Диссиденты в СССР

После смерти Сталина и частичного разоблачения Хрущевым преступлений сталинизма на XX и XXII съездах КПСС эпоха массовых политических репрессий отошла в прошлое. Но основная установка режима, - сохранение тотального контроля за общественной жизнью, - осталась незыблемой. Пределы дозволенного в области мнений, вкусов и даже поступков слегка раздвинулись; но само деление гражданской и культурной инициативы, не говоря уже о политике, на "дозволенную" и "недозволенную", сохранилось в полном объеме. На самом деле, почти любая самостоятельная инициатива, даже вполне лояльная по отношению к господствующей идеологии, почти всегда подпадала под подозрение, просто в силу того, что она является инициативой, а не выполнением предписаний начальства.
Система предписаний и запретов, диктуемая властью, отнюдь не совпадала не только не только с представлениями о правах человека, принятых в демократических странах, но и [/b] с действующим советским законодательством[/b]. Предполагалось, что для советского человека законом являются идеологические установки партии и правительства, причем эти установки далеко не всегда проговаривались вслух, хотя бы в передовицах "Правды". Предполагалось, что советскому человеку и без дополнительных разъяснений должно быть понятно: общаться с иностранцами без дозволения начальства - по меньшей мере предосудительно; слушать зарубежное радио - нелояльно; писать картины в манере, отличной от социалистического реализма, а тем более, выставлять их на всеобщее обозрение - акт "идеологической диверсии"; публиковаться за границей без спроса - преступление. Несоблюдение этих норм грозило нарушителю крупными неприятностями, а если нарушение было особо злостным или нарушитель особо упорствовал в своих заблуждениях, его могли и арестовать.
Власти, по-видимому искренне, не считали свои действия по отношению к "отщепенцам" политическими репрессиями - ведь, в отличие от сталинских времен, они исключали, выгоняли, сажали в лагерь или в сумасшедший дом, шельмовали в прессе не случайных людей, которые не совершали решительно ничего, что можно было бы расценить, как непослушание. В эпоху Хрущева и Брежнева "ни за что" не преследовали, и любой, кто вел себя достаточно разумно и правильно, мог быть уверен в своем будущем.
Находились, однако, люди, которые, не нарушая букву закона, открыто отказывались соблюдать общепринятые правила поведения. Эти люди, по большей части, были не глупее основной массы населения и отлично понимали, чем может быть чреват подобный нонконформизм для них лично. Далеко не все из них считали себя политическими оппозиционерами - просто собственную личную, профессиональную и гражданскую независимость они ценили выше, чем благополучие готовы были платить за эту независимость достаточно высокую цену, вплоть до тюрьмы. Поначалу таких нонконформистов было немного, однако, благодаря Самиздату и зарубежным радиостанциям их имена становились широко известны, и все больше людей следовало их примеру. К концу 1960-х гг. открытое игнорирование негласных предписаний власти стало заметным фактором советской культурной и общественной жизни. Вскоре появилось и специальное слово для обозначения тех, кто выбрал эту новую и непривычную для советского человека линию поведения. Их стали называть диссидентами.
http://old.memo.ru/history/DISS/index.htm

