Прериальское восстание 1795 года

Е.Тарле
ПРЕРИАЛЬСКОЕ ВОССТАНИЕ 1795 ГОДА

Предлагаемая статья представляет собой главу из подготовленного мной к печати исследования "Жерминаль и Прериаль". В предшествующих этой главе частях книги я исследую экономическую и политическую обстановку в промежуток между 9 термидора (27 июля 1794 г.) и 12 жерминаля (1 апреля 1795 г.), рассказываю историю жерминальского выступления и даю характеристику личного состава как термидорианской правящей группы, так и "последних монтаньяров", которым суждено было выступить 1 прериаля и погибнуть за это на гильотине. В заключительной главе я исследую контрреволюционный террор, последовавший за прериальским восстанием. Печатаемая же глава посвящена исключительно лишь самой истории четырех дней прериальского восстания. В своей книге я стараюсь выявить историческое значение этих событий, о которых все историки всегда были обязаны говорить и говорили, но которым мало кто посвящал все заслуживаемое ими внимание. Разгул, хищничество, спекуляция, казнокрадство, кутежи и оргии нажившихся воров и покровительствующей им правящей кучки - все это в первые месяцы после 9 термидора было еще внове, к этому еще не успели попривыкнуть, как потом, при Директории. И этот циничный разгул болезненно раздражал и оскорблял плебейские предместья, где самоубийства на почве голода стали в эту страшную зиму 1794 - 1795 г. бытовым явлением.
Меня интересовали настроения столичной массы от термидора до жерминаля, от жерминаля до прериаля, постепенно укреплявшееся убеждение, что 9 термидора был совершен какой-то страшный обман, что как ни плох был закон о максимуме, в особенности в том виде, как он осуществлялся, но что его отмена в декабре 1794 г. оказалась еще хуже, что избавление от голодной смерти и от владычества спекулянтов и воров заключается только в прямом нападении на их главную цитадель - на "термидорианский" Конвент. Специальные главы посвящены анализу политических групп, боровшихся в Конвенте восемь месяцев между термидором и жерминалем, - главным образом, с одной стороны, правящей группы термидорианцев, а с другой - остатков монтаньяров, или "вершины" (la crete), как тогда называлась эта группа, оставшаяся от былой "горы" (la montagne). Эти эпигоны мелкобуржуазного якобинизма: Ромм, Субрани, Дюкенуа, Гужон, Дюруа, Бурботт - выступили 1 прериаля и сложили за это выступление свои головы. Они не только не были руководителями восстания, но едва ли знали даже, что оно готовится. Настоящей близости к плебейской массе, хотя бы такой близости, какая была в свое время у Марата, у них не было, и в этом был особый трагизм их участи.
12 жерминаля был первый революционный порыв: рабочие предместья произвели угрожающую демонстрацию. Но демонстрация была рассеяна, настоящей пробы сил, не произошло, и обе стороны остались неудовлетворенными. Голодающая масса отхлынула и вернулась в предместья, не победившая, но и не побежденная. "Богатые секции", т. е. буржуазия центральных кварталов столицы, и поддерживавшие их собственнические слои городов и деревень провинции, были явно недовольны тем, что "термидорианский" Конвент мало, с оглядкой, неуверенно использовал свою "победу". Обе стороны готовились к новой, решительной схватке, обе высматривали друг друга. Почти два месяца (с 12 жерминаля до 1 прериаля, т. е. с 1 апреля до 20 мая 1795 г.) прошло в ожидании (окончательного и решающего междуклассового боя. Эта схватка началась 1 прериаля, а окончилась 4-го.


I. ПЕРВОЕ ПРЕРИАЛЯ

Приступая к анализу прериальского восстания, нужно прежде всего отметить ту черту его, которая, правда, не столь ярко, сказалась и в жерминальских событиях. Нелепо было бы резюмировать особенности прериальского восстания, сказав, например (как это иногда делается), что в нем был налицо характер классовой борьбы. Как будто без классовой борьбы была бы возможна вообще вся революция, со всеми ее событиями, начиная со спора Генеральных штатов о способе проверки полномочий и кончая государственным переворотом генерала Бонапарта! Но в весенних выступлениях 1795 г. и особенно в прериальском восстании бросается в глаза гораздо более отчетливое сознание того, что дело идет именно о победе или поражении либо собственников либо неимущих, причем, как увидим, иной раз берется еще более узкая и конкретная формула; (редкая для тех времен) и говорится о борьбе "рабочих" и "буржуазии". Другими словами, вся подготовленная идеологией и фразеологией философии XVIII в. словесная завеса, за которой начиная с 1789 г. происходили сдвиги и схватки реальных движущих сил революции, рассеялась, рассыпалась и обнаженная борьба имущих с неимущими выступила с несравненно большей отчетливостью.
Термидорианец Тибодо называет три категории людей, которые 1 прериаля пришли на выручку Конвента: "Честные республиканцы - из любви к свободе; люди, у которых было что терять, - из боязни, грабежа; роялисты... - чтобы спасти свои головы" . Первая категория, как видим, весьма неопределенна, зато остальные две обозначены не только вполне точно, но и в полном согласии с другими источниками.
Согласно показаниям одного из верховодов "золотой молодежи", Жюлиана, уже перед 1 прериаля "все секции" (конечно, кроме секций двух рабочих предместий), боясь воскрешения террора, предложили свои услуги Конвенту. Прежде всех явилась "молодежь" (мюскадены). В день 1 прериаля и в следующие дни мюскадены были "(везде" и даже пробирались в гущу инсургентов . Это показание, очень беглое и общее, разумеется, нуждается в пояснениях: не только не "все" секции стали на защиту Конвента, но и в самых, казалось бы, буржуазных и зажиточных из них вовсе не "все" граждане были вполне благонадежны. У нас есть крайне характерное указание на тот зрело обдуманный отбор, который производился в эти критические дни властями в "каждой секции.
Опубликованная только в 1908 г. переписка члена Конвента Ровера с Гупильо дает интереснейшее свидетельство того, до какой степени отчетливо термидорианское правительство понимало классовый характер поднимавшегося движения. Конвент, утверждает Ровер, никогда не подвергался такой опасности, как в прериальские дни. Спасли его "добрые граждане, отобранные по одиночке в каждой секции" и позванные на его защиту. Если бы были просто призваны секции в общем составе (en masse), все бы погибло, потому что везде преобладали "злодеи", а честные люди стыдились с ними смешиваться. Это обстоятельство, "к счастью", не ускользнуло от внимания Конвента. Кликнули клич только "добрым гражданам, имевшим состояние", у которых, следовательно, было что защищать. Из этих-то отборных граждан и составилась "сразу" армия в 50 тысяч человек (вместе с линейными войсками) . Официальный отчет о событиях, правда, говорит лишь о 25 тысячах человек, и ясно, что Ровер от восторга впал в преувеличение. Но самая тактика отбора только имущих людей для защиты их собственности, находящейся под угрозой, и расправы с "злодеями" настолько восхищает Ровера, что он рекомендует ее на будущие времена своему находящемуся в командировке приятелю.
О таком же персональном приглашении "отборных "граждан" для защиты Конвента говорит и Давид в одном неизданном письме к Мерлену, причем, по его предположению, 4 прериаля набралось от 30 до 40 тысяч "отборных граждан"; "сопровождали" же их два полка кавалерии и несколько отрядов "добровольцев" (под последними Давид, вероятно, понимает мюскаденов). Конечно, и к этой цифре следует отнестись скептически, но, во всяком случае, характерно, что и Давиду дело, повидимому, представлялось так: главная сила - "отборные граждане", линейные же войска их только "сопровождают" . Тотчас же после победы разоружение подозрительных ("террористов") и аресты по докладам полиции и по доносам частных лиц возобновились с удесятеренной энергией.
Провинция хорошо понимала, что Конвент рассчитывает и может рассчитывать в предстоявшей борьбе в первую голову именно на собственников. Члены уголовного трибунала департамента Эро в адресе, посланном Конвенту, обещают ему в помощь целые "фаланги республиканцев-собственников", тех самых, которые в большом количестве и, прибавим, вполне добровольно, по личному почину, пошли за несколько дней до того усмирять восстание в Тулоне . Но Конвенту эта помощь не понадобилась: к вечеру 4 прериаля борьба была решена силами регулярной армии и буржуазных секций столицы.
Хотя отбор производился во всех секциях, но были, разумеется, среди них и такие, где и без всякого отбора "благонадежный" элемент имел подавляющую силу. Такие секции с первого же момента явились предлагать свои услуги.
Секция Брута (где была сильна средняя буржуазия) первая пришла в Конвент с предложением помощи против восставших. Комитеты в самых сильных выражениях высказывались об инсургентах, благодаря секцию за проявленные ею чувства и предложенные жертвы (сбор среди "богатых" для помощи "нуждающимся" и т. д.) . Целым рядом следовавших одно за другим постановлений комитеты (в объединенном заседании) подтягивали к Конвенту отборную вооруженную силу секций, обеспечивали ее провиантом, устанавливали связь с генералом Фоксом, которому Конвент непосредственно поручил свою охрану.
Если, как мы видим, показание Жюллиана о "всех" секциях нуждается в поправках и пояснениях, то относительно так называемой "золотой молодежи" оно совершенно точно. Во все эти дни мюскадены играли роль деятельных соглядатаев, лазутчиков и осведомителей. Едва ли не они первые принесли 2 прериаля известие, что в Антуанском предместье происходят сборища, принимающие тревожный характер, причем в точности указали участвующие в этом движении секции. Они же доложили о собирающихся совсем близко от Конвента женщинах. Этих "молодых людей, полных усердия и доброй воли", пересылали из комитета в комитет для представления кому следует обстоятельных устных докладов. Подлинные документы, писавшиеся в разгар прериальских событий и сохранившиеся в архивах, рисуют, таким образом, роль мюскаденов в полном согласии с воспоминаниями Жюллиана .
