться на пропаганде и развитии революционных идей среди рабочих и крестьян в период времени от 1900 до 1917 г. и на значении ок­тябрьского переворота в Великороссии и на Украине.
Начиная с 1900-05 гг., революционная пропаганда среди рабо­чих и крестьян велась представителями двух учений: государствен­ного социализма и анархизма. Но государственный социализм проповедовался несколькими прекрасно организованными демокра­тическими партиями — большевиками, меньшевиками, социали­стами-революционерами и рядом родственных им политических течений. Анархизм же располагал немногими малочисленными группами, притом недостаточно ясно представлявшими себе свои задачи в революции. Поле политической проповеди и поли­тического воспитания целиком почти завоевала демократия. В духе своих политических программ и идеалов она воспитывала массы. Завоевание демократической республики было очередной задачей ее; политическая революция — средством осуществления этой за­дачи.
Анархизм, наоборот, отвергал демократию как одну из форм государственности, отвергал политическую революцию как средство ее утверждения. Задачей дня рабочих и крестьян он считал лишь социальную революцию и к ней звал массы. Это было единственное учение, проповедовавшее полное разрушение капитализма во имя свободного безгосударственного общества трудящихся. Но, распола­гая крайне малым числом работников и не имея в то же время конкретной программы завтрашнего дня, анархизм не смог широко распространиться и укрепиться в массах как определенная соци­ально-политическая теория их. Тем не менее, благодаря тому, что он подходил к самым важным сторонам жизни порабощенных масс, никогда не лицемерил с ними, учил их борьбе за непосредственное свое дело и уменью умирать за него, — благодаря этому он в самой гуще трудящихся создал галерею борцов и мучеников за социальную революцию, а идеи его выдержали испытание много­летней царской реакцией и сохранились в душе отдельных город­ских и деревенских тружеников как их социально-политический идеал.
Социализм, будучи кровным детищем демократии, всегда рас­полагал огромными интеллектуальными силами. Студенчество, про­фессора, врачи, адвокаты, журналисты и т.д. были или патентованными марксистами, или в громадной степени сочувству­ющими марксизму. Благодаря своим многочисленным силам, иску­шенным в политике, социализму всегда удавалось держать при себе значительную часть рабочих, хотя он и звал их на борьбу за не­понятные и подозрительные идеалы демократии.
Все-таки в момент революции 1917 г. классовый интерес и классовый инстинкт воспреобладали и повлекли рабочих непосред­ственно к их целям — на завоевание земли, фабрик, заводов.
Когда этот уклон обозначился в массах — а он обозначился еще задолго до революции 1917 года, — часть марксистов, именно левое крыло их — большевики, — быстро покинули свою откры­тую буржуазно-демократическую позицию, выбросили лозунги при­менительно к требованиям трудящихся и пошли в дни революции за бунтующей массой, стремясь овладеть ее движением. И опять-таки, благодаря значительным интеллигентным силам, составляв­шим ряды большевизма, а также социалистическим лозунгам, подкупавшим массы, им это удалось.
Мы уже сказали выше, что октябрьский переворот совершался под двумя лозунгами: «Фабрики рабочим! Земля крестьянам!». Тру­дящиеся вкладывали в эти лозунги простой смысл, без коммента­риев, — т.е. все фабрично-заводское хозяйство страны революция должна передать непосредственному управлению рабочих, землю и земельное хозяйство — крестьянам. Дух справедливости и само­стоятельности, вложенный в эти лозунги, настолько захватил мас­сы, что значительная, наиболее активная часть их готова была на другой день переворота начать строительство жизни на основе этих лозунгов. В ряде городов профессиональные союзы и фабрично-за­водские комитеты приступили к переводу предприятий и товаров в свое ведение, к удалению предпринимателей, к самостоятельному проведению тарифов и т.д. Но все эти шаги встретили железное противодействие со стороны ставшей уже государственной комму­нистической партии.
Последняя, идя плечо в плечо с революционной массой, под­хватывая крайние, нередко анархические лозунги ее, резко изме­нила свою деятельность, как только коалиционное правительство было низвергнуто и власть перешла к ней. Отныне для нее рево­люция, как массовое движение трудящихся под лозунгами октября, закончилась. Основной враг трудящихся — промышленная и зе­мельная буржуазия — разбит. Период разрушения, преодоления сил капиталистического режима закончился; начался период ком­мунистического строительства, возведения пролетарского здания. Поэтому революция может идти теперь только через органы госу­дарства. Продление же прежнего состояния страны, когда рабочие продолжают командовать с улицы, с фабрик и заводов, а крестьяне совсем не видят новой власти, пытаясь наладить свою жизнь не­зависимо от нее, носит в себе опасные последствия, может дезор­ганизовать государственную роль партии. Поэтому всему должен быть положен конец всеми возможными средствами — вплоть до государственного насилия.
Таков был поворот в деятельности коммунистической партии, как только она стала у власти.
С этого момента она упорно стала противодействовать всяким массовым социалистическим начинаниям рабочих и крестьян. Ко­нечно, этот переворот в революции и этот бюрократический план ее дальнейшего развития были слишком наглым шагом партии, обязанной своим положением только трудящимся. Во всем этом было много самозванства. Но такова была логика положения, за­нимаемого в революции коммунистической партией, что иначе она поступить не могла. Впрочем, так поступила бы всякая поли­тическая партия, ищущая в революции диктатуры и господства в стране. До октября революцией пытался командовать правый фланг демократии — меньшевики и эсеры. Их отличие в революции от большевиков состоит лишь в том, что они не успели или не сумели сорганизовать своей власти и зажать массы в своих руках.

* * *

Рассмотрим теперь, как была принята трудящимися Украины и Великороссии диктатура коммунистической партии, ее запрет на дальнейшее развитие революции вне органов государства. Револю­ция для трудящихся Великороссии и Украины была единой, но большевистское огосударствление революции было принято не оди­наково. На Украине хуже, нежели в Великороссии. Начнем с Ве­ликороссии.
И до революции, и во время революции коммунистическая пар­тия вела здесь усиленную работу среди городских рабочих. В пе­риод царизма она, будучи левым крылом социал-демократии, пыталась организовать их на почве борьбы за демократическую республику, подготовляя из них надежную армию в борьбе за свои идеалы.
После низвержения царизма в феврале-марте 1917 г. для ра­бочих и крестьян настало острое, не терпящее промедления время. В лице временного правительства они видели определенного врага себе. Поэтому они не ждали, а революционным порядком стали осуществлять свои права — сначала на восьмичасовой рабочий День, потом на органы производства и потребления и на землю. Во всем этом коммунистическая партия явилась для них прекрас­ным организованным союзником. Правда, она преследовала этим союзом свои цели, но массы этого не знали, а видели факт, что коммунистическая партия вместе с ними борется против капиталистического режима. Последняя всю силу своих организаций, весь политический организационный опыт, лучших своих работников направила в гущу рабочего класса и в армию. Она напрягла все свои силы, чтобы сгруппировать массы вокруг своих лозунгов, де­магогически заигрывая на наболевших вопросах порабощенного! труда, подхватывая лозунги крестьян о земле, рабочих о вольном труде и толкая их на решительное столкновение с коалиционным правительством. Изо дня в день коммунистическая партия была в рядах рабочего класса, ведя вместе с ним неустанную борьбу про­тив буржуазии, и довела ее до октябрьских дней. Поэтому рабочие Великороссии привыкли видеть в ней своего энергичного соратника в революционной борьбе. Это обстоятельство и то, что рабочий класс России почти не имел своих классовых революционных организаций, был организационно распылен, позволили партии легко взять руководство событиями в свои руки. И когда коалиционное правительство было свергнуто рабочим классом Петрограда и Мо­сквы, власть просто перешла к большевикам, как руководителям переворота.
После этого коммунистическая партия всю свою энергию на­правила на организацию твердой власти и на ликвидацию массовых движений рабочих и крестьян, продолжавших в разных местах страны добиваться основных целей революции прямым действием. Благодаря огромному влиянию, приобретенному ею за дооктябрь­ский период, это ей удалось без особого труда. Правда, коммуни­стической партии неоднократно приходилось — сейчас же после захвата ею власти — душить первые шаги рабочих организаций, пытавшихся начать производство в своих предприятиях на началах трудового равенства. И не один десяток деревень, не одна тысяча крестьян были разгромлены за непослушание и попытки обойтись без комвласти. Правда, в Москве и ряде других городов компартия, ликвидируя в середине апреля 1918 г. анархические организации, а после — организации левых соц.-революционеров, вынуждена пустить в ход пулеметы и орудия, раскрывая этим самым двери гражданской войне слева. Но в общем, благодаря известному по­слеоктябрьскому кратковременному доверию рабочих Великороссии к большевикам, последним удалось легко и быстро взять массы в свои руки и приостановить развитие рабоче-крестьянской револю­ции, заменив ее государственными мероприятиями партии. На этом революция в Великороссии остановилась.
Иначе проходили дооктябрьский и октябрьский периоды на Ук­раине. Коммунистическая партия не имела здесь и десятой доли тех организованных партийных сил, которыми располагала в Ве­ликороссии. Влияние ее здесь на рабочих и крестьян всегда было ничтожным. Октябрьский переворот произошел здесь значительно позже — в ноябре, декабре следующего года. До этого на Украине была власть местной национальной буржуазии — петлюровцев. В отношении ее большевики действовали не революционным, а главным образом военным порядком. В Великороссии переход власти советам сразу же означал переход ее к коммунистической партии. Здесь же благодаря бессилию и непопулярности партии переход власти советам означал совершенно другое. Советы были собрани­ями выборных рабочих без реальной силы подчинить массы себе, фактической силой чувствовали себя рабочие на заводах и кресть­яне в деревнях. Но эта сила была распылена, неорганизованна и в любой момент могла подпасть под диктатуру какой-либо крепко спаянной партии.
За все время революционной борьбы рабочий класс и кресть­янство Украины не привыкли видеть около себя такого постоянного и непреклонного опекуна, каким была коммунистическая партия в Великороссии. Поэтому здесь в гораздо большей степени накопился известный душевный простор, который непременно должен был сказаться в дни революционных движений масс.
Другой, еще более важной стороной в жизни украинского кре­стьянства и рабочих (местных, а не пришлых) были традиции вольницы, сохранившиеся на Украине от давно прошедших времен. Как ни старался царский режим со времен Екатерины II вытравить в украинском народе всякий след вольницы — наследия бранной эпохи XIV-XVI веков и запорожской сечи, — особенная любовь к независимости в нем все-таки сохранилась в значительной степени до наших дней и в современном украинском крестьянстве сказалась упорным сопротивлением всяким властям, стремившимся подчи­нить его себе.
Таким образом, революционное движение на Украине сопро­вождалось двумя условиями, не имевшимися в Великороссии: от­сутствием сильной организованной политической партии и наличием духа вольницы, исторически присущим украинскому тру­женику. Это неминуемо должно было сказаться на всем характере украинской революции. И на самом деле, в то время, когда в Великороссии революция была без особого труда введена в рамки коммунистического государства, на Украине это огосударствление шло очень туго, советский аппарат создавался механически, глав­ным образом военным порядком. А рядом с этим продолжало раз­виваться самостоятельное движение масс, преимущественно крестьянских. Оно зародилось еще при власти демократической ре­спублики петлюровцев и, ища свой путь, постепенно развивалось. Больше того — корнями своими это движение уходило к самим основам русской революции. Оно отчетливо наметилось еще с пер­вых дней февральского переворота. Это было движение низов тру­дящихся, стремившихся уничтожить рабскую экономическую систему и создать вместо нее новую — на базе обобществления средств и орудий труда и трудового пользования землей.
Выше мы отметили, как во имя этого рабочие изгоняли с фабрик и заводов их собственников и руководство производством пе­редавали своим органам — профсоюзам, фабрично-заводским комитетам или специально созданным рабочим управлениям. Кре­стьяне же отбирали землю у помещиков и кулаков и обращали ее
в строго трудовое пользование, намечая таким образом совершено новый тип земельного хозяйства.
Эта практика революционного действия рабочих и крестьян раз­вивалась почти беспрепятственно в течение всего первого года ре­волюции и создавала здоровую, вполне определенную линию революционного поведения масс.
И всякий раз, когда та или иная политическая группа, захватив­шая власть, пыталась разбить эту линию революционного поведения трудящихся, последние неизменно вступали в революционную оппо­зицию этим попыткам, так или иначе боролись с ними.
Таким образом, революционное движение трудящихся к социаль­ной независимости, начавшееся с первых дней революции, не зами­рало ни при одной власти, бывшей на Украине. Не умерло оно и при большевизме, который после октябрьского переворота стал вводить в стране свою единодержавную государственную систему.
Что же характерно для этого движения?
Недоверие ко всем нетрудовым группам общества; желание до­стичь в революции своих подлинно классовых интересов, завоевать независимость труда.
Ведь как коммунистическая партия ни мудрствовала, доказы­вая, что она является мозгом рабочего класса, что ее власть есть власть рабочих и крестьян, — всякому не утратившему классового чутья и классового сознания рабочему и крестьянину было ясно, что трудящиеся города и деревни оттесняются от своего дела в революции, что власть берет их под свой надзор, отнимает у них право на независимость и на какое бы то ни было самоуправление.
Стремление к полному самоуправлению трудящихся — вот что стало основой начавшегося в глубине масс движения. Множеством путей и случаев мысль их постоянно направлялась к этому. Госу­дарственная деятельность коммунистической партии беспощадно убивала это стремление. Но именно деятельность самоуверенной, не терпящей возражения партии подталкивала трудящихся на по­иск своих форм и своего пути.
Движение первое время ограничивалось игнорированием новой власти и самочинными действиями крестьян в области захвата по­мещичьих земель и инвентаря. Неожиданная оккупация Украины австро-германцами поставила трудящихся в совершенно новую об­становку и дала толчок ускоренному развитию их движения.

При цитировании ссылаться на печатную версию: Шубин А. В. Конспирологи о причинах Февральской революции // Историческая экспертиза. 2014. № 1. С. 75-99.

Какой бы ни была идейная позиция историка и читателя серьезной исторической литературы, их прежде всего интересует вопрос: как дело-то было на самом деле. С одной стороны это делает историческую науку хранилищем реального опыта человечества, а с другой стороны создаёт для неё угрозу мифологизации через беллетризацию.
Читателю не просто интересно, как было дело. Неподготовленному читателю желательно, чтобы было ещё интересней, чем было на самом деле. А в этом автору помогает конспирология.
Под конспирологией мы имеем в виду не исследование заговоров (которые конечно же, в обилии существовали в истории), а публицистические версии, которые реконструируют заговорщические связи, основываясь на предположениях, а не доказательствах, и объявляют такие заговоры причиной более широких социальных и политических явлений.
Рассмотрим это явление на примере исследования причин Февральской революции 1917 г. Оно развивается по двум направлениям: социальные явления и оппозиционные настроения в элите. Комплексный подход к проблеме придаёт важное значение обоим факторам. Но конспирологи видят причины падения самодержавия прежде всего или даже исключительно в элитарном военно-политическом заговоре.


Заговоры и разговоры

В начале ХХ в. в России возникла сеть многообразных связей между общественными деятелями, активистами самых разных, публично противостоящих друг другу организаций, подпольных и легальных. В этой «тусовке» можно было встретить и влиятельного предпринимателя, недовольного властями, и революционера, и либерально мыслящего офицера, и кадетского депутата. Это – нормальное явление, естественное следствие появления гражданского общества, которое как раз и состоит из разнообразных контактов. Но это не значит, что все люди, причастные этим контактам, – участники одного разветвленного заговора. Заговорщики должны согласовывать свои действия, подчиняться единому центру, выполнять его указания. Иначе – единого заговора нет.
На депутатов как людей известных выходили все новые недовольные. В условиях военных поражений это были и военные, готовые поиграть в «декабристов» ради того, чтобы сделать войну более «толковой» и победоносной. Не удивительно, что потенциальные военные заговорщики обращались к А.И. Гучкову, который одно время возглавлял комиссию Думы по вопросам обороны и вообще слыл ведущим военным специалистом в депутатском корпусе. Во время войны он возглавлял Центральный военно-промышленный комитет. По признанию самого Гучкова, он вел секретные беседы о возможности дворцового переворота. Вот, наконец, и заговор. Привел ли заговор Гучкова к свержению самодержавия, или речь идет о салонных конспирациях, которые так и остались разговорами, а самодержавие рухнуло в результате народных выступлений, которые начались по своим причинам?
Сам Гучков не считал свои контакты с оппозиционно настроенными военными чем-то опасным, не скрывал их и даже любил бахвалиться ими . Так что об этих встречах, имевших легальное обоснование по части Военно-промышленного комитета, знала половина петроградского света. В узком кругу обсуждались и решительные действия, но практических приготовлений сделано не было. Высокопоставленный чиновник-путеец Ю.В. Ломоносов вспоминал о разговорах подобного рода, которые велись «даже за генеральскими столами. Но всегда, при всех разговорах этого рода наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла».
Либерализм военных был оборотной стороной их недовольства правительством и самим Николаем, о котором генерал А.С. Лукомский в бытность заместителем военного министра говорил: «Мало ли что Государь находит достойным одобрения! Всем вам известна неустойчивость его взглядов».
Алексеев отзывался о правительстве: «Это не люди, а сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают». Очевидно, что Алексеев предпочел бы такому правительству кабинет либералов, тем более – знакомых ему лично. Казалось, что если правительство будет сформировано из представителей либерального крыла Думы, то власть будет иметь более прочную опору в обществе, можно будет легче привлечь частные капиталы к делу снабжения армии. Эти надежды были в значительной степени иллюзорными, но вполне естественными для того времени.
Генералы сотрудничали с руководством военно-промышленных комитетов, занимавшихся поставками войскам, и продолжали проникаться либеральными идеями. Либеральные идеи не были чужды великому князю Николаю Николаевичу , генералам М. Алексееву, В. Рузскому, А. Лукомскому, А. Брусилову, А. Деникину, Ю. Данилову, А. Поливанову и др. А ведь они в ходе войны возглавляли фронты и штабы фронтов, занимали и более высокие должности, а Алексеев – возглавлял штаб Ставки. Поливанов в 1915–1916 гг. был военным министром, усиливая кадровые позиции либералов. Казалось бы, этого достаточно до классического военного переворота, если бы была готовность генералов его совершить. Однако такой переворот не произошел до начала массовых революционных выступлений.
В либеральных салонах оживленно обсуждались составы будущего правительства. Результаты этих обсуждений впоследствии пригодились.
Многие люди во фраках или погонах считали тогда, что было бы неплохо ограничить произвол двора и его чиновников правильно организованным представительством «общественности», сделать «как в Англии». Эта простая идея приходила в голову интеллигенции и в начале, и в конце ХХ в. Люди, которые считают себя интеллектуальной элитой, уверены, что они сохранят эту роль в обществе, устроенном по западному образцу, и не будут отброшены капитализмом в социальный осадок…
При этом и многие участники досужих политических разговоров того времени рассуждали так же, как и современные сторонники теорий заговора. Михаил Родзянко вспоминал: «Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и в начале 1917 года. Ко мне неоднократно и с разных сторон обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и ее председатель обязаны взять на себя эту ответственность перед страной и спасти армию и Россию… Многие при этом были совершенно искренне убеждены, что я подготовляю переворот и что мне в этом помогают многие гвардейские офицеры и английский посол Бьюкенен» . Родзянко пишет об этом с иронией, но многими такие версии воспринимались и воспринимаются всерьёз.
В легендах о заговоре упоминается совещание у Родзянко 9 февраля 1917 г. В совещании участвовали Гучков, генерал Рузский и командующий кавалерийской бригадой А.М. Крымов. Но сам Родзянко в своих мемуарах об этом не вспоминает и вообще подчеркивает, что молва приписывала ему лишнее по заговорщической части. Согласно слухам, пересказанным затем социалистом Н. Соколовым, обсуждалась возможность ареста царя во время его пребывания в районе дислокации армии Рузского. Арест, вероятно, должен был осуществить Крымов с группой офицеров . Это уже больше похоже на то, что произошло во время Февральской революции. Но за одним исключением. Если бы не случилась революция, то группа заговорщиков оказалась бы один на один с остальной империей, все еще лояльной Николаю II. В Петрограде оставалось бы назначенное им правительство, в ставке – не посвященный в эти планы Алексеев, рядом – верные пока царю части. Это обрекало попытку переворота на крах, даже если бы она готовилась реально.
Разговоров было много, но дело шло медленно. Максимум успеха – поддержка идеи переворота командиром кавалерийской бригады Крымовым. Но он служил на Румынском фронте, и мог только поддержать переворот, а не совершить его.
Гучков надеялся, может быть с помощью солдат, находившихся под командой князя Д.Л. Вяземского, или некоей группы офицеров перехватить императорский поезд и заставить царя отречься. Но и здесь все осталось на уровне разговоров – боевую группу не сформировали.
Полиция знала, что группа Гучкова «все свои надежды и упования основывает на исключительной уверенности в неизбежности «в самом ближайшем будущем» дворцового переворота, поддержанного всего-навсего лишь одной-двумя сочувствующими этому перевороту воинскими частями». Разговоры, конечно, опасные, но поскольку практических мер по подготовке такого переворота кругом Гучкова полиция не нашла (в силу их отсутствия в реальности), то и арестовывать Гучкова оснований не было.
Захват поезда вроде бы планировался то ли на март, то ли на апрель. Апрель возникает из пересказов слухов о совещании у Родзянко 9 февраля , март – из пересказа разговоров Гучкова вскоре после переворота, когда ему было еще выгодно преувеличивать свою роль в событиях . В обоих случаях пересказы не сообщают нам, кто мог бы пойти на эту авантюру. Март называл также причастный к заговорщическим разговорам М.И. Терещенко, но в связи с надеждами на генерала Крымова, который вроде бы должен был приехать в столицу в марте . Что бы он там сделал без своей бригады? Лично с пистолетом бросился бы на царский поезд? Для этого нужно было приготовить офицера помоложе. Очевидна общая наивности такого плана – без одновременных действий в Петрограде и Ставке закрепить подобную смену власти было невозможно, не убив Николая II. Переход власти к цареубийцам в условиях сохранения правительственного аппарата в столице был невозможен – скорее могла наступить ответная реакция, как после убийства Александра II.
Высокопоставленные военные иногда тоже строили абстрактные планы путчей, но отдельно от Гучкова. По рассказам В.Н. Львова, он консультировался на эту тему с Алексеевым осенью 1916 г. Генерал считал, что все зло – в царице и нужно ее арестовать и заточить . Этот план не лучшим образом характеризует умственные способности генерала. Сколько бы Александра Федоровна просидела в заточении, а заговорщики, ее арестовавшие, – в своих креслах? Ведь Николаю-то Алексеев при этом собирался оставить власть. Он был противником широкомасштабного переворота, так как «государственные потрясения» несут «смертельную угрозу фронту» . Этот эпизод можно расценивать как доказательство раздражения Алексеева ситуацией при дворе, но никак не реальной подготовки переворота. Высказав курьезный план решения всех проблем с помощью ареста царицы, Алексеев явно был не в курсе идей Гучкова и Крымова. Может быть, Алексеев просто водил Львова за нос? Вряд ли. Если бы генерал был вовлечен в заговор Гучкова – Крымова, то мог бы легко перебросить группу офицеров Крымова к царскому поезду, особенно во время Февральской революции. Но этим «инструментом» не воспользовались. Так что Гучков, хотя пытался «распропагандировать» Алексеева в ходе их переписки, не посвящал генерала в планы захвата царя. Ни у Гучкова, ни у Крымова, ни у Алексеева на практике не имелось никакой реальной группы боевиков, которой можно было бы воспользоваться в февральские дни.
Сам Гучков признал позднее: «Сделано было много для того, чтобы быть повешенным, но мало реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось» . Советский историк Н.Н. Яковлев не согласен с таким самоуничижением: «А Маниковский?» С ним установил контакт масон Н.В. Некрасов, обсуждавший возможность переворота с Гучковым. Это вам не шутки! Ведь во время февральских событий Некрасов предложил Маниковского в диктаторы. Правда, кандидатура эта при обсуждении продержалась с минуту, другие «заговорщики» отмахнулись от нее, из чего видно, что заранее Маниковский в диктаторы не готовился, а просто Некрасов имел с ним хорошие личные отношения. К тому же А. Маниковский, как уже упоминалось выше, негативно относился к вмешательству общественности в организацию снабжения армии и не относился к числу сторонников А. Гучкова. В.А. Никонов признает, что доказательств причастности Маниковского к масонству нет, но упускать такой соблазнительный след заговора не хочет. Всё-таки у Маниковского с Керенским в феврале 1917 г. была «близость», потому что осенью (!) Керенский назначил Маниковского управляющим военным ведомством. Правда, как раз Керенский и сместил Маниковского с этой же должности в мае. А осенью пришедшие к власти большевики тоже доверили эту работу Маниковскому. Если использовать метод В.А. Никонова, то получается, что Маниковский в начале 1917 г. и с большевиками был «близок». Но это вряд-ли . Просто Маниковский был лоялен всем режимам и неоднократно становился руководителем ведомства в качестве технического исполнителя.
В.А. Никонов тоже считает, что Гучков скромничает при оценке своей роли в свержении самодержавия: «И вновь возьму на себя смелость сказать, что заговор Гучкова и военной верхушки не просто имел место, он зашел гораздо дальше, чем потом будут признавать его лидеры». Но тут одной смелости мало – нужны еще доказательства наличия до 23 февраля 1917 г. конкретных договоренностей между Гучковым и «военной верхушкой» о совершении переворота. Каковы же эти доказательства? Хорошо известно, что Гучков как бывший председатель парламентской комиссии по обороне имел широкие связи в военных кругах, но связи связями, а согласие генералов на государственное преступление – совсем другое дело. Пересказав известные планы Гучкова по захвату поезда, В.А. Никонов не приводит доказательств, что с этими планами до февраля 1917 г. был согласен или даже знаком кто-то из командующих фронтами или командиров крупных воинских частей в районе Могилева и Петрограда.
Не обнаружив доказательств заговора генералов во главе с Гучковым, В.А Никонов идет от обратного: «План (или планы) Гучкова не имели бы ни малейшего смысла, если бы их не поддержала значимая часть армии или хотя бы часть её верхушки. Одного приказа из Ставки было бы достаточно, чтобы перечеркнуть результаты любого заговора» . Совершенно верно, и логически из этого следует, что те планы, которые обсуждались до начала революции, не могли увенчаться успехом. Это честно признал Гучков. Но В.А. Никонов начинает искать черную кошку в темной комнате: если Гучков излагает не реалистичные планы, значит скрывает реалистичные. С какой-то стати в эмиграции Гучкову вздумалось выставлять себя глупцом во имя сокрытия истинных механизмов свержения императора? Может быть, ему стало стыдно за соучастие в свержении Николая? Нет, своего отношения к царю, желания его свергнуть и участия в февральских событиях Гучков не отрицает. Отрицает лишь роль архитектора и творца переворота, которую ему навязывают сторонники конспирологических концепций .
Вот другой известный факт – Гучков переписывался с генералом Алексеевым, настраивал его против монарха и самодержавия. Но есть ли свидетельства договоренности Алексеева и Гучкова о свержении Николая II? В.А. Никонов уходит в повествование о других контактах Алексеева с оппозицией – помимо Гучкова, об оппозиционных взглядах самого Алексеева. Если верить начальнику московского жандармского управления А.П. Мартынову, осенью 1916 г. было перехвачено письмо какого-то общественного деятеля о том, что думцам удалось уговорить Алексеева оказывать им «полное содействие». Во всяком случае, так это запомнил Мартынов и воспринял «общественный деятель». При каких условиях и в чем конкретно должно было оказываться содействие – остается под вопросом. В.А. Никонов понимает, что это пока очень шаткое доказательство «заговора Гучкова и военной верхушки», и констатирует, что Алексеев не давал согласия на участие в каких-то заговорщичестских планах. Были слухи, что посланники Думы прямо говорили Алексееву о возможности переворота, и он то ли отказался его поддержать, то ли сказал, что и противодействовать не будет . Но во-первых, это слухи, и не очень конкретные. А во-вторых, даже если так и было, получается, что Алексеев отдал инициативу депутатам, у которых реальной военной силы не было. И ссориться с либералами не хотел, и возможности реально произвести переворот им не предоставил.
Тогда может быть в «заговоре Гучкова и военной верхушки» участвовали какие-то другие члены этой «верхушки»? В.А. Никонов рассказывает об оппозиционных взглядах генерала В. Гурко, который до 17 февраля 1917 г. исполнял обязанности начальника штаба Верховного главнокомандующего во время болезни Алексеева, а также командующих фронтами Н. Рузского и А. Брусилова. Но и здесь не приводится доказательств подготовки им переворота
В общем, приходится В.А. Никонову констатировать: «Точной даты, на которую Гучков и его соратники готовили переворот, установить уже невозможно» . Это вполне естественно – имеющиеся источники не позволяют доказать, что она вообще была. Ведь до февраля 1917 г. у оппозиции не было главного условия для переворота – военной силы, готовой к выступлению. Сочувствующие либерализму генералы не проявляли желания рисковать (за исключением Крымова на Румынском фронте). Не удалось найти доказательств того, что до февраля Гучкову удалось заручиться поддержкой «военной верхушки» или даже группы офицеров для практического осуществления ареста Николая II.
Принципиально важно, что во всех слухах об обсуждении планов дворцового переворота нет и намека на организацию рабочих волнений. Даже преувеличивая степень подготовки верхушечного переворота, либералы сожалеют, что не успели ничего сделать до начала рабочих волнений. Это якобы могло предотвратить выход на улицы широких масс. В действительности только выход масс и открыл перед думскими деятелями возможность начать воплощать в жизнь свои мечты об отстранении Николая II от власти. Только вот, вопреки их мечтаниям, верхушечные перемены не могли остановить социального движения, потому что не снимали его социальные причины.
«Грязные заговорщики» не нашли реальных инструментов для совершения верхушечного переворота – то есть переворота без революции снизу. Одно дело – хотеть, другое – мочь. Нужно различать заговоры и разговоры. Контактируя с отдельными офицерами и даже генералами, либеральным политикам не удалось заручиться поддержкой тех военных руководителей, которые могли бы приступить к подготовке военного переворота в столице. А без этого можно вести либеральные беседы еще долго, пока кризис самодержавия не вызвал настоящую революцию.


Масоны, масоны, кругом одни масоны

Легальная деятельность оппозиции и консультации либералов с военными переплетались с загадочной деятельностью масонов. Не смыкается ли реальная политическая игра кануна революции со средневековыми мистическими ритуалами? Может быть, империю погубил тайный заговор мистического ордена масонов.
Устав «Великого Востока народов России», принятый на съезде 1912 г., разочаровывает искателей мистических мотивов масонской деятельности: «Масонство имеет целью искание истины и достижение нравственного совершенства человечества путем объединения людей на началах братской любви, взаимопомощи, терпимости и полной свободы совести. Отсюда девиз масонов: свобода, равенство и братство» . Просто клуб демократов, связанных взаимным уважением. От «регулярного масонства» осталась одна оболочка – и цели другие, и темы, и порядки. Главное сходство – строгая тайна всего, что происходит внутри. Но ведь не только масоны являются тайной организацией.
Нет, не годятся такие масоны на роль заговорщического штаба. Наверное, устав не отражает их боевой сущности?
Историк Н.Н. Яковлев, активный защитник советской державы от происков диссидентов, неутомимо расследовал также и подрывную работу масонов против России. Он уверен, что после роспуска ложи «Великого Востока» «другие ложи, неизмеримо усилив конспирацию, продолжили свою работу по овладению ключевыми постами в государственной иерархии Российской империи» . Что это за ложи и на какие ключевые посты сумели они провести своих членов?
Масоны вроде бы руководили «Прогрессивным блоком» в Государственной думе. Но он, как известно, не смог добиться контроля над правительством, после чего «те, кто считали себя руководителями русской буржуазии, решили из мозаики лож, орденов и братств отковать единую тайную организацию» . Здесь Яковлев загадочен, как масон. Кто эти загадочные «те»? Что за мозаика «лож, орденов и братств» и чем они отличаются друг от друга? Впрочем, стоит ли вникать в такие детали, когда вот-вот возникнет единая «откованная» тайная организация, которая заменит собой «мозаику» и будет действовать под руководством «тех» самых вождей буржуазии.
Размах «заговора по типу масонских лож» оказался нешуточным: «организация пронизывает и охватывает высшую структуру Российской империи, особенно двор, бюрократию, технократию и армию» . Тут бы неплохо привести примеры масонов, руливших двором и правительством. И почему, раз все так «схвачено», Прогрессивный блок не сумел договориться с правительством. Кругом одни загадки, но Н.Н. Яковлева это не пугало. У него была улика – найденная в материалах полиции «Диспозиция № 1» «Комитета народного спасения» 1915 г. Полиция изъяла бумагу у французского журналиста, к которому она попала от депутата Петроградской думы А. Брянчанинова – издателя «Церковно-общественного вестника» и прогрессиста. Брянчанинов сообщил, что воспринял бумагу как курьез и не помнит, от кого ее получил. Полиция успокоилась, но масоноведы – нет. Ведь, как оказалось, «Диспозиция» имелась и в бумагах Гучкова.
Депутат и бизнесмен Гучков, как мы видели, мечтал о перевороте. Так что он – фигура, во всех отношениях пригодная для того, чтобы объявить его главой заговора масонской буржуазии (или буржуазного масонства – все едино). Да и бумага суровая, составленная с офицерской прямотой: «немедленно назначить штаб верховного командования из десяти лиц, предоставив сие основной ячейке: кн. Львов, А.И. Гучков и А.Ф. Керенский… Верховное командование, организованное народом в борьбе за свои права, принять на себя А.И. Гучкову, как объединяющему в себе доверие армии и Москвы, отныне не только сердца, но и волевого центра России» . Так что по этому плану Гучкову следовало обосноваться в Москве и командовать оттуда «штабом десяти», армией, прессой и петербургскими депутатами.
Правда, ничего масонского здесь нет. Гучков был более опытным политиком, чтобы писать такие вещи. Во всяком случае, появление «диспозиции» в его архиве еще никак не доказывает, что именно он – автор и даже что он согласен с планом создания «комитета». Мало ли прожектов передают депутату.
Сам текст по стилистке очень сильно отличается от депутатских и масонских документов, и, читая его и тем более сопутствующую ему «Диспозицию № 2», историк А.Я. Аврех пришёл к логичному выводу, что это – «типичный образец политической графомании» . Автор судя по стилю – офицер, который надеется своей диспозицией заставить разношерстных политиков ходить строем под командой Гучкова. Вероятно – связанный с московскими кругами. Автор «Диспозиций» пытался донести свое мнение до своего кумира и других центристских деятелей – так эти документы попали в соответствующие архивы. «Диспозиции» отражают настроения не масонских, а праволиберальных офицерских кругов, которые будут затем тяготеть к генералу Корнилову.
Пусть забавная «Диспозиция № 1» 1915 г. – исторический курьез. Но ведь Гучков действительно строил планы переворота, хоть и малореальные. Насколько он мог опереться при этом на масонскую организацию? Начнем с того, что нет надежных свидетельств участия Гучкова в масонстве до революции (он стал масоном уже в эмиграции) . Вспоминая о действиях масонов в канун Февральской революции, один из их лидеров Н. Некрасов видит важное достижение в том, что удалось «нащупать» группу Гучкова и связанных с ним военных . То есть, по Некрасову, Гучков был союзником масонов, а не участником их организации.
Гучков взаимодействовал с масоном Некрасовым. Но планы их не совпадали. В феврале Гучков рассказал о своем плане апрельского переворота, после которого Крымов должен был быть назначен генерал-губернатором Петербурга и произвести репрессии против оппозиции: «Левые захотят воспользоваться переворотом, и необходимо в столице иметь человека, который не побоялся бы перевешать кого надо. Крымов такой – он в три дня очистит Питер от всех, кто не нужен» . Но перспектива такого «нового порядка» масонам не улыбалась. Дело в том, что они делали ставку на союз с левыми (о чем ниже).
Русский эмигрантский историк С.П. Мельгунов реконструирует такую структуру заговора от Гучкова до большевиков. Гучков, Терещенко, Крымов планируют напасть на императорский поезд в марте 1917 г. (Вероятнее – в апреле, но Мельгунову важно, чтобы план заговорщиков был как можно ближе к реальной картине революции). С этой троицей контактируют масоны, что позволяет рассчитывать на поддержку думской оппозиции. Важную роль играет Терещенко, через которого Гучков контактирует с Родзянко…
Стоп. Какой-то абсурд получается. Зачем Гучкову и Родзянко общаться через Терещенко, когда они и так прекрасно знакомы по думской деятельности и даже принадлежат к одной партии октябристов?
А нужно это, чтобы демонизировать фигуру Терещенко, ибо он внезапно «всплывет» в первом составе Временного правительства, что станет главным доказательством участия в его формировании неких таинственных закулисных сил.
Гучков и без всяких масонов связан с думской оппозицией. Масоны связаны с социал-демократами, а Гучков и Крымов собираются в случае успеха переворота перевешать леваков. Так при чем здесь масонские связи? Может быть, Гучков хотел попользоваться социалистами для провокации волнений, а потом устроить им «ночь длинных ножей»? Тоже не получается. У Гучкова в ВПК есть Рабочая группа, и весьма влиятельная. Он собирался налаживать отношения с рабочим классом через эту группу. Но если Гучков надеялся опереться на Рабочую группу ВПК, то ничего из этого не вышло. В февральские дни она стала организовывать Совет. А это прямо противоречило планам Гучкова. Более того, он не ждал волнений в Петрограде для осуществления своих планов. Напротив, рабочие выступления сорвали планы Гучкова.
Итак, Гучков действовал в контакте с масонами, но две эти группы были вполне самостоятельны. Гучков был полон решительных идей, но не имел средств к их осуществлению. Масоны были полны осторожности. Устройство лож было рассчитано не на управление членами, а на организацию благожелательного диалога между ними. Меньшинство не было обязано подчиняться большинству. Стороны стремились найти консенсус . Так что говорить о централизованной дисциплинированной организации не приходится. Масон А. Гальперн вспоминал о ложе: «главное, что я в ней ценил с самого начала, это атмосфера братских отношений, которая создавалась в ложах между их членами – безусловное доверие друг к другу, стремление к взаимной поддержке, помощи друг другу» .
Собиратель воспоминаний масонов Б.И. Николаевский считал, что они вырабатывали идеологию «заговорщического движения» . Непонятно только, какие заговорщики просили об этом масонов. Как раз идеологов в российской оппозиции и без масонов хватало. Политическая идеология российских масонов того времени сводилась прежде всего к сближению либеральных и социал-демократических позиций. Идея, прямо скажем, не оригинальная, в том числе и в России. История русского освободительного движения знает немало примеров, когда социал-демократы правели, а либералы левели без всякого масонства.
Историк С. Мельгунов, которого самого приглашали в масоны, пишет: «Мне кажется, что масонская ячейка и была связующим как бы звеном между отдельными группами «заговорщиков» – той закулисной дирижерской палочкой, которая пыталась управлять событиями» . Характерна неуверенность автора в излагаемой им версии: «мне кажется… как бы звеном». Мельгунов и сам не уверен в том, что говорит, а вот современные мифотворцы уже ссылаются на него как на источник, не вызывающий сомнений.
Запутавшись в реальных и выдуманных масонских связях, сам Мельгунов в итоге разочаровался в своих первоначальных версиях. В его поздней работе «Мартовские дни 1917 года» масонам уже практически не уделяется внимание. Как подметил С.Н. Дмитриев, «видимо, по прошествии лет Мельгунов еще более убедился в том, что этой «дирижерской палочке» не очень-то удавалось управлять событиями, а наоборот, череда быстростремительных событий диктовала ее «лихорадочные движения». «Музыку заказывала» народная стихия, потому-то революции и называются революциями» .
Вспоминая уже в советское время о действиях организации во время Февральской революции, Н. Некрасов называет ее «своеобразным конспиративным центром «народного фронта»», который помог «объединению прогрессивных сил под знаменем революции» . Приятно объявить себя «центром» всех прогрессивных сил. Но в чем это проявлялось конкретно?
Наибольших успехов масонская организация добилась на парламентском поприще. По воспоминаниям самих масонов, их парламентская ложа стояла левее Прогрессивного блока, так как мало интересовалась октябристами и привлекала в свой состав социал-демократов и трудовиков. Это в целом соответствовало последующей конфигурации Временного правительства начиная с мая 1917 г. Из-за различия политического курса «Верховный совет был в оппозиции к политике Прогрессивного блока» , что делало масонов не штабом, а левым крылом думского большинства.
Социал-демократы вошли в ложу, потому что сочли, что «эта организация по своим задачам носит определенно революционный характер», а «ее решения нас не связывали» .
Согласование действий кадетов и меньшевиков в Думе, по мнению Б.И. Николаевского, было более выгодно для левых фракций, так как правые были более влиятельны в Думе и могли, в частности, обеспечить прохождение запросов социал-демократов .
Литературная ложа масонов включала либеральных и в меньшей степени социал-демократических журналистов. Воображение рисует картину могущественной медиакорпорации, которая может по сигналу центра смешать с грязью любого и навязать людям любую идею. Но в реальности речь могла идти не об управлении волей публицистов из разных газет, а о согласовании взглядов и обмене информацией. Некоторую роль масоны сыграли в агитационной кампании против Распутина (хотя явно были не единственными ее организаторами).
Как только их взгляды расходились, «братья» по ложе публично бросались в атаку друг на друга. Так, А. Гальперн указывает на Н. Суханова как члена организации. Известно, что с началом революции Суханов принялся резко критиковать и Временное правительство, и Чхеидзе. Сам Чхеидзе, по воспоминаниям Гальперна, стал отходить от масонов уже с началом войны, считая их роль законченной. По утверждению Чхеидзе, после Февральской революции он вовсе отошел от ложи, но Гегечкори считает, что Чхеидзе и Некрасов продолжали общаться «как брат с братом» . Это значит, что личные связи сохранились, но не доказывает, что Чхеидзе посещал ложу после февраля 1917 г.
Военная ложа прекратила существование с началом войны, да и прежде была неработоспособной. Но важно, что масоны контактировали с генералом Рузским через его брата Дмитрия, масона. Они не могли управлять генералом, но могли осторожно усиливать его оппозиционность. Масоны завязывали и другие неформальные связи с военными. Впрочем, это делали и другие либералы – не масоны.
Б.И. Николаевский суммирует доступную информацию о деятельности Верховного совета: «Успешными усилия Совета могли быть только, где речь шла о сравнительно небольших вопросах, о сглаживании углов и т.д.».
А. Гальперн признает: «революция застала нас врасплох». Рычагов для воздействия на ситуацию у масонов не имелось. Можно было обмениваться информацией с теми «братьями», которые, подобно Керенскому, бросились в водоворот событий, можно было смотреть из окна на бунтующие толпы и печалиться, что революция свершилась не так, как мечталось.
Даже историк Г. Аронсон, в целом склонный высоко оценивать влияние масонов, считает: «цели масонов совпадали с целями политических деятелей-немасонов, да и методы работы были те же, если не считать конспиративности организации, созданной масонами». Но и конспиративность не была отличительной чертой масонов – ведь все революционные партии и группы действовали конспиративно. Масонов можно определить как подпольную организацию части либералов с участием некоторых социал-демократов и трудовиков. Из-за отсутствия внутренней дисциплины они не тянут на роль штаба революции. Они были частью «народного фронта», совместными усилиями свалившего самодержавие. Структура этого неоформленного фронта включала и собственно революционное подполье, и масонов, и легальных социалистов, и думский Прогрессивный блок, и фрондирующих генералов, связанных с думским блоком. Одни части этого «фронта» не только не управляли другими, но часто даже не знали об их деятельности. Но все были готовы воспользоваться случаем, чтобы начать действовать сначала против самодержавия, а затем практически сразу – друг против друга.
Есть множество свидетельств того, как либеральная оппозиция использовала легальные структуры для подрыва авторитета самодержавия. Впрочем, нельзя было бы подорвать этот авторитет, если бы он опирался на действительно эффективную и популярную политику. Есть множество свидетельств о нелегальных разговорах. Одного не хватает: надежных доказательств нелегальной деятельности по практической подготовке переворота.



Рука Берлина. Или Лондона?