История советских диссидентов — важная часть общей истории сопротивления государственному произволу, насилию и лжи, которое, в самых различных формах, не прекращалось даже в самые страшные годы господства тоталитарной системы.
После подавления военной оппозиции большевикам в Советской России в течение еще нескольких лет существовало политическое подполье, группировавшееся, в основном, вокруг остатков дореволюционных социалистических партий меньшевиков и социалистов-революционеров. А когда оно было разгромлено, уже возникла политическая оппозиция внутри самой ВКП(б). Конечно, теоретические платформы внутрипартийных оппозиций едва ли можно назвать демократическими, но вряд ли было бы правильно сводить их историю исключительно к междоусобной борьбе коммунистических вождей за власть. Многие рядовые оппозиционеры изъяснялись языком большевизма просто потому, что не знали никакого другого языка; внутренней же мотивацией же их деятельности могла быть полуосознанная тяга к иным общественным отношениям, более соответствующим интуитивным представлениям о праве и справедливости, чем реальность строящегося тоталитарного государства. Позднее эти же мотивы двигали участниками подпольных кружков учащейся молодежи (также по преимуществу марксистского толка), во множестве возникавших в первые послевоенные годы и продолжавших возникать после смерти Сталина.
Что еще важнее, машине государственного террора так и не удалось до конца искоренить инакомыслие — не только политическое, но и культурное, религиозное, социальное, гуманитарное. Религиозные течения и целые конфессии отказывались подчиняться коммунистическому диктату и уходили в подполье. Люди продолжали сочинять стихи и прозу, философские и научные трактаты, не соответствующие требованиям государственной цензуры; другие люди переписывали запретные тексты от руки, а позднее — на пишущей машинке. Правда, до середины 1950-х гг. эти тексты не выходили, как правило, за пределы узкого круга близких друзей. Но, тем не менее, старая русская традиция распространения “крамольной” литературы в списках воскресла уже в 1940-е гг. Для него даже был изобретен специальное слово: “самиздат”.
Через несколько лет после смерти Сталина, когда за инакомыслие перестали немедленно убивать, в обществе наметилось несколько путей для выражения неортодоксальных взглядов. Часть интеллигенции боролась за свободу мысли и творчества, оставаясь в рамках институций, подконтрольных государственной власти, пытаясь “проталкивать” идеологически сомнительные произведения через цензуру. Очагами свободомыслия становились, например, редакции либеральных журналов, театры, некоторые научные коллективы. При этом, правда, приходилось соблюдать определенные ограничения, подвергать свое творчество самоцензуре.
С другой стороны, продолжали возникать группы, которые ставили своей задачей политическую борьбу с существующим режимом. Разумеется, такую борьбу можно было вести только в подполье, ибо участие в политической оппозиции и после Сталина рассматривалась властью как нелегальная деятельность.
Но с конца 1950-х гг. в обществе стала вызревать потребность в активности принципиально иного типа. Эта активность не должна была сводиться к подпольной борьбе с режимом: значительная часть советской интеллигенции видела в политическом подполье прямой путь к новой революции, неизбежно сопряженной, по общему убеждению, с насилием. А повторения пройденного не хотел почти никто. Но и подконтрольное существование в рамках дозволенного также не устраивало свободомыслящую молодежь. Выход был подсказан, вероятно, самиздатом — стихийно возникшим общественным механизмом, принципиально неподконтрольным государству. Самиздат не “боролся” за свободу слова, а просто реализовывал ее самим своим существованием. Он и стал главным инструментом, с помощью которого независимая мысль научилась выражать себя публично, полностью сохраняя при этом свою свободу.
Идея, что можно действовать не против власти и не за нее, а независимо от нее, что культурная или гражданская инициатива может просто игнорировать негласные запреты, не имеющие никакого законного обоснования, была, конечно, абсолютно нова для советского человека. Но она была и привлекательна — тем, что позволяла проявлять себя открыто, не прячась, не уходя в подполье. Ключевым для нового типа социального поведения стало слово “независимость”.
Именно этот тип поведения впоследствии стали называть “диссидентским”, а людей, систематически следующих ему, — “диссидентами”.
Понятно, что режим, претендующий на гордое звание тоталитарного, не мог позволить себе мириться с независимой гражданской активностью. Вероятно, партийные верхи и руководители КГБ искренне считали такую активность “политическим преступлением” и пытались пресечь ее с помощью соответствующих статей Уголовного кодекса. Обнаружилось, однако, что и эти статьи, замечательно приспособленные для борьбы с революционерами-подпольщиками, в применении к диссидентам попросту не срабатывают. То есть: конечно, нет никаких затруднений в том, чтобы, располагая отлаженным механизмом тайной полиции и полным контролем над судебными органами, посадить человека в лагерь на много лет за самиздатский поэтический альманах, или за несанкционированный интерес к отечественной истории, или за принадлежность к определенной религиозной общине, или за желание эмигрировать. Но вот объяснить на языке права, почему это является преступлением, оказалось невозможным. Более того: политические преследования реанимировали в общественном сознании и придали актуальное звучание тем положениям советской Конституции, которые, как подразумевалось по умолчанию, никем и никогда не должны были приниматься всерьез. К несчастью для режима, среди этих положений оказались и свобода мысли и слова, и свобода совести, и свобода шествий и митингов и даже свобода ассоциаций.
Как только это было осознано мыслящей частью общества, значительная доля диссидентской активности сосредоточилась на организации общественного протеста против политических преследований. Вскоре этот протест превратился в небольшое по численности участников, но весьма энергичное общественное движение, которое стали именовать правозащитным.
Мало кто из правозащитников предполагал, что протесты и в самом деле могут защитить кого-то от гонений. Однако сам факт предания этих гонений гласности оказался психологически значимым и для преследуемых, и для преследователей. Репрессии, которым подвергались диссиденты, ставили отныне в положение “правонарушителей” не их, а власть, которая в своих репрессивных реакциях никак не умела (хотя и пыталась) уложиться в собственные законы.
Первоначально адресатами правозащитных петиций были официальные советские органы, позднее возник жанр “открытых писем”, еще позднее — заявления в международные организации. Но куда бы ни были адресованы протесты правозащитников, они, в первую очередь, информировали о политических гонениях общественное мнение в СССР (через Самиздат и передачи западных радиостанций) и за рубежом (через тамошние масс-медиа). В конце 1960-х гг. правозащитники организовали собственные информационные бюллетени, создали собственные независимые ассоциации.
Правозащитная активность консолидировала отдельные проявления диссидентства, превратила его в единую, или, во всяком случае, связную среду. Правозащитное движение стало ядром советского диссента и одновременно — его информационной базой.
Под влиянием правозащитников менялось и отношение к праву у диссидентов, а также у сочувствующих им социальных групп: из инструмента защиты от преследований оно становилось самостоятельной ценностью, столь же важной, как личная независимость и гражданская ответственность. Помимо прочего, эта система ценностей была хороша тем, что в ней сравнительно мирно могли сосуществовать приверженцы самых разных политических доктрин (от анархистов до монархистов, включая сторонников либеральной демократии западного образца, коммунистов-ортодоксов, националистов-почвенников и изрядное количество граждан, абсолютно индиффирентных к политике как таковой), националистов и интернационалистов, представителей различных религиозных конфессий, людей самых разнообразных интересов — культурных, общественных, научных и пр. В СССР начала складываться первая, еще грубая и несовершенная, модель гражданского общества. А Самиздат (с конца 1960-х гг. это слово начали писать с заглавной буквы) выполнял в этой модели роль свободной прессы.
Пародоксальность ситуации заключалась в том, что государственная система продолжала считать диссидентскую и правозащитную активность проявлением политической оппозиции. В определенном смысле она таковой и была, ибо независимая гражданская инициатива действительно несовместима с тоталитарным государством, пусть даже с той сравнительно травоядной его формой, которая имела место при Брежневе.
* * *
Итак, диссидентством или диссентом (англ. Dissent) мы именуем совокупность движений, групп, текстов и индивидуальных поступков, разнородных и разнонаправленных по своим целям и задачам, но весьма близким по основным принципиальным установкам:
ненасилие;
гласность;
реализация основных прав и свобод “явочным порядком”;
требование соблюдения закона,