В другом лагере также сознавали, что восстание направляется против собственников. Сидевший во время прериальских событий в тюрьме Левассер знал о них по рассказам людей, арестованных уже после прериальского дела. Да и до своего ареста он как один из членов "вершины" пользовался большим доверием и тоже многое мог знать. По его словам выходит, что какая-то организация существовала; она состояла из "нескольких отважных молодых людей", задумавших восстановить "господство патриотов" и с этой целью вошедших в сношения с некоторыми монтаньярскими депутатами. Гужон и Бурботт будто бы согласились "стать вождями восстания", причем решено было "использовать опыт 12 жерминаля", целью восстания должно было быть немедленное восстановление конституции 1793 г., а до ее введения в действие - "диктатура нескольких энергичных патриотов". На этот раз, пишет Ренэ Левассер, речь шла о том, чтобы "победить или погибнуть"; на этот раз "это была борьба народа против средних классов, рабочих курток против сюртуков". Материальная сила была, несомненно (certainement), на стороне народа, но ему не хватало единого руководства, правильной дисциплины, и он был побежден.
Это свидетельство заслуживает полного внимания. У исследователя истории великой буржуазной революции, нужно оказать, остается впечатление, что в Париже, а отчасти и в провинции была некоторая группа людей, которая в той или иной мере участвовала и в жерминальских, и прериальских событиях, и в заговоре Бабефа, и в гренельском деле; группа эта была, конечно, не очень велика, редела с каждым годом, но в ней хранились и передавались известные, если можно так выразиться, традиции и навыки инсуррекционных выступлений. Не ее ли имеет в виду Левассер, говоря об отважных молодых людях? Возможно, что она-то и составила живую связь между "вершиной" (la crete) Конвента и рабочими предместьями, если
такая связь вообще была. Насколько правильно утверждение, касающееся Гужона и Бурботта, сказать трудно. Конечно, то обстоятельство, что впоследствии перед лицом судившей их военной комиссии они оба отрицали какую бы то ни было свою связь с подготовкой восстания, само по себе не может служить аргументом. Но, с другой стороны, близкий друг и родственник Гужона, Тиссо, всецело разделявший его убеждения и почти на шестьдесят лет его переживший, никогда ничего не говорил о его согласии стать во главе восстания. Как бы то ни было, свидетельство Левассера, хотя и не подтверждаемое другими источниками, заслуживает быть отмеченным. Еще интереснее для историка утверждение того же очевидца (на этот раз совпадающее с рядом других показаний), что борьба в весенние месяцы 1795 г. носила явно выраженный характер выступления "народа", блузников рабочих предместий, против буржуазии, или, как он говорит, "средних классов".
Арестованный еще до 1 прериаля, Левассер мог много и точно знать о прериальском восстании: ведь тюрьмы в те времена были своеобразными политическими клубами, а с 1 прериаля они были битком набиты арестованными участниками и свидетелями событий. По словам Левассера, 1 прериаля инсургенты были или совсем не вооружены или вооружены плохо (дурными ружьями, пиками, ржавыми саблями, рабочими инструментами); среди них было много женщин. Левассер, несомненно, повторяет жалобы самих инсургентов, когда говорит о недостаточном вооружении, о неумелом предводительствовании и когда настойчиво и многократно изображает прериальское восстание как возмущение "рабочего класса" (la classe ouvriere) против "буржуазной аристократии" (l'aristocratie bourgeoise).
Характер назревавших событий понимал, конечно, и Фрерон. В N 123 своей газеты, составленной и отпечатанной в самом конце флореаля (и появившейся в свет 2 прериаля, причем разыгравшиеся накануне события в нем еще не упоминаются), Фрерон, признавая "грязную алчность и гнусное мошенничество" спекулянтов, искусственно создающих дороговизну, отмечает "доводящую до отчаяния" скудость выдаваемых пайков хлеба и "общее удрученное настроение". "La consternation etait generate", - пишет он, скорбно-иронически поясняя, что говорит обо всем этом как о прошедших бедствиях только потому, что "было бы слишком тягостно" говорить о них в настоящем времени, хотя, прибавляет он, они продолжаются попрежнему. Как бы задабривая голодающих, он восторженно хвалит их за долготерпение, за самоотверженность, за покорность судьбе, длящиеся столько же, сколько и лишения. Главное же, в чем, по мнению Фрерона, проявляется возвышенная добродетель "народа", - это то, что он не восстает против собственников: "Никогда еще собственность не была столь религиозно чтима", и порядок "Существует так же прочно, как если бы вокруг царило изобилие.
Едва успели выйти из типографии все эти слащавые комплименты долготерпению народа, как долготерпение лопнуло и плебейские предместья выступили.

*

С утра 30 флореаля распространился слух, что порция хлеба на человека в день определена в Париже в две унции. На другой день,1 прериаля, в 5 час. утра, в предместьях раздался бой барабанов, а несколько позже - набатный перезвон. Толпы женщин первыми двинулись к центру города; мужчины (сначала в меньшем числе) следовали за ними. Лозунгом, который громко провозглашала толпа и который ввиде надписи мелом красовался на шляпах, на груди или на рукавах у многих участников, шествия, были слова: "Хлеба и конституцию 1793 года!"
Хотя, как сейчас увидим, существовал "план восстания", или, вернее, распространялась прокламация, содержавшая программу требований и общие указания о том, что прежде всего надлежит делать восставшим; хотя более чем вероятно, что утреннее формирование масс в предместьях было делом организованным, а не стихийно возникшим, - но самая организация или предполагаемая инициативная группа ускользнула от внимания и поэтому от ареста. Уже утром 1 прериаля Комитет безопасности знал о существовании какого-то инсуррекционного комитета; он даже укорял полицию в недостаточной активности (конечно, за то именно, что исходный центр восстания остался неоткрытым) .
Были, несомненно, и неоднократные попытки создать днем 1 прериаля, уже в разгаре событий, организационное и стратегическое ядро восстания, но они не привели ни к какому осязательному результату. Из некоторых документов (например из подлинного протокола заседания "революционного комитета" 12-го округа, протокола, составлявшегося в ходе самого заседания) мы видим, что инсургенты пытались в первый день восстания завладеть частью помещений секций и открыть там собрание, которое могло бы, очевидно, стать первой ячейкой местной инсуррекционной власти. Такие попытки возобновлялись в течение дня в разных местах, но ни одна из них не получила развития . Точно так же в секции Обсерватории и в секции Пантеона делались попытки самочинно открыть общее собрание секции независимо от официальных окружных комитетов и вообще без всякого касательства к установленным властям. Эти собрания предполагалось связать с секциями восставших предместий. Но и это не удалось.
Была также сделана попытка открыть заседание такого самочинного собрания в городской ратуше, причем были выдвинуты требования, отчасти совпадавшие с теми, которые включал упомянутый план восстания, отчасти же более конкретные (например об изгнании из Конвента возвращенных 73 жирондистов и вообще "людей 31 мая", о восстановлении закона о максимуме и, в частности, таксации зерна, о принудительном курсе ассигнаций, о раздаче народу продовольственных запасов) .
Во всяком случае, и друзьям и врагам прериальских инсургентов было ясно, что никакого обдуманного, центрального руководства в течение всего дня 1 прериаля восстание не имело, что признает и Левассер, с одной стороны, и Жюллиан - с другой, как и все вообще очевидцы, писавшие об этом дне. Похоже было на то, что кое-какая организованность проявилась лишь в первоначальном сформировании народных масс и в направлении их из предместий в Конвент, а потом все было предоставлено случаю .
Драгоценные часы в Конвенте были даром потеряны: ни Комитет общественного спасения, ни Комитет безопасности, ни Военный комитет не были захвачены.
С самого утра 1 прериаля начинавшееся в центральных кварталах столицы восстание характеризовалось так: Антуанское и Марсельское предместья (слово "saint" при обозначении предместья тогда опускалось) идут к Конвенту требовать хлеба . Для властей на местах размеры надвигающейся опасности стали более или менее выясняться, повидимому, только к 11 часам утра. Комитет 6-го округа, например, лишь к этому времени получил известие о предстоящем движении массы к Конвенту. В течение всей середины дня это движение не ослабевало; приходили все новые и новые известия об инсуррекционных формированиях .
При всей пестроте показаний, касающихся точного времени отдельных событий 1 прериаля, можно считать, что народ из предместья двинулся походом на Конвент всей массой не в утренние часы, а скорее уже после 1 часа дня. Об этом говорят не только свидетельства очевидцев, записанные ими на другой же день (как например письмо Дизе), но и данные, вроде, например, той записи, какую мы встречаем в протоколе комитета 9-го округа от 1 прериаля: "В половине второго... член комитета, откомандированный в Антуанское предместье, сообщает, что мастерские (слово boutiques в документах того времени обозначает часто не столько лавки, сколько мастерские. - Е. Т. ) там заперты, что женщины выходят оттуда и направляются в Конвент, что мужчины там собираются группами и вооружены, причем у некоторых на шляпах слова: "Хлеба или смерть!" . Если так обстояло дело в предместье во втором часу пополудни, ясно, что движение не могло начаться очень рано.
Слухи с утра ширились, становясь все более грозными. При этих обстоятельствах и открылось заседание Конвента.
Комитет безопасности прежде всего ознакомил собрание с "планом восстания". В этом документе объявлялось, что "тираническое" правительство морит народ голодом; указывалось на заточения и избиения "энергичных граждан"; напоминалось, что при столь невыносимом угнетении "восстание есть священнейший долг"; граждане и гражданки приглашались идти в Конвент и требовать: 1) хлеба, 2) уничтожения существующего образа правления, 3) конституции 1793 г., 4) ареста всех членов правительства и освобождения всех патриотов, арестованных за то; что они требовали продовольствия для народа или выражали "энергичные мнения", 5) созыва первичных избирательных собраний на 25 прериаля и Национального собрания на 25 мессидора, 6) собственность и личная безопасность всех граждан должны быть поставлены под охрану народа, выезд из Парижа запрещен всем, кроме тех, кому будет поручено продовольственное дело: почта, сигнальный телеграф, транспортные конторы должны быть захвачены; курьеры будут впускаться в столицу, но не будут из нее выпускаться, 7) бежавшие члены Конвента должны быть "с подобающим уважением" возвращены в Конвент, 8) с самим Конвентом будут обходиться со всем почтением, какое полагается оказывать представительству французского народа, 9) всякая власть, "не исходящая от народа", отменяется; все агенты правительства, которые окажут неповиновение, будут наказаны "как тираны"; секции пойдут на Конвент "в братском беспорядке".