Версия масонского заговора все-таки имеет некоторую историческую подоснову. И масонские связи, и заговорщичестские планы Гучкова существовали на самом деле. Просто их значение в событиях было незначительным и искусственно раздувается мифотворцами.
Более сенсационная и прямолинейная версия – Февральскую революцию сделали иностранные агенты. Можно – и масоны, но только – по заказу англичан или немцев. Лучше всего, чтобы немцев. Враг сгубил монархию, все, кто против самодержавия, – предатели Родины.
Доказательство простое – «кому выгодно». Выгодно немцам. Но тут же выстраивается длинная очередь социальных и политических сил от большевиков до старообрядцев, которые были рады свержению самодержавия. Эмигрантский историк Г.М. Катков пытается спасти «немецкую версию», рассуждая от обратного. Известно, что народные выступления в Петрограде были стихийными. Партии не направляли события, в них все участвовали на свой страх и риск. Каткову непонятно, как такое может быть, и он делает вывод: «вмешательство немецкой агентуры дает объяснение этому поразительному успеху «революции без революционеров»». Если бы Г.М. Катков вдумался в эту свою мысль, он сам изумился бы ей. Получается, что немецкие агенты пользовались огромным авторитетом на предприятиях. Во всяком случае, большим, чем члены революционных партий. Эти агенты прекрасно умели «глаголом жечь сердца людей», поднимать народ на восстание, зато потом как-то вдруг исчезли, вернув лидерство революционерам. По своей экзотичности эта версия сопоставима разве что с другой такой же – о том, что немецкий десант совершил Октябрьский переворот. Только десантников никто не заметил. И следов агентов, совершивших Февральскую революцию, не осталось даже в германских архивах. А там тщательно фиксировали попытки воздействовать на политическую ситуацию в России.
Этот ворох догадок выводят из двух фактов. Как-то Милюков вскользь высказал обывательское суждение о немецком следе в революции, о котором сам ничего не знал. Второй факт более сенсационен: немецкий коммерсант и социал-демократ, он же бывший русский революционер А. Гельфанд предложил властям своей страны способствовать революции в России. Власти согласились. Помимо мелких подачек русским социал-демократам и сепаратистам, которые помогли им в выпуске небольших тиражей пропагандистской литературы, первым крупным делом Гельфанда на новом поприще стала попытка организовать революцию в России 22 января (то есть 9 января по старому стилю) 1916 г., на что Гельфанду вроде был выделен целый миллион марок . Что же, Гельфанд отчитался, что отправил деньги в Петроград. Лучший способ отчетности. Тем более что стачки состоялись и не могли не состояться – ведь была очередная годовщина 9 января, и положение рабочих за время войны ухудшилось. Уместно напомнить, что стачки на Путиловском после начала войны возобновились уже в августе 1915 г., до всей этой затеи. Так что Гельфанд мог спокойно просто присвоить деньги.
Кстати, роль Гельфанда как раз была двойственной, германские чиновники ему не доверяли, полагая, что он может заботиться об интересах в большей степени мировой социал-демократии, чем Германской империи. Гельфанд, в частности, убеждал немецкие власти воздержаться от наступательных действий против России . По мнению Гельфанда, «русский рынок и участие в индустриализации в России для нас важнее, чем любые территориальные приобретения» .
Чтобы придать Гельфанду хоть какой-то вес в предыстории российской революции, его биографы высказывают гипотезу (но без доказательств) о связях его с социал-демократами-межрайонцами. Единственный аргумент, который приводится в пользу этой версии, – контакты Гельфанда с эмигрантами, которые позднее запишутся в межрайонцы (а не с теми межрайонцами, которые действовали в Петрограде) . Важно и другое – роль межрайонцев была существенной в начале событий 23 февраля 1917 г., а не 22 января 1916 г., когда революцию планировал Гельфанд.
В любом случае, события февраля 1917 г. явились для Гельфанда (равно как и для немецких властей) полнейшей неожиданностью.
Даже Г.М. Катков понимал всю склизкость его немецкой версии, выстраивая ее с помощью словечек «как говорили» (кто?), «возможно», «по всей вероятности»… Но он уверен, что 23 февраля не обошлось без немцев. А как же. Ведь выступления начались с листовок социал-демократов-межрайонцев, в которых было написано «Долой войну!». Явная немецкая инструкция .
Г.М. Катков забывает (или делает вид, что забывает), что лозунг «Долой войну!» был распространен среди левых социалистов (интернационалистов), и направлен он был против обоих воюющих блоков. Так что немцы дали бы другую инструкцию, если бы у них были рычаги влияния на забастовщиков и российских социал-демократов. Ведь даже Катков знает, что началось-то с межрайонцев. А они как раз стояли на интернационалистических позициях. Так что Катков безосновательно наводил белоэмигрантскую тень на революционный плетень.
Раз уж немцы не годятся в организаторы Февральской революции, можно примерить на эту роль англичан. Доказательства? Да тоже никаких. Один принцип «кому выгодно». Так они же не немцы – им вроде бы невыгодно. Из-за революции русский фронт под угрозой оказался. Однако нет пределов мифотворчеству. Вот публицист Н. Стариков целую книгу посвятил сложносочиненному доказыванию, что англичанам было выгодно поражение России в войне. «Именно наши «союзники» по Антанте убили Российскую империю. Первую скрипку в этом похоронном марше играла британская разведка…» Очень, понимаете ли, боялись англичане, что Россия усилится после победы над Германией. Одна неувязка – Германию-то еще не победили. Даже США еще не вступили в войну против Германии. А вот англичане решили переиграть сами себя – обеспечивают немцам возможность выиграть войну, перебросив силы с восточного фронта на западный. В общем, хитро заверчено.
Знание предмета для создания таких веселых версий не требуется. Н. Стариков выясняет, например, каково участие эсеров в событиях Февральской революции. Дело нехитрое – достаточно «полистать мемуары известного нам лидера этой партии Виктора Чернова». А там о февральских событиях ничего нет. Значит – эсеры не при чем. Н. Стариков забыл, что Чернов находился в эмиграции, а в выступлениях февраля 1917 г. участвовали те эсеры, которые были в России. И на своем незнании вопроса Н. Стариков начинает выстраивать ветвистую теорию: эсеры не организовали революцию. И кадеты. И немцы с большевиками не организовали. Кто организовал? Остаются англичане (куда только японцы подевались?).
Биограф Николая II П.В. Мультатули уверен, что если до середины 1916 г. «главной целью английской политики была победа над Германией в союзе с Россией, то со второй половины 1916 г. такой целью стало устранение царской России и только потом победа над Германией». С чего это вдруг? П.В. Мультатули пишет о гибели друга России лорда Китченера и приходе к власти в Великобритании таинственных «глобалистских сил», которые мечтали о гибели не только царской России (то есть самодержавия), но и расчленении России вообще (здесь, правда, приходится ссылаться не на британцев, а на частное мнение американца Э.-М. Хауса). Чтобы как-то обосновать свою парадоксальную мысль, П.В. Мультатули пишет о том, что обладание проливами открыло бы России… дорогу в Индию . Где Средиземное море, а где Индия – даже Каспий ближе. Но для конспирологических теорий география – не указ. По версии П.В. Мультатули революцию в России сломя голову бросаются делать также представители Франции и США (тут у посла Фрэнсиса «обнаруживается» мотив хлебной конкуренции – ясное дело, что с точки зрения американской политической элиты без самодержавия русский хлеб не родится). По версии конспирологов за руководителями государств Антанты стояли загадочные международные структуры, рулившие всем западным миром. Вот, П.В. Мультатули вычислил некое «Бродвейское сообщество», в которое по его версии входили американские банкиры, а также заправилы иудейских и космополитичных тайных обществ. Вот они-то вместе с английским «Круглым столом» и приняли решение о свержении Николая II.
Версия руководства российской революцией со стороны представителей Антанты или хотя бы их «помощи заговорщикам» нуждается в доказательствах. А максимум, что удается найти – это консультации послов Антанты с лидерами легальной либеральной оппозиции . Обычная дипломатическая практика. В этих беседах затрагивались и темы гипотетического переворота, что совершенно не доказывает какой-то материальной помощи либералам со стороны Антанты в свержении самодержавия. Послы хотели знать больше о самых смелых замыслах оппозиции и давала понять, что установление конституционной монархии не вызовет осложнений в отношениях России с союзниками.
Очевидно наивны попытки монархистов и националистов объяснить неприязнь представителей Антанты к самодержавию хитроумными планами добиться ее поражения и даже развала до победы над Германией. Поражение России ставило Антанту в крайне тяжелое положение, так как Германия могла перебросить войска с восточного фронта на западный. Для западных партнеров России самодержавие представлялось неэффективным способом управления, и либерализация режима, как казалось, должна была повысить обороноспособность России (разумеется, консервативные круги той же Великобритании могли считать иначе, но они не доминировали в правительстве).
Более того, демократизация России облегчала вступление в войну США, которое оказалось главным козырем Антанты в 1917-1918 гг. А Февральская революция помогла склонить чашу весов американских симпатий в сторону Антанты. Как пишут Д. Дэвис и Ю. Трани, «После Февраля 1917 г. в США начался период демократической русофилии. Вашингтон с подачи Фрэнсиса первым признал Временное правительство князя Львова. Картина мироздания, которую «портила» Российская империя, прояснилась: авторитарным центральным державам во главе с Германией теперь противостояла полностью демократическая Антанта. Америка с полным основанием могла вступить в войну для защиты западных ценностей».
Политическая элита Антанты симпатизировала конституционным преобразованиям в России, так как считали, что это сделает социальную систему, а значит, и фронт более эффективными и устойчивыми.
Но и этот вполне понятный мотив еще никак не доказывает причастность англичан к революционным событиям. Нужно отыскать рычаги, с помощью которых Туманный Альбион организовал революцию. Но обличители англичан и немцев не нашли каких-то конкретных механизмов, с помощью которых иноземцы руководили рабочими массами.
Приходится начать с другой стороны – а кто на самом деле запустил маховик революции в Петрограде, которым затем уже воспользовались разнообразные политические силы.
Пока либералы, масоны, окружавшие царя группировки интриговали, вели разговоры, напоминавшие заговоры, и строили заговоры, не продвигавшиеся дальше разговоров, в стране обострялся застарелый социальный кризис, усиленный войной.
Можно сколько угодно рассуждать о масонах, интригах оппозиции и происках шпионов врага. Но все это было и во Франции, и в Великобритании. А там революций не произошло. Где тонко, там и рвется.
В ходе войны, особенно после поражений 1915 г., участились сбои в работе транспорта, в снабжении городов и армии. Царская бюрократия не могла решить эти сложнейшие задачи. Зато расплодились злоупотребления, средоточием которых общественность была склонна считать императорский двор. Война активизировала общество, а ее безысходность сделала его более оппозиционным.
Оппозиции не хватало главного – материальной силы. Разговорщики опасались, что как только попытаются использовать какие-то войска, то могут быть арестованы. Им было боязно. Материальную силу либеральной элите предоставит широкое движение низов. Но оно сделает это не «за просто так».
Приняв под давлением революции манифест 17 октября 1905 г. и согласившись на создание парламента с урезанными правами, Николай II перекраивал избирательное законодательство, чтобы обеспечить более выгодный для самодержавия состав депутатского корпуса. Делиться властью с «общественностью» он не желал. Что же удивляться, что «общественность» (то есть интеллигенция и политизированная часть буржуазии) относилась к самодержавию критически и по мере сил интриговала против имперской бюрократии, эффективность работы которой оставляла желать лучшего. Закрытость круга, где принимались ключевые для страны решения, порождала множество слухов, а уж затем оппозиционная пресса могла раздувать реальные и выдуманные сообщения о злоупотреблениях царского окружения. Эта ситуация встречается во многих странах, где разлагаются аристократические порядки. В основе революции лежит социальный кризис, вызванный трудностями индустриальной модернизации страны, на пути которой встал социальный эгоизм аристократии и бюрократии.


Социальный взрыв

С начала 1917 г. в России нарастала активность рабочего и социалистического движения. 9 января 1917 г. в Петрограде, Москве и других городах России прокатилась волна забастовок и митингов, приуроченных к годовщине «Кровавого воскресенья» 1905 г. К рабочим присоединились студенты. Демонстранты несли лозунги «Долой войну!», «Да здравствует революция!».
На этот раз Гельфанду не заплатили за организацию волнений. Уже стало ясно, что он тут ни при чем. За то, чтобы отметить очередную годовщину 9 января, выступали практически все рабочие и левые организации столиц.
Усиление волнений «низов» не могло не беспокоить российские власти. Но действовали они привычными репрессивными методами. Полицейское руководство наивно полагало, что причина рабочих волнений – в подрывной деятельности Рабочей группы ВПК. Но доказательств этого не было. Гвоздевцев удалось уличить лишь в том, что они выдвинули план «мирной революции», которая должна совершиться, «не нарушая спокойствие жителей», «не вызывая полицию на насилие» . Но само слово «революция», стремление к изменению существующего строя, в глазах режима уже было преступлением, и члены Рабочей группы были арестованы 28 января.
Современный автор В.А. Никонов развивает полицейскую версию «вглубь»: «Решение о начале массовой протестной мобилизации было принято Рабочей группой Центрального военно-промышленного комитета. Безусловно, соответствующая санкция Кузьме Гвоздеву была дана Гучковым». Учитывая, что выйдя из заключения, Гвоздев действовал вполне самостоятельно от Гучкова, ничего безусловного здесь нет. Гучков предоставил рабочим лидерам возможности для агитации, что соответствовало интересам обеих сторон, но не отдавал им приказаний об этой агитации – социал-демократы в любом случае ею занимались. Никаких доказательств существования этой загадочной «санкции» В.А. Никонов не приводит. От истории к конспирологии его толкает мышление политолога, в соответствии с которым «на столь массовый протест могут подвигнуть только элиты» . Отсутствие достаточных доказательств объясняется тем, что, мол, «игра велась очень тонко» . А вот монархический автор П.В. Мультатули придумал даже разногласия между заговорщиками по поводу рабочих волнений, которые они якобы собирались организовать (доказательств этого не приводится, упоминаются только слухи, циркулировавшие среди чиновников). Якобы Милюков «делал ставку на массовые выступления рабочих», а Гучков видел в них «отвлекающий маневр» . Впрочем, в противоречии с этой своей версией П.В. Мультатули затем утверждает, что арест Рабочей группы лишил группу Гучкова «орудия организации переворота» . И отлично – значит Гучков не может быть организатором Февральской революции – ведь «орудия»-то его «лишили». Так конспирологические версии опровергают сами себя без посторонней помощи.
Социал-демократы, в том числе и члены Рабочей группы, дежурно повторяли свое программное требование о свержении самодержавия, но на день открытия Думы планировали демонстрацию «к Таврическому дворцу, чтобы там заявить основные требования рабочего класса и демократии» .
Арест Рабочей группы не мог остановить деятельность социалистов, у которых были даже депутаты в Думе. В день открытия Думы 14 февраля социал-демократы провели демонстрацию, которую разогнала полиция. К открытию Думы социал-демократы приурочили стачки, которые сопровождались волнениями. Но практическая задача свержения самодержавия на эти дни не ставилась – было ясно, что чисто политическая повестка дня не дает достаточных сил для этого.
Вместо того, чтобы вступить в диалог с рабочим движением, правительство и полиция провоцировали конфронтацию. Они подрывали стабильность империи сильнее всяких масонов.
Свою лепту в начало революции (но не «желательной» для либералов дворцовой, а настоящей, социальной) внесло наступление на социальные права рабочих. Администрация предприятий решала свои проблемы за счет работников. Падение производства из-за нехватки топлива, рост издержек из-за инфляции – всё можно переложить на рабочего. Недоплачивать зарплату и увольнять «лишних». 8–9 февраля забастовали рабочие Ижорского завода, требовавшие прибавки зарплаты. 16 февраля войска заняли его. Был закрыт Орудийный завод. Сворачивание военного производства из-за нехватки ресурсов создавало социальную бомбу в столице. Количество перешло в качество на Путиловском заводе.
18 февраля началась экономическая стачка на Путиловском заводе, которая в связи с увольнениями забастовщиков к 21 февраля охватила всё предприятие. Забастовщики избрали стачечный комитет, в который вошли большевики, анархисты, левые меньшевики и левые эсеры. Эти «низовые» социалисты и стали позже «заводилами» событий 23 февраля. 22 февраля, несмотря на то, что в переговорах со стачечниками наметился прогресс, администрация приняла решение об увольнении почти всего коллектива завода .
Историк В.В. Поликарпов иронизирует: «Свои мотивы исключать из поля зрения путиловский локаут имеют энтузиасты… масонско-закулисного объяснения Февральского переворота. Но фиксация интереса преимущественно на домыслах о закулисной стороне событий лишила их уникальной возможности значительно украсить свои мистификации» . Ведь Путиловский завод находился в подчинении генерала А. Маниковского, которого масоноведы записывают в масоны на основании предложения Некрасова сделать генерала диктатором. Предложение было тут же отвергнуто (в том числе масонами, участвовавшими в разговоре), а клеймо масона на Маниковском осталось, хотя он как раз относился к противникам вмешательства «общественности» в военное управление. Казалось бы, яснее ясного – «масон» Маниковский дал команду о локауте на Путиловском заводе – и случилось «непоправимое». Если увольнение рабочих было частью коварного заговора против Николая II, как объяснить, что 23 февраля Государственная дума по предложению Керенского потребовала принять обратно уволенных рабочих и восстановить работу предприятия . Если бы всё было так просто, достаточно было удовлетворить требование Керенского и других депутатов, чтобы «сорвать заговор». К тому же нужно иметь очень буйную фантазию, чтобы заподозрить даже генерала в том, что он сочтет локаут средством борьбы с самодержавием. Локауты прежде не приводили к революциям и служили средством борьбы с рабочим активом, а не с режимом.
Администрация завода не была заинтересована в достижении компромисса, но вовсе не потому, что хотела бы устроить в столице беспорядки. Производство работало неритмично. Зачем рабочим платить?
В столице возникла критическая масса недовольных рабочих, которым было нечего терять. В тот же день делегация путиловцев явилась к депутату-трудовику А. Керенскому и заявила ему, что рабочие готовы к выступлению и «слагают с себя ответственность за могущие произойти последствия» . Вопрос обсуждался в Государственной думе, она даже приняла формулировку Керенского об отмене локаута. Но этот вопрос лежал вне компетенции Думы. Керенский и Чхеидзе выступили в этой ситуации в роли народных заступников, но никак не организаторов событий .
Серьезной проблемой оставалась нехватка дешевого, доступного рабочим хлеба. Правый прогрессист Г. Вишневский говорил с думской трибуны 23 февраля: «Разве это не возмутительно сейчас, что в Петрограде нет черного хлеба, ведь это безусловно возмутительно… Но, господа, вы пойдите по магазинам, взгляните на витрины гастрономических магазинов: всё там есть, откуда-то подвозится, подвозится постоянно, а черного хлеба нет». Министр Риттих объяснял недостаток подвоза «стихийными явлениями» 20-х чисел января (то есть снежными заносами). Но с тех пор прошел месяц. Сам министр признал, что дело было не только в «стихийных явлениях», но и в «угольном кризисе», то есть в нехватке топлива . Впрочем, не хватало и вагонов.
В конце января была введена норма доставки в Петроград 30 вагонов ржаной и 5 вагонов пшеничной муки в сутки. Это вроде бы решило проблему, но в 20-х числах февраля снова обнаружился острый дефицит ржаной муки . Проблема была как в доставке, так и в распределении. Распределение было неритмичным, процветала спекуляция. Доставка была рассчитана на минимум, на текущие потребности хлебопекарен – без создания достаточных запасов для гражданского населения. Как доложил депутат А. Шингарев, запасы, которые создавала Городская дума, расходовались по требованию министерства, и теперь были недостаточно (получается, что и прежде дефицит ликвидировался не только за счет государственного подвоза, а за счет этих запасов). Малейший сбой вызывал дефицит и очереди за хлебом. Не в первый раз сталкиваясь с дефицитом хлеба, часть населения стала делать свои запасы, что усилило дефицит для остальных. Так что дело было не в снежных заносах, а в системе.
Рабочие, измученные нехваткой продовольствия, представляли собой взрывоопасную среду. Не хватало только «детонатора». Один из полицейских доносил: «Среди населяющей вверенный мне участок рабочей массы происходит сильное брожение вследствие недостатка хлеба... Легко можно ожидать крупных уличных беспорядков. Острота положения достигла такого размаха, что некоторые, дождавшись покупки фунтов двух хлеба, крестятся и плачут от радости» . В этой обстановке малейшая искра могла вызвать взрыв.
Конспирологи считают, что «лозунг «Хлеба!» был сильным ходом заговорщиков» . Но если бы сотни тысяч людей не страдали от нехватки хлеба, то никакие реальные или мнимые заговорщики не смогли бы вытащить их на улицы под нагайки, а затем и под пули. Таким образом, даже конспирологические версии в итоге не могут опровергнуть факт – причиной начала революции были не заговорщики, а социальные проблемы.
По справедливому замечанию Н. Суханова, «ни одна партия не готовилась к великому перевороту. Все мечтали, раздумывали, предчувствовали, ощущали» . Мечта о революции была абстрактной, но революционные партии не забывали о дежурных «красных датах» календаря. 23 февраля по юлианскому календарю (8 марта – по грегорианскому) Междурайонный комитет РСДРП с помощью подпольной группы эсеров напечатал листовки к Международному женскому дню. В них перечислялись основные проблемы дня, обличалось самодержавие и капиталисты: «Сотни тысяч рабочих убивают они на фронте и получают за это деньги. А в тылу заводчики и фабриканты под предлогом войны хотят обратить рабочих в своих крепостных. Страшная дороговизна растет во всех городах, голод стучится во все окна». И выводы: «Долой самодержавие! Да здравствует Революция! Да здравствует Временное Революционное Правительство! Долой войну! Да здравствует Демократическая Республика!» Эти лозунги нашли отклик в раздраженных массах. Идеология этого документа бесконечно далека от верхушечного заговора элиты. Революция начиналась совсем не так, как мечталось Гучкову, генералам и масонам.
Толпы рабочих через полицейские заслоны прорывались на Невский проспект с севера и юга, стремясь показать столичной элите, что народ бедствует.
Процесс принял лавинообразный характер.
24 февраля командующий войсками Петроградского военного округа генерал С. Хабалов срочно выделил хлеб населению из военных запасов, но теперь это уже не остановило волнений. Оказалось, что перебои с поставками хлеба были последней каплей, переполнившей чашу терпения. Людей нельзя было просто успокоить подачками, потому что это люди, а не животные. Они уже пришли к выводу, что в их бедах виновата Система. Демонстранты несли лозунги «Долой самодержавие!». «Хулиганы» самоопределялись политически. Они не собирались просто громить булочные. Среди митингующих появились активисты и сторонники оппозиционных партий, которые стали призывать демонстрантов идти к Таврическому дворцу «с требованиями к Государственной думе об устранении настоящего правительства» .
Б.Н. Миронов утверждает, что политические лозунги «бросили в рабочие массы» «деятели Центрального военно-промышленного комитета» , но не приводит доказательств этой смелой версии. Если имеется в виду Рабочая группа ЦВПК, то сторонники теории заговора забывают о том, что ее лидеры в это время сидели в тюрьме. Впрочем, члены РГ ЦВПК не были агентами А. Гучкова, так как не назначались руководством ЦВПК, а выбирались рабочими. Поэтому политическую активность деятелей РГ ЦВПК нельзя отождествлять с политическими действиями лидеров ЦВПК. Вся эта сомнительная версия нужна для подтверждения не менее сомнительного вывода о том, что «февральский переворот… непосредственно организовала группа Гучкова». Впрочем, несмотря на симпатии к таким версиям, увы, не подкрепленные доказательствами, Б.Н. Миронов в своих выводах занимает более взвешенную позицию, которая сглаживает впечатление от предыдущего пересказа заговорщических «предположений»: «Для революции одинаково важны как сильно недовольные и готовые к революционным действиям массы, так и энергичные умелые организаторы и лидеры… При этом народ не являлся просто марионеткой в руках циничных политиков. Нельзя вывести на улицы сотни тысяч людей против их воли, их нужно было убедить в необходимости это сделать. У крестьян и рабочих имелись свои групповые интересы, которые они успешно решали с помощью интеллигенции» .
Б.Н. Миронов настаивает, что «даже в 1916 – начале 1917 г. продовольственный вопрос сам по себе не мог вызвать революционную ситуацию» . Но никто не утверждает, что революционную ситуацию вызвал только продовольственный вопрос «сам по себе». Она являлась результатом целого комплекса социально-экономических и социально-политических причин, которые в итоге вызвали социальный взрыв снизу. А уже этот взрыв создал возможности также для действий элитных групп против самодержавия. И только вместе «низы» и «верхи» могли с ним справиться.
Это определило и результат событий Февраля – правительству либералов пришлось делить власть с массовой самоорганизацией Советов и ее социалистическими лидерами. В результате Февральская революция не остановилась на либеральных задачах и стала лишь началом Великой Российской революции 1917-1922 гг.

Большевики (на следующем заседании) объявили о своем уходе из этого милого учреждения. При этом они огласили декларацию, вполне правильно оценивавшую всю эту затею. Ну и досталось же большевикам -- от всех фракций по очереди! Жаль только, что их налицо уже не было и приходилось кричать филиппики в пространство...
Такова была картина революции в эпоху перед московским Государственным совещанием. Но это была, конечно, не вся революция, а только небольшая часть ее: это была только ее поверхность, только лицевая ее сторона... Газеты слишком мало отражали недра революции, самую ее толщу, а личных наблюдений и воспоминаний я не имею. Но сомнений тут быть не может: основные процессы совершались в массах. И этой, внутренней, стороны дела надо коснуться в двух словах.
Перед глазами масс после "июля" развертывалась вся описанная картина деятельности Совета и новой коалиции. Картина была совершенно удручающая. Как бы ни рассуждали массы, но они, во всяком случае, разочаровывались, озлоблялись, приходили в полное отчаяние. И уже по одному этому процессы, происходившие в рабоче-солдатских недрах, были неразрывно связаны с судьбами большевизма, который подсовывал под настроение рабочих и солдат простую, яркую идеологию, бьющую в самую точку и отвечающую их пробудившемуся классовому самосознанию... Июльские события разгромили большевизм. Но прошел месяц, и дружная работа Керенского -- Церетели пробудила его снова. Оправляясь сами от разгрома, массы вливали жизнь и силы в большевистскую партию. Они росли вместе с ней. Она росла вместе с ними.
Уже в конце июля состоялся новый съезд большевиков. Это был уже объединительный съезд, на котором формально слились партия Ленина, Зиновьева и Каменева с группой Троцкого, Луначарского и Урицкого... Вождям не пришлось быть на этом съезде -- они могли только издали вдохновлять его. Но справились кое-как и без главных лидеров.
На этом съезде большевики привели в порядок свою послеиюльскую идеологию. В общих своих основах она, конечно, оставалась прежней. Но боевые большевистские лозунги претерпели характерные изменения. "Вся власть Советам!" -- был снят с очереди. Этот лозунг, уже ставший до "июля" привычным и своим для масс, был заменен более расплывчатым, менее рафинированным: революционная диктатура рабочих и крестьян и т. п... Причина этого была двусторонняя. Во-первых, "Вся власть Советам" был как-никак сильно потрепан июльскими событиями, а во-вторых, стало уже слишком очевидно и дало себя знать на практике противоречие между этим лозунгом и неизбежной фактической борьбой против существующих Советов. Ведь Советы в лице ЦИК определенно вступили на путь поддержки контрреволюции. Совсем не стоило требовать власти для таких Советов.
Характерный и чуть ли не единственный в своем роде факт: фракция Мартова обратилась к этому съезду большевиков с приветствием, где подчеркивала наши разногласия (большевистский анархо-бланкизм), но выражала свою солидарность в борьбе против коалиции и протест против преследования партии пролетариата.
Я уже упоминал, что поражение большевизма в июле коснулось, главным образом, столиц, но очень немного затронуло провинцию. Провинциальные делегаты съезда своими докладами о продолжающихся успехах влили в партию много энергии и бодрости. Партия вновь подсчитала силы и была опять готова во всю ширь развернуть борьбу. Ее семена должны были пасть на отличную почву. И работа в массах уже шла на всех парах.
Результаты этой работы быстро сказались и внутри Петербургского Совета, где ныне подвизались только второстепенные большевистские лидеры -- Володарский, Кураев, знакомый нам Федоров и другие. Рабочая секция Совета в эти дни создала свой президиум, которого раньше не имела. И этот президиум оказался большевистским -- с Федоровым во главе... Собственно, состав секции оставался прежним, то есть имел огромное большинство депутатов, избранных под большевистским флагом. Но мы видели, как велика была депрессия и как неустойчиво было поведение рабочей секции после июльских дней. Можно было предполагать, что большевистская фракция расшатана, дезорганизована и ее члены изменили партии. Однако этого в конечном счете не случилось. Избрание президиума отдало руководство секцией в твердые большевистские руки. Теперь надежда правых могла быть только на перевыборы. Но -- надежда довольно слабая.
А рабочая секция под предводительством большевиков уже приступила к делу, уже перешла в наступление. В тот самый день, когда открывалось совещание по обороне", 7 августа, рабочая секция не больше, не меньше как приняла резолюцию об отмене смертной казни на фронте... По газетам я не вижу, как именно было дело, кто именно боролся за и против. Но результаты были малоприятны (и, конечно, неожиданны) для "звездной палаты".
Однако этого было мало. Большевики на следующий день прислали своего докладчика по тому же вопросу в лагерь преторианцев, в солдатскую секцию (руководимую все еще тем же эсером Завадье). Большинство этой секции охотно согласилось поставить вопрос о смертной казни и выслушало доклад большевика. Насилу уговорил председатель не принимать сейчас резолюции -- с тем чтобы ультимативно предложить советским властям немедленно поставить этот вопрос в пленуме Совета... На это согласились. Но до отъезда властей в Москву пленум Совета не собрался.
Наконец того же 7 августа в Смольном открылась вторая конференция фабрично-заводских комитетов. Она не была так грандиозна и шумна, как первая, майская. Весь ее размах был значительно уже. Постановка вопросов была более скромная, более деловая, менее политико-демагогическая. Это была дань поражению, заставившему съежиться бунтарей и утопистов. Но состав конференции был опять большевистский. Руководство было опять целиком в руках партии Ленина.
А в общем ко времени московского совещания, через месяц с небольшим после июльских дней, уже было вполне ясно, что движение народных масс вышло на прежний путь. Третья коалиция, как и предыдущая, висела в воздухе. За меньшевистско-эсеровским Советом шли довольно компактные группы мещанства. Но за ним не было рабочих и солдатских масс. Народные низы по-прежнему обращали свои взоры на одних только большевиков -- пока Церетели и его друзья выступали перед буржуазно-помещичьей Россией и перед пролетарской Европой от имени "всей демократии".

Дело было так... Я уже упоминал (описывая прения в Предпарламенте), что в эти дни ввиду острого положения на фронте повсюду шли разговоры об обороне; в правительственных и "частных" учреждениях изыскивались меры отстоять Петербург... 9 октября, еще до решения партийного ЦК, этот вопрос был поставлен и в Петербургском Исполнительном Комитете. Конечно, это было вызвано по преимуществу политическими соображениями. И самое обсуждение было слито все с тем же вопросом о выводе войск из столицы. Говорилось так. Требования штаба о выводе войск на фронт имеют, как всегда, политический источник, а доверять правительству в деле обороны вообще невозможно. Поэтому надо, во-первых, организовать контроль над штабом и разрешить вывод войск в зависимости от обстоятельств, а во-вторых, надо взять дело обороны в свои руки и создать для этого особый орган -- комитет революционной обороны.
Меньшевики и эсеры говорили о двоевластии и неуместности создания собственного штаба. Но в общем, видя нетвердость своей позиции, они сдались и сами предложили резолюцию, которая была принята большевистским Исполнительным Комитетом (впрочем, 13 голосами против 12). Эта резолюция в главных своих частях требует: 1) создания при командующем войсками округа коллегии из представителей Петербургского Совета и Центрофлота, причем вывод той или иной части производится с ведома этой коллегии; 2) "принятие экстренных мер к чистке командного состава" и 3) "создание комитета революционной обороны, который выяснил бы вопрос о защите Петрограда и подступов к нему и выработал бы план обороны Петрограда, рассчитанный на активное содействие рабочего класса".
В тот же день вопрос был вынесен и в пленум Петербургского Совета. Началось это многолюдное и долгое заседание так, как начиналось тогда каждое заседание Совета, секций, съездов, конференций: дефилировали депутаты с фронта, которые требовали немедленного мира; читались наказы "окопников"; проходили потрясающие картины фронтовой жизни и истерзанных душ; раздавались с трибуны мольбы и угрозы: давайте мир! Если не дадите, возьмем сами!..
Затем в этом заседании долго и горячо препирались о состоявшемся выходе большевиков из Предпарламента. И наконец перешли к докладу об обороне и о выводе войск. Однако резолюция Исполнительного Комитета, предложенная меньшевиками, была провалена. Была принята большевистская резолюция. В ней говорится о необходимости Советской власти, которая немедленно предложит мир; о необходимости до заключения мира взять оборону столицы и всей страны в руки Советов; о необходимости вооружения рабочих ради обороны. А Исполнительному Комитету, солдатской секции и представителям гарнизона поручается организовать революционный комитет обороны, который "сосредоточил бы в своих руках все данные, относящиеся к защите Петрограда и подступов к нему...".
"Все данные" -- это довольно удачное выражение... Но все же мы видим: дело идет пока под флагом военной обороны. Это все было до заседания на Карповке большевистского ЦК.
После 10 октября во исполнение резолюции Совета состоялось новое заседание Исполнительного Комитета. Это было 12 октября. Заседание было закрытым. В таком деле, как оборона (sic!), большевики сочли необходимым нарушить принципы, из-за которых они еще продолжали распинаться. Однако это была еще не тайная дипломатия: это была конспирация. Впрочем, надо иметь в виду, что она не могла осуществиться в полной мере; в этом закрытом заседании не могло быть свободы суждений, ибо в Исполнительном Комитете было несколько человек "социал-предателей". Стало быть, тут говорилось одно и разумелось другое. А также и опубликованное решение фактически имело не тот внутренний смысл, который являлся миру в нижеследующих печатных строках.
Было постановлено:
"Военно-революционный комитет организуется Петербургским Исполнительным Комитетом и является его органом. В состав его входят: президиумы пленума и солдатской секции Совета, представители Центрофлота, Финляндского областного комитета железнодорожного союза, почтово-телеграфного союза, фабрично-заводских комитетов, профессиональных союзов, представители партийных военных организаций, союза социалистической народной армии (!), военного отдела ЦИК и рабочей милиции, а также лица, присутствие которых будет признано необходимым. Ближайшими задачами Военно-революционного комитета являются: определение боевой силы и вспомогательных средств, необходимых для обороны столицы и не подлежащих выводу; затем учет и регистрация личного состава гарнизона Петрограда и его окрестностей, а равно и учет предметов снаряжения и продовольствия; разработка плана работ по обороне города, меры по охране его от погромов и дезертирства; поддержание в рабочих массах и солдатах революционной дисциплины.
При Военно-революционном комитете образуется гарнизонное совещание, куда входят представители частей всех родов оружия. Гарнизонное совещание будет органом, содействующим Военно-революционному комитету в проведении его мероприятий, информирующим его о положении дел на местах и поддерживающим тесную связь между комитетом и частями.
Военно-революционный комитет разделяется на отделы: 1) обороны, 2) снабжения, 3) связи, 4) информации, 5) рабочей милиции, 6) донесений, 7) комендатуры.
Мы видим, что все это не есть легальное и лояльное содействие в деле обороны. Это есть, по существу, нелегальное вытеснение, устранение от дела обороны "законных" органов власти и переход всех их функций к Петербургскому Совету. Но этого мало: под флагом обороны от внешнего врага Исполнительный Комитет сосредоточивает в своих руках всю военную власть в столице и в губернии. То есть официально присваивает себе всю реальную власть вообще.
Фактически эта власть, как известно, была давно в распоряжении большевистского Совета. Значит ли это, что при таких условиях постановления 12 октября уже сделали переворот совершившимся фактом? Нет, не значит. Но только потому, что сами большевики приняли меры к "сенатскому" толкованию акта 12 октября в самом "благожелательном" смысле: ничего тут нет, кроме содействия внешней обороне. Такие разъяснения давались большевиками вплоть до 23 октября.
Однако меньшевики, бывшие в закрытом заседании Исполнительного Комитета, вскрыли истинный смысл постановлений. Военно-революционный комитет -- это аппарат для государственного переворота, для захвата власти большевиками. "Парочка", меньшевиков протестовала, голосовала против и требовала занести это в протокол. В протокол занесли, но все это не имело никакого значения.
На следующий день положение о Военно-революционном комитете было утверждено солдатской секцией: 283 голоса против одного при 23 воздержавшихся [В этом заседании после обычных выступлений окопного люда с наказами и с требованиями мира произнес очень красочную речь флотский человек, ответственный большевик Дыбенко. Речь не только красочная, но и крайне характерная и имевшая оглушительный успех. Нам будет очень любопытно и полезно познакомиться с этим выступлением. Дыбенко рассказывал: "Перед началом последних операций командующий Балтийским флотом запросил наш второй съезд, будут ли исполнены боевые приказы. Мы ответили: будут -- при контроле с нашей стороны. Но никаких приказаний Временного правительства мы исполнять не будем. И если мы увидим, что флоту грозит гибель, то командующий первым будет повешен на мачте. Контроля, мы добились... В бою с нашей стороны участвовали только 15 миноносцев, тогда как у немцев было 60 миноносцев, 8 дредноутов, 15 броненосцев, крейсера, тральщики, транспорты... Матросы умрут, но не запятнают себя предательством революции. Мы сражаемся не потому, что хотим искупить свою вину, как думает Керенский, но потому, что защищаем революцию и ее конечные цели... К нам в Гельсингфорс были присланы для усмирения казаки. Но через несколько времени они стали большевиками и левыми эсерами. Вам здесь говорят о необходимости вывести Петербургский гарнизон, в частности, для защиты Ревеля. Не верьте. Мы можем защитить Ревель сами. Оставайтесь здесь. У нас есть верные сведения, что в Петроград направляются четыре ударных батальона, которым место на фронте. Оставайтесь здесь и охраняйте революцию... Ее цели будут достигнуты, если уцелеет революционный Петербург..." Так говорили большевики в солдатской секции].
А 16 октября, в тот вечер, когда в Предпарламенте кончал свою речь министр иностранных дел, "положение" было представлено на утверждение пленума Совета. Горячо протестовал меньшевистский оратор, фракция которого насчитывала в этом тысячном собрании 50 человек.
"Большевики не дают ответа на прямой вопрос, готовят ли они выступление. Это -- трусость или неуверенность в своих силах (в собрании -- смех). Но проектируемый Военно-революционный комитет -- это не что иное, как революционный штаб для захвата власти... Мы имеем много сообщений с мест, что массы не сочувствуют выступлению. Даже Центрофлот, считавшийся большевистским, признал выступления гибельными. Совет должен предостеречь массы от замышляемых авантюр... При ЦИК образован временный военный комитет, имеющий целью действительное содействие обороне Северного фронта. Петербургский Совет должен послать туда своих представителей и отвергнуть предлагаемый проект о Военно-революционном комитете...
Выступил Троцкий. Задача его в данном собрании была не особенно трудна.
-- Представитель меньшевиков добивался, готовят ли большевики вооруженное выступление? От чьего имени он задавал эти вопросы: от имени ли Керенского, или контрразведки, или охранки, или другого учреждения?
Это имело бурный успех. Но и без этого положение о Военно-революционном комитете было бы утверждено подавляющим большинством Совета в заседании 16 октября...
Военно-революционный комитет был создан и быстро развернул свою деятельность. И меньшевики, и правые эсеры отказались войти в него. Левые эсеры вошли. Его главными деятелями были Троцкий, Лашевич, затем руководители большевистской военной организации Подвойский и Невский, Юренев, Мехоношин, левый эсер Лазимир и другие доселе не столь известные в революции имена.
В лагере буржуазии и промежуточных групп началась тревога... Вопли и жалобы по поводу "предполагаемых большевистских выступлений", собственно, никогда и не прекращались. Они были перманентные. Но сейчас кроме "слухов" были реальные поводы. Общая атмосфера была так сгущена, что страна и массы, видимо для всех, задыхались. Кризис был очевиден всякому. Движение масс явно выходило из берегов. Рабочие районы Петербурга кипели на глазах у всех. Слушали одних большевиков и только в них верили. У знаменитого цирка "Модерн", где выступали Троцкий, Луначарский, Володарский, все видели бесконечные хвосты и толпы людей, которых уже не вмещал переполненный огромный цирк. Агитаторы звали от слов к делу и обещали совсем близкое завоевание Советской власти. И наконец в Смольном заработали над созданием нового, более чем подозрительного органа "обороны"... Для тревоги были реальные поводы. Несмотря на то что крики печати были привычными и давно притупили страх, буржуазия и промежуточные группы всполошились основательно.
Не то чтобы боялись успеха большевиков. Этого не было. Но было другое. У правых, у буржуазных газет это было основой агитации в пользу немедленных решительных репрессий в пользу применения "атрибутов действительной власти" (вспомним золотые слова Гучкова!), то есть в пользу новой корниловщины. У эсеров же и меньшевиков тревога в печати означала действительную боязнь -- но не успеха большевистских начинаний, а боязнь новых июльских дней.
Кадетская "Речь" в передовице от 21 октября (!) писала о глубоком кризисе в большевизме; если они рискнут выступить, то будут раздавлены тут же и без труда; но это вызовет реакцию в умах, которая навлечет на большевиков проклятия всех совращенных ими с пути... Сумбурный подголосок, под именем "Отечества", выражался так: "Нет сомнения, что нам предстоит увидеть новую попытку насиловать несомненную волю большинства страны; однако в стране достаточно здоровых элементов, на которые можно опереться, и мы рассчитываем, что на этот раз Временное правительство найдет в себе достаточно решимости, чтобы дать наконец должный моральный и физический отпор не знающему границ анархизму; гроза предстоит, но она, быть может, и очистит атмосферу..." Бульварная "Русская воля" волновалась так: "Просто не верится, что, в то время как бунтари так открыто бросают преступный вызов, власть ходит вокруг да около, собирает сведения и ждет, приведут ли большевики свои угрозы в исполнение или не приведут". "Живое слово", погромная газетка Суворина, выражалась проще: "Немецких агентов надо арестовывать, а не сражаться с ними..." А ее родная сестра "Новая Русь" по поводу "ожидаемых выступлений" взывала: "Русские люди! Нужен человек сильного духа. Когда вы встанете грудью за права России и предложите присяжному поверенному Керенскому передать власть достойнейшему?.."
Все это крики о большевиках в надеждеи чаянии Корнилова. В страхе корниловщины и срыва революции писали так. "Рабочая газета": "Разве не видят эти люди, что никогда еще петроградский пролетариат и гарнизон не были так изолированы от всех других общественных слоев? Разве они не видят, что и среди рабочих и солдат массы не пойдут за ними и что их лозунги способны толкнуть на улицу лишь небольшие кучки разгоряченных рабочих и солдат, которые неминуемо будут разгромлены?.." "Новая жизнь": "Выступление, а тем более вооруженное, имеющее все шансы вылиться в гражданскую войну, ничего не разрешает и ничего не облегчает; есть только одна партия, которой это послужит на пользу, -- это партия Корнилова"... Орган меньшевиков-интернационалистов "Искра" твердила об июльских событиях и их результатах.
Кроме этой печатной и устной агитации появилась серия воззваний от имени партий, от некоторых учреждений и, конечно, от ЦИК. Эти воззвания были все в том же духе: уличное выступление под сепаратным знаменем большевиков сыграет на руку контрреволюции. Одно из таких воззваний было опубликовано и группой мартовцев за несколькими нашими подписями. 18 октября с горячей статьей выступил Горький: "Все настойчивее распространяются слухи о "выступлении большевиков". Могут быть повторены отвратительные сцены 3--5 июля. Значит, снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в людей, куда попало. Будут стрелять только потому, что люди, вооруженные ими, захотят убить свой страх. Вспыхнут и начнут чадить, отравлять злобой, ненавистью, местью за все темные инстинкты толпы, раздраженной разрухой жизни, ложью политики, -- люди будут убивать друг друга, не умея уничтожить своей звериной глупости... Одним словом, повторится та кровавая бессмысленная бойня, которую мы уже видели и которая подорвала во всей стране моральное значение революции, пошатнула ее культурный смысл. Весьма вероятно, что на сей раз события примут еще более кровавый и погромный характер... Центральный Комитет большевиков... ничем не подтвердил слухов о выступлении, хотя и не опровергает их. Он обязан их опровергнуть, если он действительно является сильным и свободно действующим политическим органом, способным управлять массами, а не безвольной игрушкой настроений одичавшей толпы, не орудием в руках бесстыднейших авантюристов или обезумевших фанатиков..."
Агитация против "выступления" имела некоторое отражение в низах. Но совершенно ничтожное, не имеющее значения. На нескольких заводах и в мастерских были приняты резолюции против "выступления". То же было и среди верхушек гарнизона. Между прочим, один из броневых отрядов на собрании солдат и офицеров заявил, что он "для предотвращения анархических выступлений и насилий не остановится перед самыми крутыми мерами".
Значительно большее движение было вызвано вне Петербурга, на фронте; оттуда поступало много телеграмм с протестами против выступления и с обещаниями дать отпор. Но это было отнюдь не массовое и не серьезное явление... А вообще говоря, противники переворота в результате своей кампании не могли похвастаться ничем, кроме "спокойного" или "вялого" настроения в районах.
В ответ на эту кампанию большевики только удвоили энергию и продолжали свое дело. В частности, со времени образования Военно-революционного комитета с оружейных заводов различные организации усиленно стали требовать под разными предлогами винтовки, револьверы, патроны и проч. ЦИК издал строгий приказ никому не выдавать оружия без его, ЦИК, разрешения. Как всегда в таких случаях, коленопреклоненный ЦИК, существующий для "поддержки правительства", забыл о существовании правительства, которого дело чуть-чуть касалось. Сейчас было не до "соблюдения форм". Это верно. Но любопытно, кому бы пришло сейчас в голову послушать приказа ЦИК?
Что же, однако, думало и делало правительство? Ведь на него были все надежды! На то ему некогда вручили "неограниченную власть" и даже назвали правительством "спасения революции"...
Мы уже знаем, что о предполагаемых "беспорядках" оно имело суждение в день парламентского выступления Терещенки и окончательного утверждения Военно-революционного комитета -- 16 октября. Мы знаем и результаты. Самые решительные меры будут приняты и уже принимаются... Какие меры приняты, простые смертные не знали. Какие меры вообщемогло принять наше правительство, также было никому не известно.
Впрочем, тревоги тут не было. Тут царила спокойная уверенность сильной власти. Во-первых, выступление считалось сомнительным, раз уже планы раскрыты. Во-вторых, все эти планы были отлично известны правительству, так хорошо организованному. Начальник штаба округа докладывал главе государства: большевики готовят "демонстрацию протеста против правительства, демонстрация будет носить мирный характер, но тем не менее рабочие выйдут на нее вооруженными". Начальник штаба сообщил о мерах, какие "он намерен принять для предотвращения возможности развития демонстрации в беспорядки..." Меры, очевидно, были очень хороши, так как были одобрены главой государства.
Вообще, впадать в панику могут только обыватели, а отвлекаться от серьезных государственных дел ради этих толков никаких оснований нет. Ведь, в конце концов, тут одни только большевики. А против них -- вся страна, которая -- с правительством.
Говоря серьезно, только полной наивностью и ребячливостью нашего опереточного правительства можно объяснить, что оно не пыталось в это время принять хоть какие-нибудь действительные меры самообороны. Конечно, присяжный поверенный Керенский не мог выиграть этого дела. Но он мог и должен был попытаться. Ведь на дворе был не май и не июнь. Теперь ему терять было нечего. Надо было рисковать, действуя ва-банк.
На политические уступки Керенский не шел -- из соображений высшей государственной мудрости. Следовательно, метод был один -- корниловщина. Разумеется, Керенский был на это готов: ведь он был со всей страной и с ее демократией против ее врагов. Но он был слаб. У "Верховного главнокомандующего" не было никакого войска. Ему бы не довести до конца своей корниловщины...
Пусть так. Но надо рисковать. Тысяча юнкеров и офицеров у него найдется в Петербурге. Найдется и чуть-чуть больше. Это уже сила. Можно пытаться парализовать большевистские центры, обезглавить партию, арестовать сотню человек в подходящих для этого условиях. Это могло бы быть такой дезорганизацией, которая могла бы сорвать движение... В мае и июне этот прием не годился. Это только обыватели, крепкие задним умом, плачутся, не понимая дела. В мае, июне, даже в июле репрессии и разгромы только способствовали подъему движения. Но тогда атмосфера была совсем иная, а революция еще не ставила ребром непреложного ультиматума: либо полный разгром, либо полная победа большевизма. Теперь, когда терять было нечего и было необходимо рисковать, попытка сорвать движение бурным смелым натиском была единственным выходом для тех, кто назывался правительством.
Но для этого надо было хоть что-нибудь понимать и видеть. Надутые марионетки Зимнего ничего не понимали и не видели. Они не тревожились в сознании своей власти и занимались более важными государственными делами. Они сказали друг другу, что меры приняты и будут приняты... И написали приказ для сведения всего народа: самые решительные меры вплоть до... Больше ничего.