по формам общественной активности:
создание неподцензурных текстов;
объединение в независимые (чаще всего — неполитические по своим целям) общественные ассоциации;
изредка — публичные акции (демонстрации, распространение листовок, голодовки и пр.)

и по используемому инструментарию:
распространение литературных, научных, правозащитных, информационных и иных текстов через самиздат и западные масс-медиа.
петиции, адресованные в советские официальные инстанции, и “открытые письма”, обращенные к общественному мнению (отечественному и зарубежному); в конечном итоге петиции, как правило, также попадали в самиздат и/или публиковались за рубежом.

Внутри самого диссидентского мира особое место занимало правозащитное движение, объединившее ранее разрозненные проявления независимой гражданской и культурной инициативы в единое целое. Правозащитники создали единое информационное поле, поддерживавшееся самой диссидентской активностью (факт, радикально отличающий данное явление, например, от разрозненных попыток создать политическое подполье в 1950-е гг.).
На определенном историческом этапе освободительной борьбы (сер.1960-х—нач.1980-х гг.) данный способ независимой гражданской активности абсолютно доминировал на общественной сцене.

Дубовик писал(а):С точки зрения самих диссидентов

Движение и его участники не скрывались и не конспирировались,

вывод подтверждается и мнением некоторых людей

Дубовик писал(а):Идея, что можно действовать не против власти и не за нее, а независимо от нее, что культурная или гражданская инициатива может просто игнорировать негласные запреты, не имеющие никакого законного обоснования

Дубовик писал(а):не шло далее предъявления власти требования соблюдать ее собственные законы

Дмитрий Донецкий писал(а):
3. "Принципиальных" последователей одного выбранного курса вообще всегда меньшинство, почти все участники "движухи" действуют по обстоятельствам. Как только началась Перестройка, большинство диссидентов (кто сразу, кто постепенно) перешло к новым требованиям, далеко превосходящим их осторожные лозунги брежневских времён.

павел карпец писал(а):Диссиденты пошли во власть