По выслушании доклада Комитета безопасности председатель Конвента Вернье заявил: "Бумага, которую (нам) только что прочли, не может испугать представителей народа: они сумеют умереть на своем посту". Все собрание на мгновение встало, аплодируя и крича: "Да, да!" В этом документе больше всего должны были, конечно, заинтересовать депутатов немногие содержащиеся в нем чисто тактические распоряжения: "Секции в братском беспорядке отправятся в Конвент и увлекут за собою те, которые окажутся у них по пути". Лозунгом движения, как сказано, объявлялись слова: "Хлеба и конституцию 1793 г.!" Впрочем, в Конвент уже с утра поступали сообщения о том, что в Антуанском предместье и некоторых других местах действительно собираются большие толпы, выдвигающие этот лозунг. Теперь пришли известия, что громадная масса инсургентов подходит к дворцу Конвента и что на шляпах у большинства "мятежные надписи".
Уже 12 жерминаля на шляпах многих людей, вторгшихся в зал заседания, были слова, ставшие потом лозунгом восстания 1 прериаля: "Du pain et la constitution de 93!" ("Хлеба и конституцию 93-го года!"). Кроме этих требований теперь появилось и третье: "Свободу заключенным патриотам!" Дюлор слышал этот возглас уже от первой толпы, вошедшей в Конвент .
Первыми вторглись в Конвент толпы женщин с криками: "Хлеба! Хлеба!" Они заняли сначала трибуны, и их крики раздавались около четверти часа. Почти тотчас же народные толпы, гораздо более многочисленные, хлынули в здание Конвента. При страшно усиливавшемся шуме председатель пытался говорить о том, что получены удовлетворительные сведения о доставке продовольствия, но его слова заглушались криками: "Нет, нет, мы хотим хлеба!" .
С первой же минуты настроение вошедших было враждебным. Угрозы и брань сыпались на членов Конвента. Особенно раздражены были, по свидетельству очевидцев, женщины: они призывали к прямому нападению на депутатов и называли трусами вошедших вместе с ними в зал мужчин.
Председатель приказал очистить трибуны, но почти в тот же момент раздались сильные удары во внутренние двери. Через полчаса народ выломал эти двери, и новые толпы ринулись в зал. По приказанию председателя два человека были схвачены и уведены. Вскоре затем арестовали еще и третьего. Депутат Феро бросился навстречу толпе, но был сильно помят. Среди жандармерии и войск, спешно вызванных на защиту Конвента, стало замечаться некоторое колебание. Самовольно спешившиеся кавалеристы поговаривали о том, что хотели бы сражаться с неприятелем на границе, но вовсе не желают стрелять в народ.
В 2 часа дня шум на улицах перед зданием Конвента неимоверно возрос: новые народные толпы прибывали со всех сторон с криками:
"Хлеба! Хлеба!" Конвент постановил передать генералу Дельма командование вооруженными силами столицы. Около 4 часов перестрелка у входов в Конвент и внутри самого здания усилилась. Депутат Феро бросился навстречу народной массе, пытаясь ее остановить; почти в тот же момент он был убит, и атакующие бросились в зал . Одновременно новая громадная волна народа хлынула в здание Конвента.
Конвент на время оказался во власти инсургентов. Но они совершенно непроизводительно, с точки зрения своих интересов, потеряли несколько часов. Тут-то и сказалось отсутствие центрального, обдуманного руководства, отсутствие дееспособных вождей восстания.
Феро был убит после 3 часов дня огромной толпой, где уже в подавляющей массе преобладали мужчины. Когда он упал раненый и кто-то произнес его имя, инсургенты, как гласит очень распространенная версия, будто бы смешали его с Фрероном, особенно ненавистным за свою близость к мюскаденам и за общее направление своей деятельности. Раздались крики ярости, на упавшего посыпались удары, его стали топтать ногами, и через минуту его отрезанная голова была воткнута на пику . Нужно сказать, что версия о будто бы погубившей Феро путанице фамилий усердно поддерживалась самим Фрероном, желавшим, повидимому, таким дешевым способом отчасти приобщиться к посмертным лаврам убитого депутата.
Гибель Феро была подробно описана в торжественной поминальной речи, произнесенной Луве 14 прериаля, когда Конвент чествовал память убитого. Конечно, речь эта, составленная в том приподнятом ложноклассическом духе, который тогда был в большой моде в подобных случаях, сильно стилизует подробности события. Получается, будто Феро, безоружный, стал перед толпой со словами: "Вы пройдете только через мой труп" - и был повергнут на землю. Друзья подняли его и увлекли прочь. А когда затем Феро увидел, что толпа подняла оружие на некоего Льебо, он, желая защитить этого, лично ему неизвестного человека, принял на себя удары и пал жертвой. Удары пиками и штыками продолжали сыпаться на уже бездыханное тело .
Такова была официальная версия, окончательно канонизированная речью Луве. В других источниках я не нашел подтверждений всех этих деталей. В невообразимом шуме, царившем в тот момент вокруг и внутри Конвента, при лихорадочной быстроте событий, едва ли была у Феро возможность произносить величавые изречения, и уже, во всяком случае, если они и были произнесены, навряд ли окружавшие могли их расслышать.
Один из инсургентов, окончательно отделивший ножом голову убитого Феро, воткнул ее на пику и в сопровождении нескольких товарищей пронес через весь зал прямо к президиуму, где в течение нескольких мгновений держал голову перед глазами председательствовавшего Буасси д'Англа. Легенда, впоследствии вдохновившая нескольких художников (начиная с лубочных и кончая Жозефом Куром и знаменитым Евгением Делакруа), гласит, будто Буасси встал и поклонился отрезанной голове своего товарища. Ничего подобного источники не подтверждают. Вообще Буасси д'Англа в первое время после событий сам нисколько не поддерживал сказаний о собственном геройстве; передавали даже, будто он впоследствии признавался, что, вероятно, убежал бы, если бы было куда бежать.
Как бы то ни было, толпа, окружившая президиум и показавшая председателю только что отрезанную голову Феро, все же не тронула самого Буасси. Разговор между ниш и инсургентами, передаваемый Сальвертом в его брошюре, вышедшей сейчас же после событий, не был, насколько известно, опровергнут самим Буасси. Это не значит, конечно, что разговор происходил именно в таком виде, в каком его передает Сальверт: "Как! - спрашивает кто-то из толпы. - Так это ты тот Буасси, который нас морил голодом в эту зиму?" - "Я Буасси, который не морил вас голодом в эту зиму. Напротив, напрасно я раздавал слишком много хлеба, считаясь с бедственными обстоятельствами. Бели бы я тогда экономил хлеб, его теперь было бы больше". - "Ты преступник! Мы умираем с голоду. У меня нет хлеба!" - "У меня не больше хлеба чем у вас". - "У меня жена и четверо детей". - "И у меня есть жена и дети". - "А! И у тебя нет хлеба?" - "Я уже вам это сказал, если хотите убедиться, - пойдите ко мне домой, от моего имени, я живу там-то". - "Право, у тебя вид порядочного человека. Стань во главе нас!" - "Не могу. Я на своем посту". - "Тем хуже!.. Так у тебя жена и дети?" - "Да". - "И нет хлеба? Ну, так вот кусок, отнеси его своей жене". С этими словами человек из толпы подал Буасси кусок хлеба, который тот спрятал в карман. Но разговор на этом не кончился: "Скажи-ка мне, прошу тебя, где преступники Тальен и Фрерон? Мне надо пойти убить этих негодяев". - "Я вам не скажу. Я совсем не знаю, где они; но если бы и знал, я бы не захотел вам сказать". - "Право же у тебя вид порядочного человека, жаль, что ты не хочешь стать во главе нас". Буасси, придя после всех событий домой, будто бы рассказал весь этот разговор жене и отдал ей полученный кусок хлеба . Но в момент самого разговора положение казалось Буасси отчаянным: в голове, которую держали перед ним на пике, он не опознал Феро, а думал, что это голова генерала Фокса, которому он только что дал приказ отразить вооруженной силой нападение на Конвент. Приказ был письменный, за подписью председателя; в случае победы восставших немедленная гибель Буасси была бы неизбежна .
Толпа, переполнявшая зал заседаний, не предпринимала никаких решительных действий, продолжая волноваться и шуметь; среди всеобщего шума раздавались отдельные возгласы, требования, угрозы.
Официальный отчет чаще всего упоминает следующие требования инсургентов: объявление вне закона тех, кто после 9 термидора и 12 жерминаля требовал ареста некоторых членов Конвента; непрерывность заседания секций; домашние обыски у подозрительных по контрреволюционности лиц; освобождение арестованных. Иногда слышались крики: "Уходите, мошенники, мы сами хотим образовать конвент!" С момента появления позже вошедшей толпы, несшей на пике голову Феро, шум и смятение еще больше увеличились. Часы шли за часами; развязка не наступала. Часть народных представителей из числа монтаньяров "вершины" смешалась с народной толпой. Правая часть собрания, как и все термидорианцы, впоследствии воспользовалась этим обстоятельством, чтобы отправить в ссылку или казнить тех, в ком она видела "Якобинскую опасность". Депутаты, требовавшие слова, предлагавшие декреты или голосование, ставили этим на карту свою голову, и они погибли потом в первую очередь. Официальный протокол не жалеет бранных слов, чтобы изобразить их поведение. Они, читаем мы в этом документе, "доводят бесстыдство и гнусность до того, что поддерживают наглые требования взбунтовавшихся, до того, что даже сами провоцируют дебаты и голосуют вместе с этим сбродом разбойников то, что они называют декретами". И протокол перечисляет ораторов этой группы . К их выступлениям мы теперь и перейдем.