Аванесов Варлаам Александрович . Ещё гимназистом примкнул к армянской партии «Дашнакцутюн». В 1901 порвал с «Дашнакцутюном» и вступил в армянскую социал-демократическую партию (Гнчак), в 1903 переходит в РСДРП (меньшевиков). В 1905—1907 вёл пропагандистскую работу в войсковых частях Ставрополя, Екатеринодара и Новороссийска. С 1914 — член партии большевиков. С февраля 1917 года — член Президиума Исполнительного комитета Московского Совета рабочих и солдатских депутатов. В сентябре 1917 года вошёл в состав первого большевистского президиума Моссовета. Участник Октябрьского вооружённого восстания, член Петроградского военно-революционного комитета (ВРК), заведующий отделом печати и информации ВРК

Алгасов Владимир Александрович . С 1903 — эсер. После Февральской революции 1917 — член исполкома Харьковского совета. Один из создателей организации левых эсеров на Украине. На I съезд Советов рабочих и солдатских депутатов в июне избран членом ВЦИК . Участник 3-го съезда Партии социалистов-революционеров (25 мая — 4 июня, Москва). От имени левоэсеровской оппозиции выступил содокладчиком официального оратора от ЦК (в отличие от которого считал ошибкой участие эсеров во Временном правительстве. Съезд, отвергнув предложение Алгасова, принял резолюцию ЦК, одобрявшую создание коалиционного министерства. 12 июля 1917 вместе с Б. Д. Камковым и А. Л. Колегаевым исключены из ПСР за принадлежность к оргбюро левых эсеров и восстановлены только на условиях роспуска оргбюро . На 7-й Петроградской конференции эсеров (10-13 сентября), высказавшейся против коалиции с цензовыми элементами, за создание «однородного социалистического правительства», избран членом нового (левого) ПК. В сентябре 1917 — член Петроградского совета, член Предпарламента и редколлегии журнала «Наш путь». Во второй половине сентября — начале октября 1917 совершил поездку по городам Поволжья для установления организационных связей с местными левоэсеровскими комитетами и группами. Накануне Октябрьского вооружённого восстания вернулся в Петроград, 2-м Всероссийским съездом Советов РСД (25-27 октября), на котором выступил решительным союзником большевиков, переизбран во ВЦИК. 29 октября делегирован от него в Петроградский ВРК, в котором тесно сотрудничал с большевиками. Параллельно с 28 октября входил в Центральное временное бюро левых эсеров. Председательствовал на заседаниях 1-го съезда Партии левых социалистов-революционеров (19-28 ноября 1917, Петроград), выступил с докладом о деятельности Петроградского ВРК. Утверждал, что различие между большевиками и левыми социалистами-революционерами в процессе повседневной, будничной работы ВРК стёрлось; резко протестовал против попыток возложить ответственность за Октябрьское восстание и последующие за ним события на одних большевиков. Избран членом ЦК и бюро ЦК ПЛСР.
16 февраля 1938 арестован, 3 октября осужден Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу, приговор исполнен в тот же день. Реабилитирован посмертно 14 мая 1957.

Антонов (Овсеенко) Владимир Александрович . Участвовал в левосоциалистическом крыле революционного движения с 1901, когда вступил в социал-демократический студенческий кружок в Варшаве.
Осенью 1902 года поступил в Санкт-Петербургское пехотное юнкерское училище. Во время учёбы занимался революционной агитацией среди юнкеров, используя пропагандистскую литературу, которую получал от членов организации социал-революционеров. В 1903 году через болгарского революционера Б. С. Стомонякова связался с организацией РСДРП. В 1904 окончил училище и был распределён подпоручиком в Колыванский 40-й пехотный полк, дислоцировавшийся в Варшаве, где продолжил активную организаторско-пропагандистскую деятельность среди офицеров и солдат и, в частности, основал Варшавский военный комитет РСДРП . Весной 1905 года, во время русско-японской войны, он вне очереди получил назначение на Дальний Восток, но на место службы не прибыл — дезертировал, перейдя на нелегальное положение, в чём ему помогли, по его собственным воспоминаниям, местные социал-демократы, в частности Фюрстенберг. Овсеенко отправился в Краков и Львов (в тот период — на территории Австро-Венгрии), оставаясь на связи со своими товарищами в Польше. Через какое-то время нелегально вернулся в Польшу и вместе с Феликсом Дзержинским пытался организовать военное восстание двух пехотных полков и артиллерийской бригады в Ново-Александрии, которое закончилось неудачей. Овсеенко был арестован и помещен в варшавскую тюрьму, из которой ему удалось бежать. Вновь перебрался в Австро-Венгрию, откуда был направлен местной меньшевистской эмигрантской группой в Санкт-Петербург, куда и прибыл в начале мая . Стал членом Петербургского комитета РСДРП, занимался агитацией среди военнослужащих.В конце июня был арестован в Кронштадте, назвавшись чужой фамилией, что помогло ему избежать приговора военно-полевого суда. В октябре 1905 года по амнистии по случаю объявления Манифеста 17-го октября был освобождён, при этом его настоящее имя так и осталось невыясненным. Антонов-Овсеенко скрывался в Москве, затем на юге России. В 1906 году пытался организовать восстание в Севастополе, за что был вновь арестован (во время ареста оказал вооружённое сопротивление) и помещен в Севастопольскую тюрьму, а через год был приговорён к смертной казни с заменой 20 годами каторги. В июне 1907 года перед самой отправкой на каторгу, совместно с группой из 15—20 заключённых, совершив подрыв тюремной стены, он совершил побег; скрывался в Финляндии, затем в течение нескольких лет работал в подполье в Петербурге и Москве, специализируясь на революционной агитации среди военнослужащих.
В 1909 году вновь был арестован, но не опознан, и полгода провёл в тюрьме, откуда был выпущен под чужим именем. В середине 1910 года нелегально выехал из России во Францию, где примкнул к меньшевикам, однако после начала Первой мировой войны перешёл к межрайонцам. С сентября 1914 года участвовал в издании и редактировании газеты Мартова и Троцкого «Наше слово» («Голос»). Февральская революция позволила Антонову-Овсеенко в июне 1917 года вернуться в Россию, где он сразу же вступил в партию большевиков.
Как член Военной организации при ЦК РСДРП(б) Антонов-Овсеенко был направлен в Гельсингфорс (Хельсинки) для ведения агитационной работы среди солдат Северного фронта и моряков Балтийского флота. Одновременно он редактировал газету «Волна». Один из наиболее активных участников Всероссийской конференции фронтовых и тыловых организаций РСДРП(б), состоявшейся в июне 1917 года, Антонов-Овсеенко принял непосредственное участие в организации Июльского восстания большевиков . После июльского кризиса был арестован Временным правительством и заключён в тюрьму «Кресты», где совместно с Ф. Ф. Раскольниковым от имени арестованных большевиков составил письменный протест против ареста. После освобождения под залог (4 сентября 1917 года) Центробалт назначил Антонова-Овсеенко комиссаром при генерал-губернаторе Финляндии.
В сентябре — октябре 1917 года Антонов-Овсеенко — делегат Всероссийского демократического совещания и Второго съезда моряков Балтфлота, на котором огласил текст воззвания «К угнетённым всех стран». 30 сентября 1917 года был избран в состав Финляндского областного бюро РСДРП(б), входил в состав Организационного комитета и Исполкома съезда Советов Северной области. 15 октября участвовал в работе конференции военных организаций РСДРП(б) Северного фронта, от которого избран в Учредительное собрание. Был избран в состав Петроградского ВРК. В своём докладе на заседании Петроградского Совета РСД 23 октября 1917 года доложил о том, что петроградский гарнизон в целом выступает за передачу власти Советам, красногвардейцы заняли оружейные заводы и склады и вооружаются захваченным оружием, внешнее кольцо обороны Петрограда укреплено, а действия штаба Петроградского военного округа и Временного правительства парализованы .
В качестве секретаря Петроградского военно-революционного комитета Антонов-Овсеенко, входивший и в образованный 24 октября «Полевой штаб ВРК» , принимал активнейшее участие в Октябрьском вооружённом восстании в Петрограде. В составе «оперативной тройки» (совместно с Н. И. Подвойским и Г. И. Чудновским) он подготавливал захват Зимнего дворца. Руководил действиями красногвардейцев, революционных солдат и матросов во время штурма Зимнего дворца, после чего арестовал Временное правительство. На проходившем в это время II Всероссийском съезде Советов 26 октября 1917 года Антонов-Овсеенко доложил депутатам о заключении в Петропавловскую крепость министров Временного правительства. 
8 февраля 1938 года приговорён ВКВС СССР к расстрелу «за принадлежность к троцкистской террористической и шпионской организации». Расстрелян 10 февраля 1938 года, похоронен на полигоне «Коммунарка» .
Реабилитирован посмертно 25 февраля 1956 года .

Анцелович Наум Маркович .В 1905 году вступил в ряды РСДРП. Затем занимался агитацией в Санкт-Петербурге, Одессе и в Крыму, из-за чего неоднократно подвергался арестам.В 1917 года стал членом исполкома Петроградского совета профессиональных союзов и председателем Союза электриков, а в октябре того же года — членом Петроградского военно-революционного комитета и комиссаром над учреждениями интендантства.

Балашев Иван Владимирович .
Эсер-максималист , левый эсер . Член Петроградского Военно-революционного комитета , помощник ответственного по автомобильному отделу ПВРК , начальник агитационного отдела штаба ПВРК , комиссар по борьбе с пьянством и азартом ( с декабря 1917-го ) . Вступил в РКПб . На посту начальника Росглавдревпрома был арестован 8 июля 1938 года по обвинению в руководстве контрреволюционной антисоветской организации эсеров. Приговорен к расстрелу 2 марта 1939 года Военной коллегией Верховного суда СССР, расстрелян 3 марта 1939 года на полигоне «Коммунарка». Реабилитирован 17 апреля 1956 года определением Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Благонравов Георгий Иванович . Учась на юридическом факультете Московского университета, Благонравов примкнул к революционному движению. В мае 1915 года был призван в Русскую императорскую армию. Окончив Александровское военное училище в чине прапорщика, служил в 80-м запасном пехотном полку в Егорьевске. В феврале 1917 года был избран председателем полкового комитета, а в марте вступил в РСДРП(б), затем стал председателем Егорьевского Совета рабочих и солдатских депутатов. На 1-м Всероссийском Съезде Советов был избран в члены ВЦИК, где работал секретарём большевистской фракции. Входил в Военную организацию при ЦК РСДРП(б). Принимал активное участие в Октябрьском вооруженном восстании в Петрограде. 23 октября (5 ноября)Благонравов был назначен Петроградским ВРК комиссаром Петропавловской крепости, орудия которой 25 октября (7 ноября) произвели обстрел Зимнего дворца. Входил в Комиссию по борьбе с контрреволюцией при ПВРК . 25 мая 1937 года был арестован. Внесен в списки "Москва-центр" ("Быв. члены и кандидаты ЦК ВКП(б)" и "Бывш. сотрудники НКВД") от 1 ноября 1937 г. по 1-й категории (был вычеркнут), и список "Бывш. сотрудники НКВД" от 13 ноября 1937 г. по 1-й категории ("за" Сталин, Каганович, Молотов, Ворошилов ). Осуждён к ВМН в "особом порядке" 2 декабря 1937 года по обвинению в "участии в антисоветской к.-р. организации в органах НКВД". Расстрелян 16 июня 1938 года вместе с группой руководящих сотрудников республиканских и региональных управлений НКВД (комиссар ГБ 3 ранга Иванов В.Т., комиссар ГБ 3 ранга Бак Б.А., майор ГБ Самойлов П.А., майор ГБ Герасимов В.И. и др.). Место захоронения- спецобъект НКВД "Коммунарка". Посмертно реабилитирован Военной коллегией Верховного суда СССР 11 июля 1956 года .

Блейхман Иосиф Соломонович . Анархист , делегирован в состав Петроградского Военно-революционного комитета от Федерации анархистов-коммунистов .

Богацкий Генрих Маркович . Анархист , делегирован в состав Петроградского военно-революционного комитета от Союза независимых анархистов .

Бубнов Андрей Сергеевич . С 1905 года неоднократно арестовывался за революционную деятельность. Член РСДРП с 1903 года. Партийная кличка «Химик». 12 мая 1905 года началась всеобщая 72-дневная стачка иваново-вознесенских рабочих, которую организовали революционеры А. С. Бубнов (Химик), Н. Н. Колотилов(Лапа), Н. И. Подвойский (Мироныч), М. В. Фрунзе (Арсений). Делегат Стокгольмского съезда РСДРП(1906) . На VI (Пражской) Всероссийской конференции РСДРП (1912) утверждён кандидатом в члены ЦК партии большевиков. Также кандидат в члены ЦК на VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП(б) . С началом Первой мировой войны сторонник идеи Ленина превращения «империалистической войны в войну гражданскую». В 1912—1913 годах член редакции газеты «Правда» . В ноябре 1914 года был арестован и сослан в Самару, где он познакомился с большевиками В. В. Куйбышевым и Н. М. Шверником. Они совместно организовывают революционную деятельность в Нижнем Поволжье. Там же редактор газеты «Поволжская быль». В конце 1916 года их арестовывают и высылают в Туруханский край на 5 лет, где их впоследствии застаёт весть о Февральской революции . C 1917 года активный участник Октябрьской революции. В 1917 году — член Московского областного бюро РСДРП(б). В октябрьские дни 1917 года — член Политбюро ЦК РСДРП(б) и Военно-революционного партийного центра по руководству вооружённым восстанием, член Петроградского военно-революционного комитета (ВРК), руководитель Полевого Штаба Петроградского ВРК . 17 октября 1937 года был арестован за антисоветскую террористическую деятельность. (По другой версии арестован за шпионаж в пользу Германии) . 1 августа 1938 года был приговорён к смертной казни. Расстрелян и захоронен на полигоне «Коммунарка» . 14 марта 1956 года реабилитирован . 22 марта 1956 года Комиссией партийного контроля при ЦК КПСС восстановлен в партии.

Бурштейн Э. И. Левый эсер , член Петроградского Военно-революционного комитета

Быдзан Иван Ф. Левый эсер , член Петроградского Военно-революционного комитета , комиссар по борьбе с пьянством и азартом (до декабря 1917-го )

Быков Павел Михайлович . Большевик , делегирован в состав Петроградского Военно-революционного комитета от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих и солдатских депутатов .

Вейнберг Гавриил Давыдович . В 1905 впервые участвовал в демонстрации в Проскурове, разогнанной казаками. Член Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП) с 1906, большевик (кандидат в члены ЦК в 06.1930-02.1941). В 1909-1910 в Киеве, организует партийные кружки, ведёт занятия в одном из них. В 1910-1911 член районного комитета Подола в Киеве. В 1911 арестован вместе со всеми участниками районной партийной конференции, проведённой ночью на Днепре.
После 4-месячного заключения и безрезультатного следствия выслан с товарищами под гласный надзор в Екатеринослав. Член Екатеринославского комитета РСДРП. Участвовал в организации Союза рабочих металлистов. В 1912 бежал в Киев, где жил нелегально.
Весной 1912 при организации всеобщей забастовки протеста против расстрела рабочих на Ленских золотых приисках арестован, избит и после 3-месячной отсидки выслан обратно в Екатеринослав. Бежал в Одессу, где включился в организацию Союза портных. Новые арест, высылка, побег. В 1914 вернулся в Киев, вместе с В.П. Капрановым и братьями В.В. и С.В. Косиорами создал большевистскую инициативную группу в городе.
Член исполкома Киевского комитета РСДРП, председатель Центрального бюро (ЦБ) профессиональных союзов, работавшего под видом технической комиссии культурно-просветительского общества. Арестован с инициативной группой, просидел в тюрьме 6 месяцев, затем ссылка в Енисейскую губернию. 6(19).03.1917 амнистирован. В 03.1917 вернулся из ссылки в Петроград, не сразу нашёл работу. Попал в большевистский районный комитет (райком) 2-го Городского района. Член бюро подрайона, затем член Выборгского райкома большевиков и его исполнительной комиссии.
Работал в милиции и Красной гвардии. В 06.1917 председатель общегородской конференции милиции, избран председателем исполкома милиции. В 07.1917 участник Петроградской конференции большевиков. В 10.1917 член Петроградского Военно-революционного комитета (ВРК) .

Галкин Александр Владимирович .
Член РСДРП с 1904. Активный участник революции 1905-07. Подвергался преследованиям царского пр-ва. Большевик , делегирован в состав Петроградского Военно-революционного комитета от Минского Комитета РСДРП(б) , входил в Комиссию по борьбе с контрреволюцией ПВРК .
Арестован сотрудниками НКВД в г. Москве (1936), обвинен в участии в деятельности контрреволюционной террористи­ческой организации и в том же году расстрелян.

Гвоздин . Делегирован в состав ПВРК от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих и солдатских депутатов .

Гжельщак Франц Янович . С 1904 член фабричного кружка Социал-демократии королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ). Участник революции 1905 года, член районного правления СДКПиЛ в варшавском районе Воля. В мае 1907 года участник V съезда РСДРП в Лондоне, после своего возвращения был арестован и приговорён к ссылке, но бежал. Член Варшавского комитета СДКПиЛ. После начала Первой мировой войны в 1914 году был мобилизован в русскую армию. После Февральской революции и свержения царя участвовал в первом съезде делегатов фронта воинских частей Западного фронта (20 апреля 1917 г.), на котором был избран в члены армейского комитета 2-й армии как представитель большевиков. Принимал участие во Всероссийском демократическом совещании в Петрограде на рубеже сентября и октября 1917 года, на котором был избран в предпарламент, из которого вышел вместе с большевистской фракцией. После Октябрьской революции 8 ноября 1917 года избран на II Всероссийском съезде Советов во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет (ВЦИК). Делегирован от ВЦИК в состав Петроградского Военно-революционного комитета .
Арестован во время большого террора 15 сентября 1937 года. Приговор вынесен Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР , расстрелян 25 декaбря 1937 года на Бутовском полигоне НКВД под Москвой. По одним сведениям реабилитирован в мае 1955 года , по другим — только 21 мая 2001 года с формулировкой «за отсутствием состава преступления» .

Головкин И. И. Член ПВРК

Голощекин Филипп Исаевич . В 1903 вступил в РСДРП, большевик. Вёл революционную работу в Петербурге, Кронштадте, Сестрорецке, Москве и других городах. Участник Революции 1905—1907 годов. С 1906 член Петербургского комитета РСДРП, с 1907 — ответственный организатор и член Петербургского исполнительного комитета РСДРП. С 1909 работал в Московском комитете РСДРП, руководил им. В 1909 арестован и сослан в Нарымский край, в 1910 бежал. В 1912 на 6-й (Пражской) конференции РСДРП (был её делегатом от Москвы) избран членом ЦК и его Русского бюро. Тогда же повторно арестован и выслан в Тобольскую губернию, в город Туринск, откуда переведен в село ДемьянскоеТобольского уезда. В декабре 1912 года бежал. В 1913 вновь арестован и выслан в Туруханский край в Сибири и освобождён только после Февральской Революции.
Делегат 6-го съезда РСДРП(б) (2 июля — 3 августа). Был членом Пермского, затем Екатеринбургского Советов, членом исполкома Уральского областного Совета. Формировал и возглавлял Красную Гвардию. В середине октября в качестве делегата II-го Всероссийского съезда Советов РСД прибыл в Петроград. Вошёл в Петроградский ВРК, участвовал в Октябрьском вооружённом восстании. Голощёкин был арестован 15 октября 1939 года и два года провел в следственном изоляторе. Его обвиняли в сочувствии к троцкизму, подготовке террористического акта, перегибам в деле коллективизации и пр. Провёл 12 месяцев под следствием в Сухановской тюрьме, после чего к августу 1941-го возвращён в Бутырскую . В октябре 1941-го был переведен в Куйбышев в связи с подходом вермахта к Москве. 28 октября 1941 года вместе с другими арестованными был вывезен на Барбошину Поляну вблизи посёлка Барбыш под Куйбышевом (ныне в черте города) и там расстрелян. Реабилитирован в 1961 году.

Гусев Сергей Иванович . Вступил в Союз борьбы за освобождение рабочего класса. После участия в студенческой демонстрации 4 марта 1897 был арестован 21 марта, при обыске у него были найдены социал-демократические брошюры. После этого в 1899 году Гусев был выслан в Оренбург, а затем в Ростов-на-Дону под гласный надзор полиции. С 1900 по 1903 был сотрудником в «Приазовском крае» и «Донской речи», работал в донском партийном комитете РСДРП, который возглавлял некоторое время . В 1900—1901 ездил на 8 месяцев в Брюссель. Участвовал в руководстве ростовской забастовкой 1902 года. Скрываясь, вынужден был уехать за границу, в Женеву.
Участник Первой русской революции, с декабря 1904 по май 1905 секретарь Петербургского комитета РСДРП и член Бюро комитета большинства. Затем секретарь Одесского комитета РСДРП(б). Во время прибытия в Одессу восставшего броненосца «Князь Потёмкин-Таврический» написал В. И. Ленину письмо, в котором предлагал воспользоваться ситуацией, захватить в свои руки власть в городе и создать Временное революционное правительство . С 1906 организатор большевистской организации железнодорожного района Москвы. Весной 1906 ездил в Стокгольм на IV съезд РСДРП. В сентябре 1906 года был арестован в Москве. Провёл в тюрьме 9 месяцев, а затем был выслан в город Берёзов Тобольской губернии. Через год был переведён в Тобольск, откуда весной 1909 бежал.
Во время Октябрьской революции 1917 возглавлял секретариат Петроградского военно-революционного комитета.

Дашкевич Петр Васильевич .
В 1910 году вступил в РСДРП. Сотрудничал с газетами «Звезда» и «Правда». Во время Первой мировой войны был подпоручиком, вёл революционную работу среди солдат. После Февральской революции 1917 один из руководителей Военной организации при Петербургском комитете и ЦК РСДРП(б). В июле 1917 года был арестован Временным правительством. Во время Октябрьского вооружённого восстания был членом Петроградского ВРК, участвовал во взятии Зимнего дворца. 15 ноября 1937 года был арестован как враг народа. В 1938 году по расстрельному списку, подписанному 12 сентября Сталиным, Молотовым и Ждановым, был расстрелян. Посмертно реабилитирован.

Дзержинский Феликс Эдмундович . В 1894 году, будучи гимназистом Виленской гимназии, Дзержинский вошел в социал-демократический кружок, в 1895 году вступил в партию "Социал-демократия Королевства Польского и Литвы" (СДКП и Л), вел кружки ремесленных и фабричных учеников (получил от них имя "Яцек"), изучал марксизм. В 1896 году ушел из последнего класса гимназии, чтобы посвятить себя партийной работе. В 1897 году Дзержинский вел революционную работу в Ковно (ныне Каунас, Литва), выпускал на польском языке нелегальную газету "Ковенский рабочий". В июле 1897 года он был арестован и в августе 1898 года сослан на три года в Вятскую губернию, откуда через год бежал. В Варшаве участвовал в восстановлении разгромленной полицией социал-демократической организации. В январе 1900 года арестован и в январе 1902 года сослан на пять лет в Вилюйск, но в связи с болезнью был оставлен в Верхоленске. В июне 1902 года он бежал, вернулся в Варшаву. В июле 1903 года в Берлине на 4-м съезде Социал-демократии Королевства Польского и Литвы был избран членом Главного правления. Активно участвовал в первой русской революции 1905-1907 годов, в 1905 году возглавлял первомайскую демонстрацию в Варшаве, работал в Варшавской военно-революционной организации РСДРП. В июле 1905 года на Варшавской партийной конференции Дзержинский был арестован и заключен в Варшавскую цитадель, в октябре освобожден по амнистии. В 1906 году он был делегатом 4-го съезда РСДРП, на котором впервые встретился с Владимиром Лениным и был введен в состав ЦК РСДРП как представитель СДКП и Л.
В 1906-1917 годах Дзержинский неоднократно арестовывался, в общей сложности провел 11 лет в тюрьмах и на каторге, заболев туберкулезом. Был три раза в ссылке. Февральской революцией 1917 года он был освобожден и вошел в состав Московского комитета РСДРП(б). Летом 1917 года Дзержинский, находясь на лечении, заочно был избран во ВЦИК. Во время Октябрьской революции 1917 года Дзержинский был членом Военно-революционного партийного центра и Петроградского военно-революционного комитета.

Дрезен Эрнест Карлович . Левый эсер , член Петроградского ВРК , комиссар управления инженерной части Петроградского военного округа , вступил в РКПб . 17 апреля 1937 года был арестован по обвинению в шпионаже и контрреволюционной деятельности, и 27 октября расстрелян . Реабилитирован 11 мая 1957 года.

Другов Федор Павлович .  Анархист с 1905 , после Февральской революции избрался от 166-й пехотной дивизии 8-й армии на I Всероссийский съезд советов крестьянских депутатов,
член Петроградского ВРК .
Постановлением Коллегии ОГПУ от 13 октября 1933 г. Другова приговорили к расстрелу , казнен 23 февраля 1934 г. и захоронен на Ваганьковском кладбище . Реабилитация состоялась в 1993 году.

Дыбенко Павел Ефимович . В 1907 году принял участие в работе большевистского кружка, попав по этой причине под негласный надзор полиции. С декабря 1911 года — на действительной военной службе матросом на Балтийском флоте. С началом Первой мировой войны участвовал в боевых походах эскадры в Балтийском море. Был членом подпольной большевистской группы на корабле . В апреле 1916 за антивоенную агитацию был арестован и заключён на два месяца в военно-исправительную тюрьму в Гельсингфорсе. После освобождения назначен баталером на военно-транспортное судно «Ща» в Гельсингфорсе. Продолжал вести подпольную революционную деятельность. В дни Февральской революции 1917 года принимал участие в вооружённом восстании в Петрограде. С марта 1917 года был членом Гельсингфорсского Совета депутатов армии, флота и рабочих; с апреля 1917 года — председатель «Центробалта» (Центрального комитета Балтийского флота). Совместно с Антоновым-Овсеенко принимал активное участие в антиправительственном выступлении в июле 1917 года в Петрограде, в подготовке флота к Октябрьскому вооружённому восстанию. 5 июля был арестован и заключён в тюрьму «Кресты». По настоянию большевиков, 5 сентября 1917 был освобождён и вернулся в Гельсингфорс. В конце сентября 1917 Дыбенко — делегат 2-го съезда моряков Балтийского флота. Член Петроградского ВРК . Арестован 26 февраля 1938 года в Свердловске. Обвинён в участии в военно-фашистском заговоре в РККА и в наркомате лесной промышленности СССР и в шпионаже в пользу США. 29 июля 1938 года Дыбенко был приговорён к смертной казни и расстрелян. Место захоронения — полигон «Коммунарка». Реабилитирован посмертно в 1956 году.

Евсеев Дмитрий Гаврилович . Вступил в РСДРП в 1910 году и примкнул к большевикам. Был арестован в мае 1915 года и, после 6 месяцев заключения сослан по решению царского суда на три года в Восточную Сибирь, где и находился до 1917 года. После Февральской революции  приехал в Петроград и вскоре был направлен ЦК партии в Иваново-Вознесенск, где стал гласным местной городской думы и председателем ревизионной комиссии профсоюза текстильщиков. Был членом Ивановского губернского комитета (ГК) РСДРП(б), членом Ивановского окружкома РСДРП(б) и членом Военной организации Ивановского ГК. В том же году стал начальником Красной гвардии в городе Иваново и был избран членом Президиума губисполкома . В дни Октябрьского вооруженного восстания был членом Петроградского Военно-революционного комитета, где возглавлял продовольственный отдел .

Еремеев Константин Степанович .  В 1896 году вступил в социал-демократическую организацию в Вильно . В 1897 году был арестован, заключён в Варшавскую крепость, сослан в Уржум (1897), затем в Петрозаводск(1900—1901 гг.). В 1903 году присоединился к большевикам, был вновь арестован и сослан. В 1904 году бежал из ссылки и эмигрировал, в 1906 году вернулся в Россию . С 1915 года член Петербургского комитета РСДРП. Руководил военной организацией Северобалтийского комитета РСДРП(б), вёл революционную пропаганду среди солдат . После Февральской революции 1917 года прибыл в Петроград . В июне участвовал во Всероссийской конференции фронтовых и тыловых военных организаций РСДРП(б). После Июльских событий скрывался в Сестрорецке. Был членом Петроградского ВРК, 24 октября возглавил штаб группы революционных войск. 25 октября введён в Полевой штаб Петроградского ВРК, командовал отрядами Красной Гвардии и революционных солдат при штурме Зимнего дворца со стороны Марсова поля. 

Ефремов Михаил Петрович . В 1912 году участвовал в рабочих демонстрациях протеста против Ленского расстрела. В 1914 году вступил в большевистскую партию. В 1917 член Петроградского военно-революционного комитета,

Закс Григорий Давыдович . С 1903 года посещал социал-демократические кружки и принимал участие в эсеровских«маёвках». В 1904 году он переехал в Санкт-Петербург, где вступил в Партию социалистов-революционеров (ПСР).Активно участвовал в событиях 9 января 1905 года («Кровавое воскресенье»). После  Февральской революции Григория Закса избрали председателем управы Александро-Невского района Петрограда. Одновременно он стал гласным Центральной городской думы. Осенью 1917 года получил должность товарища председателя Центральной городской думы . Весной 1917 года встал во главе Рождественского райкома ПСР — этот комитет стал оплотом левого крыла эсеровской партии. В том же году Закс становится секретарём VII-й Петроградской городской конференции ПСР, а также членом и секретарём Петроградского комитета партии . Член Петроградского военно-революционного комитета (ВРК). Народник-коммунист , большевик . Арестован 2 октября 1937 года. Решением Комиссии НКВД и Прокуратуры СССР от 23 декабря был приговорён к высшей мере наказания по обвинению в «контрреволюционной шпионской диверсионно-террористической деятельности в пользу Японии и передаче шпионских сведений японской разведке» . 29 декабря 1937 года расстрелян на полигоне Бутово . Официально реабилитирован 28 ноября 1989 года .

Залуцкий Петр Антонович .
В 1904 году примкнул к революционному движению. Участник Революции 1905—1907 годов. В 1907 вступил в РСДРП, с 1911 года примкнул к большевикам. Вел партийную работу в Петербурге, Чите, Владивостоке. Неоднократно подвергался арестам и ссылкам .
После Февральской революции 1917 года член исполкома Петроградского Совета , делегат VII (Апрельской) конференции и VI съезда РСДРП(б). В октябре 1917 г. член Петроградского военно-революционного комитета. 
10 января 1937 года приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к смертной казни по обвинению в контрреволюционной террористической деятельности, в тот же день расстрелян.
Реабилитирован Военной коллегией Верховного суда СССР 21 июня 1962 г., восстановлен в партии 5 сентября 1962 г .

Зверин Арон Александрович . В 1897-1904 гг. член Бунда, впервые арестован в 1899 г. в Минске. Член Партии социалистов-революционеров с 1904 г., затем эсер-максималист. Активный участник революции 1905-1907 гг. Во время Первой мировой войны «оборонец», в 1915-1917 гг. служил рядовым в запасном полку. В дни Февральской революции член Исполкома Канского Совета (Енисейская губ.). Вместе с Р.П. Эйдеманом, возглавившим Совет, распропагандировал Канский уезд в пользу максимализма. С 1 мая входил в состав редколлегии местных «Известий». С лета 1917 г. соредактор Н.И. Ривкина по изданию еженедельника «Трудовая Республика», выпускавшегося Петроградской и Кронштадтской инициативными группами Союза Социалистов Революционеров Максималистов . Осенью член Петроградского ВРК. 21 января 1938 г. приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян 27 января 1938 г.

Ильин Иван Ильич . Левый эсер , член Петроградского ВРК . Вступил в РКПб .

Иоффе Адольф Абрамович .
С 1903 года — меньшевик , вёл революционную работу в Баку и Москве, участвовал в революционных событиях 1905 года, на IV (Стокгольмском) съезде РСДРП был назначен членом Заграничного бюро ЦК РСДРП (1906—1907). В 1912 году был арестован в Одессе и сослан в Тобольскую губернию. До Февральской революции находился на сибирской каторге , в 1913 году вновь арестован и осужден с лишением всех прав состояния на вечную ссылку в Сибирь. В 1917 году освобождён Февральской революцией, приехал в апреле в Петроград как меньшевик-интернационалист, вошёл в организацию «межрайонцев», возглавляемую Троцким. Вместе с Троцким издавал журнал «Вперёд!».С тех пор, как 10 мая 1917 года, на конференции «межрайонцев», Ленин предложил объединиться (к чему многие члены организации, в том числе А. В. Луначарский, отнеслись скептически), вместе с Троцким боролся за объединение с большевиками. На VI съезде РСДРП(б) (26 июля — 3 августа 1917), оформившем это объединение, был избран кандидатом в члены ЦК . В августе 1917 года избран секретарём ЦК РСДРП(б). В августе 1917 года был избран в Петроградскую городскую думу, где возглавил фракцию большевиков . Был также членом Демократического совещания и Предпарламента. Член Петроградского Военно-революционного комитета , во время Октябрьской революции 24-25 октября был председателем Петроградского Военно-Революционного комитета .

Карахан Лев Михайлович .  В 1904 году вступил в РСДРП, меньшевик. Вёл партработу в Харбине, Санкт-Петербурге. С 1912 года участвовал в профсоюзном движении. В 1913 году примкнул к петербургской организации объединённых социал-демократов (большевиков и меньшевиков), занимался агитацией и пропагандой, а также организационной работой.
После начала Первой мировой войны выступал с интернационалистических позиций, за разрыв с оборонцами. Принимал участие в организации журналов «Текстильщик», «Рабочие Ведомости» и нелегального органа «Вперёд», организовал нелегальную типографию в Чубаровом переулке.
Осенью 1915 года арестован и сослан в Томск, где вёл нелегальную работу в иркутской организации и являлся сотрудником забайкальской социал-демократической прессы. Освобождён после Февральской революции, вернулся в Петроград, член Думы Петроградского района и Петроградского совета. В мае 1917 года в числе «межрайонцев» принят в РСДРП(б). С августа 1917 года — член Президиума Петроградского совета.
Член Петроградского ВРК . 3 мая 1937 года  арестован по обвинению в участии в профашистском заговоре с целью свержения советской власти. 20 сентября 1937 года Военной коллегией Верховного Суда (ВКВС) приговорён к смертной казни. Расстрелян в тот же день в здании ВКВС. Посмертно реабилитирован в 1956 году.

Крамаров Григорий Моисеевич .
В 1902—1903 годах — член Южно-русской группы учащихся средних школ под руководством Донского комитета РСДРП.
В 1903—1905 годах входил в Пятигорске и Петербурге в кружки учащихся и рабочих; участвовал в шествии рабочих к Зимнему дворцу 9 января 1905 года. В тот же день был арест за призыв рабочих ко всеобщей забастовке и через месяц выслан в Азов под надзор полиции.
В 1905 года — член Азовской и Ростов-на-Донской организаций РСДРП; руководил кружками булочников и конфетчиков, печатал прокламации и являлся членом городских и районных советов. Арестован в Одессе на демонстрации при похоронах товарищей и предан Военно-полевому суду по обвинению в вооружённом сопротивлении при аресте и в покушении на убийство городового, однако был оправдан. Тем же судом там же 16 января 1907 года осуждён по 126 ст. Уголовного уложения и 270 статьи Уложения о наказании за принадлежность к РСДРП и вооружённому сопротивлению на 6 лет каторги, сокращённой до 4 лет. Наказание отбывал в Горном Зерентуе в 1907—1910 годах. На поселение водворен в 1910 году в Читканскую волость Забайкальской области. Бежал, был арестован и вновь в 1911 году бежал в Иркутск и работал в Иркутской организации РСДРП. В июле 1911 года арестован и Иркутским окружным судом в 1912 году приговорён за побег к 9 месяцам тюрьмы. Препровожденный на место приписки, бежал в Верхнеудинск с этапа и работал в Харбине по восстановлению организации РСДРП. Арестован в Харбине в феврале 1913 года, просидел 6 месяцев и бежал с этапа осенью 1913 года в Америку. До 1917 года в Сан-Франциско являлся членом русской секции Американской социалистической партии и членом комитета помощи политзаключенным и ссыльным в Сибири. Во время революции 1917 года — член ВЦИК. Член Петроградского ВРК , член ВКП(б) .

Крыленко Николай Васильевич .
Член партии большевиков с декабря 1904 года. После Февральской революции вёл агитацию среди солдат. Распространял газету «Правда». Был избран председателем сначала полкового, затем дивизионного и армейского комитетов 11-й армии. Вёл большевистскую агитацию в войсках Юго-Западного фронта. 3 мая был делегирован в Петроград, где выступал на собраниях Петроградского совета и съезда фронтовиков, призывая к прекращению войны. Вернувшись на фронт, вошёл в конфликт с большинством армейского комитета и сложил с себя обязанности председателя. Как представитель РСДРП, выступал на общефронтовом съезде в Кременце. В качестве представителя меньшинства делегирован от армейского комитета на I Всероссийский съезд Советов.
Член Петроградского ВРК .
Был расстрелян  29 июля 1938 года по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР (ВКВС) в рамках дела о «контрреволюционной фашистско-террористической организации альпинистов и туристов» . Захоронен на полигоне «Коммунарка». Военная коллегия Верховного Суда СССР 29 июля 1955 года реабилитировала Крыленко, а Комиссия партийного контроля восстановила его в партии 7 октября 1955 г.

Кузнецов Я. М. , левый эсер ,член Петроградского ВРК .

Лазимир Павел Eвгеньевич , левый эсер , член Петроградского ВРК .

Лацис Мартын Иванович . Весной 1905 года вступил в Социал-демократическую партию Латышского края (СДЛК). С конца 1905 года, параллельно с работой учителем в реальном училище, занимался нелегальной пропагандой, числился пропагандистом ЦК СДЛК.
Вошёл в состав Петроградского комитета РСДРП(б) .
В 1917 году был одним из организаторов Красной гвардии Петрограда. С октября 1917 года — член Выборгского районного штаба по подготовке восстания, затем член Петроградского военно-революционного комитета (ВРК) и руководитель Бюро комиссаров ВРК. 29 ноября 1937 года арестован. Приговорён к расстрелу 11 февраля 1938 года Комиссией наркома НКВД и Прокурора СССР по обвинению в том, что "состоял в "центре" фашистской националистической латышской организации при обществе "Прометей". Расстрелян 20 марта 1938 года на полигоне Бутово. Реабилитирован 2 июня 1956 года .

Лашевич Михаил Михайлович . 
В гимназии был членом нелегальных ученических кружков, исключён из неё за революционную пропаганду. Первоначально примкнул к сионистской организации, а в конце 1901 года вступил в ряды РСДРП, с 1903 г. большевик. Принимал активное участие в революционной деятельности, был членом комитетов РСДРП в Одессе, Николаеве, Екатеринославе, Петербурге. Неоднократно подвергался арестам, ссылался в Вологодскую губернию(Яренск, Кадников, Вологда), в начале 1912 переведён в Нарымский край . Находился в тюрьмах пять лет. Позднее работал в редакции газеты «Правда». В 1915 году, во время Первой мировой войны, был мобилизован в армию. На фронте участвовал в боевых действиях солдатом, дважды был ранен, дослужился до старшего унтер-офицера, вёл революционную пропаганду среди солдат . После Февральской революции 1917 года из армии прибыл в Москву, из которой решением Бюро ЦК РСДРП 17 марта направлен в Петроград. Избран членом ПК РСДРП(б), а также Петроградского Совета, в котором позже стал секретарём и председателем большевистской фракции. Вёл агитационно-пропагандистскую работу в частях Петроградского гарнизона. Делегат проходившего в июне I Съезда Советов, избран членом ВЦИК. Активный участник Октябрьского вооруженного восстания. Член Петроградского ВРК .

Левин Михаил Абрамович . На 2-м съезде советов избран членом ВЦИК и членом Президиума ВЦИК от левых эсеров . Член Петроградского ВРК , вступил в ВКП(б) .В 1936 Военная коллегия Верховного Суда СССР переквалифицировала его как "участника троцкистско-зиновьевской организации, руководителя террор. группы в Казани". Расстрелян в мае 1937.

Ленин Владимир Ильич .В университете был вовлечён в нелегальный студенческий кружок «Народной воли» во главе с Лазарем Богоразом. Через три месяца после поступления он был исключён за участие в студенческих беспорядках, вызванных новым уставом университета, введением полицейского надзора за студентами и кампанией по борьбе с «неблагонадёжными» студентами . По словам инспектора студентов, пострадавшего от студенческих волнений, Ульянов находился в первых рядах бушевавших студентов.
Вступил в один из марксистских кружков, организованных Н. Е. Федосеевым, где изучались и обсуждались сочинения К. Маркса, Ф. Энгельса и Г. В. Плеханова. В 1895 году вместе с Ю. О. Мартовым и другими молодыми революционерами, включая будущую жену Надежду Крупскую, объединил разрозненные марксистские кружки в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» .В начале ноября 1905 года, Ленин возглавил работу избранного съездом Центрального и Петербургского комитетов большевиков . Член Петроградского ВРК .

Малиновский Лев Павлович. Член РСДРП(б) с 1915 г. С апреля 1917 г. — член Военбюро Московского комитета РСДРП(б). Был избран членом полкового комитета и членом штаба Красной гвардии г. Москвы. Избран в состав Петроградского военно-революционного комитета.
Арестован 6 января 1938 г. Военной коллегией Верховного суда СССР 29 августа 1938 г. по обвинению в участии в военном заговоре приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение в тот же день. Определением Военной коллегии от 10 ноября 1956 г. реабилитирован.

Мгеладзе И. В. , заведующий информационным отделом Петроградского ВРК , уполномоченный по делам продовольствия .

Мехоношин Константин Александрович . В революционном движении с 1906 года. В 1913 году вступил в РСДРП, большевик, был дважды арестован и выслан за революционную деятельность. В декабре 1915 года призван в Русскую императорскую армию, служил рядовым в запасном батальоне лейб-гвардии Павловского полка в Петрограде, вел нелегальную революционную работу . После Февральской революции 1917 года член полкового комитета, Петроградского совета и Петроградского комитета РСДРП(б). С апреля 1917 член Военной организации при ЦК РСДРП(б) («Военки»), в июне избран членом Всероссийского бюро военных организаций. Член Петроградского Военно-революционного комитета, активный участник Октябрьского вооружённого восстания . Сразу после его победы назначен комиссаром при командующем войсками Петроградского военного округа. Арестован 28 ноября 1937 года. Приговорён Военной коллегией Верховного суда СССР 7 мая 1938 г. к смертной казни, в тот же день расстрелян. Место захоронения — Расстрельный полигон «Коммунарка», Московская область. Реабилитирован в октябре 1956 г. ВКВС СССР .

Мицкявичус-Капсукас Винцас С.
В 1895 году брат Юозас вовлекает пятнадцатилетнего Винцаса в нелегальное общество книгонош «Сетинас» (лит. светильник) и он становится активным участником литовского национального движения , был членом тайного литовского клерикального общества и способствовал распространению нелегальной литовской печати. С 1888 года он становится активным варпининкасом — принадлежащим патриотической организации, названой по имени газеты «Варпас» („Varpas“, «Колокол»), целью которой было поднимать литовский менталитет, продвигая образование, литовский язык и культуру. В 1902 году на съезде партии варпининкасов была основана Литовская демократическая партия и Винцас Мицкявичюс стал одним из первых её членов. В 1903 г. вышел из ЛДП и вступил в литовскую социал-демократическую партию (ЛСДП). Однако Мицкявичюс не хотел разрывать связи с варпининкасами и резко схлестнулся с руководством ЛСДП (особенно с А. Янулайтисом), которое избегало сотрудничества с ними. C целью навести мосты между варпининкасами и ЛСДП, в 1904 г. он основал социал-патриотическую организацию Драугас (лит. товарищ), одновременно официально оставаясь членом ЛСДП.
Во время революции 1905 г. организовывал антицарские демонстрации крестьян и забастовки в Сувалкии и на севере Литвы , вступил в Российскую социал-демократическую рабочую (большевистскую) партию (РСДРП(б)) и стал редактором газеты литовских социалистов (позднее коммунистов) «Тиеса» („Tiesa»; «Правда»). В августе 1917 года был делегатом VI съезда РСДРП (б) , стал членом Петроградского Военно-революционного комитета.

Молотов Вячеслав Михайлович . Летом 1906 года принимал участие в создании нелегальной революционной организации учащихся . В 1909 году был арестован за революционную деятельность и был отправлен в ссылку в Вологду . Освобождён в 1911 году. Вёл партийную работу в Санкт-Петербурге и Москве. Выступил в ночь на 27 февраля 1917 года на заседании Петроградского Совета , участник (от Петроградской организации) VII (апрельской) Всероссийской конференции РСДРП(б) проходившей 24—29 апреля 1917 года . Являлся делегатом (от Петроградской организации) VI съезда РСДРП(б), проходившего с 26 июля по 3 августа. В октябре 1917 года был членом Петроградского военно-революционного комитета.

Невский Владимир Иванович .
В 1900 году по заданию ростовских социал-демократов посещал Санкт-Петербург, где завязал контакты с Союзом борьбы за освобождение рабочего класса.
Совещанием ЦК РСДРП(б) с 1 (14) января 1913 года был кооптирован кандидатом в члены ЦК. 27 июля (9 августа) того же года заседанием ЦК переведён в члены ЦК. В 1917 году избран членом Исполкома Петроградского комитета РСДРП(б), членом Бюро Военной организации ЦК РСДРП(б), членом Петроградского военно-революционного комитета.
25 мая 1937 года Военной коллегией Верховного суда СССР приговорён к расстрелу. 26 мая приговор приведён в исполнение. Реабилитирован в 1955 году.

Орлов В. , делегирован в состав Петроградского ВРК от Петроградского Совета крестьянских депутатов .

Павлов В. Н. , член Петроградского ВРК

Павлуновский Иван Петрович .
В 1905 вступил в РСДРП(б).
Во время революции 1905—1907 участвовал в создании военной организации Курского комитета РСДРП. В 1907 арестован и выслан в Вологодскую губернию. С 1911 на партийной работе в Петербурге, после Февральской революции председатель Петергофского совета, член президиума Царскосельского совета, а затем член Петроградского совета , член Петроградского ВРК  .
Арестован в июне 1937, 29 октября 1937 Военной коллегией ВС СССР приговорён к смертной казни, расстрелян на Коммунарке на следующий день. Посмертно реабилитирован в 1956 году .

Петерс Яков Христофорович .
 В 1904 г. вступил в Латвийскую социал-демократическую рабочую партию. Во время Революции 1905—1907 вёл агитацию среди крестьян и батраков. В марте 1907 был арестован. В 1909 эмигрировал в Гамбург, а оттуда спустя год переехал в Лондон. Был членом Лондонской группы Социал-демократии Латышского края (СДЛК), Британской социалистической партии и латышского Коммунистического клуба. После Февральской революции 1917 приехал в Петроград. Работал в Риге, член ЦК СДЛК и представитель СДЛК в ЦК РСДРП(б). В октябрьские дни 1917-го член Петроградского ВРК .
Арестован 27 ноября 1937 года по обвинению в участии в контрреволюционной организации.Расстрелян 25 апреля 1938 года на полигоне «Коммунарка», реабилитирован ВК ВС СССР 3 марта 1956 года.

Петерсон Карл Андреевич .
В 1898 году вступает в РСДРП , большевик , член ВЦИК , член Петроградского ВРК .

Подвойский Николай Ильич .
В 1901 году вступил в РСДРП.
После II съезда РСДРП примкнул к большевикам. В 1904—1905 годах — председатель большевистского студенческого комитета и член Северного комитета РСДРП.
В 1905 году был одним из руководителей стачки текстильщиков и Совета рабочих депутатов в Иваново-Вознесенске. Организатор боевых дружин рабочих Ярославля. В 1906—1907 годах находился в эмиграции в Германии и Швейцарии. Вернувшись в 1907 году в Россию, работал в Петербургской, а затем в Костромской и Бакинской организациях большевиков. В ноябре 1916 года арестован, в феврале 1917 года был приговорён к ссылке в Сибирь, но освобождён во время Февральской революции.
Был членом Петроградского комитета РСДРП(б), депутатом Петроградского совета, руководителем Военной организации при Петроградском комитете большевиков, организатором отрядов Красной гвардии ,член Петроградского военно-революционного комитета, его бюро и оперативной тройки по руководству Октябрьским вооружённым восстанием, а в дни восстания — зампредседателя ВРК и один из руководителей штурма Зимнего дворца .

Пригоровский Михаил Васильевич . Межрайонец , большевик , член Петроградского ВРК .

Прохоров Иван М. Левый эсер, член Петроградского ВРК, секретарь президиума. Арестован в сентябре 1937. Расстрелян.

Пупырев Н. А. Член Исполкома солдатской секции Петросовета , член Петроградского ВРК .

Садовский Андрей Дмитриевич .
В 1901 году вступил в РСДРП. С июня 1917 член бюро большевистской фракции Петросовета. Во время Октябрьского вооружённого восстания член бюро Петроградского ВРК, в котором заведовал вооружением, связью и транспортом .

Сандуров Кондратий Ф. Левый эсер, член Петроградского ВРК, начальник Петроградской Боевой дружины. Смертельно ранен чекистом при налёте левых эсеров - "экспроприаторов" на организацию "Техпомощь" в Петрограде .

Свердлов Яков Михайлович .
С 1901 г. — член Российской социал-демократической партии (РСДРП) , примкнул к большевикам. На 7-й Всероссийской конференции РСДРП/б/ (апрель 1917 г.) был избран в члены ЦК, а затем секретарем ЦК и делегирован во Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК) , был избран членом военно-революционного центра большевиков , член Петроградского ВРК .

Сидоров Пётр Фрол. Член Петроградского ВРК. С 1906 в партии эсеров, с 1917 левый эсер, в июле 1918 был арестован в связи с мятежом левых эсеров; по постановлению особой следственной комиссии при ВЦИК освобождён. В дек.1918 вступил в РКП(б).

Склянский Эфраим Маркович .
 С июля 1913 года член РСДРП, пропагандист Киевского комитета партии. В армии с 1916 года: солдат запасного батальона, затем зауряд-врач 149-го пехотного Черноморского полка.
После Февральской революции: в марте избран председателем солдатского комитета 38-й пехотной дивизии и членом комитета 19-го армейского корпуса, в апреле председатель 2-го армейского съезда, с мая председатель армейского комитета 5-й армии Северного фронта. Член Двинского комитета РСДРП(б). С октября 1917 года в Петрограде, делегат 2-го Всероссийского съезда Советов, член Президиума съезда от фракции большевиков. Член  Петроградского военно-революционного комитета .

Скрыпник Николай Алексеевич .
С 1897 года считал себя сознательным членом социал-демократической партии.
В 1900 году поступил в Петербургский технологический институт, где целиком погрузился в революционное движение. Активный участник марксистского кружка, член Петербургской социал-демократической группы «Рабочее знамя». «Боевое крещение» получил в марте 1901 года во время демонстрации протеста против политических преследований студентов Киевского университета. Тогда впервые арестован и выслан в Екатеринослав. Затем последовали одно за другим новые наказания и заключение. Большевик .Вернувшись после Февральской революции из Моршанска Тамбовской губернии, места очередной ссылки, в Петроград, избирается секретарем Центрального совета фабрично-заводских комитетов. Во время Октябрьского вооруженного восстания — член Петроградского военно-революционного комитета 

Сталин Иосиф Виссарионович .
С 1895 года вступил в подпольное революционное движение. Вёл пропаганду марксизма среди семинаристов и рабочих. В 1901 году вступил в РСДРП, после раскола присоединился к большевикам. В 1909—1917 годах неоднократно арестовывался и отправлялся в ссылки, откуда также неоднократно совершал побег. В 1912 году по предложению В. И. Ленина включён в ЦК РСДРП(б) .
После Февральской революции вернулся в Петроград .
3—24 июня участвовал в качестве делегата в I Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов; был избран членом ВЦИК и членом Бюро ВЦИК от фракции большевиков. Избран членом Военно-революционного центра, который вошёл в Петроградский ВРК .

Старлычанов Г. Д. Член Петроградского ВРК .

Стучка Петр Иванович .
Один из виднейших деятелей латышского общественно-политического движения «Jaunā Strāva» («Новое течение»), в Петербурге совместно с Я. Плиекшансом (Райнисом) был главным редактором латышской демократической газеты «Dienas Lapa». В 1897 году был арестован вместе со всей редакцией газеты. После 7-месячного ареста был сослан на 5 лет в Вятскую губернию.
С 1903 по 1906 гг. жил под надзором полиции в Витебске. В 1906 году вернулся в Ригу, где председательствовал на объединительном съезде Латышской с.-д. партии, которая получила название Социал-демократическая партия Латышского края и стала территориальной частью РСДРП.
После Февральской революции был членом большевистской фракции исполкома Петроградского совета.
Председатель следственной комиссии Петроградского ВРК

Сухарьков Георгий Н. ,член Петроградского ВРК в октябре 1917. Левый эсер.

Трифонов Валентин Андреевич .
В 1904 году вступил в РСДРП, большевик. Участник вооруженного восстания 1905 года в Ростове-на-Дону, командир рабочей боевой дружины. В 1906 году перешел на нелегальное положение, в том же году арестован и осужден на ссылку в Тобольскую губернию . Неоднократно совершал побеги из ссылок, вел нелегальную революционную работу в Тюмени, Екатеринбурге, был вновь арестован. Сразу после Февральской революции в начале марта становится секретарем фракции РСДРП(б) Петросовета, в этой должности был до июня 1917 года. Член 1-го общегородского центра Красной Гвардии и Центральной комендатуры рабочей Красной Гвардии в августе-октябре 1917 года. Член Петроградского ВРК .
21 июня 1937 года Трифонов был арестован; обвинялся в троцкизме. 15 марта 1938 г. Трифонов был расстрелян. Место захоронения — Коммунарка . Определением ВК ВС СССР от 26 ноября 1955 г. реабилитирован .

Троцкий Лев Давидович .
В 1896 году участвовал в революционном кружке и вёл пропаганду среди рабочих. В 1897 году принимал участие в основании Южно-русского рабочего союза, а 28 января 1898 года — был впервые арестован царскими властями. Стал неформальным лидером «межрайонцев» . В июле 1917 на VI съезде РСДРП(б) состоялось объединение «межрайонцев» с большевиками . 12 октября 1917 года Троцкий в качестве председателя Петросовета сформировал Петроградский военно-революционный комитет.
Рано утром 20 августа 1940 года агент НКВД СССР Рамон Меркадер, проникший ранее в окружение Троцкого как убеждённый его приверженец, пришёл к Троцкому, чтобы показать свою рукопись. Троцкий сел её читать, и в это время Меркадер нанёс ему удар по голове ледорубом, который пронёс под плащом. Удар был нанесён сзади и сверху по сидящему Троцкому. Рана достигала 7 сантиметров в глубину, но Троцкий после полученной раны прожил ещё почти сутки и умер 21 августа. 24 августа газета «Правда» опубликовала некролог «Бесславная смерть Троцкого» за авторством Сталина . Советская власть публично отвергла свою причастность к убийству. Убийца был приговорён мексиканским судом к двадцатилетнему тюремному заключению; в 1960 году освободившемуся из мест заключения и приехавшему в СССР Рамону Меркадеру было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина .
Лев Троцкий не был официально реабилитирован советской властью. И даже в период Перестройки и гласности М. С. Горбачёв от лица КПСС осуждал историческую роль Троцкого .
По запросу НИЦ «Мемориал» Л. Д. Троцкий (Бронштейн) был дважды реабилитирован Прокуратурой РФ: 21 мая 1992 г. (постановление ОС КОГПУ от 31.12.1927 о высылке на 3 года в Сибирь), а также 16 июня 2001 г. (решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 10.01.1929 и постановление Президиума ЦИК СССР от 20.02.1932 о высылке из СССР, лишении гражданства с запрещением въезда в СССР). Справки о реабилитации № 13/2182-90, № 13-2200-99 (Архив НИЦ «Мемориал») .

Уншлихт Иосиф Станиславович .
В 1900 году вступил в ряды Социал-демократии Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ), которая в 1906 вошла в РСДРП, большевик. До Октябрьской революции подвергался шесть раз арестам, провёл много лет в застенках царских тюрем и сибирской ссылке.
В апреле 1917 года — член Петроградского совета.
В октябре 1917 года — член Петроградского военно-революционного комитета.
11 июня 1937 года арестован, обвинён в принадлежности к «диверсионно-шпионской сети польской разведки в СССР», существовавшей в виде так называемой «Польской организации войсковой» . 28 июля 1938 года Военной коллегией Верховного суда СССР приговорён к расстрелу. Расстрелян 29 июля 1938 года. 
В 1956 году посмертно реабилитирован и восстановлен в партии.

Урицкий Моисей Соломонович .
В революционном движении с начала 1890-х годов. Член РСДРП с 1898 года. Арестован, в 1901 году выслан на 8 лет в Якутскую губернию, город Олёкминск. После II съезда РСДРП (1903) — меньшевик. После Февральской революции 1917 вернулся в Петроград, вошёл в группу «межрайонцев», вместе с которыми был принят в большевистскую партию на VI съезде РСДРП(б), проходившем с 26 июля (8 августа) по 3 (16) августа 1917 года; на том же съезде избран членом ЦК РСДРП(б).  Является членом Военно-революционного партийного центра по руководству вооружённым восстанием и Петроградского ВРК. 

Устинов Алексей Mихайлович .
В 1902 году начал участвовать в революционном движении, а в 1906 году примкнул к эсерам. В Партии социалистов-революционеров (ПСР) являлся сторонником аграрного террора и был идеологически близок к эсерам-максималистам. В 1917 году был исключён из ПСР «за большевизм», был избран делегатом II-го Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и членом Исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов , был членом Петроградского Военно-революционного комитета , стал левым эсером , выступил в роли основателя Партии «революционных коммунистов», а в 1920 году вступил в РКП(б).

Фишман Яков Моисеевич .
 С 1904 года — член партии эсеров. Вступил в Петербургский совет рабочих депутатов, стал руководителем боевой дружины рабочих Охтинского порохового завода. Стал одним из лидеров левого крыла партии эсеров (позднее — Партии левых эсеров), был избран депутатом Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов (Петросовета) и членом Петроградского комитета партии эсеров. Летом 1917 года он вступил в Красную гвардию, член Петроградского ВРК , участник штурма Зимнего дворца . С декабря 1917 года — заместитель председателя Петроградского комитета партии левых эсеров и член ЦК партии левых эсеров, одновременно — заместитель председателя Комитета по борьбе с пьянством и погромами . В феврале 1918 года Я. М. Фишман вступил в РККА, стал членом Петроградского Всероссийского чрезвычайного штаба и членом бюро Комитета революционной обороны Петрограда, также избирался членом Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) 3-го и 4-го созывов, уполномоченным ЦК левых эсеров. После подписания Брестского мира он отправился на Украину в составе южной делегации ЦК ПЛСР(и), имевшей целью агитацию за срыв Брестского мира, укрепление влияния левых эсеров в казачьих областях Дона, Кубани и на Украине. После этой поездки приехал в Москву, ставшую столицей, где был назначен главой боевой дружины ЦК левых эсеров. Один из организаторов убийства немецкого посла В. фон Мирбаха, лично изготовил бомбы для покушения. Участвовал в восстании левых эсеров, после провала восстания сбежал из Москвы на Украину, заочно большевиками был приговорен к трём годам тюрьмы .
С осени 1918 года Я. М. Фишман — член Украинской ЦК партии левых эсеров и Центрального штаба партизанских отрядов, в составе верных левым эсерам частей участвовал в боях с белогвардейцами генерала Краснова и националистами Петлюры, принимал участие в боях под Харьковом. Нелегально неоднократно посещал Москву, участвовал в партийной деятельности. 19 июня 1919 года был арестован в Москве органами ВЧК, содержался в Бутырской тюрьме. В тюрьме Фишман изменил свои взгляды, вместе с группой левых эсеров подписал «Тезисы Центрального Комитета ПЛСР», где говорилось об общности взглядов левых эсеров и большевиков. В апреле 1920 года был досрочно освобождён и принят на службу в Наркомат внешней торговли на должность инженера-химика. 4 декабря 1920 года он опубликовал в «Известиях» открытое письмо о выходе из партии левых эсеров, 10 декабря 1920 года вступил в ВКП(б) .
5 июля 1937 года Я. М. Фишман был арестован по делу военно-эсеровского центра , почти три года находился под следствием, 29 мая 1940 года Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила его к 10 годам ИТЛ . В заключении работал по специальности в Особом Техническом Бюро при НКВД(одна из шарашек), группа под его руководством разработала новую модель противогаза . В 1947 году был освобождён, назначен заведующим кафедрой химии Саратовского института механизации сельского хозяйства, с 1948 года — доцент кафедры химии Уманского сельскохозяйственного института. В апреле 1949 года был повторно арестован и полгода находился в тюрьме Киева, затем сослан в Норильск, назначен начальником участка, затем начальником лаборатории и заместителем начальника цеха Норильского горнометаллургического комбината . После смерти И.В. Сталина, 5 января 1955 года Военной Коллегией Верховного Суда СССР дело Я. М. Фишмана было пересмотрено, приговор в отношении него был отменён, дело прекращено за отсутствием состава преступления . Вскоре он был освобождён, проживал в Енисейске, затем в Кимрах. 5 мая 1955 года был полностью реабилитирован, в августе 1955 года ему было присвоено звание генерал-майор технических войск, с сентября 1955 года — в отставке, в ноябре 1955 года был восстановлен в партии . В отставке — персональный пенсионер, проживал в Москве . Умер 16 июля 1961 года в Москве.

Флеровский Иван Петрович .
Участник революции 1905—1907 годов. Член РСДРП с 1905 года. В 1917 году между двумя русскими революциями работал в Кронштадтском комитете РСДРП(б) и Президиуме Совета, был членом Петроградского совета, членом ВЦИК 1-го созыва. Был делегатом 6-го съезда РСДРП (б). Во время Октябрьской революции — член Петроградского ВРК.

Фомин Василий Васильевич ,
Участник Революции 1905—1907 в Москве и Астрахани. В 1911 член Оренбургского комитета РСДРП. После Февральской революции 1917 член Минского совета, фронтового комитета Западного фронта, Минского и Северо-Западного областного комитетов РСДРП(б), редактор газеты «Звезда». Делегат 2-го Всероссийского съезда Советов, член ВЦИК , заведующий отделом вооружения Петроградского ВРК .
 Арестован 5 января 1938. Обвинялся в участии в контрреволюционной террористической организации. Осуждён ВКВС СССР и приговорён к расстрелу 1 сентября 1938, в тот же день приговор приведён в исполнение. Место расстрела — Бутово-Коммунарка. Реабилитирован посмертно 24 марта 1956 определением Военной коллегии Верховного суда СССР.

Хуппонен Александр Иванович .
Анархист , комиссар военно-полевого контроля Петроградского ВРК

Чумаченко П. В. Левый эсер , член ВЦИК , член Петроградского ВРК .

Шатов Владимир Сергеевич .
Принимал участие в работе социал-демократических кружков. В 1907 году эмигрировал в США, где почти десять лет работал наборщиком в типографии в Нью-Йорке. Был членом анархо-синдикалистской профсоюзной организации «Индустриальные рабочие мира» . Вернувшись в Петроград после февральской революции являлся членом Петроградского ВРК от Союза анархо-синдикалистской пропаганды . В 1937 году  был арестован , дальнейшая судьба неизвестна . После смерти Сталина был реабилитирован .

Шляпников Александр Гаврилович .
Участвовал в стачечном движении, в 1901 году вступил в РСДРП, после раскола 1903 года стал большевиком . Участник Февральской революции , член Петроградского ВРК . В 1933 был исключён из партии, в марте-апреле 1934 административно выслан на север Карелии, на Кольский полуостров. С октября 1934 официально на пенсии по состоянию здоровья. 26 марта 1935 за принадлежность к «рабочей оппозиции» осуждён на 5 лет — наказание, заменённое в декабре 1935 ссылкой в Астрахань. 2 сентября 1936 г. был вновь арестован. Его обвинили в том, что, будучи руководителем контрреволюционной организации «Рабочая оппозиция», он осенью 1927 года дал директиву харьковскому центру этой организации о переходе к индивидуальному террору как методу борьбы против ВКП(б) и Советского правительства, а в 1935—1936 годах давал директивы о подготовке террористического акта против Сталина. Шляпников виновным себя не признал, но по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР был расстрелян ровно через год после ареста, 2 сентября 1937 года.
31 января 1963 года Военная коллегия Верховного суда СССР реабилитировала Александра Гавриловича Шляпникова за отсутствием в его действиях состава преступления. 21 декабря 1988 года Комитет партийного контроля при ЦК КПСС восстановил Шляпникова в партии (посмертно).

Шмидт Василий Владимирович .
В 1905 г. вступил в РСДРП. В 1915—1916 гг. секретарь Петроградского комитета РСДРП(б). Дважды арестовывался в декабре 1915 и декабре 1916 годов. С февраля 1917 г. секретарь Петроградского комитета РСДРП(б) и Центрального совета профсоюзов Петрограда, член Петроградского Военно-революционного комитета.
Арестован 5 января 1937 года. Осужден 3 июня 1937 года к 10 годам тюремного заключения, 28 января 1938 года приговорен к высшей мере и расстрелян в тот же день. Реабилитирован 30 июля 1957 года.

Юдзентович Викентий Михайлович . Левый эсер , делегат ll и lll съездов Советов от Литвы , заведующий автомобильным отделом Петроградского ВРК .

Юренев Константин Константинович .
. В 1905 году вступил в РСДРП, примыкая к большевистскому крылу. В 1906 становится членом Двинского комитета РСДРП, в 1908 году — член Северо-Западного областного бюро ЦК РСДРП. В 1913 году  отходит от большевизма и становится одним из основателей и руководителей организации «межрайонцев». Работал активно вплоть до февраля 1915 года, когда был призван в русскую армию. Бежал , был арестован и привлечен по ст. 102 к суду. В начале 1916 судился в военно-окружном суде по 102 статье и за отсутствием улик был оправдан.
Вместе с немногочисленными остававшимися на свободе «межрайонцами» активно участвовал в Февральской революции 1917 года, был избран депутатом Петроградского совета и членом его исполкома. Делегат 1-го Всероссийского съезда Советов, член ВЦИК. Делегат и член Президиума VI съезда РСДРП(б), на котором «межрайонцы» объединились с большевиками. В сентябре — октябре 1917 года — член Центральной комендатуры и председатель бюро Главного штаба Красной гвардии в Петрограде, делегат II Всероссийского съезда Советов. В ноябре 1917 года — член Петроградского военно-революционного комитета.
Был арестован 23 сентября 1937 года по обвинению в шпионаже, участии и финансировании контрреволюционной организации и в попытке совершения теракта в отношении Н. И. Ежова . Приговорен к расстрелу 1 августа 1938 года, приговор приведён в исполнение 1 августа 1938 года . Захоронен на расстрельном полигоне «Коммунарка» . 22 декабря 1956 года, определением Военной коллегии Верховного суда СССР был реабилитирован .

Ярчук Ефим Захарович . С 1903 анархист. В 1905 член группы анархистов-коммунистов "Хлеб и Воля" в Белостоке и Житомире. В 1907 - в Лукьяновской тюрьме, в 1907-13 - в якутской ссылке. В 1913 эмигрировал в США, вёл пропагандистскую работу, состоял членом издательской группы газеты "Голос Труда". Вернулся в Россию в 1917. Вошёл в состав Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов , организовывал группы анархистов в городе и на фронтах . Делегирован в состав Петроградского ВРК от Союза анархо-синдикалистской пропаганды.

"Я лежал в военном госпитале, когда мне сообщили, что назревают серьезные события. Я, несмотря на протесты врача, выписался и помчался прямо в Смольный, не показавшись даже родным. Там я встретил Марусю Спиридонову, которая мне объяснила все и сообщила, что левые эсеры выступают вместе с большевиками против Временного правительства. Она попросила меня войти в Петроградский Военно-Революционный Комитет (ПВРК), в который большевики не хотели пускать левых эсеров, а меня, анархиста, готовы были терпеть как посредника между двумя крайне левыми партиями. После переговоров с Лениным я был введен в состав ПВРК. Он помещался в двух комнатах верхнего этажа Смольного, в северном конце коридора. Возле него в отдельном помещении находился Ленин, а напротив — военный штаб Антонова. По окончании II Съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, принявшего постановление о передаче власти Советам, председатель ПВРК Дзержинский предложил мне поехать к Зимнему дворцу и выяснить положение. Доехав по Невскому до Морской улицы, я сошел с автомобиля и направился пешком…
У Морской и Невского стояло несколько орудий с дулами, направленными в сторону Зимнего. Впереди около арки, сложив ружья в козлы, сгрудилась группа солдат. По их спокойному виду нельзя было судить, что это передовая линия осады. Направляюсь к Александрийскому саду — около улицы Гоголя стояла группа красногвардейцев и реквизировала все проходящие мимо автомобили, сгоняя их к Смольному. В конце Невского двигались одинокие прохожие, некоторые с винтовками и пулеметами. На площади у Исаакиевского Собора расположился бивак матросов Второго Балтийского Экипажа. Такая мирная обстановка меня поразила. В Смольном известно, что Временное правительство решило защищать свою власть, и там уверены, что без штурма Зимнего не обойтись — а здесь не только нет достаточной осады, кругом дыры, но и те незначительные части, что кое-где стоят, благодушно настроены и не чувствуют боевой обстановки. Я пересек Дворцовую площадь и подошел к группе штатских, среди которых находилось несколько матросов. Узнал нескольких анархистов — разговор шел о Керенском, который якобы идет с казаками на выручку Временному правительству, говорят, юнкера готовят вылазку из Зимнего дворца, вроде бы у них есть несколько броневиков и поэтому надо брать поскорее штурмом дворец. Вся обстановка говорила за то, что они правы. Но кто же будет штурмовать Зимний, если вокруг никого нет? В это время кто-то указал на движущийся быстро через площадь силуэт человека. Никто не придал этому значения. Однако меня заинтересовал этот силуэт, который, судя по всему, вышел из Зимнего. Я предложил его задержать. Каково же было наше удивление, когда мы узнали в нем командующего Петроградским военным округом. Штатское пальто не спасло его, и он был препровожден в ВРК. Когда в толпе узнали, что я член Петроградского Ревкома, один анархист позвал меня сходить к баррикадам юнкеров и предложить им сдаться. Я согласился. Махая носовыми платками, мы пошли к баррикаде и влезли на нее. При виде нас юнкера сгрудились к нам. Мой спутник произнес агитационную речь, после чего юнкера плаксивым ребяческим хором загалдели: «Ну мы же не хотим братоубийства. Мы хоть сейчас сдадимся, но кому же, кому мы должны сдаться, скажите?» Мой спутник указал на меня: «Вот член Военно-Революционного Комитета. Он является законным представителем государственной власти». В этот момент из ворот вышел офицер и крикнул: «Господа юнкера! Позор! Вы братаетесь с хамьем. Марш по местам». Но юнкера уже вышли из повиновения. Посыпались жалобы и упреки. Видно было, что Временное правительство уже не пользуется у них авторитетом. И перспектива встретиться с разъяренной народной толпой им не улыбалась. Офицер повернулся на каблуках и быстро ушел. Сейчас же во дворе раздалась команда, и к воротам частыми шагами подошел взвод других юнкеров. «На линию огня, шагом марш!» Новые юнкера рассыпались по бойницам. Старые выстроились и ушли внутрь здания, ворча на офицера. Офицер резко обратился к нам: «А вы кто такие?» Я ответил, что я член ВРК и уполномочен передать предложение о сдаче: «Зимний дворец окружен плотным кольцом, на Неве стоят военные корабли. Положение Временного правительства безнадежно», но офицер грязно выругался и послал нас. И мы пошли…
Захватив на Невском первую попавшуюся машину, я приехал в Смольный. Обрисовал печальную картину, сложившуюся вокруг Зимнего, Антонову. Антонов, тряся длинной шевелюрой, удивился моему рассказу: «Как? А мне только что сообщили, что Временное правительство сдалось и Зимний плотно оцеплен нашими войсками. Я сейчас же приму меры. Спасибо, товарищ!»
Видя царящий в военном штабе хаос, бестолковщину и благодушное неведение командующего, я, сообщив в ВРК свои сведения, помчался назад к Зимнему, чтобы лично организовать штурм Дворца. По дороге я услышал несколько выстрелов. Когда я вернулся к Зимнему, вокруг него царило уже большое оживление. Разношерстные группы гнездились за каждым прикрытием. Это не были организованные отряды, это была обычная революционная толпа, которой никто не руководил, но которая собралась сюда поодиночке со всех концов города, как только раздались первые выстрелы — признак революции. Тут были матросы, рабочие, солдаты и просто неопределенные лица. Это была стихия. Организованные же части продолжали благодушествовать, расположившись бивуаком в стороне. Я взял на себя задачу направить эту стихию на активные действия. Черная ночь, мертвящая тишина, передвигающиеся с места на место тени «стихии» нервировали защитников баррикады. Время от времени они оглашали площадь выстрелами. Для порядка и мы посылали им ответные выстрелы из толпы. Перестрелка создавала некоторую напряженность и революционизировала атмосферу, привлекая с окраин толпы рабочих, желающих принять боевое участие в революции. Из-под арки я перебрался к сложенным штабелям, под прикрытием которых скопилось много стихийников. Эта масса жаждала действа.
Стоило мне только предложить нескольким матросам штурмовать баррикаду, как тотчас же вокруг собралась целая рота добровольцев. Они только и жаждали инициатора, который бы что-нибудь такое затеял. Я взял на себя командование. Объяснил боевую задачу, как нужно себя вести при наступлении, и мы широкой цепью двинулись вперед. Нам удалось дойти уже до середины площади, когда нас выдал предательский свет фонаря на Александрийской колонне. Нас заметили с баррикады и после первого залпа открыли по нам частый огонь. Впившись в мостовую зубами, мы лежали как мертвые. Кто-то из наших товарищей сзади догадался «потушить» фонарь на колонне. И вскоре стрельба юнкеров стала стихать. Не успела еще прекратиться стрельба, как я услышал над своей головой голос неизвестно откуда взявшейся медсестры: «Товарищ, ты жив?!» К счастью, помощь не понадобилась — никаких ран, кроме нескольких разбитых при падении на мостовую коленок и лбов, у наступающих не было. То ли юнкера не умели стрелять, то ли стреляли поверх голов, и это спасло защитников Зимнего от эксцессов толпы. После неудачной попытки атаковать баррикаду я решился приблизиться ко Дворцу со стороны Миллионной улицы. Перебежками вдоль стены штаба мы добрались до угла и присоединились к солдатам Павловского полка, укрывавшимися за гранитными статуями Эрмитажа. Взяв с собой группу матросов, я направился для разведки к боковым воротам Зимнего. Подкравшись к воротам, мы увидели ударниц женского батальона и вступили с ними в переговоры.
Оказалось, они сами искали путей войти с нами в контакт. Они нам сообщили, что женский ударный батальон и большая часть юнкеров постановили прекратить защиту группы растерявшихся людей, именующих себя Временным правительством. Они хотели вступить в переговоры с представителями ВРК, которые гарантировали бы им личную безопасность и свободное возвращение. Получив от меня гарантии, делегаты сдающихся частей ушли передавать результат переговоров своим товарищам. Ударницы начали выходить с полным вооружением, складывая винтовки в кучу. Проходя через строй рабочих и красногвардейцев, молодые ударницы бросали задорные, кокетливые взгляды своим бывшим «врагам». Беспечный вид смазливых девчонок, плотно натянутые шаровары которых выдавали соблазнительные формы женского тела, развеселил нашу публику. Посыпались остроты и комплименты. Матросские лапы потянулись к шароварам пошарить, не спрятано ли там оружие. Ударницы не догадывались, в чем дело, и покорно позволяли гладить свои ноги. Другие же догадывались, но нарочно щеголяли своим телом, насмешливо наблюдая за движением матросских рук и как только эти руки переходили границы возможного, так моментально получали шлепок, и пленница со смехом убегала. Растроганный матрос безнадежно вздыхал: «Эх, хороша Маша, да не наша». Солдаты скромнее, тех больше привлекали упругие груди, соблазнительно обрисовывавшиеся под тканью гимнастерок. С простодушной неуклюжестью солдаты пользовались возможностью «полапать» девчонок. Проходя дальше по строю, ударницы, освоившиеся уже с «вражеской» обстановкой, раздавали шлепки налево и направо. Толпа гоготала в блаженном веселии. А в это время в нескольких десятках саженей из-за баррикады трещали выстрелы. Война только началась. За ударницами потянулись юнкера. Наконец, вышел последний юнкер и сообщил, что желающих сдаваться пока больше нет, но некоторые части юнкеров колеблются. Офицеры обеспокоены сдачей части юнкеров и ударниц. Много юнкеров арестовано, и им грозит расстрел за измену Временному правительству.
Воспользовавшись путем, которым вышли из Зимнего юнкера, матросня ворвалась во дворец и рассеялась по бесчисленным коридорам и залам дворца. Поднявшись по лестнице наверх, я с группой матросов стал пробираться по залам внутрь. Вперед мы выслали разведку, которая тщательно осматривала все помещения по пути. Двигаться было очень опасно. За каждой дверью, за каждой портьерой мог встретить притаившийся враг. Наконец, нас просто могли атаковать с тыла, отрезать выход. Нас была небольшая группа, остальные разбрелись неизвестно куда. Та часть дворца, куда мы попали, оказалась пустой. После сдачи юнкеров и ударниц у временного правительства не нашлось сил заполнить этот прорыв. Наша цель была — проникнуть изнутри к главным воротам и атаковать баррикаду с тыла.
Вдруг на площади поднялась страшная стрельба. Откуда-то распространился слух, что прибыли казаки Керенского. Матросня бросилась назад к выходу. Как я ни успокаивал — не помогло, и мне пришлось самому удирать. Не зная расположения дворца, я побежал за двумя последними матросами, чтоб не остаться совсем одному. Вбежали в какой-то чулан или кухню, а дальше бежать некуда. Неизвестно куда ведущая дверь оказалась запертой. Пробили прикладами дыру и вылезли на лестницу Дверь во двор тоже оказалась на замке. Попробовали бить прикладами — не поддается — прочная. Мы попались в западню, как мыши.
Нужно искать путь, которым мы пришли во дворец. Бежим наверх. Взломали еще одну дверь и какими-то помещениями пришли к выходу. Выскочив за ворота, мы сейчас же должны были залечь в нише Зимнего дворца, так как нас обдало потоком пуль. На площади стоял сплошной гул от стрельбы. Мы лежали друг на друге в три этажа. И нижний едва переводил дух под нашей тяжестью, но зато он был в самом безопасном положении.
Когда поток пуль несколько ослаб, мы перебежали к Эрмитажу Укрывшиеся там матросы и красногвардейцы стреляли по баррикаде. Выяснилось, что никаких казаков нет, а просто стихийно поднялась стрельба. Я предложил прекратить бесполезную стрельбу и вновь двигаться во дворец. Матросы рассказали, как один из них, забравшись на какой-то чердак и сбросив оттуда бомбу на собрание юнкеров, убежал. Нескольких матросов будто бы юнкера захватили в плен и расстреляли. Публика рассвирепела: «Как, расстреляли наших товарищей! Даёшь Зимний, братва!» И вся эта орда бросилась во дворец…
Бомба, брошенная в самой середине здания, навела на юнкеров такой панический страх перед наглостью матросов, что они, завидев в дверях пару матросов, наводящих на них винтовки, моментально поднимали руки вверх и сдавались. Лишь непосредственная охрана Временного правительства и защита главных ворот еще держались на своих позициях.
По открытому нами пути во дворец вошел народ, рассеиваясь в бездонном лабиринте его помещений. Чувствуя безопасность, во дворец устремились толпы любопытных, к которым примазались темные личности, почувствовавшие удобный случай поживиться. Мне сообщили, что во дворце обнаружено громадное количество пулеметов, боеприпасов и вина и что в подвале начинается пьянство. Я немедленно направился туда… оказалось, что там, помимо двери, проломлена кирпичная стена. Кто проломал стену и когда — это тайна, но во всяком случае тот, кто ломал, имел определенную цель и точно знал, где надо ломать. Я заставил немедленно заложить стену кирпичами и закрыть железную дверь.
На площади кипел горячий бой. А я с группой кронштадтцев пробирался по огромным залам дворца, увешанным картинами. У каждой двери стоял лакей в ливрее с неизменными бакенбардами. Странно было видеть этих людей при своих обязанностях в самом пекле сражения. Люди в ливреях невозмутимо стояли на своих постах и привычным движением распахивали перед каждым дверь. Один из лакеев, увидев меня и решив почему-то, что я начальник, обратился ко мне и говорит: «Я понимаю еще — ну бунтовать, там, но убивать, а зачем безобразничать-то!» — «Что вы этим хотите сказать?» — спрашиваю я, не понимая, в чём дело. «Так как же, вот, ваши товарищи-то: полюбуйтесь. Взяли кусок портьеры и вырезали на портянки. Я им говорю: зачем же вы хулиганничаете, вещь портите, вещь, она вас не трогает. Так они на меня револьвер наводят. Молчи, говорят, старая собака». — «А вы можете указать на того, кто это сделал?» — «Так где ж его теперь найдёшь! Сколько их тут навалило!» Я старику разъяснил, что такие гадости делают не революционеры, а мародеры, которых надо истреблять на месте. И если кто-нибудь еще позволит себе, то если он сам не сможет задержать этого человека, пусть укажет на него первому попавшемуся матросу, а уж мы ценности отберем и пощады не дадим. Я похвалил старика за то, что он в такой момент стоит на своем посту и охраняет народное имущество. На площади стрельба все увеличивалась, вдруг молния осветила на миг погруженные во мрак помещения дворца и раздался оглушительный орудийный выстрел. За ним ещё. Здание дрогнуло. Казалось, что где-то поблизости рухнули стены. Я знал, что орудия, стоявшие на Невском, подвезены под арку штаба. Неужели они стреляют по дворцу, а ведь здесь же много своих? Я не в состоянии был понять, что там происходит. Может, следующий снаряд и похоронит нас под развалинами. Успокоил себя мыслью, что нелепо разрушать Дворец, и они этого никогда не сделают, стреляют, по-видимому, по баррикаде, чтоб разрушить её. (Это стреляла холостыми «Аврора».)
Прибегает матрос и заплетающимся языком сообщает, что стены в погреб опять сломаны и народ растаскивает вино. Я приказал ему опять заложить отверстие, закрыть дверь и охранять погреб. Матрос, пошатываясь, ушёл.
Пробираясь дальше вглубь здания, я заглянул в одну из боковых зал и вижу, как двое штатских, отворив крышку громадного ящика, роются в нем. На полу валяются различные серебряные предметы. Я вхожу и, направив на них маузер, командую: «Ни с места!» В ответ они моментально выхватывают наганы и открывают по мне стрельбу. Я успел укрыться за дверью и крикнул своих матросиков, несколько поотставших от меня. Учуяв неладное, мародеры хотели улизнуть через другую дверь и скрыться с награбленными ценностями, но матросы нагнали их. Отобрав у них ценности, я приказал кронштадтцам вывести мародеров на улицу и расстрелять, что и было сделано.
Наконец, стрельба прекратилась и кто-то сообщил, что главные ворота взяты. Вскоре мы встретились с солдатами, которые проникли во дворец уже через ворота. Здесь мне сообщили, что Временное правительство сдалось.
Передо мной стала задача охраны Зимнего. Я собрал кронштадтцев и попросил их принять на себя охрану дворца. Матросы долго отказывались, говоря, что эта привилегия вызовет к ним неприязнь других частей. Но мне удалось их убедить тем, что весь позор за разгром дворца падет на них как на главных участников штурма. Ворота Эрмитажа я приказал закрыть ввиду близости к ним винного склада. Внутрь Дворца я выслал патрули, которые должны были очистить помещение от штатской публики и уговорить матросов и солдат покинуть Дворец. Караулу у ворот я приказал никого во дворец не пускать, а всех выходящих тщательно обыскивать. Скоро под воротами Дворца выросла гора отобранных вещей.
К этому времени на площади собрались все участники штурма. Ждали выхода арестованных министров. Для них уже были приготовлены машины. Мы уговорили толпу не делать никаких эксцессов министрам. Сделали узкий проход в толпе до автомобилей. Вот и они. Из толпы сыплются шуточки и остроты. Некоторые делали угрожающие движения. Все министры спокойно прошли сквозь строй к автомобилям. Один Маслов, потеряв достоинство, впал в животный страх, увидев злобные рожи матросов и солдат. Увидев толпу, он шарахнулся назад, ухватился за сопровождающих и закричал: «Спасите, спасите меня!» Пришлось уговаривать его, что его не собираются убивать, что пугаться не стоит, перед ним обычный народ, просто он никогда не видел народа так близко и поэтому ему страшно. Все же для Маслова пришлось специально раздвинуть проход, и шел он, сопровождаемый по бокам солдатами, уцепившись за них и с ужасом озираясь на матросов, которые нарочно делали ему страшные рожи. Передав охрану дворца караульной части, я поехал в Смольный."

Ну , и объективности ради , плюрализму для - точка зрения на Октябрь от представителя , так сказать , "анархо-меньшинства" , Александра Атабекяна .

"Отзвуки Октябрьского переворота в Петрограде и Москве, а затем и во всей России к нам на Украину дошли лишь в конце ноября и начале декабря 1917 года.
До декабря 1917 года украинские труженики села и города знали об Октябрьском перевороте по воззваниям Всероссийского Исполнительного Комитета Совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов, Совета Народных Комиссаров, революционных партий и групп, из них в особенности двух партий: партии большевиков и партии левых социалистов-революционеров. Ибо они, эти две партии, наиболее удачно извлекали для своих целей пользу из русской революции этого периода. Почву для этого грандиозного революционного выступления рабочих и солдат по городам, а крестьян по деревням против Временного правительства, против его бездарных политических изгибов и влияний, позорных, но бессильных атак на революцию подготовляли все революционные группировки, какие только русская революция могла вмещать в caмом широком по заданиям русле. Но эти две партии: первая — хорошо организованная, а вторая — покорно шедшая на поводу у мудрого Ленина — подошли вовремя и умело к трудовым массам и, ложно увлекая их лозунгами: «Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов на местах!», щедро приветствуя тут же массу за ее лозунг «Земля — крестьянам, фабрики и заводы — рабочим!» — оседлали революцию и, имея в избытке в своем распоряжении бумаги и печатные машины, засыпали города и деревни своими воззваниями, декларациями и программами.
Анархисты играли в этом перевороте в Петрограде, Москве и ряде других промышленных городов особо выдающуюся роль в авангарде матросов, солдат-армейцев и рабочих. Но, будучи дезорганизованы в своей политической целости, они не могли сравниться по своему революционному влиянию на всю страну с этими двумя политическими партиями, под руководством того же мудрого Ленина составившими политический блок и определенно знавшими, за что им надлежало прежде всего в эти дни и месяцы взяться и с какими силами и энергией. Их голос мощно и вовремя раздавался по всей стране с определенными и четкими выявлениями перед трудовыми массами их вековых чаяний — завоевания земли, хлеба и воли. Анархисты же, будучи разобщены организационно, не успели даже показать массам всю неискренность и ложь этих двух революционных политических партий, строящих свое господство над революцией, пользуясь лозунгами, по своей антигосударственной сущности чуждыми их государственным идеям.
Трудовые массы за период контрреволюционных деяний Временного правительства и его прямых агентов — правых социалистических партий и кадетов видели в лице большевиков и левых социалистов-революционеров борцов за цели труда. Того, что они полны политического лукавства, массы сами не замечали. Толкнуть их на то, чтобы они серьезнее к этим партиям присмотрелись, могли только революционные анархисты: анархо-коммунисты и анархо-синдикалисты. Но анархисты по старой традиции до революции не заботились о создании каждой группировкой своей мощной организации. А в дни революции необходимая работа — одних среди рабочих, других за пером и газетой — не позволила им серьезно подумать о своей расхлябанности и положить ей конец созданием такой организации, с помощью которой можно было бы влиять на ход революционных событий в стране.
Правда, некоторое время спустя анархистские федерации и конфедерации родились. Но октябрьские события показали, что они не справились со своим делом. Казалось, что чуткие анархисты — коммунисты и синдикалисты должны были быстро взяться за переоценку форм своей организации, сделав их более устойчивыми и соответствующими социальному размаху революции.
Увы! Этого не случилось! И из-за этого, и из-за ряда других не менее важных причин анархическое движение, столь живучее и полное революционного пафоса, очутилось в хвосте событий и временами чуть не отрывалось даже совсем от них, будучи бессильным пойти самостоятельным путем, оплодотворяя революцию своей идеей и своей практической, политической тактикой.
Итак, октябрьские революционные события, события, проложившие путь к началу Второй Великой Русской революции, реально начали выявлять себя на Украине лишь в декабре 1917 года.
За время от октября до декабря на Украине по селам и городам произошла реорганизация общественных комитетов (этих территориальных единиц) в земские управы. Правда, участие трудящихся в этой реорганизации было очень слабо и носило характер формальности. Во многих районах крестьянские представители в общественных комитетах в земские управы не пошли. Во многих местах просто переименовывали Общественный комитет в земскую управу, не внося никаких изменений в его структуру. Но формально по всей стране территориальной единицей считалась земская управа.
Часть рабочих по городам мало-помалу вступила на выжидательный путь.
«Крестьяне находили момент самым удобным, чтобы ниспровергнуть власть и взять всю общественную судьбу в свои руки. С этой стороны крестьяне в Запорожье и Приазовье рассматривали Октябрьский переворот в Петрограде и Москве, распространявшийся по всей Центральной России в форме вооруженных атак против сторонников «керенщины», как начало того, что сами они проводили у себя на местах еще в августе и сентябре 1917 года. И поэтому приветствовали его, стараясь расширить для него пути у себя на местах. Других мотивов, которые бы роднили крестьян и ту часть рабочих, которая осуждала всякое выжидание и действовала с Великим Октябрем, не было. Только с этой стороны Октябрьский переворот в его воззваниях и газетах был встречен радостно украинскими революционными тружениками подневольной деревни и порабощенного города. То обстоятельство, что этот революционный переворот привел к власти партию большевиков и левых социалистов-революционеров, не обольщало украинских революционных тружеников. Сознательные крестьяне и рабочие видели в этом новый этап вмешательства власти в революционное творчество тружеников на местах и, следовательно, новую войну власти с народом.
В массе же своей украинские труженики, подневольной деревни в особенности, смотрели на эту новую революционно-социалистическую власть как на власть вообще, которую они тогда только замечают, когда она их грабит разными налогами да набирает рекрутов в солдаты или при других каких-либо насильнических ее действиях, которые встряхивают их тяжелую трудовую жизнь. Очень часто можно было услышать среди крестьян их настоящее мнение о дореволюционных и революционных властях. Они говорили как будто шутя, но в действительности самым серьезнейшим образом и всегда с особой болью и ненавистью, что дурака Николку Романова от власти прогнали, второго дурака начал было разыгрывать из себя Керенский; теперь и этого прогнали. Кто же после него начнет разыгрывать в наш век, за наш счет этого дурака?
— Володька Ленин! — говорили одни.
Другие говорили: без «дурака» не обойтись. (Причем под словом «дурак» они разумели всегда только власть.) Город для этого только и существует; его идея и система дурная: город вызывает к жизни этого «дурака», говорили крестьяне.
В действительности мудрый Ленин правильно понимал город. Поставил на пост этого «дурачка» под флагом диктатуры пролетариата — группу лиц, возомнивших о себе как о знающих эту роль, лиц, способных на что хотите, лишь бы быть на посту властелина и навязывать свою подчас дурную волю другому человеку и целому роду человеческому. Мудрый Ленин сумел вознести роль «дурака» на необыкновенную высоту и этим соблазнить не только учеников симпатичнейшей по своей исторической революционно-боевой деятельности политической партии — левых социалистов-революционеров, превратя их в своих недоучек, но и некоторых анархистов. Правда, дети старой партии социалистов-революционеров — левые социалисты-революционеры через 7-8 месяцев своего лакейства перед мудростью Ленина опомнились и стали в оппозицию этой мудрости вплоть до вооруженного выступления против нее, но это не изменяет нами отмеченной истины о них.
Как к самой идее Учредительного собрания, так и к выборам его делегатов наша группа относилась отрицательно. Под влиянием агитации группы трудовое население района в большинстве своем тоже отрицало самую идею Учредительного собрания, однако не все это большинство трудового населения бойкотировало выборы. Это объясняется тем, что социалистические партии — левые и правые эсеры, социал-демократы-большевики, меньшевики и сильная партия кадетов — повели бешеную агитацию по всей стране за списки своих кандидатов. Под влиянием этой их агитации трудовое население страны разбилось на ряд группировок, совершенно разорвав свое единство, даже в вопросе о социализации земли. Кадетам и меньшевикам-эсдекам, которые в то время стояли за передачу земли за деньги, это было на руку. Наша группа, следя за всеми действиями упомянутых партий, действиями, разрушавшими единство тружеников всей страны, предпочла кадетам и эсдекам эсеров и большевиков и в пользу этих последних воздержалась в это время от активной борьбы за бойкот выборов, предоставив своим членам, выступавшим на митингах и собраниях, устраиваемых этими партиями, разъяснять трудящимся, что если кто-либо из них верит в идею Учредительного собрания и желает участвовать в выборах делегатов в него, то тогда нужно голосовать за социалистов-революционеров (левые и правые эсеры выставляли один список, ? 3) или за большевиков — список ? 9. И хотя выборы происходили на Украине с многочисленными списками кандидатов, но привлекали трудящихся три из них: ? 3 — социалистов-революционеров, ? 5 «украинский», т. е. сброд социалистической, шовинистической и национальной мешанины, и ? 9 — большевистский. Списки эсеров и большевиков (? 3 и ? 9) имели колоссальный успех там, где трудовое население участвовало полностью в выборной кампании. ? 5, «украинский» список, имел меньше успеха на Левобережной Украине, чем любой из двух предыдущих (? 3 и ? 9) списков.
Правда, успех левых социалистических партий в выборной кампании объясняется, с одной стороны, тем, что украинский трудовой народ, не изуродованный политикой шовинистов, сохранил в себе свои природные своеобразные революционные черты и голосовал за революционные партии. С другой стороны, объясняется это еще и тем, что идея украинского освободительного дела строилась не на трудовом и социальном самоопределении Украины, а на буржуазно-национальном, причем и эта неприемлемая для двадцатого века идея буржуазии проводилась в жизнь ненормально и безответственными людьми, даже когда они натягивали на себя социалистические ярлыки и стремились говорить по-социалистически. От этого суть дела не менялась: вопрос «украинского освободительного дела» оставался замкнутым в крайне шовинистические рамки. Сами главари его, за исключением двух-трех человек, в конце концов тоже продавшихся немецкому юнкерству в совместном походе против революции, представляли собой крайне разношерстный элемент, и это привело в ряды «украинского освободительного дела», даже на руководящие его посты, людей, которые могли говорить по-украински, но которым не место было в рядах украинского освободительного движения...
К первым числам декабря в Екатеринославе фактически торжествовал уже блок большевиков и левых социалистов-революционеров. Гуляйпольский район, признавая эти партии за революционные, тут же безошибочно определил степень их революционности.
Трудящиеся говорили: мы считаем большевиков и левых социалистов-революционеров революционерами за их активную деятельность в революции. Мы приветствуем их как стойких борцов. Но мы опасаемся их как властников, ибо они, восторжествовав за счет наших сил над буржуазией и поддерживавшими ее в ее стремлениях разбить революцию правыми социалистическими группировками, сразу выдвинули свою власть, от которой попахивает властью вообще, которая веками нас душит, властью, которая что-то мало видно, чтобы стремилась использовать свое торжество для водворения в жизнь идеи трудящихся самоуправляться у себя на местах без приказа и указа начальников. Везде учреждаются комиссариаты. И комиссариаты эти больше с полицейским лицом, чем с лицом равного брата, стремящегося нам объяснить, как лучше было бы устраиваться нам самим самостоятельно, без окриков начальников, которые жили на нашей шее до сих пор и не принесли нам ничего, кроме вреда. А раз этого стремления со стороны революционной власти не видно сейчас, раз вместо него учреждаются полицейские институты, из которых вместо совета сыплются окрики начальства, то в будущем его совсем не увидишь. В будущем этот приказ для каждого инакомыслящего и не в такт приказу ступающего по освобожденной земле явится смертью и разрушением его свободы и независимой жизни, к которой мы стремимся...
Труженики Гуляйпольского района определенно знали, что на декабрьском губернском съезде главную роль будут играть уже агенты исключительно большевистско-левоэсеровского блока, стремления которого нет-нет да и вскрывают его государственническо-властническую сущность. Поэтому крестьяне и рабочие Гуляйполя не раз говорили на своих собраниях о том, что нужно быть осторожными и не полагаться на блок революционных партий. От них попахивает чем-то специфическим, обращающим на себя особое внимание.
Крестьяне и рабочие узнали от своих делегатов, что большевик Эпштейн заявил на съезде: «Городской пролетариат пришел к власти, и нужно надеяться, что он создаст себе свое пролетарское государство. Мы, большевики, все силы отдадим ему на помощь созданию этого государства, так как только через него пролетариат достигнет максимума своего счастья...»
Трудящиеся Гуляйпольского района усмотрели в этих словах большевика, что партия большевиков обнаглеет и будет строить за счет крестьянства свое большевистское «пролетарское» государство, и напряженно следили за ходом событий в городах.
Крестьяне по селам снова взялись обучать друг друга, как нужно держать в руках винтовку и стрелять из нее."