Уже вечерело. Председательство в Конвенте перешло от утомленного, разбитого Буасси д'Англа к Вернье. Шум в зале заседаний не смолкал, народ не уходил, президиум бездействовал, но не объявлял заседания закрытым. Густая толпа окружала Конвент снаружи, и, казалось, отрезала его от сообщений с внешним миром и прежде всего от сношений с правительственными комитетами. На самом деле это было не совсем так, и те немногие, кому ведать надлежало, уже знали, что против инсургентов поднимается гроза... Вожди "вершины", ничего об этом не знавшие, решили выступить. Судя по содержанию их речей и по внесенным ими предложениям, они учитывали уже победу восстания или, во всяком случае, считали, что первый этап борьбы пройден победоносно, что следует оформить это в определенных декретах, а также взять исполнительную власть в свои руки. Смысл их выступлений был таков: прежде всего попытаться санкционировать вотумом Конвента ряд мер, которые укрепили бы предполагаемую победу восстания. Это-то и привело больше всего в ярость их врагов, когда участь восстания была решена.
Но раньше, чем говорить о выступлении "последних монтаньяров", следует коснуться одного вопроса, тесно связанного с этим выступлением.
В общей историографии революции уже давно проскользнула мысль, что в поведении термидорианцев (как комитетских, так и Вернье, председательствовавшего в Конвенте 1 прериаля, после Буасси д'Англа) была налицо намеренная провокация. К этой же мысли склонился и покойный Альбер Матьез в своей книге о термидорианской реакции . Точно так же и новейший биограф Гужона, Раймон Гюйо, склонен приписывать сознательному умыслу бездействие правительства, особенно явственно сказавшееся вечером, после 8 часов, когда у войск была уже полнейшая возможность войти в Конвент и покончить все разом. Умысел заключался в том, чтобы дать монтаньярам время и возможность скомпрометировать и погубить себя .
В самом деле, некоторые черты в поведении правительственных комитетов и самого Конвента в день 1 прериаля с трудом поддаются объяснению, если мы отвергнем гипотезу об умышленном желании возможно полнее и безнадежнее скомпрометировать, вернее подвести под нож гильотины ненавистных депутатов уцелевшей пока "вершины". Почему председатель даже не пытался остановить ораторов, - как не сделал этого и никто из депутатов большинства, хотя спустя несколько часов он признал всех этих ораторов достойными ареста и суда? Почему президиум так надолго затянул заседание, хотя вечером уже знал, что снаружи собраны достаточные вооруженные силы и что дело инсургентов уже проиграно? Изучение бумаг процесса монтаньяров дает несколько очень знаменательных черт, подтверждающих гипотезу о провокационном поведении правительства и президиума в конце заседания 1 прериаля, непосредственно перед входом гренадер и Национальной гвардии в зал заседаний. Насколько грозен, самопроизволен и поэтому устрашающ для правительства был ход событий с утра вплоть до вечерних часов, настолько с вечера близкое поражение восстания становилось все яснее и несомненнее и тем легче соблазн захватить, наконец, в сети и окончательно истребить монтаньяров мог охватить душу правящих термидорианцев, которым за ненавистной кучкой людей "вершины" неотступно мерещилась тень Робеспьера. Покончить с этой кучкой, уцелевшей после 9 термидора, и тем самым навсегда избавиться от "левой" опасности было очень важно, и случай представился слишком благодарный.
30 августа 1925 г. в журнале "Intermediaire des chercheurs et des curieux" появился перепечатанный затем в июле 1926 г. в журнале "La Revolution Francaise" (p. 258 - 259) документ большого значения. Это небольшая (в полторы печатных страницы) записка Вернье, бывшего председателем Конвента на тот месяц, в котором произошли прериальские события (с 16 флореаля по 16 прериаля). 1 прериаля Вернье председательствовал в начале заседания; потом, когда толпа уже заняла Конвент, он уступил председательство Буасси д'Англа. Когда жизни Буасси стала грозить серьезная опасность, Вернье снова занял председательское место, причем Буасси остался сидеть рядом с ним. В упомянутой записке (писанной 12 лет спустя, 8 сентября 1807 г., уже при империи) Вернье вскользь - но это тем важнее и тем достовернее - признает, что было условлено как можно больше затянуть заседание, чтобы дать кому следует за стенами Конвента время собрать достаточно сил.
Что свидетели и участники событий подозревали о провокации с самого начала, явствует также до известной степени из злого и смелого намека, сделанного Ланжюинэ во время заседания 10 прериаля, когда этот депутат вместе с Лесажем силился передать дело арестованных монтаньяров из военной комиссии в обыкновенный суд. Настаивая на необходимости судить факты, а не намерения, Ланжюинэ прибавил: "Предположу, например, что наш почетный коллега Вернье, занимавший [председательское] кресло в этот ужасный вечер, явится в качестве обвиняемого перед комиссией; если его намерение не будет принято во внимание, он будет осужден за то, что поставил на голосование предложения, внесенные Дюруа, Роммом и другими; между тем мы все убеждены, что он принял это решение только для того, чтобы спасти Конвент и республику от полной гибели" .
Дюкенуа, говоря о 1 прериаля, категорически утверждает, что председатель не то что позволил ему говорить, а повторно приглашал его, как и других подсудимых, взять слово .
В мемуарах герцога Ларошфуко-Лианкура я также нашел подтверждение умышленного затягивания заседания со стороны Вернье с прямой целью выиграть время и с определенного согласия правительственных комитетов, с которыми председатель Конвента нашел возможность сноситься. Конвент непременно хотел дождаться ночи. Правда, Ларошфуко не говорит ясно, что дожидались именно выступлений "вершины", чтобы ее скомпрометировать и погубить, но ведь он и не стал бы в этом признаваться: в прериальской борьбе он сам был враждебен инсургентам и дружественен правительству. Обратимся еще к одному свидетельству.
Враждебный инсургентам член Конвента Кассани между двумя важными поручениями, которые он выполнял сначала в южной армии, потом в департаменте Монблан, случайно оказался в Париже и оставил описание прериальского дня, которое, к сожалению, до сих пор доступно историку только в выдержках, напечатанных Видалем, в журнале "La Revolution Francaise" за 1890 год. К тому же Видаль дает более обширные выдержки из других частей попавшей к нему рукописи Кассани, а прериальскому восстанию отводит всего три страницы (236 - 238). Но и эти скудные строки определенно свидетельствуют о том, до какой степени их автор был убежден в провокационном поведении правительства не только в прериале, но и раньше - в жерминале. Поведение комитетов общественного спасения, и безопасности в жерминале Кассани приписывает "маккиавелизму" и сознательному умыслу поднять восстание, чтобы потом обрушиться на монтаньяров. Что касается 1 прериаля, то Кассани, не колеблясь, утверждает, что и в начале этого дня, на улице, и в конце его, в Конвенте, у правительства было более чем достаточно сил, чтобы разогнать инсургентов.
Относительно утрешних и дневных часов Кассани, пожалуй, ошибается, но к вечеру силы правительства были значительны.
После этого необходимого замечания о сознательно провокационной тактике правительства в конце дня 1 прериаля обратимся теперь к последним часам этого дня.
В зале темнело. Все новые и новые группы вооруженных людей подходили к Конвенту и входили в здание. "Moniteur" говорит, что в это время вокруг дворца уже находилась преданная правительству вооруженная сила, но ей приходилось ждать приказаний, а они ниоткуда не приходили.
С 4 часов монтаньяры "вершины": Ромм, Дюруа, Дюкенуа, Гужон - пытались говорить, но среди страшного шума им не удавалось произнести больше нескольких слов подряд. К 7 часам наступило относительное спокойствие, и в 8-м часу на трибуне стали появляться ораторы. Но вокруг них все время было по нескольку человек из вошедшей в Конвент толпы, и речи Ромма, Гужона и других часто прерывались возгласами тут же, на трибуне, стоявших людей: "Хлеба! Хлеба! Мы не этого хотим! Хлеба! Арестовать! Поименное голосование, чтобы мы знали, кого арестовать! Домашние обыски, чтобы найти продовольствие! Конституцию 93-го года! Уходите все вон, мы закроем Конвент!" и т. д. .
Пестрые, часто противоречивые в деталях показания очевидцев, которые в эти грозные часы были, разумеется, страшно взволнованы, позволяют, однако, восстановить главные моменты этой вечерней, последней части заседания 1 прериаля. Была, конечно, в этих показаниях и сознательная ложь; особенно лгали газетные обвинители. Были и весьма понятные умолчания - не обо всем обвиняемые могли и хотели впоследствии сказать военным судьям. Не упуская из виду всех этих оговорок, попытаемся в самом сжатом виде отметить главные моменты этого вечернего заседания.
Уже не раз цитированный нами Жюллиан изображает заключительную часть заседания 1 прериаля следующим образом. Он был в зале, присутствовал при всех выступлениях монтаньяров и в своих показаниях передает то, что больше всего врезалось ему в память среди страшного шума, стоявшего в собрании. В позднейших своих мемуарах он силится отметить свое великодушное нежелание губить подсудимых. Но вот перед нами подлинное его рукописное показание, данное военной комиссии, и мы видим, что он тоже по мере сил подталкивал всех обвиняемых к гильотине, не скрывая ничего, что могло их окончательно погубить. Вместе с тем его показание, по крайней мере в части, касающейся речей выступавших ораторов, производит впечатление правдивости и в общем подтверждается показаниями самих обвиняемых. Вот какова была, по впечатлениям Жюллиана, роль монтаньярских ораторов.
Ромм предложил освободить всех террористов, арестованных начиная с 9 термидора, а также установить непрерывность заседаний парижских секций. Дюруа поддерживал эти предложения и кроме того предлагал вновь вооружить разоруженных по подозрению в "терроризме"; он требовал также освобождения членов Конвента, арестованных в ночь с 12 на 13 жерминаля. Гужон в своей речи назвал восстание 1 прериаля "пробуждением народа." (reveil du peuple); он предлагал издать особое воззвание к народу для разъяснения причин события 1 прериаля и требовал учреждения комиссии взамен всех правительственных комитетов. Это предложение поддержал и Дюруа. Бурботт назвал превосходными меры, принятые в тот момент Конвентом . Дюкенуа предложил уничтожить Комитет общественной безопасности. Субрани - образовать комиссию из четырех членов; в эту комиссию были выбраны Дюруа, Бурботт, Приер (de la Marne) и Дюкенуа. Когда Лежандр принес в Конвент известие о мерах, принятых правительственными комитетами, Дюкенуа снова предложил уничтожить комитеты и арестовать их членов. Субрани торопил выбранную по его же предложению комиссию из четырех лиц и побуждал ее поскорее приступить к действию, чтобы не повторилась неудача 12 жерминаля. Наконец, когда правительственный военный отряд вошел в зал, кто-то крикнул: "Санкюлоты, ко мне!", причем Жюллиана "уверяли", что крикнул эти слова Приер (de la Marne).
Вот и все показание. Жюллиан, как видим, не колебался обрекать
человека на эшафот даже на основании чьих-то "уверений": ведь он не мог не знать, чем его показание грозило Приеру. И, однако, ничего, кроме, изложенного выше, он против подсудимых привести не мог, хотя и находился все время в зале заседания. В конце своего показания Жюллиан переходит от определенного свидетельства к голословным обвинительным догадкам и высказывает убеждение в том, что подсудимые были "главарями и подстрекателями" восставших (les chefs et les promoteurs de la revolte), причем тут же прибавляет: "или, по крайней мере, хотели воспользоваться этим восстанием, чтобы восстановить свое кровавое владычество". Это характерное "по крайней мере" показывает, что установить какую бы то ни было связь между организацией восстания и преданными суду военной комиссии членами Конвента было абсолютно невозможно.
Документы военной комиссии, среди которых сохранились показания самих обвиняемых, дают некоторые, очень характерные детали.
В тот момент, когда Ромм впервые стал обнаруживать желание говорить с трибуны (около 7 часов вечера), его не только никто не удерживал и не предостерегал, но бывшие вблизи депутаты, наоборот, просили его выступить. Он просил слова у председательствовавшего Буасси д'Англа и получил позволение говорить. Ромм не умел говорить без подготовки; во время речи он останавливался, и тогда из толпы на него сыпались угрозы и оскорбления . Это лишний раз показывает, что имена конвентских монтаньяров были в тот момент мало известны парижскому народу: имя Ромма ничего не говорило толпе. Сам Ромм, по собственному признанию, не знал, что думать обо всем происходящем. "Где правительственные комитеты? Осаждены ли они? Распущены ли?" Действительно, с 7 часов утра до 8 часов вечера правительственные комитеты, казалось, не обнаруживали никаких признаков жизни, никакая вооруженная сила не являлась, все сношения Конвента с внешним миром прекратились. Ромм утверждает в своем показании перед военной комиссией, что он, потребовав вечером слова, хотел воспользоваться "первым проблеском доверия", чтобы побудить вторгшихся в Конвент граждан разойтись по домам . Интересно отметить, что бездействие и безмолвие правительственных комитетов могли внушить Ромму и всей "вершине" мысль, что инсургенты победили, что можно, значит, отправив победителей поскорее по домам, приступить к законодательной работе. Это очень характерная черта для приемов политического мышления последних монтаньяров.
Предложения Ромма, средактированные им среди кипевшего вокруг него смятения и шума, были, конечно, направлены прежде всего к взятию на учет всех хлебных запасав в столице, к организации выпечки и равной раздачи одного лишь сорта хлеба (с воспрещением всяких сладких и кондитерских сортов); наконец, к выработке закона об учете хлеба на всей территории республики. По заявлению Ромма, эти предложения не были ни оглашены, ни поставлены на голосование. Он не поясняет, когда председатель успел сделать поправку, о которой он пишет, приводя пункт 2-й своих предложений"3 .
Ромм не чувствовал никакой органической связи между собой и вторгнувшимся в Конвент народом: он ставит себе и своим товарищам в заслугу то обстоятельство, что самый факт их выступления возродил доверие к Конвенту; толпа стала постепенно очищать зал и трибуны, благодаря чему появившийся в полночь вооруженный отряд, руководимый правительством, без труда удалил "то, что еще оставалось", из народной толпы. Таков был, по признанию Ромма, главный результат, которого желали монтаньяры .
Предъявленное Ромму обвинение вкратце сводилось к тому, что говорила о нем бумага, присланная впоследствии в военную комиссию из Конвента: после того как вторгшаяся толпа уже "в течение нескольких часов" занимала Конвент, Ромм потребовал молчания "во имя суверенного народа"; он предложил, чтобы ораторская трибуна была предоставлена всем, кто захочет говорить; предложил немедленно голосовать и тотчас же разослал с чрезвычайными курьерами декрет об освобождении патриотов. Он заявил, далее, что правительство должно было принять меры для доставки продовольствия, что те, у кого много денег, ни в чем не нуждаются, тогда как неимущим приходится умирать с голоду; потребовал, чтобы хлеб изготовлялся лишь одного сорта, одинаковый для всех, чтобы немедленно были произведены домашние обыски для обнаружения запасов муки. Он предложил также созыв и непрерывность заседаний парижских секций, дабы граждане снова вступили в свои права, избрали комиссаров по продовольствию и переизбрали "по усмотрению народа" гражданские комитеты, причем предложенные мероприятия должны были вступить в силу лишь после освобождения арестованных патриотов .
Вот главное, что ставилось Ромму в вину и за что ему пришлось заплатить жизнью.
После Ромма слово получил его товарищ по "вершине", Дюруа, который также настаивал на немедленном освобождении лиц, арестованных после 9 термидора и жерминальных дней. Это предложение было принято.
Среди все возраставшего шума выступил Гужон. Из его речи больше всего запомнилось и попало в обвинительный акт следующее: он настаивал на составлении воззвания к "угнетенным патриотам", к департаментам и к армии, чтобы осведомить их о характере и целях движения: нужно, чтобы пробуждение народа на этот раз не оказалось бесполезным. Конвент принял хорошие декреты (имелись в виду принятые собранием предложения Ромма), но нужны люди, которые бы их выполняли. (Если следовать отчету "Moniteur", Гужон прибавил: "Мы не знаем, что делают правительственные комитеты, они не обсуждают, они не являются. Нужна власть, которая взяла бы на себя исполнение наших декретов. Я прошу Конвент избрать чрезвычайную комиссию для выполнения декретов, которые он только что издал". Тут оратора прервали аплодисменты и крики: "Хлеба! Хлеба!") Гужон предложил отозвать всех представителей Конвента, находившихся в разных командировках (en mission), переменить состав правительственных комитетов (по версии "Moniteur"),он обратил внимание на то, что какая-нибудь из еще существующих властей может двинуть войска против народа. Наконец, он поддержал предложение Субрани об образовании комиссии из четырех лиц. Вот что было поставлено в вину Гужону, когда 8 прериаля Конвент предал его в числе прочих суду военной комиссии. Предложение его о смене личного состава комитетов было принято.
После кратких заявлений Форестье и Альбитта (причем первый высказывался против смены комитетов, а второй говорил о необходимости образования бюро с целью упорядочения прений) слово взял Бурботт. О его выступлении, кроме нескольких небрежных строк в отчете "Moniteur", имеются еще некоторые данные, между прочим его письмо о событиях 1 прериаля. Передавая это письмо тайком, нелегально, имея, следовательно, в виду, что в случае, если оно будет перехвачено, оно может не только окончательно скомпрометировать самого писавшего, но и погубить друга, которому оно написано, Бурботт едва ли мог быть вполне откровенен в том, что касается его личной роли. Но его письмо написано 6 прериаля, пять дней спустя после описываемых событий (во время переезда арестованных из Парижа в Морле), и нам, конечно, интересно знать, как запечатлелась только что разыгравшаяся трагедия в памяти ее свидетеля и участника. Услышав утром, что в секции барабан бьет тревогу, Бурботт отправился в Конвент, где один из членов Комитета общественного спасения сообщил о большом восстании. Вскоре после этого "разъяренные женщины наполняют трибуны, требуя громкими криками хлеба и конституции. Несколько депутатов требуют, чтобы трибуны были очищены, приказ об этом дается и немедленно приводится в исполнение" . Далее следует рассказ о том, как новые толпы народа, выломав двери и отбросив стражу, ворвались в зал заседаний. Во вторгшейся толпе Бурботт отмечает два элемента: одни - "ужасные люди, примешавшиеся к народу" (des hommes affreux meles parmi le peuple) хотели истребить весь Конвент; один из них даже нанес Бурботту несколько ударов и все повторял, что хочет отрезать ему голову, но тут вступились другие, а именно рабочие: они с ужасом отнеслись к мысли о таком преступлении и помешали убийству .
В зале стоял неимоверный шум; ораторы один за другим сменялись на трибуне. Тут-то Бурботт и сделал два погубивших его предложения: во-первых, об аресте роялистских журналистов, вводящих общественное мнение в заблуждение "своими отравленными листками" (par leurs feuilles empoisonnees), а во-вторых, об отмене смертной казни с оставлением ее только для убийц, для эмигрантов и для выделывающих фальшивые ассигнации. И впоследствии, перед лицом смерти, давая показания военной комиссии, Бурботт с полной убежденностью повторил, что требовал 1 прериаля ареста журналистов, которые развращают общественное мнение и заполняют свои органы "свободоубийственными (liberticides) мыслями" .
Нужно сказать, что 1 прериаля не один Бурботт выражал ненависть к представителям печати: так же относились к ним и другие члены "вершины", в течение долгих месяцев подвергавшиеся беззастенчивой и безнаказанной травле со стороны термидорианской прессы всех оттенков. "Видишь этих мошенников? - спросил Дюкенуа одного санкюлота, показывая на ложи журналистов. - Они все подняли оружие против народа, но мы помешаем им вернуться когда бы то ни было в их логовище" .