25 {Даты указаны по старому стилю.} октября 1917 года рано утром меня разбудил сильный звонок. Мой друг, юнкер Павловского училища, Флегонт Клепиков, открыл дверь и впустил незнакомого мне офицера. Офицер был сильно взволнован.   -- В городе восстание. Большевики выступили. Я пришел к Вам от имени офицеров Штаба округа за советом.   -- Чем могу служить?   -- Мы решили не защищать Временного правительства.   -- Почему?   -- Потому, что мы не желаем защищать Керенского.   Я не успел ответить ему, как опять раздался звонок и в комнату вошел знакомый мне полковник Н.   -- Я пришел к Вам от имени многих офицеров Петроградского гарнизона.   -- В чём дело?   -- Большевики выступили, но мы, офицеры, сражаться против большевиков не будем.   -- Почему?   -- Потому что мы не желаем защищать Керенского.   Я посмотрел сначала на одного офицера, потом на другого. Не шутят ли они? Понимают ли, что говорят? Но я вспомнил, что произошло накануне Ночью в Совете казачьих войск, членом которого я состоял. Представители всех трех казачьих полков, стоявших в Петрограде (1, 4 и 14), заявили, что они не будут сражаться против большевиков. Свой отказ они объяснили тем, что уже однажды, в июле, подавили большевистское восстание, но что министр-председатель и верховный главнокомандующий Керенский "умеет только проливать казачью кровь, а бороться с большевиками не умеет" и что поэтому они Керенского защищать не желают.   -- Но, господа, если никто не будет сражаться, то власть перейдет к большевикам.   -- Конечно.   Я попытался доказать обоим офицерам, что каково бы ни было Временное правительство, оно все-таки неизмеримо лучше, чем правительство Ленина, Троцкого и Крыленки. Я указывал им, что победа большевиков означает проигранную войну и позор России. Но на все мои убеждения они отвечали одно:   -- Керенского защищать мы не будем.   Я вышел из дому и направился в Мариинский дворец, во временный Совет республики (Предпарламент). Я хотел посоветоваться с покойным ныне генералом Алексеевым. По дороге я узнал, что Предпарламент разогнан матросами, что многие его члены арестованы и что Керенский поспешно уехал из Петрограда.   Выстрелов нигде не было слышно, улицы были спокойны, и я с удивлением заметил, что на Невском, по обыкновению, много юнкеров военных училищ. Я сделал заключение, что юнкерам не было отдано приказание оставаться в казармах и что, значит, их нельзя будет быстро собрать, в случае нападения большевиков на Зимний дворец.   Я вспомнил речь Керенского, произнесенную им накануне. Он утверждал, что Временное правительство приняло все необходимые меры для подавления готовящегося восстания.   На Миллионной я впервые встретил большевиков -- солдат гвардии Павловского полка. Их было немного, человек полтораста. Они поодиночке, неуверенно и озираясь кругом, направлялись к площади Зимнего дворца.   Достаточно было одного пулемета, чтобы остановить их движение.   Генерала Алексеева я разыскал только к ночи. Штаб округа был уже занят, и Зимний дворец уже осажден. Его защищали добровольцы женского батальона и немногие юнкера.   С генералом Алексеевым мы решили сделать попытку освободить Зимний дворец, с которым можно было еще сноситься по телефону.   Был 1-й час ночи. Я пошел в Совет союза казачьих войск, и мне удалось убедить представителей казачьих полков и военных училищ собрать хотя бы небольшую вооруженную силу, чтобы попытаться дать бой осаждавшим Зимний дворец большевикам.   В половине второго генерал Алексеев принял депутацию юнкеров и, переговорив с ней, наметил план предстоявших военных действий.   Этим военным действиям не суждено было осуществиться. В два часа ночи, раньше чем казаки и юнкера успели собраться, Зимний дворец был взят большевистскими войсками.. Члены Временного правительства были арестованы. Защищавшие их женщины и юнкера были убиты. На другой день, 26, я получил известие, что генерал Краснов, идет на Петроград во главе казачьих полков, двинутых с фронта.   Я решил пробраться к генералу Краснову.   Я переоделся рабочим. Флегонт Клепиков тоже. В таком виде мы по железной дороге проехали в Павловск. От казаков сводногвардейской сотни мы узнали, что войска генерала Краснова находятся под Царским Селом и что Керенский в Гатчине. Чтобы присоединиться к генералу Краснову, надо было пройти через линию большевистских войск.   В Царском Селе мы наткнулись на заставу большевиков -- броневой автомобиль и роту четвертого гвардии стрелкового полка. В одно мгновение мы были окружены.   -- Кто едет?   Не успели мы еще решить, что нам делать, как Флегонт Клепиков уже выскочил из автомобиля, и я услышал, как он кричал на большевистского офицера, молодого человека в расстегнутой шинели и без погон.   -- Вы с ума сошли! Кто вы такой? Как вы смеете останавливать нас? Разве вы не видите, кто мы и куда мы идем? Я буду жаловаться самому Троцкому! Мы -- Совет союза казачьих войск и едем к генералу Краснову, чтобы убедить казаков не стрелять в своих братьев-большевиков!   -- Вы едете, чтобы прекратить братоубийственную войну? -- переспросил Флегонта Клепикова большевистский офицер.   -- Конечно. И вы обязаны пропустить нас!   -- Не сердитесь, товарищ. Вы свободны. С вами поедут два наших полковых делегата. Они вам помогут.   Я не верил своим ушам. Но уже два "товарища", два стрелка с винтовками, влезли в автомобиль. Через 5 минут мы были у генерала Краснова.   Когда автомобиль остановился, я взглянул на сопровождавших нас делегатов. Они поняли свое несчастное положение и были бледны как полотно. Я не захотел воспользоваться их ошибкой.   -- Ну, "товарищи", налево кругом и бегом марш назад, к вашим большевикам!   Они не заставили повторять приказание. Бросив винтовки, они, как зайцы, побежали обратно. Я прошел в штаб генерала Краснова.  


В Царском Селе

     В Петрограде говорили, что у генерала Краснова 10 000 казаков. В действительности их было 600. Но эти 600 человек были доблестные казаки.   Утром 28 октября я был с Флегонтом Клепиковым в Гатчинской обсерватории у Керенского.   Я сказал ему, что приехал из Петрограда, чтобы принять участие в борьбе с большевиками. Керенский выслушал меня и не Дал мне никакого назначения -- я считался уже тогда "контрреволюционером".   Я вернулся к генералу Краснову и спросил его, почему верховный главнокомандующий находится в такую ответственную минуту не при отряде, а в Гатчине, т. е. в далеком тылу. Генерал Краснов мне ответил:   -- Я просил Керенского уехать. Я боюсь, что речи могут испортить дело.   Последующее показало, что опасения генерала Краснова не были лишены основания.   Около 4 часов дня генерал Краснов подошел к Царскому Селу. На шоссе, у самого въезда, собралось большое количество большевиков -- стрелков Царскосельского гарнизона. Было видно, как они махали руками, и было слышно, что они что-то кричат. Это не были знакомые мне когда-то дисциплинированные полки. Это была вооруженная, нестройная и беспорядочная толпа. Генерал Краснов приказал поставить на шоссе два орудия и послал броневой автомобиль с ультиматумом.   -- Положить оружие в течение пяти минут.   Но не успели еще большевики исполнить приказание генерала Краснова, как сзади, со стороны Гатчины, показался автомобиль. Не останавливаясь и не обращая внимания на стоящие на шоссе орудия, он въехал прямо в толпу шумевших большевиков. Через минуту Керенский говорил речь.   Большевики кричали "ура", казаки покидали посты и смешивались с большевиками, и вскоре невозможно было понять, кто друг и кто враг.   После Керенского говорил его адъютант. Потом автомобиль повернул и умчался обратно в Гатчину. Человек сорок большевиков положили оружие. Остальные отошли на несколько десятков сажен и снова запрудили шоссе. Ультиматум генерала Краснова исполнен не был.   Только поздно вечером, после обстрела, генерал Краснов овладел Царским Селом. Вечером же казаки привели трех матросов-большевиков, пойманных с оружием в руках на станции железной дороги. Генерал Краснов приказав всех троих расстрелять, но они расстреляны не были. Помощник петроградского главнокомандующего капитан Кузьмин воспротивился этому. Вообще я должен сказать, что не только у капитана Кузьмина, но и у многих приезжих из Петрограда -- у комиссаров Временного правительства Войтинского и Семенова, у члена Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Фейта -- наблюдалось стремление бороться с большевиками, по возможности их щадя, как "товарищей". Казаки возмущались этим. Возмущался и Флегонт Клепиков. Громко, в присутствии петроградских должностных лиц. Он доказывал, что победить большевиков можно только при решимости пролить кровь с обеих сторон. За эту "преступную пропаганду" ему при мне был сделан выговор Войтинским и Фейтом.   День 29 октября прошел спокойно. Генерал Краснов ожидал подкреплений, которые ему должны были быть присланы с фронта. Подкрепления эти не подошли. Царское Село было занято казаками, Павловск тоже, но ни в Царском Селе, ни в Павловске не было возможности организовать, за малочисленностью казачьих частей, правильную полицейскую службу. На всех углах раздавались большевистские речи, и на всех площадях происходили митинги солдат и казаков. Я обратил внимание генерала Краснова на опасность такой пропаганды. Он с сожалением пожал плечами:   -- Вы правы. Но что же мне делать? Единственное средство -- арестовать агитаторов. Но Керенский не согласится на это.   -- Разве необходимо согласие Керенского?   -- Он верховный главнокомандующий. На это нечего было возразить.   Я ночевал эту ночь у покойного ныне Плеханова. Я рассказал ему о положении генерала Краснова. Он выслушал меня и спросил:   -- Что же, если казаки победят, Керенский на белом коне войдет в Петроград?   Я промолчал. И тогда Плеханов сказал:   -- Бедная Россия!  


Пулковский бой

     Утром 30 октября генерал Краснов приказал своим 600 казакам перейти в наступление. Штаб его был. перенесен из Царского Села в деревню Александровну.   Под Пулковом Троцкий собрал большие силы. Я не знаю, сколько в точности было большевиков, но во всяком случае их число во много раз превосходило число сражавшихся казаков. Артиллерии у Троцкого было немного, но огонь его орудий был меток, и Александровка обстреливалась без Перерыва шрапнелью и трехдюймовыми снарядами. Очень скоро наступление генерала Краснова остановилось, и большевики начали свои контратаки. Эти контратаки производились цепями матросов, стремившихся обойти Александровну слева и справа. Единственная сотня, находившаяся в резерве, передвигалась постоянно с левого на правый, и наоборот, фланг и сражалась везде, где большевики начинали теснить казаков. Наши орудия стреляли, не умолкая. Это не было, конечно, большое сражение, но оно было кровопролитным и чрезвычайно упорным. Я не могу не отметить, что еще до начала его Керенский из Гатчины телеграфировал в Петроград, что на следующий день он с казаками войдет в столицу. Не знаю, многие ли разделяли эту его уверенность.   Около трех часов дня генерал Краснов попросил меня съездить в Гатчину, к Керенскому, просить подкреплений. Керенский мне сказал, что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий двигаются с фронта на помощь генералу Краснову. С этим известием я и вернулся к вечеру в штаб, но в Александровне застал совсем другую Картину, чем утром. Артиллерийский огонь большевиков стал гораздо сильнее. Стреляли уже шестидюймовые гаубицы. Царскосельский парк обстреливался частым огнем. Чтобы попасть в Александровну, надо было проехать через огонь заграждения. Потери казаков были очень значительны. В самой Александровке свистели ружейные пули. Где-то очень близко стучал неприятельский пулемет. Но генерал Краснов не отступил еще ни на шаг, и я нашел его в той же избе, в которой оставил. И только когда стемнело и выстрелы стали реже, он написал на клочке бумаги несколько слов и передал мне. Я прочел: "У нас нет больше ни снарядов, ни ружейных патронов. Что делать?" Я ответил карандашом: "Отступать к Гатчине и ждать обещанных подкреплений". Генерал Краснов мне сказал:   -- Я тоже думаю так.   Потом он отдал приказ отступать. Казаки в полном порядке, со всей артиллерией и обозами, сотня за сотней стали вытягиваться по Гатчинскому шоссе. В Гатчине нас ожидал Керенский.  


Роль Керенского

     На другой день, 31-го, Керенский собрал военный совет. На этом совете, кроме него, присутствовали: генерал Краснов, начальник штаба полковник Попов, председатель дивизионного казачьего комитета есаул Ажогин, помощник петроградского главнокомандующего капитан Кузьмин, комиссар Временного правительства Станкевич и я.   Керенский поставил вопрос, можно ли еще защищаться или надлежит вступить в переговоры с большевиками?   Голоса разделились. Генерал Краснов, полковник Попов и есаул Ажогин находили, что следует Гатчину защищать. Они указывали на то, что за ночь в Гатчину подвезли снаряды и ружейные патроны, что в Гатчине находится до 800 человек юнкеров и что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий не должны находиться очень далеко, если они действительно двигаются с фронта. Капитан Кузьмин и комиссар Станкевич были другого мнения. Они говорили, что гатчинские юнкера не согласны идти в бой, а согласны только нести караульную службу и что еще до прихода подкреплений Гатчина будет окружена. По их мнению, не оставалось иного выхода, как сговориться с большевиками. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что что бы ни было, но мы обязаны защищать Гатчину до конца. Комиссар Станкевич спорил со мной. Он указывал, что высшие государственные интересы требуют мира с большевиками и что я, не неся ответственности, не отдаю себе отчета в сложности положения. Керенский согласился с ним. Он сослался на полученную им телеграмму от "Викжеля" -- Союза железнодорожников, в которой этот Союз требовал прекращения "братоубийственной войны" и в противном случае угрожал забастовкой. Тут же Керенский приказал капитану Кузьмину вступить в переговоры с большевиками и послал комиссара Станкевича в Петроград для личного свидания с Троцким.   В Гатчинском дворце царили растерянность и беспорядок. Верховный главнокомандующий не отдавал приказаний или, отдавая, отменял их и потом отдавал снова. Никто не знал, что ему делать. Начиналась паника, и чувствовалось, что дело проиграно.   Я не мог примириться с этим позором. После окончания военного совета я остался с Керенским с глазу на глаз. Я сказал ему, что, вступая в переговоры с большевиками, он принимает на себя ответственность неизмеримую. Я просил его подождать хоть несколько часов, пока придут подкрепления, и предложил ему съездить на автомобиле за ними и, кроме того, проехать в расположение польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого и приказать ему от имени Керенского двинуть свой корпус на Гатчину. Керенский мне ответил:   -- Подкрепления не подойдут. Мы окружены. Вы никуда не пройдете. Большевики вас убьют по дороге.   Я настаивал, и Керенский, наконец, согласился. Мне было выдано удостоверение на проезд в польский корпус и тут же был изготовлен приказ на имя генерала Довбор-Мусницкого.   Вечером я прошел попрощаться с Керенским и напомнить ему его обещание подождать от меня известий и воздержаться пока от переговоров с большевиками. Керенский лежал на диване в одной из комнат Гатчинского дворца. В камине горел огонь. У камина, опустив головы, молча, в креслах сидели его адъютанты поручик Виннер и капитан второго ранга Кованько.   Керенский не встал, когда я вошел. Он продолжал лежать и, увидев меня, сказал:   -- Не ездите.   -- Почему?   -- Вы никуда не доедете. Мы окружены.   -- Я в этом не уверен.   -- Я имею сведения.   -- Я все-таки поеду.   -- Не нужно. Останьтесь здесь. Всё пропало. Тогда я сказал:   -- А Россия?   Он закрыл глаза и почти прошептал:   -- Россия? Если России суждено погибнуть, она погибнет... Россия погибнет... Россия погибнет...   Через час я уже ехал по шоссе, по направлению к Луге, где, по моим расчетам, могли быть части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Со мной ехали Флегонт Клепиков и комиссар 8-й армии Вендзягольский.  


Роль генерала Черемисова

     Автомобиль, на котором я уехал из Гатчины, принадлежал моему другу, комиссару 8-й армии Вендзягольскому. Вендзягольский и Флегонт Клепиков поехали со мной.   Была поздняя осень. К вечеру ударил мороз, и дороги заледенели. Под Лугой, в лесу, выпал снег. Я помню, что когда ночью мы остановились, чтобы переменить шину, в темноте, там, куда не хватал свет наших двух фонарей, между запорошенными елями, мелькнуло две красных точки -- два глаза. Минуту эти два глаза пристально смотрели на нас и потом скрылись без шума. Я спросил Вендзягольского:   -- Волк?   -- Нет, лось.   Кроме этого лося, мы до Луги не встретили никого. Гатчина не была окружена со стороны Варшавской дороги. Большевики не угрожали генералу Краснову с тыла, и опасения Керенского, что нас возьмут в плен или что мы будем убиты, не оправдались. У меня явилась надежда, что я успею еще привести войска.   В Пскове не было обещанных Керенскому частей 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Поэтому я решил доехать до Невеля, где стоял штаб 17-го корпуса, командира которого, генерала Шиллинга, я знал за человека решительного. Я рассчитывал, что он сумеет двинуть части своих войск на помощь генералу Краснову.   В Невеле все было спокойно. Генерал Шиллинг мне сообщил, что его корпус почти не тронут большевистской пропагандой, и обещал послать отряд в Гатчину, как только получит приказание от главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова.   С этим его обещанием я уехал во Псков, к генералу Черемисову. В Пскове тоже все еще было спокойно. Но начальник штаба Северного фронта генерал Лукирский и генерал-квартирмейстер генерал Барановский сказали мне, что генерал Черемисов, по-видимому, сознательно, несмотря на приказания покойного ныне генерала Духонина, задерживает отправку войск в Гатчину. Генерал Лукирский прибавил:   -- Если вы явитесь к нему, я не уверен даже, что он вас не арестует. К генералу Черемисову я не явился.   Я послал офицера к генералу Духонину в Могилев с донесением о том, что происходит во Пскове, и, узнав в штабе, что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий, двигавшиеся с Юго-Западного фронта, должны уже находиться около Луги, выехал в Лугу.   Мы не спали три ночи. Было холодно. Автомобиль медленно шел по снегу, и снег медленно падал на автомобиль. В деревнях нас останавливали крестьяне и расспрашивали, что произошло в Петрограде и правда ли, что Керенский арестован. Они возмущались большевиками и говорили, что большевики "забыли Бога".   Я не знал еще, что мои страдания напрасны, что на другой день после моего отъезда из Гатчины матросы ворвались во дворец, что Керенский спасся бегством и что казаки генерала Краснова сдались большевикам. Но я почувствовал, что большевики победили, когда приехал в Лугу.   На улицах толпились солдаты. На всех углах говорились речи. Милиции не было. В городе царил беспорядок. Я послал Флегонта Клепикова посмотреть, что делается на вокзале. Вернувшись, он доложил мне, что эшелоны 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий стоят на запасных путях, но что много также большевистских солдат и что распоряжается ими матрос Дыбенко, впоследствии большевистский морской министр.   Через час я увиделся с офицерами 33-й и 3-й Финляндских дивизий.   -- Давно вы в Луге?   -- Два дня.   -- Почему вы не двигаетесь на Гатчину?   -- У нас нет определенного приказания.   -- Но вы ведь получили приказание от генерала Духонина.   -- Так, точно.   -- Так в чем же дело?   -- Генерал Черемисов за эти два дня отдал пять противоречивых приказаний. То он приказывал погрузиться, то стоять в Луге, То опять грузиться, то возвращаться на Юго-Западный фронт. Люди истомились и перестали что-либо понимать. Большевики, разумеется, ведут пропаганду. Сбивают их с толку. Кроме того, говорят, Гатчина уже пала.   Председатель дивизионного комитета поручик Густав, докладывавший мне это, остановился и ждал приказаний. Я спросил:   -- Но вы желаете сражаться с большевиками?   -- Так точно.   -- Так грузитесь в вагоны.   -- Наш штаб не согласен.   -- Почему?   -- Начальник штаба говорил, что необходимо приказание генерала Черемисова.   -- Попросите сюда начальника штаба.   Начальник штаба мне повторил то, что я услышал от поручика Густава. Генерал Черемисов не только не содействовал, но препятствовал продвижению частей на помощь генералу Краснову.   И когда вечером пришло от него приказание частям 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий погрузиться обратно на Юго-Западный фронт, то люди погрузились беспрекословно, и те еще верные войска, которые предназначались для спасения Петрограда от большевиков, были двинуты не на Петроград, а по направлению к Пскову.   Какими соображениями руководился генерал Черемисов, мне неизвестно. Быть может, он тоже не хотел защищать Керенского. Быть может, он сочувствовал большевикам. Как бы то ни было, его приказания сыграли в то время решающую роль. Уже не оставалось надежды, что можно двинуть какие бы то ни было верные части на Петроград. Для этого надо было бы арестовать генерала Черемисова. Но кругом него были большевики.   Я вернулся во Псков. Во Пскове уже все изменилось. Уже ясно было, что большевики взяли повсюду верх. Те же митинги, что и в Луге, те же речи, тот же уличный хаос. Я решил возвратиться в Петроград, чтобы посоветоваться с друзьями. Я переоделся в форму пехотного капитана и в таком виде Пришел на вокзал.   Через день я был в Петрограде.  


В пути на Дон

     В Петрограде только что закончилось неудачное восстание юнкеров. Город был в страхе. Ночью на освещенных улицах то и дело слышалась ружейная перестрелка. Но это не были вооруженные столкновения. Это были шальные выстрелы красногвардейцев, стрелявших только потому, что у них были винтовки. Сопротивление патриотов в Петрограде было раздавлено. Город жил надеждой на Дон. Говорили, что на Дону генерал Каледин, атаман донских казаков, собирает армию для похода на Петроград.   Генерал Каледин, как и генерал Корнилов, считался при Керенском контрреволюционером. Я, однако, не полагал, что любовь к родине, желание возродить русскую армию и недоверие к "Советам" являются доказательством реакционной политики. Я решил ехать на Дон к генералу Каледину.   В середине ноября я с моим другом Вендзягольским выехал через Москву и Киев в Новочеркасск. Флегонт Клепиков поехал отдельно от нас, но тоже в Новочеркасск. В Москве я увидел сожженные здания, зияющие отверстия в стенах и ямы от разорвавшихся снарядов на мостовых. Москва несколько дней сопротивлялась большевикам, но и здесь патриоты были побеждены. Большевики им мстили жестоко, особенно офицерам. При мне на Курском вокзале, при громком смехе большевистских солдат, подпоручик, мальчик лет 20, был брошен под поезд за то, что не желал снять погоны.   От Москвы до Киева мы ехали больше пяти дней. В двухместном купе 1-го класса нас было 10 человек, из которых 6 бежавших с фронта большевистских солдат. Эти "товарищи" все время произносили угрозы по адресу "грязных буржуев" и несколько раз принимались расспрашивать нас, кто мы такие. Мы отвечали по-польски; делая вид, что не понимаем русского языка. У нас были фальшивые польские паспорта и на фуражках были белые орлы независимой Польши.   За Киевом, на границе области Войска Донского, в вагон ввалились матросы.   -- У кого есть оружие?   У кого находили оружие, того расстреливали на месте. Разумеется, мы были вооружены и, разумеется, мы не ответили ничего. Черноморский матрос выждал минуту и потом обратился непосредственно к нам:   -- Есть оружие?   Мы молча опустили руки в карманы. Я подумал, что на этот раз нам не уйти от расстрела. В купе воцарилось молчание. Мне кажется, что и матросы и солдаты-большевики поняли, что мы будем сопротивляться. Тогда один солдат сказал:   -- Это поляки.   -- Поляки?.., Товарищи, лучше нам отдайте оружие, ведь все равно казаки отберут.   Это "все равно" было прекрасно. Я хотел сказать, что казакам я с удовольствием отдам свой револьвер, но Вендзягольский объяснился за нас обоих:   -- Мы поляки. Едем на Дон по делам польских беженцев.   И он показал фальшивые удостоверения.   Когда мы приехали в Ростов, под Нахичеванью шел бой. Генерал Каледин наступал от Аксайской станицы. Мы оказались в городе, почти осажденном. На пустых улицах можно было видеть большевистских солдат, поодиночке, неохотно направлявшихся на позиции, и носилки с ранеными большевиками. Слышались раскаты орудий, но разрывов не было видно. В гостинице, где мы остановились, было много переодетых в штатское офицеров. Они ожидали, чем Окончится бой. Я сказал одному из них:   -- Если большевики победят, вас всех расстреляют. Почему вы не уходите к генералу Каледину?   -- Как выйти из города?   Действительно, как выйти из города? Чтобы уйти к казакам, надо было пробраться через большевистские войска. Это тоже грозило расстрелом. По-моему, выбора не было. Я посоветовался с Вендзягольским, и мы решили попробовать счастья.   Мы наняли лошадей в Таганрог. И только когда мы выехали на большую дорогу, мы приказали извозчику ехать не в Таганрог, а по противоположному направлению, к Аксайской станице.   -- Но, барин, нас поймают большевики.   -- Бог милостив. Поезжай.   В открытом поле не было ни души. Начиналась метель. Снег сплошной стеной вился перед нами. Направо, все ближе и ближе, грохотали орудия. Вдруг из-за снежной стены, совсем близко от нас, раздался чей-то повелительный окрик:   -- Стой!   Извозчик остановился.   -- Кто такие?   -- Свои.   Я ответил "свои", но я не знал, с кем мы имеем дело -- с казачьим караулом или с большевиками. Кто-то, в башлыке и с винтовкой в руках, подошел к нам и потребовал паспорта. Мы подали наши польские документы.   -- Ладно. Поезжай дальше.   Опять метель. Опять занесенная снегом большая дорога. Опять гром орудий. Но извозчик, уже улыбаясь, оборачивается ко мне:   -- А ведь это наш, донской, калединец.   -- Казак?   -- Так точно, казак.   Значит, мы уже не на большевистской, а на русской земле. В снежном тумане прямо навстречу нам вырастает конный разъезд.   -- Кто такие?   -- К генералу Каледину.   -- Откуда?   -- Из Петрограда.   -- С Богом.   Но в Аксайской станице нас встретили с недоверием. В одну минуту наш извозчик был окружен толпой казачек и казаков, и я в третий раз услышал вопрос:   -- Кто такие?   -- К генералу Каледину.   -- Зачем?   -- Из Петрограда.   -- Из Петрограда?.. А не из Ростова ли вы?   -- Ну да, мы ехали через Ростов.   -- Как же вас большевики пропустили?.. Нет, тут что-то не так... Не шпионы ли вы?   И сейчас же со всех сторон раздались голоса:   -- Держи их. Это шпионы!   -- Шпионы... Большевики...   -- Большевистские офицеры...   -- В станичное управление!   -- Чего там? Если большевики -- расстрелять!   Нас под конвоем отвели в станичное управление. Вендзягольский вынул наши польские паспорта, но я подошел к станичному атаману и сказал ему правду;   -- Я -- такой-то. Это мой товарищ, комиссар 8-й армии Вендзягольский. Документы у нас фальшивые. Доказать мы ничего не можем. Но мы едем к генералу Каледину. Если вы не верите нам, арестуйте нас и отправьте в Новочеркасск.   Станичный атаман, полковник Васильев, встал и протянул мне руку.   -- Я вас знаю. Вы -- член "Совета союза казачьих войск". Никаких удостоверений не нужно.   И вошедшие с нами в станичное управление казаки стали подходить к нам и поздравлять с благополучным приездом.   На следующий день мы были в Новочеркасске.  


"Донской гражданский совет"

     В Новочеркасске, кроме ныне покойного атамана донских казаков генерала Каледина, я застал еще генералов Алексеева и Корнилова. Генерал Алексеев стоял во главе "Донского гражданского совета", имевшего политическое руководительство над создавшейся на Дону Добровольческой армией. Командовал ею генерал Корнилов.   Добровольческая армия создавалась с величайшим трудом. Не было денег. Не было оружия, шинелей и сапог. Каждый доброволец, для того чтобы попасть на Дон, должен был пройти через линию большевистских войск. Наконец, на Дону не все было спокойно. Если некоторые казачьи полки сражались с большевиками, то другие, в особенности те, которые возвращались с фронта, приносили с собой дух большевистского мятежа, и были случая, когда казаки убивали своих офицеров. Казачьи полки на фронте очень долго не поддавались большевистской пропаганде. Более того, очень долго они усмиряли волнения в пехоте. Но когда фронт дрогнул, когда генерал Корнилов был арестован, когда Керенский бежал сначала из Петрограда и потом из Гатчины, когда генерал Духонин был убит, когда Ленин объявил, что мир должен быть заключен "снизу", т. е. самой армией, фронтовые казаки не выдержали и перешли на сторону большевиков. Если прибавить к этому, что русское, не казачье, население Дона, в частности рабочие Донецкого бассейна, было сильно заражено большевистскою пропагандою, то станет ясно, в каких поистине исключительно тяжелых условиях приходилось генералам Алексееву и Корнилову создавать надежду России -- Добровольческую армию. И несмотря на все затруднения, ценою бесчисленных жертв, армия эта все-таки создалась. Большевики не смогли уничтожить ее. Она сражается с ними до сих пор и именно благодаря ей мы, русские, имеем право сказать, что никогда и ни при каких обстоятельствах мы не положили оружия перед германо-большевиками. Благодаря ей была спасена честь России.   "Донской гражданский совет" в то время (декабрь 191? года) состоял исключительно из так называемых "буржуазных" элементов. В него входили, кроме генералов Каледина, Алексеева и Корнилова, расстрелянный впоследствии большевиками помощник атамана донских казаков Богаевский, бывший министр торговли и промышленности Федоров и "кадеты" Парамонов, Степанов, Струве и другие. В программе своей, однако, "Донской гражданский совет" утверждал принцип народного суверенитета, т. е. Учредительного собрания. Само собой разумеется, что он оставался верен союзникам и не признавал Брест-Литовского мира.   Отмежевание от демократии составляло политическую ошибку. Оно давало повод обвинять "Донской гражданский совет" в замаскированной реакционности. Даже "Совет союза казачьих войск", представлявший умеренную казачью демократию, был недоволен политикой генералов Алексеева, Каледина и Корнилова.   В беседах с ними я старался убедить их, что в "Донской гражданский совет" необходимо включить демократические элементы и что только таким путем можно привлечь на свою сторону казачью массу. После долгих переговоров генералы Алексеев, Каледин и Корнилов согласились со мной, причем наибольшее сочувствие я встретил в генерале Корнилове. В "Донской гражданский совет" в конце декабря вошли четыре социалиста и демократа: член Донского круга независимый социалист Агеев, председатель Крестьянского союза Мазуренко, комиссар 8-й армии Вендзягольский и я. Тогда же была напечатана декларация, снова заявлявшая о необходимости созыва Учредительного собрания и утверждавшая право народа на землю.   В Новочеркасске политические страсти были обострены. С одной стороны, подготавливалась большевистская революция, вспыхнувшая в начале марта. С другой -- намечалось в некоторых офицерских кругах монархическое движение. Каждый вечер в городе раздавались выстрелы. Каждый день производились аресты. До какой степени, политическая атмосфера была напряжена, показывают следующие примеры. Мой друг Вендзягольский однажды в 6 часов вечера возвращался домой по главной улице Новочеркасска. Неизвестный человек в штатском догнал его на извозчике, остановился И выстрелил в него три раза из револьвера. Я помню также, что в ночь под рождество генералы Алексеев И Корнилов, адъютанты и я вышли после заседания из дворца атамана. Когда "мы поравнялись с городским садом, из-за решетки раздались выстрелы. Кто-то стрелял почти в упор, ибо пуль не было слышно, но были видны в нескольких шагах от нас, на высоте человеческого роста, голубоватые молнии выстрелов. И я помню еще случай, происшедший со мной.   Я жил с Флегонтом Клепиковым и Вендзягольским.   Однажды утром Флегонт Клепиков доложил мне, что меня желает видеть неизвестный офицер, артиллерист. Я попросил войти. Вошел молодой человек, очень бледный и весь увешенный оружием. Кроме обычных сабли и револьвера, на поясе его я заметил еще карабин Маузера и за поясом большой черкесский кинжал. Он не сел, несмотря на мое приглашение, а, очень взволнованный, подошел вплотную ко мне. Потом Флегонт Клепиков; мне признался, что во время нашего разговора он стоял за полуоткрытою дверью, с револьвером наготове.   -- Чему могу служить?   Офицер долго не мог произнести ни слова. Я повторил:   -- В чем дело?   -- Вас убьют.   -- Это не так легко сделать.   Офицер отступил на шаг. Мне стало жалко его, я видел, что у него не хватает решимости.   -- Но ведь вот я, например, я могу вас убить...   -- Попробуйте.   -- Я вооружен, а вы нет...   -- Во-первых, я тоже вооружен. Во-вторых, если бы даже вам удалось меня убить, вы живым не выйдете из этой квартиры. В-третьих, что это все значит?   Офицер сел и, опустив глаза, избегая моего взгляда, сказал:   --- Есть группа монархистов, которая решила вас убить. Я пришел вас предупредить...   -- С целым арсеналом оружия?   Офицер пролепетал в полном смущении:   -- Вы донесете полиции?   Мне снова стало жалко его:   -- Нет, я не донесу. Уходите.   Он ушел. Через несколько дней я выехал в Петроград. "Донской гражданский совет" поручил мне войти в сношение с некоторыми известными демократическими деятелями, в том числе с Чайковским. Я должен был предложить им приехать на Дон и принять участие в заседаниях "Совета". Мне было выдано удостоверение за подписью генерала Алексеева. Я зашил его в полушубок, а в карман положил фальшивый паспорт: чтобы проехать в Петроград, надо было снова пройти через линию большевистских войск. Флегонт Клепиков поехал со мной. Когда мы уезжали, контрразведка предупредила меня, что мой отъезд известен большевикам и что, по полученным сведениям, меня большевики арестуют в Воронеже, где устроена ими засада.   Я доехал благополучно до Петрограда и, исполнив, возложенное на меня "Донским гражданским советом" поручение, выехал в Москву, чтобы из Москвы вернуться на Дон. Но на Дону вспыхнула большевистская революция. Ростов и Новочеркасск были взяты большевиками, генералы же Алексеев и Корнилов увели небольшую Добровольческую армию в донские степи, откуда она с боем пробилась на Северный Кавказ. Я оказался отрезанным от "Донского гражданского совета" и даже не знал, существует ли он еще или члены его расстреляны при взятии Новочеркасска. Я решил остаться в Москве.  

Брест-Литовск и развал армии

На более серьезные препятствия принцип самоопределения натолкнулся, когда Республика Советов оказалась лицом к лицу с германским империализмом. Содержавшиеся в Декрете о мире предложения о заключении перемирия и начале переговоров были обращены ко всем странам, участвующим в войне. Но несмотря на неоднократные напоминания, союзные державы игнорировали их. 
Поэтому Советское правительство само повело с центральными державами переговоры, результатом которых явилось заключенное в первых числах декабря в Брест-Литовске перемирие.
Мировая война длилась уже три с половиной года. Обе коалиции серьезно обескровили друг друга. На протяжении 1917 г . был предпринят не один зондаж с целью заключения мира, но все попытки оказались бесплодными. Германо-австрийский блок имел в активе некоторые успехи, вроде разгрома итальянских войск под Капоретто, помогал ему и кризис в России. В то же время он начинал ощущать тяжесть таких ударов, как вступление в войну Америки, и все меньшую эффективность действий германских подводных лодок против транспортов Антанты. Вот почему центральные державы; согласились на переговоры. Однако после формального одобрения великодушных советских предложений Германия под влиянием своих военных кругов быстро перешла к грубому навязыванию собственных условий мира. Она прибегла к циничному, чтобы не сказать издевательскому, переиначиванию самих советских принципов. Раз речь идет о самоопределении, пускай русские откажутся от целого ряда территорий: их государственную участь решат местные политические группы, в прогерманских настроениях которых немцы не сомневались.
Находившееся в изоляции Советское правительство не могло противопоставить притязаниям противника почти ничего, кроме идей. Армия расползалась. Ее распад начался еще до Октября. Под ружьем еще числилось 10 млн. человек, из которых 6 млн. были на различных фронтах в составе действующей армии . Но в подавляющем большинстве своем эти люди не желали больше ни участвовать в войне, ни оставаться в рядах армии. Они сыграли решающую роль в победе Советов, но рассчитывать на них в деле обороны страны было нельзя. Теперь, когда защищать приходилось новую революцию, а не обязательства царизма и российской буржуазии, большевики, как скажет Ленин, сделались «оборонцами». Но солдаты ими еще не сделались. К тому же и сами большевики считали необходимым разрушить старую военную машину; это орудие феодально-буржуазного государства подлежало уничтожению. За исключением отдельных частей, таких как отряды балтийских матросов, латышских стрелков и еще несколько полков, старая армия не годилась для использования ни на фронте, ни в гражданской войне .
Советская власть приняла меры к демократизации армии. Были 
отменены чины и установлена выборность командиров самими солдатами. Но все эти меры способствовали скорее разрушению старого, нежели созданию нового. Большевики решили ускорить демобилизацию, начав со старших по возрасту контингентов, чтобы придать ей хоть сколько-нибудь упорядоченный характер. Решить эту задачу им удалось лишь частично. Декрет о демобилизации последних контингентов был подписан в апреле, когда старая армия уже совершенно распалась . Лишь в октябре — ноябре 1917 г . личный состав дивизий на Северном и Западном фронтах сократился на 26 % . Измотанные тремя с лишним годами войны и окопной жизни, солдаты уходили с позиций, не дожидаясь приказов. Оголенными оставались целые участки фронта. Многие военнослужащие присваивали себе имущество, в том числе и деньги, собственных частей. Другие прихватывали с собой оружие. Иной раз дело доходило до продажи оружия немцам. Солдат неудержимо тянуло домой, в деревню, где в это время шел раздел земли. Беспорядочный поток, хлынувший в глубь страны, резко усугублял всеобщую дезорганизацию .
В то время как старая армия таяла, «как снег под лучами солнца», большевики пытались начать создание новых вооруженных сил на базе добровольческих частей типа Красной гвардии. Ленин даже думал, что они успеют создать достаточно внушительные силы — порядка 300 тыс. человек, — способные прикрыть оголившиеся участки фронта . Эти проекты были еще на бумаге, когда Германия предъявила Советскому правительству свои требования. Их удовлетворение сулило мир, но, конечно, это был не «демократический мир», а жестокий и унизительный «мир».


Дебаты о мире

Неумолимо надвигающаяся угроза неизбежного поражения породила в рядах большевистской партии драматически острый кризис. Следует иметь в виду, что на протяжении политических битв 1917 г . большевики даже вопроса не ставили о сепаратном мире. Сейчас это может казаться наивностью. Но вера в то, что смелая и благородная мирная инициатива, честное соглашение повсюду ускорят революционный процесс, который приведет к миру и началу социализма, — эта вера была весьма распространена и живуча. С империализмом нужно сражаться, а не заключать мир — такова была предпосылка, из которой исходили все. И вдруг они оказались перед отнюдь не простой дилеммой. Зарницы революции вспыхивали в Германии, Австрии, Италии. Сами члены австрийской и германской делегаций в Бресте испытывали тревогу, видя, как русские события отражаются на их собственном «внутреннем фронте». Но дальше этого дело не пошло. Дискуссия, развернувшаяся между руководителями большевиков, имела огромное значение, причем не только из-за ее непосредственных результатов. В ней впервые открыто столкнулись все те выдающиеся в политическом и интеллектуальном отношении деятели, которым предстояло в последующее десятилетие играть первые роли в верхах советского общества.
Дебаты большевистских вождей вокруг вопроса о Брестском мире, как его стали потом называть, относятся к числу наиболее изученных глав советской истории, поскольку все основные документы дискуссии давно обнародованы . Борьба развернулась вокруг трех тезисов. Первый — его выдвинули Бухарин и группа «левых коммунистов» — одобрял идею революционной войны: нужно продолжать воевать, отступая в случае необходимости до Урала и прибегая даже к приемам партизанской борьбы. Организация сил будет происходить в ходе самого сопротивления, вплоть до того момента, когда на выручку к русским рабочим придет революция на Западе. В этой схватке нужно поставить на карту саму власть Советов, ибо в противном случае, при капитуляции на внешнем фронте, эта власть все равно рискует утратить смысл своего существования и стать чисто формальной.
Второй тезис выдвигался, по существу, Троцким и сближался с бухаринским в смысле отказа от принятия империалистического мира. В согласии с немецкими условиями сторонники этой линии видели опасность отрыва от революционного движения на Западе и угрозу возобновления обвинений большевиков в том, что они являются немецкими агентами. В то же время Троцкий видел выход в одностороннем отказе от продолжения военных действий. Советское правительство, по его мысли, должно было односторонне объявить об окончании войны. Немецкие генералы не смогут тогда возобновить военные операции из-за противодействия внутренней оппозиции. Обобщенным выражением этой позиции служила формула «ни мира, ни войны».
Третье предложение исходило от Ленина и группы меньшинства среди партийных руководителей. Они отстаивали необходимость мира любой ценой, ибо у страны не было армии, способной к сопротивлению, а народные массы были изнурены. Конечно, революция на Западе — а она, несомненно, произойдет — принесет спасение, хотя никто не может с точностью предсказать, когда именно это будет. В ожидании же этого момента, всемерно способствуя его приближению, не следовало забывать, что Россия пока единственная страна, где революция уже победила. Эта страна должна была обеспечить себе хотя бы «короткую передышку», необходимую для внутренней организации и создания армии. Иначе погибнет и советская власть. Размежевание не ограничивалось верхушкой партии: расколотыми оказались и сами ее ряды. Большинство было против мира. В особенности против него были настроены партийные организации рабочих центров и областей: Петрограда, Москвы, Урала, Донбасса, Иваново- Вознесенска, Харькова — те самые, которые составляли авангард революции. Они продолжали выступать против принятия германского диктата вплоть до апреля — мая 1918 г ., когда мир уже был заключен . Проведенный в самый драматический момент переговоров опрос по телеграфу наиболее крупных Советов выявил такое же размежевание: 262 были за мир, 233 — против; среди первых преобладали Советы сельских районов, среди вторых — городские 16 . Сами по себе эти цифры, впрочем, не давали исчерпывающей картины, ибо под воздействием событий и в ходе дискуссии многие партийные организации и многие Советы переменили точку зрения.
Против мира прежде всего были партия и ее наиболее активные деятели. Иначе были настроены массы. В анкете для делегатов VII экстренного съезда партии, созванного в марте для одобрения Брест-Литовского мирного договора, один из членов московской делегации писал: «Большинство сознательных активных работников на месте за войну... Массы несознательные... за мир во что бы то ни стало». Другие ответы в основном совпадали с этим . Ленин окончательно уточнил свою позицию после опроса делегатов съезда по демобилизации армии в конце декабря; на вопрос о войне солдаты отвечали, что не будут больше сражаться. Примечательно, что почти все военные организации партии были за мир. «Смерть не страшна! Будь что будет», — писали большевики Донбасса . Крестьянские же резолюции куда более прозаически и горестно высказывались «за заключение хотя и позорного, но необходимого в настоящий момент мира» . В этом и состояло подлинное противоречие.
История брестских переговоров широко известна . Позиция Троцкого позволяла сохранять компромисс между различными позициями советских руководителей — большевиков и левых эсеров (последние были целиком против заключения мира) — до тех пор, пока можно было тянуть время на переговорах. В ораторских поединках за столом переговоров в Бресте блистательный глава советской дипломатии успешно противостоял главе немецкой стороны Кюльману, умело используя заседания в качестве трибуны революционной пропаганды. Однако, подписав сепаратный договор с Центральной радой, кстати сказать, уже изгнанной к этому времени из Киева, центральные державы в огромной степени усилили свою позицию на переговорах. Именно тогда, 9 февраля , немцы ультимативно потребовали подписания мира на поставленных ими условиях.
Днем позже Троцкий ответил знаменитым заявлением о том, что советская власть отвергает диктат, но в то же время не будет больше воевать и продолжит демобилизацию армии. Растерянность противника была недолгой. 18 февраля немцы возобновили наступление на фронте, опрокидывая слабые заслоны русских. Уцелевшие от старой армии части обращались в бегство или отступали, не оказывая сопротивления. Предпринимались на ходу попытки организовать оборону с помощью первых добровольческих отрядов, но это не могло существенно повлиять на ход военных действий. В обстановке гнетущей тревоги собралось заседание Центрального Комитета
партии, на котором Ленин, угрожая отставкой, добился санкции подписание мира.
Новые условия, навязанные немцами, были намного тяжелее прежних. Помимо утраты оккупированных территорий Россия должна была отказаться от Эстонии и Латвии, вывести войска с Украины и из Финляндии, заключить с Украиной сепаратный мир, уступить туркам некоторые районы Закавказья, принять тягостные экономические условия. Унизительный договор был подписан 3 марта делегацией во главе с другим членом ЦК, Сокольниковым, который заявил, что подчиняется необходимости, «не имея возможности…, выбора». Этот акт был одобрен VII съездом партии, состоявшимся 6—8 марта, а затем ратифицирован 15 марта IV Чрезвычайным Всероссийским съездом Советов.
Все это происходило в момент, когда судьба советской власти зависела от дальнейших намерений немцев, которые теперь могли занять Петроград со дня на день. 12 марта Советское правительств переехало в Москву; прежде чем обосноваться в Кремле, оно размещалось в гостинице «Националь». Смена столицы, как постановил съезд Советов, должна была быть «временной» . Но что, в сущности, могло считаться окончательным в те дни трагической неопределенности?

В марте 1918 года город Киев и большая часть Правобережной Украины были заняты экспедиционными монархическими немецкими и австро-венгерскими армиями. По договору с Украинской Центральной радой, которая возглавлялась украинскими «социалистами» под председательством престарелого украинского социалиста-революционера проф. Грушевского, эти армии вступили на революционную украинскую территорию и повели свое гнусное наступление против революции. При прямом содействии как самой Украинской Центральной рады, так и ее агентов, немецко-австрийско-венгерское монархическое командование установило по всей Украине свою шпионскую сеть против революции. Немецко-австрийско-венгерские экспедиционные армии и отряды Украинской Центральной рады были еще на правой стороне Днепра, как уже вся левобережная часть Украины кишела многочисленными их агентами, шпионами и провокаторами.

Трудящиеся Гуляйпольского района и самого Гуляйполя не знали в этот период того дня, в который не было бы митинга, где бы их не провоцировали в деле революции на пользу контрреволюции. Наводнение шпионами и провокаторами самой революционной части Украины, какой являлась ее левобережная часть, естественно объединило гуляйпольских украинских шовинистов в организацию «революционного» характера под знаменем социалистов-революционеров. Во главе этой организации стояли агроном Дмитренко, П. Семенюта (Рябко), А. Волох, Волков и Приходько. Четыре последних — прапорщики. Большинство из них крупные собственники-землевладельцы. Волков — владелец мануфактурного магазинчика...

С прославлением того, что немецко-австро-венгерские контрреволюционные армии с такими же контрреволюционными отрядами Украинской Центральной рады идут, рвут и топчут все живые силы революции, выступали гуляйпольские социалисты-"революционеры"-шовинисты на каждом митинге. А то, что революционные труженики их за это гнусное дело не преследовали, считая, что свобода слова, как и свобода убеждений, есть неотъемлемое право каждого человека, ободрило этих социалистов-"революционеров». И они созвали самостоятельно всеобщий сход-собрание гуляйпольских тружеников. Выступление социалистов-шовинистов на этом сходе-собрании обещало быть особенно интересным и сильным. Его организаторы темой своего выступления намечали выяснение вопроса: кто из гуляйпольских тружеников за Центральную раду (а следовательно, и за немецко-австро-венгерское юнкерство, ведшее шестисоттысячную армию против революции) и кто против нее? И если против, то под каким флагом? Все выступавшие ораторы изощрялись в своих речах до пошлости. Никаких границ для лжи во имя «неньки Украины» с ее независимой государственностью, тюрьмами и тюремщиками с палачами.

Все: революция, свобода, все труженики села и города, бросавшиеся навстречу революции и, подхватив ее лучшие цели, развивавшие ее,- должно умереть.

В противном случае, говорили ораторы, социалисты-шовинисты, мы с нашими братьями-союзниками (имея в виду Вильгельма II немецкого и Карла австро-венгерского с армиями, умертвим все это силой.

Кто не сопротивляется могущественным армиям наших союзников, тех немецкое командование при содействии Центральной рады... снабжает сахаром, мануфактурой, обувью, которые в тысячах поездов идут вслед за ними. Был период ужасного голода в этих предметах, говорили труженикам ораторы «социалисты».

Но кто сопротивляется, тем нет пощады! Села и целые города уничтожаются огнем, население их забирается в плен и десятый по счету расстреливается, а остальные... остальные понесут тяжелую кару за свою «зраду» (измену) от своих же «братив-украинцив»...

Услышав эти заявления, я внес предложение о том, чтобы все митинговые ораторы со стороны организаторов митинга придерживались в своих речах справедливых данных. Затем я обратился к гражданам с кратким словом пояснения положений, высказанных ораторами — сторонниками позорного союза Украинской Центральной рады с монархами, и сделал выводы из того, что говорилось этими ораторами и их оппонентами. И митинг окончился не в пользу его организаторов и всего того, что они выдвигали и защищали перед присутствовавшими на нем массами тружеников. Абсолютно подавляющим большинством голосов была вынесена резолюция, призывающая всех трудящихся к активной вооруженной борьбе против Центральной рады и ведомых ею немецко-австро-венгерских контрреволюционных армий.

Резолюция не удовлетворила организаторов митинга. Они упросили собрание проголосовать, под каким знаменем может быть проведена эта активная вооруженная борьба против Украинской Центральной рады и ее союзников, «братски протянувших ей свою руку в деле спасения Украины».

Собрание исполнило их просьбу, проголосовало... и в результате разделилось на три группы, одна из коих перешла на сторону организаторов митинга, следовательно, и Центральной рады. Другая приняла сторону левого эсера Миргородского. Третья осталась вокруг гуляйпольской крестьянской группы анархо-коммунистов.

При попытке сделать учет численности каждой группировки группа, перешедшая на сторону левого эсера Миргородского, слилась со сторонниками организаторов митинга вместе со своим «временным» лидером. Трудно было понять роль левого эсера Миргородского в данном случае. Попытались его запросить о его поведении, но он не нашел удовлетворительного для нас ответа и сознался в ошибке своего маневра лишь тогда, когда митинг кончился.

Однако и при объединении двух групп сторонники Украинской Центральной рады оказались в абсолютном меньшинстве. Резолюция, вынесенная гражданами, присутствовавшими на митинге, при первом же запросе их мнения была утверждена и пополнена еще более резкими порицаниями рады и шедших с нею немецких армий.

Тогда лидер украинской шовинистической организации, называвшейся организацией социалистов-революционеров, прапорщик Павел Семенюта-Рябко взобрался на трибуну и воинственно-поднятым голосом заявил трудящимся: «Ну, ничего! Придет время, вы раскаетесь. Но не всем будет прощено, в особенности анархистам. Недалек тот час, когда наша армия вступит в Гуляйполе: тогда мы поговорим с вами. Помните, что наши союзники-немцы сильны! Они помогут нам восстановить порядок в стране, и анархистов вы не увидите больше возле себя».

Эти истерические выкрики и угрозы возмутили всех тружеников, но анархисты — крестьяне Гуляйполя поспешили выступить с заявлением, что этот вызов прапорщика Семенюты принимают. Но мы просим, сказал один из анархистов, чтобы прапорщик Семенюта-Рябко пояснил эти надежды на то, что немцы помогут Украинской Центральной раде провести в жизнь страны свои законы и восстановить порядок, при котором анархистам суждено быть в тюрьме.

— Там будете проповедовать свои идеи! — воскликнул увлекшийся прапорщик.

В рядах слушавших его речь раздались голоса: «Гоните его с трибуны! Бейте его!»

Анархисты опять уполномочили одного из своих товарищей заявить всем присутствовавшим на митинге, что для них совершенно ясной стала теперь надежда украинской шовинистической организации на приход контрреволюционных немецких армий сюда, в Гуляйполе. С помощью этой грубой силы украинская шовинистическая организация задается целью «помститься» (отомстить) над революцией.

— Не над революцией, а над большевиками и анархистами! — раздался голос со стороны группы украинских шовинистов-"социал-революционеров», окружавшей своего лидера прапорщика Семенюту-Рябко.

— Ну так знайте же, господа шовинисты, мы, анархисты, будем реагировать на ваш гнусный вызов, — заявил секретарь группы анархистов...

Гуляйпольская крестьянская группа анархистов-коммунистов довела до сведения революционного комитета о том, что она объявляет террор против всех, кто осмеливается сейчас или готовится в будущем, после победы контрреволюции над революцией, преследовать анархическую идею и ее безыменных носителей. Первым шагом к этому группа считает убийство прапорщика Семенюты-Рябко, который был в момент этого второго группового заявления в комитете и ввиду неполучения своевременного от него ответа был убит членами группы. Весть об этом убийстве вызвала тревогу в революционном комитете. Каждый член комитета ходил, ничего не делая и ни с кем не говоря, словно пришибленный. Представители же группы спокойно взялись за работу.

После этого я пошел на заседание группы, где выступил за отмену объявленного террора и выслушал ряд укоров за это. Многие товарищи усматривали в моем выступлении защиту активных агентов контрреволюции и, не стесняясь, высмеивали меня. Их дерзость меня злила, а самостоятельность радовала и сильнее давала мне чувствовать, что моя работа с молодыми членами группы даром не пропадает.

Но приведенные мною доводы «за» и «против» террора в конце концов были группой приняты за основу пересмотра объявленного ею террора, и в результате ряда заседаний и деловых товарищеских споров группа отменила свое предыдущее постановление о терроре и зафиксировала в своем протоколе, что, пока враги революции только кричат против нее и оружия в руки не берут, намеченные против них террористические акты отменить.

Молодые члены группы долго не хотели понять отмены этих актов. И не раз бросали в мою сторону, что «товарищ Махно хочет явных контрреволюционеров переубедить, чтобы они стали революционерами. Этим товарищ Махно может нанести тяжелый удар единству группы» и т. д. (...)

Однако момент был такой, что считаться с тем, что кто-либо выйдет из группы, ни в коем случае нельзя было. То был момент, когда контрреволюция, несомая на штыках немецких армий, уже определенно брала перевес над разрозненными защитниками революции — красногвардейскими отрядами. Следовательно, для такого района, как Гуляйпольский, который мог бы выставить большие силы для защиты революции, работа должна была вестись в другом направлении. В Гуляйполе нужно было еще сильнее и выпуклее утверждать межпартийный мир, равенство и свободу революционных мнений, потому что Гуляйполе в данный момент являлось базой формирования духовных и вооруженных сил защиты революции.

Наивные выкрики моих юных друзей по моему адресу меня поэтому не занимали. Передо мной встал во весь рост вопрос об организации вольных батальонов против Центральной рады и ее союзников — шестисоттысячной немецкой и австро-венгерской армии...

Начало Первой мировой войны заставило политические партии и движения России определить собственную позицию и действовать в соответствии с нею при решении практических задач. Не были исключением и анархисты .
До 1914 г. ни одно событие не вызывало среди них столь острого размежевания. И хотя в 1920–1930-х гг. авторы, писавшие в русле официальной советской историографии, отрицали какую-либо антивоенную деятельность анархистов в 1914–1917 гг., уже в 1960-х – середине 1980-х гг. она получила освещение в обобщающих трудах по истории российского анархизма. С начала 1990-х гг.
появились новые работы, посвящённые анализу взглядов и действий идеологов и участников анархистского движения в столицах и отдельных регионах Российской империи. Однако комплексное исследование антивоенной борьбы анархистов не проводилось. Более того, большинство историков до сих пор игнорируют деятельность эмигрантских анархистских организаций, хотя развернувшиеся в эмиграции споры оказывали влияние и на тех, кто оставался в России.
В конце XIX – начале XX в. важной составляющей идеологии анархизма был антимилитаризм. П.А. Кропоткин разоблачал современные войны как следствие борьбы капиталистических элит за передел сфер экономического влияния. Судя по рассуждениям Петра Алексеевича в «Речах бунтовщика» (1885) и «Современной науке и анархии» (1913), его взгляды не менялись в течение многих лeт. B 1885 г. он писал: «Мы сражаемся теперь, чтобы обеспечить нашим крупным промышленникам тридцать процентов прибыли, баронам капитализма – господство на бирже, акционерам рудников и железных дорог – ежегодный доход в сто тысяч франков... Открывать новые рынки, навязывать свои товары, хорошие или дурные – вот что составляет основу современной политики». «Причина современных войн всегда одна и та же, – заявлял он в 1913 г., – это соперничество из-за рынков и из-за права эксплоатировать отсталые в промышленности нации... В самом деле, все войны, какие происходили в Европе за последние полтораста лет, были войнами ради интересов торговли, ради права эксплоатации». При этом Кропоткин не делал различий между великими державами. Предотвращению войн, по мнению теоретиков анархизма, должна была способствовать пропаганда дезертирства, а в случае объявления мобилизации трудящимся воюющих стран следовало начать всеобщую стачку, которая могла бы перерасти в анархическую социальную революцию. Нельзя согласиться с тем, что размышления относительно «практических шагов и мер в случае начала такой масштабной войны, какой явилась 1-я мировая», «не нашли серьёзного отражения в теории анархизма». Русско-японская война подтвердила антимилитаристскую позицию российских анархистов. Кропоткин осудил захватнические планы сторон. «Настоящая война, – утверждал он, – является торжеством самых низменных капиталистических инстинктов, против которых всякий мыслящий человек должен бороться». Эту позицию разделяли и анархистские организации России. Так, анархисты-коммунисты Белостока, возложив вину за столкновение с Японией на «собственников» и государство, призывали рабочих, крестьян и «люмпен-пролетариев» к срыву мобилизации и дезорганизации военной промышленности и транспорта. Они ожидали, что массовое антивоенное движение перерастёт в революцию: «Все богатства вы передадите в общее пользование – устроите коммуны, причём вы там уничтожите государство и они будут безгосударственными... Босяки пусть организуют банды для нападения на собственность, рабочие – устраивайте стачки и бунты, крестьяне – берите силой землю и запасы, всё, что вам нужно. Нападайте на охраняющие капитал государственные учреждения, отказывайтесь платить подати и налоги». Таким образом, российские анархисты выработали и пропагандировали систему действий в условиях войны.
Изучая анархистское оборончество, исследователи акцентируют внимание на поддержке им стран Антанты, которые рассматривались как защитники демократических завоеваний трудящихся от Германии, ассоциировавшейся с милитаризмом и консервативными ценностями. Но среди анархистов были оборонцы и прогерманского толка, такие как Э. Мюзам и Б. Вилле (Германия), М. Кон (США). Как свидетельствовал политкаторжанин Ф.М. Пучков, среди находившихся в российских тюрьмах «анархистов-эксистов» было много «германофилов», связывавших свои надежды на амнистию с победой Германии. Впрочем, эта позиция не была ни широко распространена, ни представлена в русскоязычной печати. Российские оборонцы придерживались позиции П.А. Кропоткина. В первом «Письме о текущих событиях», опубликованном в сентябре 1914 г. в газете «Русские ведомости», он обратился к общественности России с призывом «помогать Европе раздавить врага самых дорогих нам заветов: немецкий милитаризм и немецкий завоевательный империализм». Победа Антанты, полагал он, должна была привести к переустройству государств на федеративных началах и предоставлению независимости или автономии национальным меньшинствам. Этот призыв признанного лидера международного анархистского движения поверг в шок многих его последователей. Некоторые, как один из лидеров анархистов в США Ш.-Й. Яновский, возлагали на Петра Алексеевича вину за то, что он помешал анархистам за счёт единого выступления против войны усилить своё влияние: «Положительно понять его не могу...
Как хорошо могли бы мы использовать войну за наши идеи, если б он и ещё некоторые вдруг не стали такими ярыми патриотами!».
Среди оборонцев оказались и другие известные анархисты: В.Н. Черкезов, М.И. Гольдсмит, А.А. Боровой, С.М. Романов, В.В. Бармаш. Анархистское оборончество было весьма противоречивым явлением. Если для работ Кропоткина и Гольдсмит не характерен шовинизм, то, например, Боровой в статье «Война», появившейся в 1914 г. в газете «Новь», противопоставлял добродушие славян агрессивности немцев: «Россия – традиционно миролюбивая страна, незлобивая, легко забывающая обиды, по-славянски ленивая и безразличная... Нужна была прямая, страшная угроза нашей свободе, чтобы мы встали. Нужно было, чтобы всё тяжкое и тупое в германском народном гении поднялось на нас, чтобы мы закипели. И теперь мы должны кипеть гневом и ненавистью, ибо эти гнев и ненависть – святые». Черкезов доказывал, что испокон веков немцам присущи агрессивность, ненависть к славянам и романским народам. При этом он отрицал какое-либо значение достижений немецкой культуры и науки, утверждая, что передовые идеи и открытия немцы заимствовали у англичан и французов. 28 февраля 1916 г. позиция проантантовских оборонцев получила обобщённое выражение в «Декларации» 16 анархистов. Возлагая ответственность за развязывание войны на Германию, они требовали от немецких рабочих свергнуть кайзера и отказаться от аннексий. Всем анархистам предлагалось помогать вооружённым силам Антанты. Примером такой деятельности Кропоткин считал патрулирование берегов Англии добровольцами-рыбаками и доставку продовольствия.
Существуют различные объяснения истоков анархистского оборончества.
П.Н. Милюков полагал, что П.А. Кропоткин всегда был патриотом и вспоминал о встрече с ним 10 февраля 1904 г.: «Мы застали Кропоткина в страшном волнении и негодовании на японское предательство... Как могло случиться, что противник русской политики и вообще всякой войны оказался безоговорочным русским патриотом? Кропоткин сразу покорил меня этой своей позицией, так безоговорочно занятой, как будто это был голос инстинкта, национального чувства, который заговорил в нём». По словам И.С. Книжника-Ветрова, на Лондонском съезде анархистов-коммунистов-«хлебовольцев» в 1906 г.
Пётр Алексеевич провалил антивоенную резолюцию: «Он высказал предположение о возможности похода Германии на Россию, назвал Вильгельма II
“коронованным жандармом” и с великой ненавистью говорил о его коварных планах». На формирование «оборонческой» позиции Кропоткина влияло и его франкофильство. Симпатии российских анархистов к Франции имели идеологические основания. Французские революции XVIII–XIX вв. в значительной мере определили политическое развитие стран Европы. В 1870-х гг.
во Франции широко распространялись идеи бакунизма и прудонизма, а в Парижской коммуне 1871 г. анархисты видели пример антиавторитарной организации общества. Боевые акты Ф. Равашоля, Э. Вайяна, Э. Анри оказали влияние на становление идеологии анархистов-коммунистов («чернознамёнцев» и «безначальцев»). Революционно-синдикалистские профсоюзы Франции рассматривались многими анархистами в России как эталон радикального рабочего движения. Не только оборонцы, но и некоторые интернационалисты в 1914 г. не скрывали своих предпочтений. «Нечего и говорить, – признавался А.А. Карелин, – что наши симпатии на стороне французов».
На позиции оборонцев сказывалось и влияние идей М.А. Бакунина времён франко-прусской войны 1870–1871 гг. Будучи настроен резко антинемецки и даже отождествляя порой немецкую культуру с авторитарной милитаристской идеологией, Бакунин предрекал тогда катастрофу в случае поражения Франции. «Я приехал потому, – заявлял он, – что глубоко убеждён, что дело Франции снова сделалось ныне делом человечества и что её падение, её порабощение режимом, который будет навязан ей прусскими штыками, было бы, с точки зрения свободы и человеческого прогресса, величайшим несчастьем».
«Одно только несомненно, – рассуждал в 1914 г. Кропоткин. – Если восторжествует Германия, то война не только не будет освободительной: она принесёт Европе новое и ещё более суровое порабощение. Правители Германии этого не скрывают. Они сами заявили, что начали войну с целями завоевательными».
Воюющие стороны Пётр Алексеевич делил на угнетателей и борющихся за свободу. Так, в одной из бесед во время Первой балканской войны он утверждал, «будто бы победы славян над Турцией и исчезновение Турции как государства должны приветствоваться как победа безгосударственности: мол, исчезло одно государство с лица земли». Как правило, оборонцы признавали пользу национально-освободительных движений для «радикализации и перевода на социально-революционные рельсы».
Однако едва ли верно связывать оборончество лишь с личными симпатиями и влиянием теоретиков. Решающее значение имело объективное состояние рабочего движения. Перед войной наметился упадок революционно-синдикалистских профсоюзов Франции, с которыми в то время большинство российских анархистов связывало надежды на революционный переворот в Европе.
Стабилизация уровня жизни, рост заработков, вызванные развитием промышленности, снизили радикализм как тактики, так и требований забастовщиков.
Возросла тяга руководителей Всеобщей конфедерации труда (ВКТ) к решению конфликтов путём переговоров, усилилось влияние её реформистского крыла.
В странах, вступивших в Первую мировую войну, массы захлестнула волна патриотических настроений. «Волна прошла и унесла нас», – писал анархист П. Монатт. «Мы были полностью растерянными, потерявшими голову, – признавался лидер интернационалистской оппозиции в ВКТ А. Мерргейм. – Почему? Потому что в тот момент рабочий класс Парижа, движимый сильнейшим приступом национализма, не оставил бы агентам полиции заботу нас расстрелять. Он нас расстрелял бы сам». В результате ВКТ отказалась провозгласить стачку в ответ на начало войны, призвав рабочих «защищать нацию». Патриотический подъём, сопровождавшийся массовыми демонстрациями и антинемецкими погромами, наблюдался и в России. Как вспоминал журналист-большевик А.Т. Радзишевский: «19 июля по старому стилю началась война, которая разбила всё революционное настроение и ослабила его в огромной степени.
Десятки тысяч рабочих и сотни тысяч горожан, которые раньше сочувствовали движению, были совершенно выбиты из колеи и покорно шли на призывные пункты». В 1914 г. забастовки в России в подавляющем своём большинстве не носили антивоенного характера и были связаны с экономическими требованиями.
Тем не менее позиция П.А. Кропоткина не получила поддержки большинства анархистов ни в эмиграции, ни в России. Неприятие его идей во многом объяснялось важной для анархистов традицией противостояния государству и милитаризму. Быстро её преодолеть оказалось невозможно. Кроме того, оборончество предполагало хотя бы временное сотрудничество с правительством Николая II, использовавшим идеи оборонцев. А это, само по себе, было неприемлемо для анархистов. К тому же оборонцы не имели своего печатного органа на русском языке.
Мнение интернационалистов было выражено в «Манифесте о войне», подписанном 37 анархистами (в том числе представителями российского анархизма В. Шатовым, И. Гроссманом и А. Шапиро). Его авторы характеризовали войну как империалистическую, отметив, что обе стороны преследуют в ней захватнические цели. Ответственность за её развязывание возлагалась на капиталистов, помещиков и бюрократию, а единственный способ прекратить военные действия виделся в вооружённом восстании, перерастающем в мировую социальную революцию, которая устранит первопричины международных конфликтов – государство и капиталистические отношения. Анархистские группы и периодические издания не раз высказывались в этом духе. Так, редакция газеты «Рабочее знамя» призывала ориентироваться на «насильственное прекращение войны коллективной волей трудящихся классов», вести пропаганду анархического коммунизма, создавать Интернационал рабочих организаций «на основах антигосударственности, антипатриотизма и антимилитаризма». Всеобщая стачка признавалась в редакционных статьях «Голоса труда» действенным средством борьбы против войны и милитаризма, а поражение российской армии считалось, по аналогии с событиями 1905 г., фактором, способствующим развитию революции. «Прежде всего, и скорее – революция, а затем или заодно с тем – революционная освободительная война против всех видов насилия и против всех его носителей, русских, немецких и иных», – писал В.М. Волин.
При этом многие сторонники «Манифеста о войне» (В. Волин, Г. Райва, А. Ге и др.) разделяли идеи космополитизма. Наиболее последовательно их развивал А.Ю. Ге. По его мнению, патриотическая позиция социалистов являлась логическим следствием признания ими права наций на самоопределение. В идеологии же национальных движений Ге видел «потенциальные элементы для того, чтобы со временем стать националистическими». Между тем, как ему представлялось, устранить причины войн можно лишь путём «интернационализации всех культурных ценностей и культурной ассимиляции всех цивилизованных народов». Он надеялся на то, что предстоящая социальная революция приведёт к преодолению националистических настроений, обеспечив равномерный доступ людей к достижениям современной культуры. Другой идеолог антивоенного крыла анархистов, Г. Гогелиа, напротив, выражал обеспокоенность тем, как складывались межнациональные отношения в Закавказье. Разоблачая завоевательные устремления стран Антанты, он обвинял правительство России в стремлении уничтожить грузинский народ с помощью армянской иммиграции: «После присоединения Россией Армении...
начнётся громадная эмиграция армян в Грузию, к центру промышленности, усилится искусственное перепутывание народов, так усердно практикуемое царской Россией с давних пор... Грузин ждёт от “освободителя” народов несчастье, постигшее евреев – потеря территории».
Большинство интернационалистов сочувствовало К. Либкнехту, Р. Люксембург, В.И. Ульянову (Ленину). Но были и те, кто сохранял традиционный скептицизм по отношению к социал-демократам. Так, в апреле 1915 г. на страницах изданного А. Карелиным летучего листка «Страна полночи» член Братства вольных общинников намекал на неискренность антивоенных выступлений единомышленников К. Либкнехта. Сам Карелин выступал за примирение с анархистами-оборонцами. Косвенно признавая в письме к Кропоткину его правоту, он объяснял свою позицию конъюнктурными мотивами и стремлением быть в авангарде революционного движения: «Я читал, дорогой учитель, Ваши письма о войне, видел всю силу Ваших доводов... Но... если бы мы – я с товарищами встали на Вашу точку зрения, некому было бы нести наши чёрные знамёна в повседневной борьбе, которая начнётся тотчас после войны».
В 1916 г. Карелин открыто оправдывал позицию оборонцев: «П.А. Кропоткин, ни в чём не изменяя своих воззрений, принял современную войну как такое явление, которому мы не можем помешать и из которого должны извлечь как можно бóльшую пользу... Протестуя против войны, можно прийти к убеждению, что надо участвовать в ней... Единомышленники П.А. Кропоткина берут ружьё и идут на немцев, так как уверены, что победа немцев на столетие задержит торжество нашего учения, т.е. не будет меньшим злом, чем смерть любого из нас!».
Идеи интернационалистов выражали периодические издания русской анархистской эмиграции «Голос труда» (Нью-Йорк, 1911–1917 гг.), «Набат» (Женева, 1914–1916 гг.), «Рабочее знамя» (Лозанна, 1915–1917 гг.), «Рабочая мысль» (Нью-Йорк, 1916–1917 гг.), «Восточная заря» (Питтсбург, 1916 г.). Под их влиянием оказались крупнейшие организации анархистов-эмигрантов и прежде всего – Федерация союзов русских рабочих США и Канады (ФСРР), основанная на учредительном съезде в Детройте 1–6 июля 1914 г. (в её состав вошли 24 анархистские организации Северной Америки общей численностью более 600 человек). Приняв анархистскую программу, ФСРР издавала анархическую литературу и оказывала помощь анархистам в России. «Голос труда» стал рупором Федерации. Поскольку в газете печатались лучшие анархистские публицисты, качество её антивоенных материалов, а также её популярность среди эмигрантов в Америке и Европе возрастали. В 1911–1914 гг. она распространялась и на территории России. С «Голосом труда» поддерживала связь Московская группа анархистов-синдикалистов (МГАС). Как пишет Л. Лазарев, под влиянием антимилитаристских статей члены ФСРР отказывались от постановки на военный учёт и уклонялись от набора в американскую армию, подвергаясь арестам и тюремному заключению (в некоторых случаях – до 5–10 лет).
Анархистская эмиграция в Европе не имела единого центра. Наиболее влиятельными группами русских анархистов-коммунистов являлись «Вольная воля» (Англия), «Труд» и «Братство вольных общинников» (Франция), «Набат» и «Рабочий мир» (Швейцария). Численность каждой из них составляла 5–30 человек. Их печатными органами были «Рабочее знамя» и «Набат».
В марте 1915 г. Карелин выпустил один номер листка «Страна полночи».
В отличие от «Голоса труда», эти издания выходили нерегулярно и нечасто переправлялись в Россию. К тому же, как вспоминала Л.В. Иконникова-Гогелиа, уже в 1914 г. французская полиция имела список русских антимилитаристов. 3–4 августа, после объявления мобилизации, среди них прошли аресты и обыски с изъятием бумаг. В 1916 г. репрессиям за пропаганду против войны подвергся В.М. Волин: после ареста он провёл несколько месяцев в лагере для интернированных и, будучи затем выслан за пределы страны, в августе 1916 г. выехал в США.
Эмигрантские группы распространяли антивоенные листовки. В апреле 1915 г. женевский «Набат» выступил с прокламацией «1-го мая. Граждане!».
В 1916 г. появилось ещё 5 листовок: «Протест» (Цюрихский «Рабочий мир»), «На злобы дня» и «Ответ» (Женева), «Протест» (Париж), «Ко всем угнетённым». Последняя листовка была отпечатана в октябре–ноябре 1916 г. в различных типографиях Стокгольма. Тираж её составлял несколько тысяч экземпляров и часть его была конфискована шведской полицией. Военный агент России в Швеции предположил даже, что её издание – дело рук германской разведки, однако подтверждения эта версия не получила.
Агитируя против войны, активисты ФСРР организовывали лекционные туры и диспуты с оборонцами (социал-демократами и эсерами). Так, в конце 1915 г. Н. Мухин читал лекции в Чикаго и Кливленде, а в марте 1916 г. его выступление на тему «Война, патриотизм и отечество» слушали в Детройте и Рочестере. В начале сентября 1915 г. Л. Лазарев разъяснял в Детройте «Отношение П. Кропоткина к европейской войне». Осенью 1916 г. Федерация организовала для Г. Райвы «лекционный объезд» через Бриджпорт, Честер, Кливленд и Детройт, где он рассказывал о ходе войны и о планах по созданию нового Интернационала. В ноябре 1916 – январе 1917 г. В. Волин ездил в Кливленд, Чикаго и Детройт, делясь своими размышлениями об анархизме, синдикализме, войне и всеобщей стачке.
Важным направлением деятельности эмигрантов стала переправка агитаторов и литературы на родину, связи с которой в военное время прервались.
В сентябре 1915 г. редакция «Рабочего знамени» объявила о сборе средств на эти цели. Н.И. Петров-Павлов, поселившийся в принадлежавшем Японии Дайрене, вблизи от российской сферы влияния в Маньчжурии, в 1915 г.
переправил через границу часть тиража журнала «Набат», брошюры «Новое Евангелие» и «За мир». В Петрограде анархистские издания получали через Архангельск (вероятно, при помощи матросов торговых судов). По сведениям Лазарева, в 1915 г. редакция «Голоса труда» создала несколько групп для пропаганды в России. Весной 1916 г. некоторые их участники отправились на родину для распространения газеты и установления связей. В ноябре 1916 г. ротному писарю 28-го запасного пехотного батальона Щербаненко прислали из Америки в Харьков брошюру «Кому служит солдат», призывавшую к отказу от военной службы. Агитационные материалы поступали в Россию и через действовавший в Нью-Йорке Анархический Красный Крест, с 1913 г. осуществлявший сбор и отправку средств политзаключённым и ссыльным в 25 населённых пунктов. Благодаря ему в тюрьмы и места ссылки удалось передать анкету с просьбой дать оценку событиям Первой мировой войны. Впоследствии результаты опроса, выявившие антивоенные настроения большинства заключённых, были опубликованы.
Эмигранты также оказывали помощь дезертирам из России. Наладил её Петров-Павлов, через адрес которого направлялись средства на содержание и переезд в Японию и Америку уклонявшихся от воинской службы, шла переписка с их родственниками. Делалось это на пожертвования живших в США анархистов и бундовцев. В феврале 1916 г. Петров-Павлов ходатайствовал перед японским правительством о разрешении находящимся в Дайрене дезертирам (около 50 человек) переехать на территорию Кореи. Поддерживал он переписку и с проживавшими в Сибири ссыльнопоселенцами (анархистами и социал-демократами), отправляя некоторым из них деньги и анархистскую литературу. В 1915 г. его переписку раскрыла французская военная цензура, а в конце октября 1916 г. по требованию российского консула Петров-Павлов был арестован японской полицией и выдан России.
На территории Российской империи движение анархистов переживало в 1914–1917 гг. период подъёма. Если в 1914–1915 гг. их группы (от 5–6 до 50 человек) действовали в 8–9 городах, то в 1916 – начале 1917 г. – уже в 1768.
Наиболее многочисленны они были в Петрограде (в 1916 г. здесь существовало 6 организаций общей численностью более 100 человек) и Москве (в 1916 г. – 7 групп и 73 участника). Всего, по данным В.В. Кривенького, к началу 1917 г.
в России насчитывалось около 300 анархистов. Постепенно происходила консолидация движения, создавались крупные центры. Так, весной 1914 г. появилась «Группа анархистов-коммунистов ссыльных Восточной Сибири», объединившая несколько десятков человек. В 1914 и 1916 гг. в Петрограде возникли общегородские Северный союз анархистов и Северная группа анархистов, объединявшие районные организации столицы. Наметилась устойчивая тенденция к установлению межрегиональных связей. Так, в 1914–1916 гг. петроградские эмиссары посещали Баку, Брянск, Екатеринослав, Киев, Москву, Одессу, Тулу и Харьков. В 1916 г. лидер Объединённой группы анархистов Выборгского района А.Д. Фёдоров создал организацию в Москве. Петроградский анархист Н. Лебедев к началу 1917 г. образовал подпольный кружок среди рабочих в Казани. В декабре 1914 г. и осенью 1916 г. были предприняты неудачные попытки провести общероссийский съезд анархистов.
Антивоенная деятельность анархистских организаций России выражалась прежде всего в пропаганде. В условиях подпольной работы вести её устно было сложно. Известен лишь один случай активного участия анархистов в массовом собрании: 15 августа 1916 г. А. Скворцов и С. Левин выступили на сходке рабочих харьковских заводов, заявив, что война ведётся в интересах капиталистов, обогащающихся за счёт пролетариата. Стремясь разбить аргументы оборонцев, они уверяли, что и в случае победы Антанты материальное положение трудящихся ухудшится вследствие крупной задолженности России перед союзниками.
Более заметной была печатная агитация. По данным И.О. Коротича, в 1914–1916 гг. в России вышло не менее 27 анархистских листовок и прокламаций. Как правило, их размножали на гектографе или шапирографе. Достаточно часто распространялись и рукописные листовки. Подпольные типографии группы заводили редко. Так, МГАС на паях с большевиками приобрела ротатор, а затем экспроприировала в одной из типографий печатный станок.
Несколько раз предпринимались попытки выпуска периодических изданий: в 1914–1915 гг. «Группа рабочих анархистов-коммунистов» издала в Петрограде один номер бюллетеня «Анархия», а Северным союзом анархистов тогда же были напечатаны на гектографе два номера журнала «Анархист». Кроме того, Северная группа анархистов выпустила в 1915 г. пропагандистские брошюры «Основы анархизма» и «Три врага. Голод. Невежество. Страх».
Первые антимилитаристские листовки появились уже осенью 1914 г. Наиболее известные из них: «К солдатам!» (октябрь, Иркутск) и «Ко всем трудящимся» (ноябрь, Санкт-Петербург). Только петроградские анархисты в августе 1914 г. – январе 1917 г. составили 13 прокламаций (в 1914 г. – 1, 1915 – 9, 1916 – 3). Об их тиражах можно судить по отчётам полиции. Так, во время обысков и арестов среди членов Группы рабочих анархистов-коммунистов в Петрограде было изъято 100 экз. воззвания «Товарищи! Десять лет тому назад...» и 85 – «Война и революция». Тираж листовок МГАС достигал 1–2 тыс. экз. Адресованы они были преимущественно рабочим и распространялись на предприятиях. В частности, в августе 1915 г. листовки Северной группы анархистов «О войне» и «Товарищи! Трудовая Россия и российский пролетариат...» читались на Путиловском, Балтийском, Судостроительном и Механическом заводах Петрограда. Зимой–весной 1916 г. анархисты, приехавшие под руководством Фёдорова из Петрограда в Москву, раздавали брошюры «Основы анархизма» и «Марш против войны» на Военно-промышленном заводе № 1, заводах «Динамо», «Дукс», Доброва и Набгольца, «Бари».
В сентябре 1916 г. прокламации появились в Москве на заводах Михельсона, Дукса, Сокольническом и в Мастерских городского трамвая. По сведениям полиции, «часть рабочих отнеслась сочувственно к листовкам». Для пропаганды периодически использовались трудовые конфликты. Например, 27 октября 1915 г. во время забастовки на заводе «Феникс» в Петрограде было распространено воззвание, призывавшее к прекращению войны путём осуществления социальной революции.
В большинстве листовок указывался их адресат («Ко всем трудящимся», «Рабочие!», «Братья солдаты!», «Товарищи рабочие!», «Рабочие-трубочники!», «Рабочие и работницы!») и звучали лозунги «Долой войну!», «Долой ваши кровавые войны!» и т.п. Они содержали нелицеприятную оценку военных действий, которые характеризовались в них как «кровавая игра правительств», «братоубийственная война», «грандиозная мировая бойня» и т.п. Положение России изображалось как катастрофическое: «Потери наших войск свыше двух миллионов. Каждый день войны несёт свыше 40 тысяч жертв и обходится [в] 200 миллионов». Новым словом в анархистской практике стали обвинения в измене, особенно остро звучавшие в распространявшейся в ноябре 1916 г. листовке МГАС «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих».
«Мы помним, – говорилось в ней, – имена Сухомлинова и Мясоедова, которые своим предательством способствовали более успешному истреблению русской армии. Мы знаем, что измена ютится в царском дворце и около молодой царицы группируется кружок германофилов, имеющий своих агентов в нейтральных странах. Вот почему происходит такое беспощадное истребление на фронте русских рабочих и крестьян, вот почему наши потери достигают страшной цифры – почти в 9 миллионов человек, то есть больше, чем потери Германии и Австрии вместе взятых».
Обвиняя правительство в неспособности наладить «продовольственное дело», листовка сулила приближение голода в случае, если общественная инициатива будет скована действиями бюрократии. Со своей стороны, авторы листовки предлагали рабочим воспользоваться конфликтом между Государственной думой и Николаем II: «Товарищи, мы призываем вас снова взять в руки славное оружие пролетарской борьбы и нанести решительный удар своему злейшему врагу. Пусть день открытия Государственной думы будет отмечен всеобщей стачкой московского пролетариата. В этот день буржуазия готовится произвести натиск с парламентской трибуны и, таким образом, удар будет нанесён нашему заклятому врагу с двух сторон». При этом борьба за анархический идеал переносилась в отдалённое будущее (что было нетипично для анархистов начала XX в.), а ближайшими целями провозглашались свержение самодержавия, прекращение войны, предоставление политических свобод и проведение амнистии.
В армии и на флоте агитацией занимались известные анархисты А.А. Боровой, А.Г. Железняков, Г.П. Максимов и др. «Я уже решил мучивший меня вопрос, – вспоминал Максимов, имевший возможность избежать службы, – от мобилизации не уклоняюсь, иду в солдаты и буду жить вместе с народом в одинаковых с ним условиях, делить все тяготы и вести антивоенную и политическую пропаганду в казарме». В 1915 г. он стал вольноопределяющимся нестроевой службы в 176-м запасном пехотном полку, располагавшемся в Красном селе под Петроградом. Там Максимов проводил беседы с солдатами, критикуя войну и политику Николая II, и осторожно разъясняя идеи анархического самоуправления. Как один из наиболее грамотных, он завоевал доверие нижних чинов своей роты и был направлен ими к депутату Государственной думы А.Ф. Керенскому с ходатайством против применения командирами телесных наказаний.
А. Железняков в 1915–1916 гг. служил во 2-м Балтийском флотском экипаже, а затем на учебном судне «Океан». В своих письмах он сообщал московским анархистам о настроениях матросов и собственной деятельности (ему удалось устроить распространение среди военнослужащих листовок и литературы).
«Группа рабочих анархистов-коммунистов» в 1915 г. вкладывала свои листовки в газеты, пытаясь донести их до солдат. Переправку антивоенных прокламаций на фронт и доставку оттуда оружия осуществляли члены МГАC.
Северный союз анархистов надеялся привлечь солдат к совершению покушений на представителей высшего командного состава. Для этого осенью 1916 г.
планировалось создать боевые группы из членов петроградского гарнизона.
В воззваниях, обращённых к солдатам, говорилось прежде всего о тяготах войны и ответственности за них царского правительства и капиталистов: «Вы, солдаты, проливающие свою кровь за интересы царя и капитализма, и вы, обречённые на смерть, принуждены голодать и мёрзнуть в окопах, в жалких отрепьях и быть на положении “пушечного мяса” и “навозной кучи”». Листовки внушали, что «жизнь и здоровье самих солдат ценится начальством дешевле патронов»: «А какое гнусное отношение правительства к раненым, какие жалкие подачки кидают им разжиревшие господа, какие возмутительные ограничения существуют при определении пособий жертвам войны».
Ухудшение социально-экономической ситуации в стране тесно увязывалось с военными действиями: «В то же время все материальные тяжести войны ложатся на беднейшее население: неимоверно растут налоги, растут аппетиты фабрикантов и купцов, вздувающих цены на товары, развиваются хищения, нищенствуют семьи запасных, голодают безработные». Особо указывалось на жестокость властей к оставшимся в тылу: «Вот уже полтора года, как льётся ваша кровь на полях великого побоища народов, направленных друг на друга царями и
правительствами всех воюющих государств, во имя деспотической власти и во имя капиталистической буржуазии, которая под гром пушек и через потоки народной крови грабит ваших жён, отцов и матерей. И за всякую попытку протеста полиция по приказу правительства расстреливает безоружных рабочих, женщин, стариков и детей». При этом ответственность за расправы возлагалась в листовке не на солдат, а на полицию. В воззваниях передавались лживые слухи, явно контрастировавшие с пораженческой позицией анархистов: «Как говорят ваши изменники генералы, которые во главе с царицей Марией продали планы военных действий Германии; и эта измена дорого стоила нашей истерзанной родине. Миллионы человеческих жизней были брошены на верную гибель изменническим правительством и генералами». Сообщалось также о волнениях рабочих и солдат в Австро-Венгрии и Германии, якобы свидетельствующих о приближении революции. «Чтобы положить конец авантюрам хищников, приводящим к массовому убою подвластной им массы, необходимо разрушение государства... – утверждалось в листовках. – Перед рабочими массами встаёт задача разрушения капиталистического строя и уничтожения государства путём насильственной революции с захватом земли, фабрик, заводов и всего имущества господ в общее пользование».
Стремясь расширить число своих сторонников, анархисты помогали дезертирам. В 1916 г. в докладе Петроградского охранного отделения отмечалось, что в столице «наибольший процент состава анархических групп дают солдаты-дезертиры, а равно и нелегальные, уклоняющиеся от воинской повинности». По мнению полиции, «они, соблазняясь жизнью на средства организации, охотно вступают в анархические группы, являясь готовыми кадрами и послушными исполнителями руководителей экспроприаций». Между тем имелось «значительное количество дезертиров, живущих в столице без определённых занятий». Анархисты могли обеспечить их не только деньгами, но и фальшивыми документами. Так, А. Тюханов при поддержке МГАС летом 1914 г. наладил в одной из типографий выпуск «белых билетов» (свидетельств об освобождении от воинской службы), распространявшихся среди анархистов и сочувствующих, желавших уклониться от призыва в армию. Известны и случаи бегства анархистов из армии и флота. К примеру, в июне 1915 г. группа анархистов, образовавшаяся под руководством Берзиня в Москве из сапожников-латышей, готовила побег призванного в армию анархиста Гайля.
В 1916 г. бежал с учебного судна «Океан» Железняков.
На почве антивоенной деятельности наметилось сотрудничество анархистов с социалистическими партиями. Уже осенью 1914 г. в Харькове анархисты, эсеры и социал-демократы совместно обсуждали издание антивоенной листовки. В начале февраля 1915 г. в Москве прошла встреча выступавших против войны анархистов, эсеров и анархистов-синдикалистов. Впрочем, в силу разногласий между ними, эти собрания не имели результатов. Однако в местах ссылки и заключения, где условия совместного проживания и борьба за интересы заключённых сплачивали представителей различных идейных течений, взаимодействие налаживалось достаточно успешно. В 1916 г. несколько ссыльных анархистов вступили в Томске в Военно-социалистический союз, включавший большевиков, эсеров и меньшевиков. В Херсонской каторжной тюрьме анархисты принимали участие в проведённом по инициативе эсера-максималиста Б. Жадановского опросе об отношении к Первой мировой войне, её характере и ожидаемых итогах. Опрос выявил преобладание интернационалистских, пораженческих настроений. Весной 1916 г. херсонские каторжане выпустили нелегальный рукописный журнал «Свободные мысли», на страницах которого велись дискуссии о войне. Среди его авторов и создателей были анархисты А.Н. Андреев, Винокуров, К. Каспаров.
Таким образом, в годы Первой мировой войны антимилитаристская пропаганда занимала важнейшее место в деятельности российских анархистов, способствовала расширению их влияния и росту движения за счёт рабочих, служащих и дезертиров, пополнявших ряды анархистских организаций. Не менее активная работа велась также в солдатской и матросской среде.