Свидетели и обвинители отметили также слова Бурботта, имевшие, очевидно, целью напомнить о необходимости немедленной смены исполнительной власти, немедленного учреждения новой правительственной комиссии, без чего и это восстание окажется таким же безрезультатным, как и жерминальское: "Мы не должны забывать дни 12, 13 и 14 жерминаля, мы не хотим быть отправленными в крепость Гам" . Это заявление Бурботта запомнилось не меньше чем его резкое нападение на термидорианскую печать.
Что касается Дюкенуа, то он сам не только отрицал какое бы то ни было свое участие в организации восстания, но утверждал, что около семи или восьми часов подряд находился "под кинжалами инсургентов, подвергался с их стороны оскорблениям, угрозам и насилиям" . Как бы то ни было, но относительно Дюкенуа есть вполне категорическое свидетельство, по которому он предложил уничтожить правительственные комитеты и прежде всего Комитет общественного спасения . Субрани, поддерживая этот проект, внес со своей стороны очень важное предложение - образовать комиссию из четырех человек, которая должна будет немедленно распустить правительственные комитеты. Дюкенуа вторично говорил на ту же тему, причем повторил раздававшееся со всех сторон требование об аресте членов этих комитетов. Субрани примкнул к этому требованию, причем настаивал, чтобы четыре члена новой комиссии собрались немедленно и приняли все меры к воспрепятствованию вторичному торжеству "тиранов 12 жерминаля", т. е. вторичному провалу восстания . Кем-то из толпы Субрани был предложен в начальники парижских войск; впрочем, это предложение не голосовалось. Все это и составило содержание обвинительного акта против Субрани. Он, как и другие, категорически отрицал какую бы то ни было предварительную свою осведомленность о подготовке восстания. Так как он и до суда и во время его отличался полным бесстрашием, да и не мог все равно не смотреть на себя как на безнадежно погибшего, то его отрицанию можно вполне поверить. Мало того, уже утром 1 прериаля, идя в Конвент, Субрани, повидимому, не отдавал себе отчёта в характере начавшегося движения и даже готов был приписать его проискам роялистов. Только попав в зал заседаний Конвента, он понял, в чем дело. Но, ориентировавшись в происходящем, он, как и Дюкенуа и Гужон, понял, как страшна для восставших продолжающаяся где-то на свободе деятельность правительственных комитетов, и выразил эту мысль ярче и конкретнее других. Предложение арестовать старые комитеты было, однако, сформулировано тремя представителями "вершины" уже поздно вечером, когда время было безвозвратно упущено инсургентами.
Насколько мысль об уничтожении комитетов была с точки зрения интересов инсургентов тактически правильна, мы узнаем, между прочим, из речи ярого врага якобинцев Луве, произнесенной в Конвенте 14 прериаля. Возмущаясь восстанием 1 прериаля, Луве подтверждает, что если бы инсургенты вовремя захватили комитеты общественного спасения и общей безопасности, то все было бы кончено и центр правительственного сопротивления был бы уничтожен . С этим мнением вполне совпадает и утверждение политического антипода Луве - убежденного якобинца Брута Манье, признавшего себя автором плана
восстания и судившегося по прериальскому делу (его не было в Париже в момент восстания). Он жалел, что восставшие не догадались арестовать членов правительственных комитетов, равно как главарей термидорианцев в Конвенте: Фрерона, Тальена, Лежандра, Барраса, Ровера, Дюмона, Тибодо, Оги, Бурсо, Шенье, Дюбуа-Крансе, Сийеса, обоих Мерленов "и всех убийц Робеспьера" ("et tous les assassins de Robespierre") .
Как бы то ни было, драгоценные для инсургентов часы были безвозвратно потеряны, и уже ничто не могло поправить дело восстания, по крайней мере вечером 1 прериаля.
Между тем правительственные комитеты, о которых роковым для себя образом забыли инсургенты, действовали.
Комитет общественного спасения заседал весь день , никем не тревожимый, и успел вынести целый ряд постановлений, прямо относившихся к событиям дня. Прежде всего приказано было безотлагательно прислать в Париж из окрестностей 300 человек кавалерии. Эта цифра показывает, что Комитет утром еще не отдавал себе ясного отчета о размерах движения. Затем, ввиду указания, содержавшегося в "плане восстания", предписано было усилить охрану телеграфа. Спустя некоторое время все пехотные войска, расположенные от Парижа до департаментов Соммы и Эн (Aisne), получили приказ немедленно усиленным маршем спешить в столицу. Во вторую половину дня Комитет общественного "спасения заседал уже сообща с Комитетом безопасности и Военным комитетом. В течение нескольких часов они, действительно, были отрезаны от Конвента; только к вечеру были найдены способы сноситься с председательствовавшим Вернье. Соединенные правительственные комитеты выносят в эти критические часы любопытное постановление: ввиду того, что Конвент находится во власти и под гнетом инсургентов, которые хотят ему "предписать свою волю и вырвать у него декреты, разрушающие республику и правительство" и создающие анархию, комитеты постановляют не признавать этих декретов до тех пор, пока собрание не получит вновь свободы и не будет в состоянии сноситься с комитетами. Члены же комитетов не покинут своих постов впредь до освобождения Конвента. "Когда бывший тиран, - торжественно напоминают они, - хотел уничтожить свободу в ее колыбели, то Же де Пом послужил убежищем для народных представителей, преданных делу свободы".
Краткий протокол этого объединенного заседания трех комитетов позволяет ознакомиться с целым рядом приказаний, непосредственно направленных к ликвидации восстания вечером 1 прериаля. Комитеты приказывают немедленно, оповестить все парижские секции о том, что Конвент возлагает на городскую коммуну ответственность за свою безопасность от всяких посягательств. Комитеты распоряжаются движением вооруженных сил по улицам, ведущим в Тюильри; они отдают приказы о снабжении хлебом и вином собранных у Конвента войск, об оставлении в Доме инвалидов всего 75 человек охраны и об отправке остальных находящихся там воинских чинов в распоряжение Комитета безопасности; наконец, они решают в определенный момент двинуть наличные силы внутрь дворца и в зал заседаний Конвента .
Уже в Конвенте провозглашены были имена четырех членов комиссии, избранной по предложению Субрани: Дюкенуа, Бурботт, Дюруа и Приер (de la Marne). Но в этот момент раздался барабанный бой; вооруженная сила, которую Комитет общественного спасения успел подтянуть к дворцу Конвента, а также батальоны не примкнувших к восстанию городских секций через несколько входов одновременно вошли в Конвент.
В зале заседаний, по воспоминаниям свидетелей, барабанная дробь раздалась одновременно с двух противоположных концов: к одним дверям подходил батальон Национальной гвардии (секции Бютт де Мулен), прежде всех вступивший в зал; через другие двери, несколько минут спустя, вошел отряд, состоящий из гренадер и жандармов. Следом за ним шли члены трех правительственных комитетов. При виде первого отряда народная толпа, наполнявшая зал, еще пыталась негодующими криками показать, что она не испугалась и не намерена уходить. Но когда в зале появились гренадеры, когда при непрерывном барабанном грохоте в Конвент стали вливаться все новые и новые колонны, тогда инсургенты не могли не понять, что дело их в этот день проиграно. Они были так плохо вооружены по сравнению с войсками, что, о сопротивлении или сражении не приходилось и думать. Началось повальное бегство из здания Конвента. Бежавших беспрепятственно выпускали на улицу, кроме некоторых, задержанных совершенно случайно. Когда сопоставляешь эту неожиданную снисходительность с той неслыханной свирепостью, с какой в ближайшие же дни военные судьи отправляли на эшафот людей, случайно задержанных, попавшихся на резком жесте, на восторженном слове, то разительная непоследовательность в поведении властей становится совершенно очевидной. Вероятно, несмотря на явный и все увеличивавшийся перевес сил, правительство в первую минуту, когда войска вошли в зал, все же не очень было уверено в столь быстрой и безболезненной победе. Казалось предпочтительнее не столько захватить в западню всех инсургентов, сколько поскорее избавиться от их присутствия в Конвенте.
Все источники говорят о только что отмеченном факте, не объясняя его, хотя некоторые и подчеркивают довольно ясно самую любопытную его черту. Тибодо так описывает финал 1 прериаля: "Четыре отряда разом проникают через четыре двери в зал и входят туда беглым шагом. Застигнутые бунтовщики стараются их отбросить.., но толпа, которую страх лишает способности сопротивляться, ищет спасения в бегстве... Чтобы прекратить этот беспорядок, освободили одну дверь и выстроились в две шеренги, сквозь которые восставшие и вышли без иного наказания (sans autre punition), как только несколько пинков ногами, розданных им Национальной гвардией при проходе . Слова "без иного наказания" явно удивляют очевидца-мемуариста. Да и не могут не удивить: ведь в ближайшие дни военная комиссия отправила на гильотину немало людей, на которых, правда, взводились разные обвинения, но относительно которых, в сущности, твердо доказано могло быть только одно: их присутствие 1 прериаля в зале Конвента.
Как только народные толпы очистили здание Конвента, настроение депутатов круто изменилось. Неожиданная победа пришла, в такой момент, когда на нее уже перестали надеяться. Весь страх, пережитый в долгие часы, когда перед глазами депутатов, сбившихся в кучу вокруг президиума, то в одном, то в другом конце зала появлялась колеблющаяся на пике голова Феро, все напряжение нервов, вся страшная усталость запертых целый день в духоте голодных людей - все это теперь сразу прорвалось мстительным раздражением, неистовой яростью, направленной прежде всего против монтаньяров. "Немедленно арестовать всех, кто в эти страшные часы осмеливался всходить на трибуну, вносить и ставить на голосование предложения!" "Нет, не арестовать, а немедленно, тут же, в соседнем зале, расстрелять их всех! Пусть еще до восхода солнца будет покончено с злодеями, замышлявшими гибель Конвента!" - кричали Тальен, Тибодо, Дюмон, и их голоса сливались с яростными воплями всего собрания.