Как только я приехал в Москву и попал на временное жительство в отель, который находился в распоряжении коменданта от крестьянской секции ВЦИКа Советов, я заинтересовался этой секцией и ее президиумом, во главе которого стояла лидерша левоэсеровщины М. Спиридонова. Ее, как заслуженного революционера, я считал важным увидеть лично, услышать непосредственно. И я посещал заседания этой крестьянской секции. На этих заседаниях я много раз слыхал М. Спиридонову и Б. Камкова. Из левых эсеров я этими двумя фигурами больше всего интересовался. Они были наиболее популярны в рядах левоэсеровщины в тот период. Правда, бывали там иногда и другие столпы левоэсеровщины, но они широкой массе трудящихся были менее известны. Они были менее воодушевлены и менее привлекательны. Во всяком случае, имена Спиридоновой и Камкова произносились массами всюду с явным чувством уважения к ним. Казалось, они были первыми среди равных главков левоэсеровской партии.

На многочисленных заседаниях крестьянской секции ВЦИКа Советов Спиридонова проявляла свою яркую волю и знание задач своей партии. Все ее выступления с особой четкостью выявляли задачи партии на предстоящем V Всероссийском съезде Советов. Ее выступления всегда наполняли зал заседания каким-то радостным чувством для революционера, болевшего за судьбу революции. В них всегда можно было уловить, что левые эсеры почувствовали свои промахи и ошибку своего блока с большевиками, что они не сегодня завтра круто повернут в сторону углубления и расширения революции. А в этом направлении они были бы поддержаны анархистами-коммунистами и синдикалистами, ибо такое направление было бы родственным тем целям, которые преследовались авангардом революционного трудового народа, жаждавшим революции, хотевшим ее и вынесшим ее на своих плечах.

Однако я относился осторожно к впечатлению, что левые эсеры опомнились. Мне казалось, что вообще-то они, как и большевики, менее всего думали о своих первоначальных промахах на пути революции, промахах, которые положили начало их преступлениям по отношению к последней. Все они не хотели считаться с тем, что революция в селе проявляла себя в явно антигосударственническом духе. Они, как и большевики, не брезгуя нарушением доброй воли крестьянства, уродовали этот дух революции на селе во имя идеи государственности и всех вытекающих из нее властнических институтов. Кроме же того, цели политических партий во многих случаях бывают чуждыми целям трудящихся. Это особо ярко показали большевики и левые эсеры, придя к государственной политической власти над страной по низвержении керенщины. Всего этого я не мог не замечать в жизни и борьбе трудового крестьянства, находясь в его революционном авангарде. И это ставило передо мной вопрос: смогут ли левые эсеры пойти настолько далеко в своей оппозиции большевикам, что мои впечатления об их готовности посчитаться с ленинизмом оправдаются целиком? А если бы так случилось, то станут ли левые эсеры на верный путь революции: не мешать трудящимся углублять и развивать революцию без указов и приказов левоэсеровской власти, которую эти люди будут стараться навязать трудящимся. Ибо без нее они не могут быть эсерами. На этот вопрос я отвечал: нет. У левых эсеров, как и у нас, анархистов, хороших желаний очень много, но очень мало тех сил, которые оказались бы достаточными на такое грандиозное дело, как реорганизация пути революции. Оставаться же на том пути, по которому левые эсеры шли до сих пор вместе с большевиками, им нельзя: они и пять дней не продержатся на нем; большевики разобьют их одним авторитетом Ленина и Троцкого, укреплению которого в массах левые эсеры до сих пор содействовали столько же, сколько ему содействовали сами большевики.

— Ну а если допустить, — рассуждал я однажды с товарищем Масловым, — что левые эсеры окажутся настолько в большинстве на V съезде Советов, что провалят большевиков с их политической ориентацией на «передышку», то неужели анархисты что-либо выиграют от этого? Конечно нет, и вот почему. Первое. Спор между левыми эсерами, по-моему, не есть спор о глубоком, основном идейном расхождении по тем или иным вопросам политики управления революционной страной. Глубокой сущностью этого спора между ними, отмечал я тогда, является то обстоятельство, что большевики по всему фронту Советской власти начали заметно брать перевес над левыми эсерами. Этот факт, с одной стороны, подбодрил большевиков на то, чтобы не считаться с протестом партии левых эсеров против заключения Брестского договора. А с другой стороны, перед большевиками реально встал вопрос о том, чтобы как можно скорее и полностью развернуть свой авторитет над трудовой революционной страной, а затем заявить левым эсерам, что-де они, большевики, являются полными господами политического и социального положения в стране, а потому им, левым эсерам, ничего не остается делать, как только влиться в партию большевиков-коммунистов и заняться более решительно экспериментом «научного» государственного социализма-коммунизма. Или же нам, мол, с вами не по дороге.

Такова была, по-моему, политическая ориентация большевиков по отношению к своим соратникам в борьбе за захват государственной власти. Партия левых эсеров не могла не замечать этого намерения партии большевиков-коммунистов. Она его и замечала. Однако она сознавала, что фактически уже бессильна противостоять большевикам. Она видела, что позорный Брестский договор фактически входит в силу. Другой, более сильной аргументации против большевиков у нее не было. И это приближало ее как партию, мечтавшую играть историческое первенство в окончательном решении судеб русской революции, к неминуемому разрыву с большевиками. Вот почему она, эта партия, метала гром и молнии против Брестского договора даже тогда, когда он уже был подписан. Она стремилась теперь как можно тщательнее затушевать то, что неминуемый разрыв с большевиками у нее должен произойти в силу полного господства большевиков во всех государственных и профессиональных учреждениях, господства, повелительно требующего от диктаторствующей большевистской партии полной и единой ее воли по всему фронту государственной власти. Для партии левых эсеров было несравненно выгоднее показать, будто этот назревавший разрыв с большевиками происходит отнюдь не по причине того, что большевики, окрепшие за счет левых эсеров и вообще революционеров, взяли перевес над ними и теперь, не нуждаясь больше в них как в самостоятельных социально-политических силах революции, стараются всосать их в свою партию или просто ликвидировать. И партия левых эсеров решила оказать этим замыслам большевиков решительное сопротивление, вплоть до провозглашения их контрреволюцией. Это чувствовалось в речах и просто беседах левых эсеров — руководителей крестьянской секции ВЦИКа Советов. Так дело понималось и мною лично, и рядовыми эсерами. Событие ожидалось многими с особым напряжением нервов. Бесцеремонная позиция большевиков, которую последние, в связи со своим явным партийным торжеством над эсерами в деле их обоюдного властвования над революционной страной, уже не скрывали, выявляя ее все ясней и понятней для масс и для несправившейся с делом организации масс партии левых эсеров, эта позиция большевиков, обольщенных властью и ее безответственным хозяйничаньем уже не только над безымянной, слепо им доверившейся массой, но и над массой, большевикам не доверившейся, над массой, осознававшей себя и объединявшейся под знаменем других революционных партий и организаций, — эта позиция тревожила, заставляла нервничать каждого революционера, и партию левых эсеров в особенности, потому что она начинала понимать, что недооценила своих сил и государственных организационных способностей, на основе коих она мечтала и революцию «спасти», и партию большевиков оборвать, дав ей почувствовать, что она одна, без блока с нею (с левоэсеровской партией), не справится с революцией, что революция высвободится из-под ее власти... А если революция действительно высвободится из-под власти, то это для социалистов-государственников (и большевиков-коммунистов и левых эсеров), почти уже оседлавших революцию, будет прямым историческим позором...

Но партия большевиков уже настолько опьянела от своей фактической и формальной государственной власти в стране, что и подумать о чем-либо, связанном с левоэсеровским политическим беснованием, не находила времени. Она все решительнее толкала свои силы и связанные с ними трудовые массы на то, чтобы целиком и полностью перейти на свой собственный путь, который в ее партийном представлении понимался как путь создания прочного «пролетарского» государства с такой же прочной «пролетарской» властью во главе.

Все то, что я услыхал в Москве, за чем наблюдал и в наших анархических рядах, и в рядах социалистов, большевиков-коммунистов и левых социалистов-революционеров, все это меня, вовсе не интересовавшегося «правом» тех или других на власть, считавшего спасение революции первым и важнейшим делом в этой реакционной обстановке, которая в силу нашей дезорганизованности не позволяла анархизму ставить решительные ультимативные условия зарывавшемуся большевизму, — все это, говорю, меня угнетало подчас так тяжело, что я собирался прекратить все свои наблюдения, все свои знакомства с людьми и их делами и уехать без всяких документов на Украину, поближе к Гуляйполю раньше, чем это было условлено с товарищами на нашей таганрогской конференции. Подчас казалось, что все революционные завоевания народа гибнут по вине самого же народа и что помешать этому процессу окончательно развиться уже поздно. Кроме того, я заметил, что комендант отеля, наш товарищ Бурцев, начинал тяготиться нашим проживанием у него. Это обстоятельство поставило передо мной задачу: использовать мои официальные документы и достать бесплатную комнату от Московского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Я пошел в Совет. Однако в Моссовете мне дали только пропуск в Кремль, во ВЦИК Советов, где я должен-де предъявить свои документы, и уже тогда ВЦИК Советов сделает на них свою отметку, по которой Московский Совет может дать мне ордер на занятие бесплатной комнаты.

Под покровом конспирации


Работать в тайном обществе всегда трудно. Работать, когда вас разыскивают, еще труднее. Работать, когда вы ставите себе задачей вооруженное выступление, значит каждый день рисковать своей жизнью.
Поэтому я не могу не вспомнить с чувством глубокого уважения о тех из моих друзей, которые были арестованы большевиками и расстреляны в Москве летом 1918 года.
В частности, я бы хотел, чтобы русские люди сохранили память о двух жертвах большевистского террора: о доблестном командире 1-го Латышского стрелкового полка, Георгиевском кавалере, полковнике Бреде, благодаря трудам которого по контрразведке мы и союзники были всегда осведомлены о том, что делается у большевиков и у немцев; и о не менее доблестном корнете Сумского гусарского полка, тоже Георгиевском кавалере, Виленкине. Виленкин был расстрелян только за то, что отказался указать адрес штаба "Союза защиты Родины и свободы".
Аресты начались в конце мая. До этого времени мы жили спокойно и "Союз" развивался, не тревожимый большевистской полицией. Впоследствии Троцкий, лично допрашивая одного из арестованных членов "Союза", капитана Пинку, высказывал удивление, что в Москве могло создаться тайное общество и что он в течение трех месяцев не был осведомлен об этом. Эта неосведомленность Троцкого доказывает несовершенство большевистской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, но она доказывает также, что среди членов "Союза" не было предателей и доносчиков.
Когда я говорю, что мы жили спокойно, это не надо понимать в буквальном смысле слова. Я помню, как однажды я и Флегонт Клепиков были окружены матросами, и как нам пришлось проходить мимо часовых, и как Флегонт Клепиков остановился и попросил у одного из них огня, чтобы закурить папиросу. Я помню, как в другой раз в дом, в котором мы жили, пришли большевики делать обыск и как я и Флегонт Клепиков спустились в нижний этаж, в чужую квартиру, и в этой чужой квартире, где нас приняли как друзей, ожидали прихода большевиков. Я помню также, как ночью на улице меня и Флегонта Клепикова остановили пятеро вооруженных красногвардейцев "потребовали оружие, и как мы стреляли, и как двое большевиков упало. Но это были мелочи ежедневной жизни. Настоящая опасность началась с приездом в Москву германского посла графа Мирбаха. С его приездом начались и аресты.
Уже в середине мая полковник Бреде предупредил меня, что в германском посольстве сильно интересуются "Союзом", и в частности мною. Он сообщил мне. что, по сведениям графа Мирбаха, я в этот день вечером должен быть в Денежном переулке на заседании "Союза" и что поэтому Денежный переулок будет оцеплен. Сведения графа Мирбаха были ложны: в этот вечер у меня не было заседания, и в Денежном переулке я никогда не жил и даже никогда не бывал. На всякий случай я послал офицера проверить сообщение полковника Бреде.
Офицер, действительно, был остановлен заставой. Когда его; обыскивали большевики, он заметил, что они говорят между собой по-немецки. Тогда он по-немецки же обратился к ним. Старший из них, унтер-офицер, услышав немецкую речь, вытянулся во фронт и сказал: "Zu Befehl, Herr Leutnant" {"Слушаюсь, господин лейтенант!" (нем.).}.
Не оставалось сомнения в том, что немцы работают вместе с большевиками.
Штаб "Союза" помещался в Молочном переулке. Точнее говоря, это была конспиративная квартира штаба. Собирались мы на общие заседания в других местах, и, кроме того, каждый из нас имел для свидания свою особую, конспиративную квартиру. Но в Молочном переулке был истинный центр "Союза". Доктор Григорьев открыл под чужим именем медицинский кабинет, куда ходили настоящие больные, но который посещали и все, кто имел надобность в штабе. Постоянно в кабинете дежурил кто-либо из начальников отделов, там же постоянно бывал полковник Перхуров, туда же часто заходил и я. Спешные, не терпящие отлагательства дела решались в Молочном переулке, там уплачивалось жалование, оттуда исходили все приказания текущего дня. Арестовать медицинский кабинет в Молочном переулке значило почти парализовать, деятельность "Союза", 30 мая утром меня вызвали к телефону.
-- Кто говорит?
-- Сарра.
Большевики наблюдали за телефоном, и поэтому мы употребляли в разговорах условный язык. "Сарра" значило полковник Перхуров.
-- В чем дело?
-- В больнице эпидемия тифа.
-- Есть смертные случаи?
-- Умерли все больные.
-- Доктор заболел тоже?
-- Нет, доктор просил вам передать, чтобы вы берегли себя.
-- Благодарю вас.
Я повесил трубку. Флегонт Клепиков спросил меня:
-- Арестованы?
-- Да.
Это было большое несчастье. Я не хотел помириться с мыслью, что трехмесячные труды пропали без пользы и что "Союз" разгромлен большевиками. И во всяком случае, я не хотел уезжать из Москвы.
К вечеру выяснилось, что арестовано в Молочном переулке и в других местах в городе до 100 членов "Союза", но выяснилось также, что не арестован ни один из начальников отделов. Полковник Перхуров, Дикгоф-Деренталь, доктор Григорьев, полковник Бреде и другие были целы и невредимы. Это давало полную возможность продолжать дело.
На другой день в большевистских газетах появилось официальное сообщение о том, что "гидра контрреволюции" раздавлена. Появилось также описание моей наружности. Это описание почему-то было перепечатано некоторыми, хотя и не большевистскими, но крайними левыми газетами. После этого Флегонт Клепиков, никогда не покидавший меня, стал носить револьвер не в кармане, а в рукаве, чтобы в случае нужды было удобнее отстреливаться от большевиков. Ему не пришлось стрелять, хотя однажды мы встретились лицом к лицу с комиссаром народного просвещения Луначарским и в другой раз с комиссаром финансов Менжинским. В обоих случаях не мы, а комиссары поспешили скрыться; уклоняясь от каких-либо мер по отношению к нам.
Опасности в таких встречах не было. Полиция на улицах почти, отсутствовала, а сами комиссары, разумеется, никогда не могли бы решиться попытаться нас задержать.
В июне был выработан окончательный план вооруженного выступления.
- Предполагалось в Москве убить Ленина и Троцкого, и для этой цели было установлено за ними обоими наблюдение. Одно время оно давало блестящие результаты. Одно время я беседовал с Лениным через третье лицо, бывавшее у него. Ленин расспрашивал это третье лицо о "Союзе" и обо мне, и я отвечал ему и расспрашивал его об его планах. Не знаю, был ли он так же осторожен в своих ответах, как и я в своих.
Одновременно с уничтожением Ленина и Троцкого предполагалось выступить в Рыбинске и Ярославле, чтобы отрезать Москву от Архангельска, где должен был происходить союзный десант.
Согласно этого плана, союзники, высадившись в Архангельске, могли бы без труда занять Вологду и, опираясь на взятый нами Ярославль, угрожать Москве. Кроме Рыбинска и Ярославля, предполагалось также завладеть Муромом (Владимирской губернии), где была большевистская ставка, и, если возможно, Владимиром на востоке от Москвы и Калугой на юге. Предполагалось также выступить и в Казани. Таким образом, нанеся удар в Москве, предполагалось окружить столицу восставшими городами и, пользуясь поддержкой союзников на севере и чехословаков, взявших только что Самару, на Волге, поставить большевиков в затруднительное в военном смысле положение.
План этот удался только отчасти. Покушение на Троцкого не удалось. Покушение на Ленина удалось лишь наполовину: Дора Каплан, ныне расстрелянная, ранила Ленина, но не убила. В Калуге восстание не произошло, во Владимире тоже. В Рыбинске оно окончилось неудачей. Но Муром был взят, но Казань была тоже взята, хотя и чехословаками, и, главное, Ярославль не только был взят "Союзом", но и держался 17 дней, время более чем достаточное для того, чтобы союзники могли подойти из Архангельска. Однако союзники не подошли.
Для исполнения этого плана я с Дикгоф-Деренталем и Флегонтом Клепиковым в конце июня выехал из Москвы в Рыбинск. Я полагал, что главное значение имеет Рыбинск, ибо в Рыбинске были сосредоточены большие запасы боевого снаряжения. Поэтому я не поехал в Ярославль, а послал туда полковника Перхурова.
Я не очень надеялся на удачное восстание в Ярославле и почти был уверен, что зато мы без особенного труда овладеем Рыбинском. Как я уже сказал выше, нам было важнее овладеть Рыбинском, чем Ярославлем. В Рыбинске было много артиллерии и снарядов. В Ярославле не было почти ничего. С другой стороны, в Рыбинске наше тайное общество насчитывало до 400 членов, отборных офицеров кадровых и военного времени, большевистский же гарнизон был немногочислен. В Ярославле соотношение сил было гораздо хуже. Организация была качественно ниже и количественно слабее, чем в Рыбинске, а большевистских частей было больше. Чтобы увеличить наши ярославские силы, я распорядился послать из Москвы несколько сот человек в Ярославль. Полковник Перхуров имел задачей, овладев Ярославлем, держаться до прихода артиллерии, которую мы должны были ему подвезти из Рыбинска.
Как это часто бывает; произошло как раз обратное тому, чего мы ждали. В Рыбинске восстание было раздавлено, в Ярославле оно увенчалось успехом. Полковник Перхуров взял город и, несмотря на рыбинскую неудачу, почти без артиллерии держался 17 дней против превышавших его силы в 10 раз, присланных из Москвы большевистских частей. В ярославских боях особенно отличились полковник Масло, полковник Гоппер и подполковник Ивановский.
Из Москвы я с Дикгофом-Деренталем проехал в Ярославль и там вместе с полковником Перхуровым разработал план ярославского восстания. Ценную поддержку полковник Перхуров нашел в лице рабочего-механика, социал-демократа меньшевика Савинова. Савинов поручился, что рабочее население Ярославля во всяком случае не выступит против нас и даже, вероятно, окажет нам помощь. Вообще, я должен сказать, что уже тогда в северной России почти все население, и не только деревень, но и городов, относилось с глубокой ненавистью к большевикам. Ждали белогвардейцев, ждали чехословаков, ждали французов и англичан. При неорганизованности патриотов и при наличии большевистского террора население, конечно, не смело открыто выступать против большевиков. Но достаточно было бы одного крупного успеха, например взятия Рыбинска с его складами боевого материала или появления одной бригады англо-французов, чтобы население начало вооружаться. В Ярославле вооружиться было нечем; без артиллерии нет возможности выиграть бой. Приходится удивляться не тому, что полковник Перхуров не разбил под Ярославлем большевиков, а тому, что почти без снарядов он, смог продержаться 17 дней. Он рассчитывал на англо-французскую помощь. Она не пришла.
Из Ярославля я с Дикгофом-Деренталем проехал в Рыбинск, где застал ныне расстрелянного полковника Бреде. Я проверил силы рыбинской организации. Они были достаточны для восстания. Я проверил силы большевиков. Они были невелики. Я осведомился о настроении рабочих. Оно было удовлетворительно. Я справился о настроении окрестных крестьян. Оно было хорошее. Я подсчитал количество имевшегося в нашем распоряжении оружия. Оно было достаточно для того, чтобы взять артиллерийские склады.
Взяв артиллерийские склады, предполагалось двинуться с артиллерией на город.
В ночь на 6-е июля полковник Перхуров выступил в Ярославле. 7-го мы узнали, что Ярославль в его руках. В ночь на 8-е я приказал выступить в Рыбинске. Наш штаб находился на окраине города в квартире маленького торговца. Жил я в квартире другого, торговца, на берегу Волги, у самых большевистских казарм. Ночью мы собрались в штабе, и ровно в 1 час раздался первый ружейный выстрел. Но уже в 2 часа мой адъютант доложил мне, что, в сущности, бой проигран. Мы были преданы. Большевикам стали известны наши сборные пункты, и конные большевистские разъезды были на всех дорогах, ведущих к артиллерийским складам. Несмотря на это, артиллерийские склады были взяты. Но когда члены нашей организации двинулись, вооружившись, на Рыбинск, они встретили заготовленные заранее пулеметы. Им пришлось отойти. К утру, понеся большие потери, они вышли за город и окопались в нескольких километрах, от Рыбинска.
Когда рано утром, убедившись, что бой проигран бесповоротно, мы вышли из штаба, было совсем светло. Куда идти? Пулеметы трещали без перерыва, и над головой свистели пули. Жители, чувствуя, что победа, останется за большевиками, в страхе отказывались нас принимать. Мы остались посреди города, не зная, где нам укрыться. Тогда мы решили пройти пешком в указанную нам деревню, где жил рекомендованный рыбинской организацией купец. Дикгоф-Деренталь, Флегонт Клепиков и я двинулись в путь. Едва мы вышли из города, как снова попали под большевистский огонь. Едва мы вышли из сферы огня, Как наткнулись на большевистский патруль. Но мы были одеты рабочими. Патруль не обратил на нас никакого внимания. Так мы прошли верст 20, пока не отыскали, наконец, нужную нам деревню.
Но и здесь мы встретили затруднения. Сын указанного нам организацией купца был ранен в бою у артиллерийских складов. Раненный, истекая кровью, он нашел в себе силы добраться домой. Он лежал теперь в ожидании, что по его следам вот-вот придут большевики, чтобы его арестовать. Несмотря на это, он предложил нам гостеприимство. Выбирать было не из чего. Мы поблагодарили его и остались. Мы не вошли в дом, а расположились в саду.
Бой в Рыбинске был бесповоротно проигран, но Ярославль продолжал держаться. Я послал офицера к полковнику Перхурову, чтобы сообщить ему о рыбинской неудаче. Офицер до полковника Перхурова не доехал: он был арестован большевиками. Для меня было ясно, что без артиллерии Ярославль долго обороняться не может. Но я тоже надеялся на помощь союзников -- на архангельский англо-французский десант. Поэтому было решено, что оставшиеся силы рыбинской организации будут направлены на партизанскую борьбу с целью облегчить положение полковника Перхурова в Ярославле. В ближайшие после 8 июля дни нами был взорван пароход с большевистскими войсками на Волге, был взорван поезд со снарядами, направлявшийся в Ярославль, и был испорчен в нескольких местах железнодорожный путь Ярославль--Бологое. Эти меры затруднили перевозку большевистских частей со стороны Петрограда, но мы не смогли воспрепятствовать перевозке из Москвы. Троцкий же, понимая всю важность происходящих событий, напрягал все усилия, чтобы с помощью Московского гарнизона овладеть Ярославлем. Он овладел им только тогда, когда город был совершенно разрушен артиллерийским огнем.
Одновременно, 8-го июля, наша муромская организация произвела восстание в Муроме и взяла большевистскую ставку. Исполнив эту демонстративную задачу, муромский отряд, под начальством доктора Григорьева и подполковника Сахарова, с боем ушел из города и походным порядком дошел до Казани, которая в начале августа была взята чехословаками.
Так окончилось восстание в Рыбинске, Ярославле и Муроме, организованное "Союзом защиты Родины и свободы". Его нельзя назвать удачным, но оно не было бесполезным. Впервые, не на Дону и не на Кубани, а в самой России, почти в окрестностях Москвы, русские люди, без помощи кого бы то ни было, восстали против большевиков и тем доказали, что не все русские мирятся с национальным позором Брест-Литовского мира и что не все русские склоняются перед террором большевиков. Честь была спасена. Слава тем, которые пали в бою.


Союз защиты Родины и свободы

В начале марта 1918 года, кроме небольшой Добровольческой армии, в России не было никакой организованной силы, способной бороться против большевиков. Учредительное собрание было разогнано. Слабая попытка партии социалистов-революционеров защитить его окончилась неудачей. Чехословаки еще не выступали. В Петрограде и Москве царили уныние и голод. Казалось, что страна подчинилась большевикам, несмотря на унижение Брест-Литовского мира.
Однако кое-что делалось в городах. В Москве я разыскал тайную монархическую организацию, объединившую человек 800 офицеров, главным образом гвардейских и гренадерских полков. Она возглавлялась несколькими видными общественными деятелями и ставила себе целью подготовить вооруженное восстание в столице. Программа ее не совпадала с программой "Донского гражданского совета". Московская организация определенно отмежевывалась от демократии и мечтала о конституционной монархии в России. Кроме того, впоследствии Некоторые из руководителей ее, ослепленные кажущимися успехами немцев во Франции, изменили союзникам и стали доказывать необходимость соглашения с немецким послом в Москве графом Мирбахом. К чести русского офицерства нужно сказать, что эти заигрывания с врагом привели к расколу организации, ибо среди зарегистрированных 800 офицеров едва ли нашлось 60 человек, которые согласились пойти по германофильской дороге.
Ознакомившись с программой и целями указанной выше организации, я решил положить начало тайному обществу для борьбы против большевиков по программе "Донского гражданского совета". Я снова напомню ее. Она заключала четыре пункта: отечество, верность союзникам. Учредительное собрание, земля народу. Я нашел неоцененного Помощника в лице полковника артиллерии Перхурова. Мы начали с ним с того, что отыскали в Москве и объединили всех офицеров и юнкеров, прибывших с Дона и отрезанных, как и я, от Добровольческой армии. Из этого первоначального немногочисленного ядра образовался впоследствии "Союз защиты Родины и свободы". В этот "Союз" мы принимали всех, кто подписывался под нашей Программой и кто давал обещание с оружием в руках бороться против большевиков. Партийная принадлежность была для нас безразлична. Насколько в "Союз" объединились люди разных Партий и направлений, видно из состава нашего штаба. "Союзом" заведовал я, независимый социалист; во главе вооруженных сил стоял генерал-лейтенант Рычков, конституционный монархист. Начальником штаба был полковник Перхуров, конституционный монархист; начальником оперативного отделения был полковник У., республиканец; начальником мобилизационного отдела -- штаб-ротмистр М., социал-демократ группы Плеханова; начальником разведки и контрразведки полковник Бреде, ныне расстрелянный, республиканец; начальником отдела сношений с союзниками бывший унтер-офицер (brygadier) французской службы Дикгоф-Деренталь, социалист-революционер; начальником агитационного отдела бывший депутат Н. Н., социал-демократ, меньшевик; начальником террористического отдела X., социалист-революционер; начальником иногородного отдела ныне убитый военный доктор Григорьев, социалист-демократ группы Плеханова; начальником конспиративного отдела Н., социалист-демократ, меньшевик; начальником отдела снабжения штаба-капитан Р., республиканец; секретарь Флегонт Клепиков, независимый социалист.
Мы имели право сказать, что у нас нет правых и левых и что мы осуществили Священный союз" во имя любви к отечеству. Мы имели также право сказать, что не отклонились от программы "Донского гражданского совета".
В апреле, когда Добровольческой армией был взят Екатеринодар, я послал офицера к генералу Алексееву с донесением о том, что в Москве образовался "Союз защиты Родины и свободы", и с просьбою указаний. Генерал Алексеев ответил мне, что одобряет мою работу. Тогда же, в апреле, "Союз" впервые получил денежную поддержку. Она пришла от чехословаков, и была возможность приступить к организации на широких началах.
Мы формировали отдельные части всех родов оружия. В основу формирований был положен конспиративный Принцип, с одной стороны, и принцип кадров -- с другой. Нормальный кадр пехотного полка принимался нами в 86 человек (полковой командир, полковой адъютант, четыре батальонных, шестнадцать ротных и шестьдесят четыре взводных командиров). Полковой командир знал всех своих подчиненных, взводный знал только своего ротного командира. Все офицеры получали жалованье от штаба "Союза" и несли только две обязанности: хранить абсолютную тайну и по Приказу явиться на сборный пункт для вооруженного выступления. Полки были действительной службы из кадровых офицеров и резервные из офицеров военного времени. Студенты и рабочие зачислялись в особые полки ополчения. К концу мая мы насчитывали в Москве и в 34 провинциальных городах России до 5500 человек, сформированных по этому образцу, пехоты, артиллерии, кавалерии и саперов. Одновременно с этим наша контрразведка обслуживала германское посольство, Совет Народных Комиссаров, Совет рабочих и солдатских депутатов, Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, большевистский штаб и другие подобные учреждения. Ежедневно мы имели сводку сведений о передвижениях немецких и большевистских войск и о мерах, принимаемых Троцким, Лениным и К-о. Кроме того, мы имели своих агентов на Украине, т. е. в местностях, занятых немецкими войсками.
В Петрограде члены "Союз"" работали во флоте, чтобы привести корабли в негодность, если немцы войдут в Петроград. В Киеве они организовывали партизанскую борьбу в тылу немцев. В Москве они подготовляли убийство Ленина и Троцкого и готовились к вооруженному выступлению. Разумеется, многие из нас жили по фальшивым, изготовленным нами самими, паспортам. Разумеется, встречаться приходилось на конспиративных квартирах. Разумеется, каждый неосторожный шаг мог повести к расстрелу. Вернулись времена Николая II. Но при Николае II революционеры должны были опасаться только полиции. При большевиках мы были окружены шпионами-добровольцами. У кого белые руки, тот не может скрыть, что он "буржуй". Каждый же "буржуй" подозрителен как таковой. Если прибавить к этому постоянные обыски, "уплотнение" квартиры, когда к вам поселяют "товарищей"-красноармейцев, полицейскую затруднительность передвижений, голод, хозяйничанье на улицах латышей и матросов и полное отсутствие каких бы то ни было гарантий неприкосновенности личности, то станет ясно, что те, кто записывался в "Союз", не на словах; а на деле доказывали свою любовь к родине и верность союзникам.
Когда "Союз" вырос настолько, что уже представлял собою значительную организованную силу, встал вопрос о подчинении его политическому центру. Военная сила не может иметь существенного значения без политического руководства. Коллективного же политического руководительства "Союзом" не было. Образовавшийся в Москве весной 1918 года "Левый центр" предложил мне поэтому вступить в него в качестве члена. Я посоветовался со штабом "Союза" и отказался. "Левый центр" был именно только левым. Он не осуществлял священного союза левых и правых для спасения отечества. Он состоял исключительно из социалистических - и левых кадетских элементов, и гегемония в нем принадлежала партии социалистов-революционеров. "Левый центр" впоследствии положил начало "Союзу возрождения России", подготовил уфимскую конференцию, и некоторые из членов его образовали недолго просуществовавшую Директорию, которую сменило правительство адмирала Колчака.
Отказавшись войти в "Левый центр", я принял предложение, исходившее от другой политической организации, образовавшейся в Москве той же весной. Я говорю о "Национальном центре". "Национальный центр" пытался, как и "Союз защиты Родины и свободы", объединить и левых и правых. Его программа совпадала с программой "Донского гражданского совета". Из него вырос впоследствии "Национальный союз". Этому "Национальному центру" и подчинились вооруженные силы "Союза защиты Родины и свободы", и по постановлению его было приступлено к вооруженному выступлению. Это вооруженное выступление произошло не в Москве, ибо немцы угрожали занятием ее в случае свержения большевиков. Оно произошло в Рыбинске, Ярославле и Муроме. В нем не участвовали ни чехословаки, ни сербы, ни другие союзники и друзья. Оно было сделано исключительно русскими силами -- членами "Союза защиты Родины и свободы".

19 апреля 1918 года, вскоре после заключения Брест-Литовского мира, в Москву выехал из Берлина, в сопровождении советников, секретарей и технического персонала, германский чрезвычайный посол граф Мирбах. Его назначению предшествовали длительные переговоры по разным вопросам; немцы были даже не вполне уверены в том, куда именно надо посылать посольство: в Москву или в Петербург? Как и весь мир, они совершенно не знали, будет ли еще советское правительство у власти через неделю-другую после приезда посла. Не знали этого и сами большевики. По крайней мере Троцкий говорил в июне 1918 года немецкому дипломату: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить». — Почему он так разоткровенничался, не совсем понятно, — вероятно, для эффекта.
Приезд германского посольства вызвал у большевиков довольно основательную тревогу. Катастрофическое немецкое наступление, последовавшее за формулой «войну прекращаем, мира не заключаем», показало, что никакого сопротивления врагу советская власть оказать не может. Хороши были в ту пору дела немцев и на Западном фронте. Большевики, естественно, задавали себе вопрос, зачем именно едет в Москву германский посол; представлять ли свое правительство или свергать советское? Не мог внушать им доверия и личный состав германского посольства. Во главе его стоял граф Вильгельм фон-Мирбах-Гарф, член прусской палаты господ, мальтийский рыцарь и ротмистр кирасирского полка. Штатское ведомство Вильгельмштрассе представлял человек военный. Но, по-видимому, германское верховное командование считало Мирбаха еще недостаточно своим человеком и для большей верности приставило к нему от себя, с не вполне определенными обязанностями, майора генерального штаба, барона Карла фон-Ботмера. Все эти ротмистры и майоры, бароны и графы ничего хорошего большевикам не предвещали.
Путешествие длилось, по тем временам, пять дней. 24 апреля посольство прибыло в Москву. Ему был отведен огромный особняк сахарного короля в Денежном переулке (№ 5). По случайности в том же переулке жила французская военная миссия. Думаю, что это неожиданное для обеих сторон соседство создало некоторый холодок на маленькой улице Арбата. Но в общем немцы были вполне довольны приемом. В первый же день им в полуголодной Москве был подан отличный обед. «Превосходная еда, — занес в свой дневник барон фон-Ботмер, — такой мы давно не имели в подвергнутой блокаде Германии». — Особенно он оценил, разумеется, «Sakuska mit Delikatessen — voran Kaviar...». Эта восторженная фраза об икре, с легкими вариантами, как лейтмотив проходит на протяжении двух столетий через бесчисленные воспоминания о России иностранных и, в частности, немецких дипломатов.
В ту пору глубокомыслие германской внешней политики считалось в мире аксиомой и никаких сомнений не вызвало. Большевики упорно старались разгадать, какие именно политические цели ставит себе в России правительство Вильгельма II. Им и в голову не приходила дерзостная мысль, что немцы сами этого не знают. Лишь много позднее, из воспоминаний разных германских сановников, выяснилось, что никакой определенной политики в отношении России в Берлине никогда не было (была только определенная хозяйственная политика). Император Вильгельм сохранил мир в 1904 году, когда Россия была целиком поглощена войной на Дальнем Востоке и находилась в острой вражде с Англией. Десятью годами позднее, когда Россия совершенно оправилась и вступила с Англией в дружбу, он объявил войну. Быть может, многое объяснилось бы и в событиях наших дней, если б мы чаще отваживались на ту же дерзостную мысль: не все, далеко не все государственные деятели, пользующиеся большой властью — и большой властью несколько опьяненные, — вполне твердо знают, чего собственно они хотят.
Нам, правда, иногда даются полезные предметные уроки. Что может быть тверже, разумнее, последовательнее «вековой политики Англии» и «железных людей Форейн офис»: «Англия не может допустить и никогда не допустит, чтобы другая держава обосновалась на Красном море, составляющем путь в Индию», — эту фразу мы в последние месяцы читали на всех языках во всех газетах мира (читали с некоторым удивлением: Абиссиния не граничит с Красным морем, на Красном море находится Эритрея, давно принадлежащая Италии, и Сомали, давно принадлежащее Франции). Но вот неожиданно оказалось, что «вековая политика Англии» совершенно изменилась два раза за время от понедельника до четверга, причем «железные люди Форейн офис» плакали в Палате общин. И ведь это Англия — что же говорить о других, менее свободных и культурных странах! Жаль, конечно, что за идеи разных железных людей приходится иногда платить миллионам не железных...
Весной 1918 года германское правительство было в Москве, в Киеве, в Варшаве всемогуще, в самом настоящем и буквальном смысле слова. По предписаниям из Берлина, граф Мирбах, его подчиненные и товарищи вели переговоры с кем угодно: с большевиками и с врагами большевиков, с монархистами и с республиканцами, со сторонниками единой России и со сторонниками расчленения России. Планы менялись каждый день. Точно так же ежедневно менялись намерения немцев относительно Украины, Польши, балтийских стран. Я ничего не преувеличиваю, — из воспоминаний сановников и самого императора Вильгельма ясно, что в их кругу был совершенный хаос.
Даже в таком, казалось бы» бесспорном вопросе, как спасение царской семьи, немцы ни на что решиться не могли. Барон Ботмер прямо пишет: «Антанта мало сделала для своего, прежде столь восхвалявшегося, союзника; да у нее и не было способов добиться выдачи царя. С нашей же стороны Россия приняла бы подобное требование, как и все другие, беспрекословно» (далее в воспоминаниях представителя германского верховного командования следуют какие-то весьма сбивчивые, сомнительные и смущенные объяснения). Через несколько дней после екатеринбургской трагедии, в комиссии по обмену военнопленными, большевик Навашин в доказательство расстройства советского транспорта бесстыдно сослался на убийство царя: «вагонов у нас так мало, что мы на днях не могли вывезти из Екатеринбурга одного человека, и это повлекло за собой трагические последствия...» — «Мы вначале оцепенели, — пишет фон-Ботмер, — при столь циничной мотивировке убийства императора. Напрасно я ждал протеста немецкого председателя, требования извинений или прекращения заседания. Ничего не последовало!» Ботмер заявил протест от себя.
Во всей деятельности гр. Мирбаха сказывалось обычное, столь характерное для немцев, сочетание нелепого замысла с изумительным выполнением. Никакого политического плана не было, но технический аппарат стоял на большой высоте. Германское посольство прибыло в Москву в конце апреля; уже в июне, а может быть, и еще раньше, у него были в русской столице и собственная разведка, и свои тайные осведомители. Немцы раздобыли и шифры, которыми пользовались антибольшевистские заговорщики того времени; у большевиков этих шифров не было, и ЧК вынуждена была прибегать к помощи германского посольства, которое в особых случаях ей эту любезную услугу и оказывало , хоть без большого восторга.
В середине июня немцам от их секретных сотрудников стало известно, что на них готовят покушение. Но кто именно готовит, им было не ясно. Могла, по их мнению, заниматься таким делом одна из следующих четырех групп: 1) русские монархисты (для того, чтобы вновь вызвать между Германией и Россией войну, в результате которой пала бы советская власть); 2) савинковская организация, при поддержке союзников, тоже в целях возобновления войны; 3) левые эсеры, из ненависти к «германскому империализму»; 4) сами большевики.
Наиболее характерной гипотезой должно признать, конечно, «четвертую»; обе высокие стороны после Бреста обменялись послами, но одна высокая сторона подозревала другую в желании укокошить аккредитованного при ней посла! Однако эта четвертая гипотеза, как и две первые, была совершенно неверна. Единственно верным предположением было третье: графа Мирбаха хотели убить — и действительно убили — левые эсеры.
Странная участь выпала в пору революции на долю этой партии. Теперь от нее, кажется, не осталось и следа. Ее руководители находятся либо в ссылке в отдаленных местах СССР, либо в эмиграции, где даже не создали для себя органа печати. Среди левых эсеров не было выдающихся людей, которые по способностям приближались бы к Красину или к Троцкому (не говоря уже о Ленине). Очень немногие из них составили себе имя в истории революционного движения, — о громадном большинстве мы и вообще впервые услышали в 1917 году. Тем не менее в первый год революции они развили бешеную деятельность. «Дела делано много, но сенсу вижу мало», — говорил в подобных случаях Петр Великий.
Если не «сенсу», то энтузиазма у левых эсеров было, во всяком случае, достаточно. Энтузиазм был их специальностью. После октябрьского переворота они оказались, так сказать, пристяжной партией при большевистском кореннике. Однако в иные минуты нам со стороны могло казаться, что они большевиков свергнут и станут править Россией. Весь мир исполнен неограниченных возможностей, — отчего же было Спиридоновой, Карелину и Камкову не образовать своего правительства? «Идеология» у них была не хуже и не лучше, чем у большевиков. Она имела успех у части интеллигенции, — в 1918 году партия левых эсеров хотела даже обзавестись своим Горьким и на эту роль, кажется, намечала Александра Блока: знаменитый поэт для подобной роли, впрочем, не годился совершенно и скоро в левых эсерах разочаровался (если в самом деле в пору «Двенадцати» был ими очарован). Больше всего партия надеялась на крестьянство и, пожалуй, по своему названию, облегчавшему некоторую преемственность от популярных людей 1917 года, скорее могла иметь успеху крестьян, чем большевики. Работали левые эсеры явно под якобинцев. Осенью 1917 года они требовали созыва конвента; самое слово «конвент», должно быть, приятно ласкало их слух. Если б существовали якобинские мундиры, левые эсеры надели бы их непременно.
Погубило партию то, что в пору Брестского мира она потребовала «революционной войны». В таком требовании сенсом действительно и не пахло: никакой войны с немцами эти люди вести не могли, да и власть им в союзе с большевиками удалось захватить именно благодаря тому, что все другие партии стояли за войну с немцами. Но, по-видимому, в свою нелепую революционную войну они верили совершенно искренне. «Это опасный человек, — он в самом деле верит в то, что говорит!» — с изумлением сказал о Робеспьере Мирабо. До некоторой степени его изречение могло бы быть отнесено к главным робеспьерикам лево-эсеровской партии. Революционной энергии у них было очень много. Иные их дела и планы и по сей день почти неизвестны, — как, например, посылка людей в Берлин для убийства Вильгельма II и Гинденбурга. Чужой крови левыми эсерами было пролито немало; не жалели они и своей.
24 июня 1918 года центральный комитет партии левых эсеров принял резолюцию: «организовать ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма». Для этого дела и для устройства восстания против большевиков на том же заседании было образовано бюро из трех человек: Спиридоновой, Голубовского и Майорова.

II.
В деле об убийстве германского посла очень много остается непонятным. В моих руках было полное издание «Красной книги ВЧК» (это величайшая библиографическая редкость; за границей она существует, кажется, только в двух экземплярах). Там есть показания людей, имевших самое близкое отношение к убийству или к его расследованию. Из них наиболее важны показания, данные Дзержинским особой следственной комиссии при ВЦИКе. Более странного документа мне никогда читать не приходилось. Он как будто состоит из двух ничем между собой не связанных частей. В первой — глава ВЧК весьма туманно, хоть и гневно, обличает одну группу людей; во второй — он, точно позабыв обо всем предыдущем, переходит к совершенно иным людям, — к тем, которые действительно и убили графа Мирбаха.
Добавлю, что на заседании «суда», происходившем в ноябре 1918 года, обвинитель Крыленко заявил, что «поскольку показания тов. Дзержинского, вызванного в качестве свидетеля, имеются в деле, постольку надобность в допросе теперь (?) последнего не встречается». Суд поспешно согласился с этим несколько неожиданным юридическим суждением, и Дзержинский допрошен не был.
Первая часть показаний главы ВЧК сводится к следующему. «Приблизительно в половине июня, — рассказывает он, — мною были получены от тов. Карахана сведения, исходящие из германского посольства, подтверждающие слухи о готовящемся покушении на жизнь членов германского посольства и о заговоре против советской власти. Членами германского посольства был дан список адресов, где должны были быть обнаружены преступные воззвания и сами заговорщики. Кроме того списка, был дан в немецком переводе текст двух воззваний. Это дело было передано для рассмотрения тт. Петерсу и Лацису. Несмотря, однако, на столь конкретные указания, предпринятые комиссией обыски ничего не обнаружили, и пришлось всех арестованных по этому делу освободить. Я был уверен, что членам германского посольства кто-то дает умышленно ложные сведения для шантажирования их или для других более сложных политических целей».
В этом начале дела уже есть обстоятельства весьма странные. Иностранное посольство сообщает большевистскому правительству о заговоре не только против посла, но и против советской власти. Казалось бы, такое необыкновенное сообщение (и особенно вторая его часть) должно было бы очень заинтересовать ЧК. Но почему-то Дзержинский не верит, совершенно не верит. Как позднее оказалось, осведомители посольства требовали производства обыска с субботы на воскресенье; обыск, однако, производится в другой день, и, если верить главному осведомителю, именно по этой причине не дает результата. Впрочем, по словам того же осведомителя, некоторый результат обыск все-таки дает: осведомитель утверждал, что «по этим адресам были обнаружены нами воззвания, но почему-то дело мы не возбудили». Дзержинский это отрицает: обыски ничего не обнаружили, и пришлось всех арестованных по этому делу освободить». Во всяком случае, мы поражены необыкновенной конституционностью действий ЧК: обыски ничего не обнаружили, — обвиняемые немедленно освобождаются! Прямо как в Англии: «Свободный англичанин не может быть арестован иначе, как по законному постановлению, в случаях, предусмотренных законом, и немедленно должна быть ему объявлена причина ареста, дабы он имел возможность приступить к законной защите...» Интересно и то, что Дзержинский ни единым словом не упоминает, у кого же это производился тогда обыск, и кто, собственно, был освобожден на основании Habeas corpus ad subjiciendum Всероссийской чрезвычайной комиссии.
Отсюда, однако, не надо делать необоснованных выводов. Дзержинский действительно не знал о заговоре против графа Мирбаха и уж конечно не мог желать этому предприятию успеха, — оно было настоящей катастрофой для советской власти. Тут какая-то загадка, которую со временем раскроют историки чекистских дел. Как бы то ни было, ЧК настойчиво требует от посольства разъяснений: кто такие осведомители, нельзя ли с ними познакомиться, нельзя ли получить подлинники донесений, нельзя ли получить шифр заговорщиков?
Со стороны посольства вел переговоры советник Рицлер. По-видимому, ему, как и послу, очень не хотелось исполнить просьбу главы Чрезвычайной комиссии» По крайней мере, Дзержинский горько жалуется на недоверие со стороны немцев: «Я подучил вполне достоверные сведения, что именно д-ру Рицлеру сообщено, будто бы я смотрю сквозь пальцы на заговоры, направленные непосредственно против безопасности членов германского посольства, что, конечно, является выдумкой и клеветой. Этим недоверием к себе я объяснил тот странный факт, связывающий мне руки в раскрытии заговорщиков и интриганов, что мне не было сообщено об источнике сведений о готовящихся покушениях; этим недоверием, кем-то искусственно поддерживаемым, я объяснил и тот факт, что нам сразу не был прислан ключ к шифру, и что нужно было убеждать д-ра Рицлера дать нам этот ключ к шифру заговорщиков, и что он предлагал первоначально весь материал найденный отправить в посольство».
Понемногу однако, д-р Рицлер уступает. Посольство пересылает Чрезвычайной комиссии расшифрованные донесения осведомителей» затем сообщает Дзержинскому шифр заговорщиков , называет имя второстепенной осведомительницы: это некая Бендерская. Дзержинскому всего мало: он требует, чтобы ему показали главного осведомителя. Немцы идут и на это. Устраивается встреча. Глава ЧК рассказывает о ней очень кратко; тем не менее и по его рассказу видно, что разговор был жуткий. При свидании присутствует германский офицер, но сам вид Дзержинского вызывает у осведомителя ужас. Немец его успокаивает: «с ним ничего не случится».
Осведомитель называет себя: он русский, Владимир Гинч, член организации «Союз союзников», или «Спасение России». Во главе этого союза стоит англичанин Уайбер; входит в союз также француз Мамелюк и еще несколько человек, частью с русскими, частью с иностранными фамилиями (Дзержинский незаметно записывает адреса). «После этой встречи я через товарища Карахана сообщил германскому посольству, что считаю арест Гинча и Бендерской необходимым» но ответа я не получил. Были арестованы оба только в субботу после убийства графа Мирбаха».
Все хорошо в этом рассказе, — от разрешения на аресты, испрашиваемого главой ЧК у иностранного посольства, до столь надежной гарантии, которую немцы дали своему осведомителю. Но самое изумительное то, что ни следственная комиссия, ни суд совершенно не интересуются этой частью показания Дзержинского. Нам так до конца остается непонятным, кто были все эти люди, — Гинч, Бендерская, Уайбер, Мамелюк, — какое отношение они имели к убийству германского посла, какая участь их постигла и зачем обо всем этом рассказывается в показаниях главного чекиста. Далее Дзержинский переходит к самому убийству и к настоящим убийцам, не упоминая более ни одним словом ни о Гинче, ни о Бендерской, ни о Мамелюке, ни об Уайбере, ни о «Союзе союзников»!
В первом этаже особняка, занятого германским посольством, были расположены парадные комнаты. За полукруглым вестибюлем следовала комната неопределенного назначения, — фон-Ботмер называет ее «Diele» . Из нее дверь справа шла в библиотеку. Слева арка открывалась в огромный танцевальный зал. Он сообщался с «красной гостиной» — между ней и залом вместо двери тоже была арка с шелковой портьерой. Обе эти комнаты выходили на улицу или, точнее, в палисадник между домом и Денежным переулком, отделенный от переулка довольно высокой (2,5 метра) оградой. Настоящий сад был позади дома.
В субботу 6 июля, в 2 ч. 15 м. дня к посольству подкатил автомобиль Чрезвычайной комиссии. Из него вышли два человека. Один «смуглый брюнет с бородой и усами, большой шевелюрой, одет был в черный пиджачный костюм, с виду лет 30 — 35-ти, с бледным отпечатком на лице, тип анархиста; он отрекомендовался Блюмкиным. Другой, рыжеватый, без бороды, с маленькими усами, худощавый, с горбинкой на носу; с виду также лет 30-ти; одет был в коричневый костюм и, кажется, в косоворотку цветную; назвался Андреевым». Первый на ломаном немецком языке заявил швейцару, что они приехали к послу по поручению Чрезвычайной комиссии.
Члены посольства еще обедали. Швейцар предложил приехавшим присесть в вестибюле. Ждали они с четверть часа. Немцы, наконец, кончили обед, советник Рицлер вышел в вестибюль и спросил у посетителей, что им угодно. Они сказали, что должны повидать самого посла, и предъявили следующее удостоверение от 6 июля, за № 1428 за подписями Дзержинского и Ксенофонтова:
«Всероссийская чрезвычайная комиссия уполномочивает ее члена Якова Блюмкина и представителя Революционного трибунала Николая Андреева войти в переговоры с Господином Германским Послом в Российской Республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к Господину Послу».
Рицлер колебался. Вследствие слухов о возможном покушении на Мирбаха, у немцев было решено, что посол не должен лично принимать неизвестных ему людей. В это время в вестибюль вошел переводчик посольства, лейтенант Мюллер. Советник пригласил посетителей последовать за ним. Через танцевальный зал они прошли в красную гостиную. «Уже в малой приемной, — показывал (по-русски) на следующий день лейтенант Мюллер, — для меня стало известно со слов Блюмкина, что визит их связан с процессом одного венгерского офицера, графа Роберта Мирбаха...»
Здесь еще одна загадка этого темного дела, — правда, менее существенная. В средине июня того же года Чрезвычайной комиссией был арестован по обвинению в шпионаже австрийский военнопленный, граф Роберт Мирбах. Блюмкин в своих показаниях называет его «немецким шпионом» и племянником посла. Свидетели-немцы говорят, что это был лишь весьма отдаленный родственник графа Вильгельма Мирбаха, член венгерской ветви той же знатной семьи. В Красной книге ВЧК напечатано «обязательство», в котором этот человек (называющий себя германским подданным) обязуется доставлять Чрезвычайной комиссии «секретные сведения о Германии и германском посольстве в России». Нам, конечно, неизвестно, существует ли в действительности такой документ, и, если он существует, то каким способом он был получен; показания чекистов, во всяком случае, несколько расходятся: «немецкий шпион» обязался давать сведения... о Германии! Как бы то ни было, мысль убийц использовать дело Роберта Мирбаха для получения свидания с послом достигла цели, — впрочем, скорее по случайности.
Советник Рицлер по-прежнему стоял на своем: граф Мирбах не принимает, граф поручил ему, Рицлеру, ознакомиться с делом посетителей. Стоял на своем и Блюмкин: к сожалению, он может изложить дело только послу. Спор, по-видимому, продолжался довольно долго. Наконец Рицлер внес среднее предложение: если посол письменно уполномочит его выслушать представителей ЧК, удовлетворит ли их это? Тогда он принесет письменное полномочие.
Быть может, убийцы побоялись вызвать отказом подозрения, или же в том невыносимом нервном напряжении, в котором находился Блюмкин, он не сразу сообразил, что отвечает, — но ответил он неожиданно согласием: да, письменного полномочия им будет достаточно. Рицлер вышел из красной гостиной и отправился к послу. Случай решил вопрос о жизни Вильгельма Мирбаха: писать полномочие? Не стоит... — В сопровождении советника посольства граф вышел в красную гостиную — к поджидавшим его убийцам.
Они заняли места за тяжелым овальным столом, стоявшим посредине комнаты. У короткого конца стола, спиной к окнам, сел посол, слева от него Рицлер, за ним Блюмкин, слева от Блюмкина Мюллер. Второй убийца (оказавшийся главным) предпочел сесть поодаль, у портьеры, отделявшей красную гостиную от танцевального зала. Как это ни странно, беседа продолжалась долго, — по словам Блюмкина, 25 минут, если не больше. Окна в палисадник были, по-видимому, открыты. На улице стучал мотор автомобиля Чрезвычайной комиссии.

Кто были убийцы?
Яков Блюмкин и Николай Андреев служили в Чрезвычайной комиссии, но едва ли могут считаться типичными чекистами. Как-никак, оба они 6 июля без всякой личной выгоды для себя шли почти на верную смерть. Блюмкин впоследствии (гораздо позже) и был Чрезвычайной комиссией расстрелян, — по какому-то другому, мало выясненному политическому делу. Насколько я могу судить, это был очень тщеславный, смелый, театрально настроенный, не вполне уравновешенный, во всяком случае совершенно шальной человек. Попал он в ЧК по рекомендации центрального комитета партии левых эсеров и «был откомандирован на должность заведующего «немецким шпионажем», то есть отделением контрразведывательного отдела по наблюдению по охране посольства и за возможною преступною деятельностью посольства». В «Заключении обвинительной коллегии» по делу о восстании левых эсеров вскользь сообщается, что Дзержинский в свое время «возбуждал вопрос о предании Блюмкина суду за его художества». Лацис в своих показаниях говорил: «Я Блюмкина особенно недолюбливал и после первых жалоб на него со стороны его сотрудников решил его от работы удалить». «Недолюбливанье» со стороны Лациса, конечно, не может считаться очень отягчающим моральным свидетельством против человека. Вполне допускаю, что «художества» за Блюмкиным действительно водились, но, вероятно, они были политического, а не чисто уголовного свойства: в противном случае, Дзержинский и Лацис не преминули бы объяснить, в чем именно художества заключались. По-видимому, Блюмкин был человек интеллигентный или» во всяком случае, полуинтеллигентный. Посещал он и литературные круги. Мне известно, что незадолго до своего дела он появился в одном из московских литературных салонов: там всех удивил каким-то странным одеянием — белой буркой — но ничем другим, кажется, не удивил: мог, значит, кое-как сойти и за литератора. Что до Николая Андреева, то он состоял в ЧК на должности фотографа отдела по борьбе с международным шпионажем и был на этот пост определен Блюмкиным. «Блюмкин, — сообщает Лацис, — набирал служащих сам, пользуясь рекомендацией ЦК эсеров. Почти все служащие его были эсеры; по крайней мере, Блюмкину казалось, что все они эсеры». Как надо понимать последние слова старого чекиста, не берусь сказать. Возможно, что обе партии, поделившие между собой Чрезвычайную комиссию, на всякий случай подбрасывали друг к другу своих агентов и соглядатаев.
Отношения между большевиками и левыми эсерами в ту пору стали весьма враждебными. 4 июля в здании Большого театра открылся съезд советов, — открылся в очень торжественной обстановке. Обычная газетная формула при описании больших парламентских дней: «зал переполнен до отказа, налицо весь дипломатический корпус» могла подойти и к этому случаю. На сцене были расставлены декорации «Бориса Годунова». В Грановитой палате заседал президиум, — весь цвет обеих партий. Что до дипломатическою корпуса, то ему правительство отвело две ложи, одну над другой: в нижней сидели Локкарт, английские и французские офицеры, в верхней немецкое посольство во главе с графом Бассевицем — такое сочетание людей в 1918 году действительно было довольно необычным.
Сам Мирбах в Большой театр не явился, — вероятно, опасаясь покушения. Но его имя в Грановитой палате склонялось во всех падежах. При одном особенно резком выпаде против германского посла левые эсеры вдруг поднялись с мест и, обратившись к немецкой ложе, заво пили в один голос: «Долой немцев!» (Кроме «Долой», раздавалось и более сильное восклицание в народом стиле.) «В ложе движение», — отмечает корреспондент «Нашего слова». Для «движения» тут действительно были основания. Но еще большее могло быть и было «движение» при тех любезностях, которыми осыпали друг друга вожди обеих партий. Так, Камков, скандируя, прерывал речь Троцкого несколько однообразным, но сильным возгласом: «Врете!.. Врете!.. Врете!..».
Если верить Блюмкину, ЦК партии левых эсеров только в этот день, 4 июля, решил убить графа Мирбаха. Он, Блюмкин, был, будто бы, вызван прямо из Большого театра одним членом ЦК и получил от него соответственное поручение. Однако показания, данные Блюмкиным большевистскому суду, вообще большого доверия не заслуживают. Убийство германского посла должно было послужить и действительно послужило сигналом к восстанию. Организовать такое дело в 36 часов было совершенно невозможно. Во всяком случае, подготовка убийства началась значительно раньше, «Теперь я вспоминаю, — говорил Лацис, — что Блюмкин дней за 10 до покушения хвастался, что у него на руках полный план особняка Мирбаха». Но возможно, что 4 июля постановление об убийстве было окончательно оформлено. «Ночью того же числа я был приглашен в заседание ЦК, в котором было окончательно постановлено, что исполнение акта над Мирбахом поручается мне, Якову Блюмкину, и моему сослуживцу, другу по революции, Николаю Андрееву», - в несколько особом, торжественном тоне рассказывает убийца германского посла: торжественная обстановка, ночное заседание, вынесение приговора, это было вполне в духе левых эсеров.
«В ночь на 6-ое мы почти не спали и приготовлялись психологически и организационно...» Блюмкин жил в гостинице «Элит». С Андреевым он встретился в день убийства в первом доме советов (Национальная гостиница). Там им дали снаряд и револьверы. «Я спрятал револьвер в портфель, бомба находилась у Андреева, также в портфеле, заваленная бумагами. Из «Националя» мы вышли около двух часов дня. Шофер не подозревал, куда он нас везет. Я, дав ему револьвер, обратился к нему как член комиссии, тоном приказания: «Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо, у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрел, шум, будьте спокойны...»
Разговор в красной гостиной посольства между графом Мирбахом и его убийцами продолжался, повторяю, довольно долго. Он велся при посредстве переводчика. Германский посол в свое время служил в Петербурге, но по-русски, по-видимому, не понимал ни слова. Зачем Блюмкину и Андрееву понадобилось разговаривать 25 минут с человеком, которого они могли убить тотчас, — это сложный вопрос психологии террористов (есть знаменитые исторические прецеденты). Трудно, однако, понять, о чем они могли так долго беседовать. До нас дошло четыре рассказа о сцене убийства; из них три исходят от ее участников: Блюмкина, Рицлера и Мюллера, а четвертый — от барона Ботмера, который при убийстве не был, но, конечно, в тот же день не раз слышал рассказы очевидцев. Как почти всегда в таких случаях бывает, версии свидетелей совпадают не во всем.
Блюмкин разложил на мраморном столе документы» находившиеся в его портфеле, и стоя стал докладывать о деле арестованного Роберта Мирбаха. Вероятно, лейтенант Мюллер переводил его слова фразу за фразой, однако посол сразу заявил, что это дело его не интересует. «Когда на слова Блюмкина, — нескладно показывает Мюллер, — посол ответил, что он ничего не имеет общего с упомянутым офицером, что это для него совершенно чуждо и в чем именно заключается суть дела, Блюмкин ответил, что через день будет это дело поставлено на рассмотрение трибунала. Посол и при этих словах оставался пассивен». Посол оставался пассивен, но Блюмкин, должно быть, очень волновался. По крайней мере, Рицлер говорит: «Так как мне объяснения докладчика Чрезвычайной комиссии показались крайне неясными, то я заявил графу Мирбаху, что лучше всего будет дать ответ по этому делу через Карахана».
На этих словах советника разговор, очевидно, должен был кончиться. В эту минуту в дело вмешался Николай Андреев, до того все время молчавший. Он произнес по-русски фразу, бывшую, по мнению Мюллера, условным знаком: «По-видимому, послу угодно знать меры, которые могут быть приняты против него». Ботмер дает иную версию условной фразы: «Дело идет о жизни и смерти графа Мирбаха...» Думаю, что фраза Ботмера правдоподобнее, — она была двусмысленной: «о жизни и смерти графа Мирбаха», — но не Роберта, а Вильгельма! Думаю, что эта «роковая игра слов» из уголовного романа вполне соответствовала психологии убийц посла; они должны были приготовить именно такой условный знак.
«Со словами «Это я вам сейчас покажу», стоявший за большим тяжелым столом Блюмкин опустил руку в портфель, выхватил револьвер и выстрелил через стол сперва в графа, а потом в меня и д-ра Рицлера, — рассказывает Мюллер. — Мы были так поражены, что остались сидеть в своих глубоких креслах. Граф Мирбах вскочил и бросился в зал, причем его взял на прицел другой спутник; второй направленный в меня выстрел я парировал тем, что внезапно нагнулся. Первый посетитель продолжал стрелять и за прикрытием тяжелой мебели бросился также в зал. Один момент после этого последовал взрыв первой бомбы, брошенной в зал со стороны окон. Оглушительный грохот раздался вследствие падения штукатурки стен и осколков раздробленных оконных стекол. Вероятно, и частью вследствие давления воздуха, отчасти инстинктивно, д-р Рицлер и я бросились на пол. После нескольких секунд мы бросились в зал, где граф Мирбах, обливаясь кровью из головной раны, лежал на полу...»
Блюмкин рассказывает несколько иначе: «После 25 минут, а может, и более продолжительной беседы в удобное мгновение я достал из портфеля револьвер и, вскочив, выстрелил в упор последовательно в Мирбаха, Рицлера и переводчика. Они упали. Я прошел в зал. В это время Мирбах встал и, согнувшись, направился в зал за мной. Подойдя к нему вплотную, Андреев на пороге, соединяющем комнаты, бросил себе и ему под ноги бомбу. Она не взорвалась. Тогда Андреев толкнул Мирбаха в угол (тот упал) и стал извлекать револьвер. Я поднял лежащую бомбу и с сильным разбегом швырнул ее. Теперь она взорвалась необычайно сильно».
В этом рассказе чувствуется желание террориста подчеркнуть свое необыкновенное хладнокровие: он улучил «удобное мгновение» (хоть все мгновения за эти 25 минут были для дела одинаково «удобны»); он «прошел в зал» — не выбежал, а прошел, — Мирбах направился за ним (и то и другое довольно бессмысленно); он же, Блюмкин, и убил посла. В действительности, стреляя в соседей почти в упор, Блюмкин, по свидетельству немцев, не ранил пятью выстрелами никого. Вероятно, в эту минуту, несмотря на бесспорную свою смелость, он, как и немцы, потерял самообладание (собственно, и стрелять в советника посольства, а тем более в переводчика, партия никак ему не поручала). Мирбаха убил наповал револьверным выстрелом Андреев. Бомба только дала террористам возможность бежать.
Тотчас после взрыва они бросились через окна в палисадник. Вероятно, у ворот стояла стража, — убийцы перескочили через высокую ограду. При этом Блюмкин был ранен в ногу. По его словам, в него стреляли из окна посольства, но это маловероятно (немцы об этом не говорят ни слова); скорее, выстрелил приставленный к посольству латышский часовой. «Я перелез через ограду, бросился на панель и дополз до автомобиля. Мы отъехали, развили полную скорость...» Блюмкин ещё сообщает, что они не знали, куда бежать, да и не желали спастись бегством: «Наше понимание того, что называется этикой индивидуального террора, не позволяло нам думать о бегстве. Мы даже условились, что, если один из нас будет ранен и останется, то другой должен будет найти в себе волю застрелить его...» Это все, разумеется, цветы красноречия. Но верно то, что убийцы спаслись истинным чудом. «Если мы ушли из посольства, то в этом виноват непредвиденный иронический случай», — говорит Блюмкин. «Стечение несчастных обстоятельств (eine Verkettung unglucklicher Umstaend)», — пишет в дневнике барон Ботмер.

IV.
Андрееву и Блюмкину удалось бежать из посольства по случайности. Как ни странно, никто из немцев не носил при себе оружия. К тому же они совершенно растерялись. Барон фон-Ботмер, отмечая, что террористические акты с давних пор происходили «im Heiligen Mütterchen Russland», высказывал в дневнике предположение, что будет перерезано все посольство. «Все бывало. Достаточно вспомнить Кеттлера в Пекине», — писал он 7 июля, когда первая тревога все же должна была несколько улечься. Легко себе представить смятение, последовавшее тотчас за убийством. Немедленно все входы в особняк были наглухо закрыты, везде расставлены немецкие часовые, «Шуберт в качестве старшего офицера принял на себя командование маленькой крепостью, какой мы должны были считать наше здание...» Тотчас заработал и телефон.
Нападения на посольство не последовало. Снестись по телефону с советским правительством все почему-то не удавалось. Было послано донесение в Берлин. По-видимому, немцы не знали, что делать, — дипломатическая практика совершенно не предусматривала убийства послов. Прежде всего, очевидно, надо было заявить протест. Это было поручено барону Ботмеру — он представлял верховное командование, которого всего больше боялись большевики. В сопровождении переводчика Мюллера Ботмер отправился на автомобиле в комиссариат иностранных дел, помещавшийся тогда в гостинице «Метрополь». На улицах уже было очень неспокойно. Быть может, весть об убийстве германского посла и не разнеслась по столице. Но шел глухой слух о том, что готовится вооруженное восстание, — о замысле левых эсеров знали ведь десятки, а то и сотни людей. В это время разразилась страшная гроза. Громовые удары слышались беспрерывно.
Вслед за трагедией в Денежном переулке, в гостинице «Метрополь» произошла комическая сцена, о которой Ботмер рассказывает кратко. В комиссариате уже знали об убийстве Мирбаха; вероятно, дошел в гостиницу и зловещий слух о готовящемся восстании. Настроение было «нервное» или, точнее говоря, паническое: ждать можно было всего. Вдруг в гостинице появились два немца, — вид у них, надо думать, был не очень приветливый. Карахану, заменявшему Чичерина, пришла в голову ужасная мысль: это ворвались убийцы! — «Наше столь горькое и серьезное объяснение началось почти комически, - пишет барон фон-Ботмер (стр. 73), — большевистский дипломат, по-видимому, принял нас за террористов. Когда мы вошли, он бросился с какой-то дамой в другую комнату, и там заперся. Его удалось убедить выйти к нам лишь после некоторых переговоров».
Почти одновременно начался съезд в посольство советских сановников. В Денежный переулок прибыли Чичерин, Свердлов, Дзержинский, сам Ленин. Все они рассыпались в извинениях, в объяснениях, в соболезнованиях: советское правительство ни в чем не виновато, оно горячо сочувствует, оно глубоко скорбит... Немцы слушали их весьма мрачно. «От вашей скорби пользы теперь никакой!» — сказал сердито Чичерину фон-Ботмер. Посольство потребовало немедленной присылки оружия для раздачи бывшим в Москве германским военнопленным: оно больше советской полиции не верит и само позаботится о своей охране. Требование это было, разумеется, тотчас исполнено. Дальше немцы так и не пошли. Рвать с советской Россией, сажать другое правительство в Москве, искать второго гетмана — это было трудно. На Западном фронте дела шли теперь много хуже.
Большевики, со своей стороны, старались всячески умилостивить германское посольство; как ни нужны им были войска для подавления восстания левых эсеров, в Денежный переулок спешно созывались чекисты, красногвардейцы, пулеметные команды, «матросы весьма сомнительного вида». Прибыл Радек «in kriegerischer Ausruestung», вооружившийся каким-то колоссальным револьвером, — по словам Ботмера, этот револьвер размерами напоминал осадную мортиру. Другой видный большевик Бронский остался ночевать в посольстве, — очевидно, для его защиты. Предупредительность вообще была необыкновенная.
В Трехсвятительском переулке, в особняке Морозовых и в примыкающих к нему двух домах помещался так называемый отряд Попова — главная надежда левых эсеров. Это было очень странное собрание людей, напоминавшее и лагерь Валленштейна, и войска Стеньки Разина, и красногвардейцев поэмы Александра Блока. Отряд состоял в распоряжении Чрезвычайной комиссии, но она не очень уверенно им распоряжалась. По словам Дзержинского, «отряду Попом всегда поручалось разоружение банд, и он всегда блестяще выполнял такие поручения». Понятие «банд» в революционные времена натыкается на большие методологические трудности. «Отряд» блестяще разоружает «банды» пока не объявляется бандой сам. Для многих шалых людей, бродивших тогда по Москве и под Москвою без занятий и, главное, без хлеба, служба в отряде была очень подходящим делом: люди эти шли к Попову в левые эсеры, как их далекие предшественники шли в ушкуйники к Василию Буслаеву или в гайдамаки к Гонте и Верлану. У Попова было в изобилии вино, и он в вине не отказывал ни себе, ни другим. У него были также консервы, сыгравшие значительную роль в июльском восстании 1918 года. При другом стечении консервных и иных обстоятельств отряд Попова мог бы верой и правдой служить большевикам; но вышло так, что он служил левым эсерам. Я слышал, что сам Попов впоследствии пристал к анархистам и погиб за идеалы Кропоткина. Не берусь судить, каковы были в 1918 году его отношения с интеллигентами в очках, заседавшими в лево-эсеровском штабе и представлявшими, по их словам, дантоновское начало в русской революции».
Отряд Попова был невелик. В «Заключении обвинительной коллегии» по делу о восстании говорится о 600 бойцах при двух батареях. Сам Попов исчислял отряд в 1000 человек. «Генерал» Вацетис, подавлявший восстание, утверждает в своих воспоминаниях, что в распоряжении Попова было 2000 штыков, 64 пулемета, 1 тяжелая батарея, 1 легкая батарея и 8 броневиков, из них 4 с орудием. Для устройства революции в России и для возобновления войны с немцами этого было недостаточно. И тем не менее восстание едва не удалось. Во всяком случае, тревога в Кремле была необычайная. Вацетис в тех же воспоминаниях пишет несколько загадочно: «История русской революции нам расскажет в будущем, что творилось в кругах советского правительства за время с 6 июля до полудня 7 июля...» Подвойский и Муралов в докладе Совету народных комиссаров, перечисляя «упущения», обнаружившиеся при подавлении восстания, сдержанно-почтительно упоминают среди этих упущений и «вполне объяснимую нервность та Кремля...»
Нервность проявлялась с обеих сторон этой странной баррикады. Среди левых эсеров были люди совершенно исключительного мужества, как Черепанов, впоследствии главный организатор взрыва в Леонтьевском переулке (надеюсь рассказать о нем). Ничего лучшего левые эсеры не оставляли желать и в смысле демагогии — или попросту вранья, в подобных делах необходимого и почти неизбежного. До нас дошли «бюллетени», выпускавшиеся в часы восстания его вождями. В этих бюллетенях они, например, утверждали, что «в распоряжение Мирбаха был прислан из Германии известный русский провокатор Азеф для организации шпионажа, опознанный нашими партийными товарищами в Петрограде и Москве». Левый эсер Карелин уверял рабочих, что Ленин и Троцкий вывезли в Германию на три миллиарда мануфактуры и уплатили ей за социализацию земли тридцать миллиардов. Но в самом ведении восстания его руководители ни умения, ни энергии не проявили.
Дзержинского, по его словам, в германском посольстве после убийства графа Мирбаха встретили «с громким упреком»: «Что вы теперь скажете, господин Дзержинский?..» Ему показали написанные на бланке Чрезвычайной комиссии удостоверения, которыми убийцы воспользовались для получения свидания с послом. Как это ни невероятно, немцы, очевидно, считали подпись Дзержинского на бланке подлинной; иными словами, они подозревали, что граф Мирбах убит с благословения советского правительства! «Я увидел, что подписи наши скопированы, подложны. Мне все сразу стало ясно. Партию левых эсеров я не подозревал еще, думая, что Блюмкин обманул ее доверие. Я распорядился немедленно разыскать и арестовать его (кто такой Андреев, я не знал). Один из комиссаров, товарищ Беленький, сообщил тогда мне, что недавно, уже после убийства, видел Блюмкина в отряде Попова...» — Дзержинский отправился в дом Морозова.
Случай явно благоприятствовал левым эсерам: к ним в руки таким образом попадал глава Чрезвычайной комиссии, тот самый человек, который должен был распоряжаться подавлением восстания. Можно с большой вероятностью предположить, что если б на месте левых эсеров были большевики, то столь счастливая случайность была бы немедленно использована как следует. Левые эсеры, однако, Дзержинского не убили. Из его рассказа ясно видно, что они и вообще не знали, как, собственно, обстоит дело: он ли их арестовывает или они его арестовывают? Пьяный Попов видел: Блюмкин болен, Блюмкин уехал на извозчике в больницу и т. д. «Я стал осматривать помещение с товарищами Трепаловым и Беленьким. Мне все открывали, одно помещение пришлось взломать... Тогда подходят ко мне Прошьян и Карелин и заявляют, чтобы я не искал Блюмкина, что граф Мирбах убит им по постановлению ЦК их партии, что всю ответственность берет на себя ЦК. Тогда я заявил им, что я их объявляю арестованными и что если Попов откажется их выдать мне, то я его убью как предателя. Прошьян и Карелин согласились тогда, что подчиняются, но вместо того, чтобы сесть в мой автомобиль, бросились в комнату штаба, а оттуда прошли в другую комнату...»
Может быть, Дзержинский и приукрашивает свою роль, оказавшуюся в этом деле не из самых выигрышных. Но в основном его рассказ подтверждается другими показаниями. В Трехсвятительском переулке был хаос: люди шли на вооруженное восстание — и до начала боя готовы были сдаться на милость человека, который явился в их гнездо без всякой воинской силы! Опомнился ли, протрезвился ли Попов или вмешались смелые люди из интеллигентского штаба — Черепанов, Спиридонова, Саблин — но Дзержинский был объявлен арестованным. Так он и просидел взаперти до окончания восстания; пойти дальше левым эсерам помешало этическое начало социальной революции.
В задачу настоящего очерка не входит, конечно, подробный рассказ о восстании левых эсеров — его история достаточно известна. Продолжалось оно не более суток. С утра 7 июля латышская батарея, по словам Подвойского и Муралова, «с неподражаемой лихостью» подошла на 200 шагов к Трехсвятительскому переулку и разгромила гранатами штаб Попова. «Когда разгромленный штаб, спасаясь бегством от артиллерийского огня, был замечен окружающими солдатами Попова, то последние со словами: «Что ж, штаб бежит, а мы будем оставаться» частью обратились в бегство». Дальше все было как полагается: погоня, аресты, расстрелы.
Убийцы графа Мирбаха были скрыты вблизи штаба Попова. Блюмкин в своих показаниях на суде дал о том, как и где он скрывался, сведения неполные и частью неверные. Это, конечно, делает ему честь. Укрывал его один народный социалист, ныне давно покойный. Убийца германского посла начал свою бурную политическую карьеру в трудовой народно-социалистической партии. Впоследствии, к обоюдному удовольствию с ней расставшись, состоя на службе ЧК, он оказал видному члену этой партии огромную услугу: предупредил его о предстоящем аресте и тем, быть может, спас ему жизнь. Если не ошибаюсь, помогало также скрываться Блюмкину, по соображениям спортивным и германофобским, одно иностранное посольство.
Затем, вскоре после убийства Мирбаха, произошло событие, сыгравшее некоторую роль не в одной этой истории: маршал Фош перешел в наступление. Начался разгром Германии. Из всемогущих хозяев всей Восточной Европы немцы стали людьми бессильными. Скитавшийся в тяжких условиях Блюмкин сообразил, что теперь за «казнь германского империалиста» в Москве не казнят; напротив, можно даже стать героем. Он добровольно явился в Чрезвычайную комиссию. Расчет его оказался правильным: приговоренный к трем годам тюрьмы, он был оставлен на свободе и вышел в люди у большевиков. Погиб он много позднее как «троцкист» — подобный ему человек и не мог умереть естественной смертью. Какая участь постигла его товарища Николая Андреева, жив ли он, преуспел ли, — мне неизвестно.

Прежде чем рассмотреть состояние офицерского корпуса русской армии на октябрь 1917 г., коротко остановимся на том, что представлял собой этот корпус перед первой мировой войной и какие изменения произошли в нем за три с половиной года. Необходимость такого экскурса диктуется тем, что без него невозможно уяснить отношение российского офицерства к Октябрьской революции и проследить его сложные пути в результате слома старой армии и упразднения офицерского корпуса. Проследить один из этих путей — переход на службу Республике Советов — и составляет основную задачу монографии.
Из табл. 1 видно, что наибольшая численность офицерских чинов была в Петербургском (с учетом Военного министерства), Киевском, Варшавском, Московском и Виленском военных округах; в Петербургском и Московском военных округах было сосредоточено и значительное число военно-учебных заведений: 100% академий, 40 военных (и специальных) училищ и 25% кадетских корпусов.
Что же представлял собой офицерский корпус русской армии в отношении социального и имущественного положения и какие изменения в нем произошли за три с половиной года войны по состоянию на октябрь 1917 г.?
При рассмотрении социального положения российского офицерства советские историки (Л. М. Спирин, П. А. Зайончковский, Л. Г. Протасов, А. П. Корелин, А. А. Буравченков и др.) основываются на данных, опубликованных в «Военно-статистическом ежегоднике русской армии на 1912 год». В нем, в частности, говорится, что потомственные дворяне в русской армии составляли: среди генералов — 87,5%, штаб-офицеров — 71,5, обер-офицеров — 50,4% . Между тем приводимые указанными авторами сведения содержат, на наш взгляд, существенный недостаток: в них отсутствует категория «личных дворян» , к которой принадлежал значительный процент русского офицерства, особенно в чине от подпоручика до подполковника включительно. Что же касается генералов и полковников, то они все относились к потомственным дворянам по происхождению или за службу, в последнем случае, согласно указу от 9 декабря 1856 г.,— при производстве в чин полковника. Из данных, приведенных, в частности, в работах Зайончковского и Корелина, видно, что удельный вес потомственных дворян по происхождению (родовых дворян) составлял в офицерском корпусе русской армии на 1895 г. 50,8% , на 1897 г.—51,9% (значительно более высокий процент родовых дворян сохранялся в привилегированных полках гвардии, особенно в гвардейской кавалерии). Однако накануне мировой войны, в результате определенной демократизации офицерского корпуса, что явилось следствием реформ после поражения царизма в русско-японской войне, удельный вес потомственных дворян по происхождению становится уже менее 50%, подтверждением чему может служить корпус офицеров Генерального штаба. Так, при его общей численности накануне мировой войны в 1135 человек из 425 генералов потомственных дворян по происхождению было 184 (43%), из 472 штаб-офицеров - 159 (33), из 238 обер-офицеров -106 (44%), т. е. в среднем потомственные дворяне составляли около 40% .

По данным, приведенным в работе П. А. Зайончковского, «подавляющая часть офицеров — потомственных дворян (по происхождению,— А. К.) не имела никакой собственности»; исключение составляла гвардия. Поэтому можно согласиться с мнением А. П. Корелина, что «в целом для большинства (по нашему мнению, для подавляющего большинства.— А К.) офицеров жалованье (а после выхода в отставку — пенсия.— А. К.) представляло единственный источник средств существования».
Таким образом, несмотря на то что в сословном отношении офицерский корпус русской армии накануне мировой войны «сохранял в основном дворянский характер» , родовое дворянство (исключая офицерство, относившееся к наиболее привилегированным полкам гвардии и особенно гвардейской кавалерии) было, как правило, беспоместным, а среди служилого дворянства высокий процент составляли разночинцы, хотя, как справедливо подчеркивает П. А. Зайончковский, это отнюдь не означало господства в офицерском корпусе «разночинной идеологии». Поэтому положение о том, что офицерский корпус русской армии был «буржуазно-помещичьим» или что он состоял, «как правило», «в подавляющем большинстве» из выходцев или представителей «эксплуататорских классов», не может быть, как нам представляется, признано правомерным ни для времени накануне мировой войны, ни тем более для осени 1917 г.
Коренные изменения в офицерском корпусе русской армии, особенно его обер-офицерском составе, который превышал 80% численности этого корпуса, произошли за время мировой войны.
12 июля 1914 г., на месяц раньше срока, был произведен в офицеры 2831 человек , а с объявлением мобилизации 18 июля призваны офицеры из запаса и отставки, в результате чего общая численность офицерского состава достигла 80 тыс. С начала войны — хотя и с сокращенным сроком обучения, но с чином «подпоручик» (т. е. с правами кадровых офицеров) — были выпущены: 24 августа — 350 человек в артиллерию, 1 октября — 2500 человек в пехоту, 1 декабря (последний выпуск подпоручиков) — 455 человек в артиллерию и 99 — в инженерные войска
Большие потери офицерского состава, особенно в пехоте, расширение масштабов войны и необходимость в связи с этим формирования новых соединений и частей потребовали значительного увеличения численности офицерского корпуса. Для этого была начата в широких масштабах подготовка офицеров военного времени — прапорщиков путем перевода военных и специальных училищ на ускоренный (3—4-месячный для пехоты и 6-месячный для кавалерии, артиллерии и инженерных войск) курс обучения (причем в 1915 г. в Киеве были учреждены два военных училища — Николаевское артиллерийское и Алексеевское инженерное) и открытия школ прапорщиков с такими же сроками обучения (всего была открыта 41 школа) . Подготовка офицеров военного времени проводилась также в школах прапорщиков ополчения; в школах, созданных при фронтах и отдельных армиях; при запасных пехотных и артиллерийских бригадах; при некоторых кадетских корпусах , и т. д. Кроме того, в чин прапорщика производились и без прохождения ускоренного курса в училищах и школах прапорщиков вольноопределяющиеся, «охотники» и так называемые «жеребьевые 1-го разряда по образованию», поступившие на действительную военную службу по жребию к 1 января 1914 г. (по Уставу о воинской повинности 1912 г.), а также тысячи унтер-офицеров и солдат за боевые отличия, юнкера «ударных батальонов» после первых же боев, в которых они участвовали, независимо от времени их пребывания в военном училище или школе прапорщиков и т. д. Первый выпуск прапорщиков пехоты — офицеров военного времени — из военных училищ численностью 4 тыс. человек состоялся 1 декабря 1914 г., всего же до 10 мая 1917 г. было подготовлено свыше 170 тыс. прапорщиков (табл. 2).
Для того чтобы выяснить, сколько же всего было выпущено офицеров военного времени по октябрь 1917 г. включительно, воспользуемся вспомогательными данными. Так, в течение десяти месяцев 1917 г. из школ подготовки прапорщиков пехоты было выпущено около 39 тыс. человек, из Петроградской школы подготовки прапорщиков инженерных войск — 830, из Екатеринодарской школы подготовки прапорщиков казачьих войск — 400 человек. Из военных училищ после окончания ускоренного курса за тот же период было выпущено офицерами 24 532 человека, из специальных военных училищ (артиллерийских и инженерных) — 3675 человек ; с 11 мая по октябрь 1917 г. было три выпуска из казачьих училищ (два из Новочеркасского и один из Оренбургского) — всего 600 прапорщиков казачьих войск.
Приведенные цифры в основном характеризуют численность прапорщиков, выпущенных из военных (специальных) училищ и школ прапорщиков за 10 месяцев (с января по октябрь 1917 г.). Следовательно, мы можем принять, что за 6 месяцев (с мая по октябрь) была выпущена в среднем половина этого числа.
Таким образом, общее количество офицеров военного времени, подготовленных в военных и специальных училищах и в школах прапорщиков пехоты и специальных войск, по состоянию на октябрь 1917 г. может быть представлено следующим образом: подготовлено прапорщиков с 1 декабря 1914 по 10 мая 1917 г. 172 358 человек; выпущено из военных, специальных и казачьих училищ с 11 мая по октябрь 1917 г. 14 700 человек; выпущено из школ прапорщиков пехоты, инженерных и казачьих войск с 11 мая по октябрь 1917 г. 20 115 человек; всего около 207 тыс. человек. Если к этому прибавить произведенных в прапорщики за время июньского наступления 1917 г. юнкеров, унтер-офицеров и солдат «ударных батальонов», «батальонов смерти» и т. д., то можно в целом согласиться с мнением Л. М. Спирина, что всего за время войны в прапорщики было произведено около 220 тыс. человек .

Необходимость подготовки такого количества командного состава диктовалось тем, что кадровый состав основного рода войск — пехоты понес тяжелые потери уже в боях первых месяцев войны и был «добит» во время летнего отступления 1915 г.; уже к концу этого года подавляющее большинство ротных и даже часть батальонных командиров были офицерами военного времени. В результате к осени 1917 г. в пехотных полках командный состав сложно было разделить на две неравные, резко отличавшиеся друг от друга части — кадровых офицеров (главным образом начавших войну младшими офицерами), в какой-то степени еще сохранивших свои сословные признаки, и офицеров военного времени, которые в своем подавляющем большинстве представляли мелкую и среднюю буржуазию, интеллигенцию, служащих. Первые составляли около 4% от всего офицерского состава (т. е. 1—2 кадровых офицера на полк), остальные 96% были офицерами военного времени.
Большинство из оставшихся в строю прапорщиков выпусков конца 1914 —первой половины 1915 г., получив боевой опыт, к октябрю 1917 г. были уже поручиками и штабс-капитанами , многие из них успешно командовали ротами и даже батальонами. Прапорщики, выпущенные во второй половине 1916 г., и особенно в 1917 г. (они составляли не менее 50% от общего числа офицеров военного времени), имели значительно меньший боевой опыт, а многие из них вообще его не имели. Подобное положение можно объяснить тем, что боевых потерь с весны 1917 г. по сравнению с первыми двумя годами войны было относительно мало, производство же офицеров военного времени шло прежним, усиленным темпом, и на фронт поступали тысячи молодых офицеров.
Отсутствие достаточного боевого опыта у офицеров военного времени могло было быть в какой-то степени возмещено их теоретической подготовкой — общеобразовательной и специальной военной. Однако общеобразовательный ценз офицеров военного времени был невысок: несмотря на его разнообразие — от примитивной грамотности до законченного высшего образования, в целом свыше 50% офицеров военного времени не имели даже общего среднего образования. Что же касается специальной военной подготовки, то ее также нельзя было считать удовлетворительной, особенно у окончивших 3-месячный курс школ подготовки прапорщиков (уровень общеобразовательной и военной подготовки был выше у офицеров военного времени, окончивших кадетские корпуса).
Таким образом, к осени 1917 г. командный состав Действующей армии, составлявший почти 70% численности офицерского корпуса, практически соответствовал числу лиц в России того времени, имевших какое-либо образование (хотя бы и низшее); все такие лица призывного возраста, годные по состоянию здоровья к военной службе, становились офицерами. Основная их масса происходила из мелкой и средней буржуазии, интеллигенции, служащих и даже из рабочих, но их было немного . Следует особо подчеркнуть, что до 80% прапорщиков происходили из крестьян и только 4% — из дворян .
Важным источником для характеристики социального состава офицеров военного времени является доклад генерала А. А. Адлерберга, состоявшего в распоряжении верховного главнокомандующего, о результатах осмотра запасных батальонов в конце 1915 г. В докладе отмечалось, что «большинство прапорщиков состоит из крайне нежелательных для офицерской среды элементов» (среди них были чернорабочие, слесари, каменщики, полотеры, буфетчики и т. д.). Вследствие того что «нижние чины часто, не спросив даже разрешения, отправляются держать экзамен», имели место факты, когда «совершенно негодные нижние чины» попадали в прапорщики. В соответствии с резолюцией на этом документе Николая II — «на это надо обратить серьезное внимание» — военный министр предписал начальнику Главного управления военно-учебных заведений «при приемах в военные училища молодых людей со стороны (т. е. не из кадетских корпусов,— А. К.) обращать строгое внимание на соответствие кандидатов офицерскому званию, нижних же чинов принимать в военные училища при непременном условии удостояния (согласия.— А. К.) их к тому начальством». Приведенный документ является еще одним доказательством того, что основную массу строевого офицерства русской армии в годы первой мировой войны никак нельзя относить к «буржуазно-помещичьим» кругам России. Ошибочной также является точка зрения некоторых советских историков, и в частности П. Петрова, согласно которой «офицерский корпус старой русской армии... комплектовался из представителей господствующих классов — помещиков и буржуазии» и лишь в связи со значительным увеличением численности этого корпуса в его среду получили «некоторый доступ» представители демократических элементов. Между тем из вышеизложенного видно, что этот «некоторый доступ» в офицерский корпус демократических элементов практически означал, что они составляли свыше 80% офицеров военного времени. Что же касается генералов и штаб-офицеров, то можно согласиться с мнением Л. М. Спирина, что за время войны социальный состав генералов претерпел незначительные изменения, а среди штаб-офицеров несколько возросло число представителей буржуазии. Таким образом, к осени 1917 г. «верхушка офицерского корпуса по-прежнему оставалась дворянской» .
В исторической литературе в отношении численности офицерского корпуса русской армии по состоянию на октябрь 1917 г. существуют различные точки зрения: Л. М. Спирин определяет ее в 240 тыс. человек , А. А. Буравченков — в 275— 280 тыс. , а Г. Е. Зиновьев доводит до полумиллиона .
По нашему мнению, этот вопрос требует специального всестороннего исследования. Но в интересах темы целесообразно сделать попытку, не претендуя на исчерпывающую точность приводимых данных, высказать следующие соображения. Как отмечалось выше, после проведения мобилизации офицеров, состоявших в запасе и бывших в отставке, а также досрочных выпусков офицеров из военных и специальных училищ численность офицерского корпуса достигла 80 тыс. человек. За время войны в него влилось примерно 220 тыс. прапорщиков. Потери офицерского состава за время войны достигли 71 298 человек , из них вернулось в строй (после излечения ранений, контузий, болезней и т. д.) до 20 тыс. человек . Таким образом, можно принять численность офицерского корпуса русской армии к октябрю 1917 г. в 250 тыс. человек.