Арест монтаньяров, выступавших в этот день, был решен немедленно. Их тут же во всеуслышание стали обвинять и в организации восстания и в убийстве Феро. Правда, предложение Дюге-Бассе об объявлении их вне закона не было принято; зато прошло предложение Тибодо о предании их суду. Заодно были преданы суду и депутаты, арестованные по постановлению 12 и 16 жерминаля.
Тибодо, который в ночь на 2 прериаля первый потребовал ареста и предания суду Ромма, Гужона и их товарищей и таким образом первый толкнул их к гильотине (чем он и хвалится), все-таки не может не отдать должного героизму и личному благородству погибших. Впрочем, он довольно откровенно подчеркивает, что победители спасали прежде всего собственное существование: "Если бы мы их простили, мы бы поставили на карту собственные головы", пишет он . В грозный день 1 прериаля термидорианское большинство пережило очень тревожное состояние духа: далеко не все были так осведомлены, как председатель Вернье, о том, что делается за стенами Конвента. Призрак гильотины стоял перед глазами очень и очень многих. Расходясь из Конвента в предрассветные часы 2 прериаля, они еще не знали, что победа их пока далеко не решена, что до окончательного торжества придется ждать еще трое суток. В ту ночь, вплоть до утренних часов 2 прериаля, можно было, казалось им, невозбранно предаться радости спасения и жажде мести.

II. ВТОРОЕ ПРЕРИАЛЯ

То обстоятельство, что поздним вечером 1 прериаля здание Конвента было покинуто народной толпой и занято вооруженной силой дружественных Конвенту секций, было только началом победы правительства.
Впечатление лишь случайно избегнутой страшной опасности не только не рассеивалось, но все более сгущалось по мере того, как депутаты приходили в себя. Вспоминая на другой день о событиях 1 прериаля, член Конвента Дизе (Dyzez) писал в частном письме: "Вчера мы пережили день, по сравнению с которым 9 термидора было лишь бледным образчиком" .
Конечно, эта оценка Дизе может быть воспринята только как свидетельство современника по свежим следам событий и не больше. Решающим поражением для якобинцев было 9 термидора. События 1 - 4 прериаля были только последствием и в известной мере завершением 9 термидора. Но они были все же очень существенным событием, которое недооценивает большинство историков, а с этой стороны суждения современников - при всех их преувеличениях - заслуживают внимания. Письмо Дизе не было предназначено для печати. Но и печать во главе с "Moniteur" не замедлила, со своей стороны, поставить 1 прериаля на исключительное место. Так, по мнению публициста Труве, с этим днем не могут быть сравнены ни 31 мая, ни 12 жерминаля. Это впечатление современников держалось долго - до конца революции и дольше. Автор многотомного собрания замечательных процессов эпохи революции Дезессар ставит "роковой день - 1 прериаля" чуть ли не на первое место и в ряду "необычайных происшествий" и "кровавых катастроф" времен великой буржуазной революции . Эти строки он писал в 1798 г., когда события еще были свежи в памяти пережившего их поколения, которому, к тому же, было с чем сравнить прериальскую грозу. Только что упомянутый Труве настаивает даже на совершенно исключительном месте прериаля в истории французской революции вообще и на все лады повторяет эту мысль, не щадя самых ярких красок. "Французская революция, - пишет он, - эта драма, столь обильная страшными и кровавыми происшествиями, еще не являла столь ужасающей по своим катастрофическим последствиям сцены" .
Характерно также столь же настойчивое (и исходящее от разных наблюдателей) утверждение (уже отчасти отмеченное в предыдущей главе), что только случай и неумелое поведение или отсутствие вождей восстания спасли Конвент 1 прериаля. Об этом, между прочим, вполне категорически говорит в своих воспоминаниях мюскаден Жюллиан. Если бы инсургенты, полагает он, имели лучших предводителей и догадались арестовать правительственные комитеты, то переворот удался бы, правительство было бы разогнано и террор восстановлен". Как и все другие свидетели, Жюллиан подчеркивает необычайно быструю, как "по волшебству" (par enchantement), ликвидацию дела после появление вооруженных правительственных сил. Но это не мешает ему признать, что в течение всего заседания, с момента, когда народ вошел в Конвент, и до самого вечера, правительство висело на волоске . То же утверждает Дизе в другом своем письме от 23 прериаля. Для него является "загадкой", каким образом на глазах правительства могло сорганизоваться такое огромное движение; если бы инсургенты проявили "немного более активности", переворот вполне удался бы . В написанном на другой день после восстания письме, которое мы цитировали выше, он считает чудом, что дело обошлось без страшного кровопролития и что члены Конвента избежали "величайшей опасности" .
Роковой и непростительной ошибкой инсургентов было, повидимому, в самом деле, как бы полное забвение самого существования правительственных комитетов и особенно Комитета общественной безопасности, возглавлявшего административно-полицейскую организацию в столице. Когда вечером монтаньяры об этом заговорили и пытались сформировать новую власть в лице комиссии из четырех членов, было уже поздно.
В течение всего дня 1 прериаля Комитет безопасности был поставлен в чрезвычайно критическое положение. Прежде всего ему трудно было сноситься с непосредственно ему подчиненными 12 комитетами округов. По тем "регистрам" (кратким протоколам заседаний), какие сохранились от этих окружных комитетов за 1 прериаля, мы выносим определенное впечатление бездействия и выжидания. Комитеты объявляют себя "непрерывно заседающими" (en permanence), но особенного толка от этого усердия незаметно. Время от времени они посылают своих членов на разведки, чтобы узнать, что делается на улицах, что происходит возле Конвента и что говорит Комитет безопасности. На этом кончается их деятельность. Так, по крайней мере, получается, если судить только по сохранившимся протоколам заседаний этих комитетов за 1 прериаля.
Комитет 11-го округа пытался в течение дня снестись с Комитетом безопасности, но ничего не получил кроме известия о вторжении народа в Конвент . 1-й округ, если судить только по протоколу, оказался пассивнее 11-го. Он принадлежал к числу округов, комитеты которых были в течение всего дня совершенно отрезаны от сообщении как с Конвентом, так и с непосредственным своим начальством- Комитетом безопасности. Правда, эти комитеты заседали, не расходясь, весь день и большую часть ночи, но пребывали, в сущности, в полном бездействии. Только в два-три часа ночи (а некоторые еще позже) они были официально извещены Комитетом безопасности о том, что Конвент "освобожден" .
Были, однако, и сравнительно более активные комитеты. Краткий протокол заседания комитета 12-го округа от 1 прериаля показывает, что Комитет безопасности с самого начала дня не переставал поддерживать сношения с некоторыми местными органами правительственной власти в разных кварталах Парижа. Но движение казалось час от часу все грознее и победоноснее, и местным органам приходилось в этот день с ударением подчеркивать, что единственным своим начальством они считают Комитет безопасности .
Известия, прибывавшие в комитет 12-го округа, к вечеру становились все тревожнее. В секции Финистер образовалось самочинное общее собрание, которое потребовало от правительства возвращения оружия гражданам, разоруженным после жерминаля . Когда в этой просьбе было отказано, собравшиеся взломали двери, проникли в помещение, где было сложено оружие, и сами его разобрали (оно было возвращено лишь при общем разоружении после 4 прериаля).
Протоколы окружных комитетов, повидимому, далеко не полно отразили их деятельность: их поведение было, пожалуй, гораздо активнее; например, извещая окружные комитеты поздней ночью об избавлении Конвента, о победе правительства и т. д., Комитет безопасности горячо благодарит эти местные власти за усердие, за существенную помощь, ими оказанную, за патриотизм, за сохранение "священного огня" и т. д. . Даже при довольно обычной тогда велеречивости в официальной переписке этот документ все же производит несколько особенное впечатление: как будто Комитет безопасности не очень был уверен в таком непоколебимом усердии всех окружных комитетов и как будто их поведение явилось для него приятным сюрпризом. Ясно, что их благодарят за то, что они не стали на сторону восставших; похоже также, что они нашли способ быть полезными начальству, не отмечая в своих протоколах всего, что они делали.
Если затруднительны были сношения в самой столице, то с провинцией сноситься можно было вполне свободно. Правительственные комитеты знали, что уже накануне и затем в самый день 1 прериаля в провинцию были отправлены воззвания, приглашавшие примкнуть к восстанию. В ночь на 2 прериаля соединенные правительственные комитеты разослали провинциальным властям циркулярное извещение о происшедшем в этот день с предписанием рассеивать сборища и разъяснять гражданам "контрреволюционную преступность" восстания, направленного к низвержению республики". Еще до этого вечером 1 прериаля Комитет безопасности обратился с особым циркуляром к комендантам целого ряда крепостей, предписывая им не выпускать на свободу арестантов и ждать дальнейших приказаний. Этот циркуляр имел целью предупредить исполнение приказов об освобождении заключенных, тех приказов, которые могли быть отправлены днем ингургентами, занявшими зал заседаний Конвента. Как гласил циркуляр, "насилие вырвало у Конвента несколько декретов, которые свободный Конвент поспешит отменить" .
Что касается Комитета общественного спасения, то он, как мы видели, уже с утра 1 прериаля начал делать распоряжения о спешном подтягивании войск к столице , но войска подходили медленнее, чем рассчитывая Комитет.
С ночи на 2 прериаля сношения правительственных комитетов не только с провинцией, но и с большинством парижских округов наладились и продолжались беспрепятственно. Но весь день 2-го и весь день 3-го положение оставалось настолько напряженным, до такой степени можно было ждать нового революционного взрыва, что Комитет настойчиво требовал от полиции представления докладов то каждые полчаса, то с часу на час о положении вещей во всех 48 секциях Парижа . Комитет хотел знать, что происходит в городе, где замечены сборища, как они себя именуют и каковы их планы и т. д. . Кроме докладов Комитет требовал также присылки ему надежных граждан (des citoyens surs). Речь шла, конечно, о том отборе "собственников", "добрых граждан", о котором говорят нам и другие цитированные выше источники. Происходила спешная мобилизация имущих против неимущих. Продолжалось и подтягивание регулярных войск, причем нужно было хлопотать о том, чтобы этим войскам аккуратно выплачивалось жалованье и выдавалось вес необходимое . На это ушли дни 2 и 3 прериаля.
Самая редакция официальных бумаг от этих двух дней обнаруживает волнение, поспешность, беспокойство. Правда, комитеты в циркулярных обращениях стараются делать вид, что они вполне уверены в победе. Однако в циркуляре Комитета безопасности, разосланном 2 прериаля по секциям, Комитет больше употребляет будущее время чем настоящее. "Все предсказывает, что этот день будет счастливым для друзей свободы, законов и национального представительства" . Термидорианцам не приходилось учиться придавать себе вид бодрой уверенности в разгаре сложной и сомнительной игры. Отступления для них не было: ближайшие дни, быть может часы, сулили разрешение вопроса, кто и кого отправит на гильотину.
Вообще правительственным комитетам пришлось гораздо больше проявить себя 2, 3 и 4 прериаля чем 1-го.
В первые часы заседания Конвента 2 прериаля пришло известие, что в здании коммуны (maison commune) заседает собрание инсургентов, именующее себя "Конвентом". Бурдон (de l'Oise) предложил объявить вне закона всех участников этого собрания, но Лежандр просил повременить, так как там могли очутиться и просто любопытные. Тальен, поддерживая пущенную с утра официальную версию, воскликнул, что, повидимому, не все англичане находятся на берегах Темзы, имеются они и в Париже. Он потребовал немедленной казни всех, "то накануне выступал против Конвента. Настроение депутатов все повышалось по мере того, как им докладывали, что "дух" граждан, собравшихся с утра вокруг здания Конвента, превосходен и что войска поклялись бороться не на живот, а на смерть "с террористами и кровопийцами". На всякий случай то тот, то другой член Конвента выходил на улицу проверить настроение граждан и солдат. Но впечатления всякий раз были самые успокаивающие.
По предложению Луве, Конвент решил выпустить особое воззвание к населению с опровержением слухов о будто бы существующих в Париже складах провианта и с заверением, что продовольствие раздается, как только оно прибывает в город; указывалось также, что мука, прежде выдававшаяся пирожникам (patissiers), будет отныне полностью выдаваться булочникам (boulangers), что люди, желающие произвести новое 31 мая, несут с собой голод, террор и тиранию. Опровергались и "зложелательные" слухи о том, что будто Конверт объявил весь парижский народ вне закона, и т. д. Воззвание кончалось призывом о помощи против "приспешников разбоя, друзей террора, тайных приверженцев королевской власти" и обещанием охраны собственности, личной безопасности и свободы.
В то же утро 2 прериаля как нельзя более кстати для Конвента подоспело сообщение Комитета общественного спасения о двух в высшей степени важных и счастливых событиях: во-первых, о состоявшемся заключении мира и союза между Францией и Голландией, а во-вторых, о новом договоре республики с Пруссией, по которому последняя делала Франции новые уступки. Известие было встречено рукоплесканиями, и публика, сидевшая на галерее, вышла с восторженными криками из Конвента, чтобы сообщить эту новость народу. Термидорианец Марен счел долгом воскликнуть: "Никогда якобинцы не дали бы нам этого мира!", хотя справедливость требовала бы признать, что термидорианское правительство в данном случае лишь пожинало плоды "якобинских" побед . Дульсе поспешил подчеркнуть, что вспыхнувшее накануне движение не обошлось без происков Англии, пытавшейся таким путем помешать дипломатическим успехам французской республики .
Известие об этих успехах пришло, как сказано, для Конвента чрезвычайно кстати: еще за несколько часов до того, в ночь на 2 прериаля, Конвент в своем обращении к гражданам Парижа старался связать минувшее 12 жерминаля и происходящие в Париже волнения с успехами своей внешней политики: враги республики "ненавидят мир", который вернет ей изобилие и воскресит ее промышленность; 12 жерминаля они пытались помешать подписанию базельского договора с Пруссией; теперь, 1 прериаля, они хотят воспрепятствовать сближению Франции с Голландией .
Характерно, особенно ввиду полной неизвестности о настроениях армии, что уже с 2 прериаля начали создаваться версии о реакционном характере восстания и о тайном пособничестве враждебных держав.
Во время обмена мнений Бурдон (de l'Oise) старался объяснить движение происками роялистов и неприсягнувших священников, равно как и интригами людей, желающих сорвать мирные переговоры с иностранными государствами и доказать, что Конвент не пользуется никаким признанием со стороны народа. Мерлен (de Douai) в подтверждение этих слов, повторяя мысль, высказанную уже в воззвании Конвента, напомнил, что и жерминальское восстание совпало с франко-прусскими переговорами в Базеле. Мало того: по словам Мерлена, вскоре после подписания базельского мира одна из коалиционных неприятельских держав в ноте, поданной регенсбургскому сейму, ставила в вину прусскому королю заключение мира в момент, когда царившее во Франции брожение позволяло рассчитывать на новый "кризис" в этой стране. В свете таких соображений казалось нетрудным связать и 1 прериаля с тайными происками внешних врагов. Эта версия осталась официально признанной.
Буасси д'Англа, например, при всяком удобном случае возвращался к такому толкованию. Уже 1 термидора (III года), т. е. через два месяца, он торжественно перед лицом "всей Франции, Европы, всего света" обвинял лондонский кабинет в том, что он "провоцировал преступления 1 прериаля", и объяснял это восстание "маккиавелизмом" британского правительства .
Члены Конвента, командированные утром 2 прериаля для оповещения парижских граждан о мире с Голландией, вернулись с не очень успокоительными известиями. Предместья продолжали волноваться, новые массы народа двигались оттуда к центру города, правда, не так решительно, как накануне, но двигались неуклонно в одном направлении. Все утро прошло под знаком тревоги, особенно усилившейся после полудня. В заседании Конвента громогласно, не вызывая возражений, высказывались опасения, что революционный взрыв может не только повториться, но и превзойти по силе все бывшее накануне. Каждый час приходили все новые и новые известия, то как будто успокоительные, то еще более усиливавшие тревогу. С одной стороны, раздача хлеба в булочных прошла в этот день сравнительно спокойно, хотя кое-где и отмечались небольшие и, так оказать, вошедшие в привычку эксцессы. С другой стороны, крепли слухи о том, что в Антуанском предместье что-то затевается, что там ждут подкреплений из пригородных деревень, что вообще там сосредоточиваются инсургенты. Бурдон предлагал немедленно снарядить туда поход; другие депутаты его поддержали. Лежандр был осторожен: он указал, что дальнейшая борьба поручена правительственным комитетам и Конвенту, незачем в нее вмешиваться . Напомним, что к большому числу недостатков термидорианцев (даже таких низменных личностей, как Бурдон или Ровер) не относилась трусость. И 2 прериаля они не обнаруживали боязни, но знали вместе с тем, что продолжают находиться в опасности.
Условный знак - лозунг восстания - надпись о хлебе и конституции 1793 г. - с утра 2 прериаля еще красуется на шапках целых батальонов Национальной гвардии предместий; Комитет безопасности приказал приверженцам Конвента не пытаться срывать эти надписи и вообще не затевать ссор: самый этот приказ, притом, по современным свидетельствам, настойчиво повторяемый, показывал, как мало Конвент еще был уверен в своей победе . С другой стороны, с каждым часом становилось яснее, что и восставшие еще не считают своего дела окончательно проигранным. Повидимому, они в этот и в последующие два дня пытались искать подмоги в окрестностях столицы. Это констатируют и комитеты общественного спасения и безопасности, поспешившие издать соответствующее разъяснение .
На улицах Дело доходило до кровавых столкновений, но обе стороны держались в полном боевом порядке. Вот, например, одна из характерных для 2 прериаля уличных сцен: батальон одной из антуанских секций Quinze-vingts) подходит с пушками к Конвенту; батальон буржуазной секции Елисейских полей стоит лицом к лицу с подошедшими, защищая Конвент. Наскоро собираются граждане других буржуазных секций и идут на указанный им стратегический пункт, чтобы помешать соединению отрядов предместья Марсо и Антуанского предместья . Никогда, пожалуй, за всю историю революции так отчетливо, не в переносном, а в буквальном смысле, не выступали друг против друга в боевом порядке имущие и неимущие, буржуазия и плебейская масса, и никогда это так точно и недвусмысленно не, сознавалось свидетелями и соучастниками.
Слухи о большом сборище поблизости от здания Конвента и притом состоящем далеко не из одних женщин подтвердились. Комитет общественного спасения немедленно дал знать об этом Дельма, который и отдал генералу Алексису Дюбуа приказ рассеять толпу вооруженной рукой. Дюбуа и сопровождающие его члены Конвента: Ровер, Дантзель и Кавеньяк - двинулись во главе Национальной гвардии секции Лепеллетье против собравшихся . Толпа разошлась без сопротивления. На мосту Нотр-Дам она снова собралась и снова разошлась без боя. Только подойдя к улицам, ведущим в Антуанское предместье, генерал натолкнулся на сопротивление. Он велел направить пушки на инсургентов, они ответили тем же. Начать стрельбу генерал не решился. Он вступил в переговоры с предводителями восставших; на его вопрос они ответили, что требуют хлеба и конституции 1793 г. и что никаких других намерений у них нет. Генерал стал укорять их за убийство Феро, но они прекратили переговоры и снова двинулись вперед по направлению к Конвенту, не обращая внимания на Дюбуа и его отряд. Нето следуя за ними, нето по параллельному пути, генерал вернулся к Лувру. Было уже около двух часов пополудни. Толпа все увеличивалась; в половине четвертого на площади Революции собралось уже свыше 20 тысяч человек. Генерала Дюбуа окружили, стащили с лошади и хотели убить, но за него вступился какой-то знавший его инвалид, и он остался в руках инсургентов в качестве заложника: он должен был отвечать головой за безопасность членов депутации, которую восставшие отправили в Конвент для переговоров. Как только депутация вернулась, генерала отпустили. Во вторую половину дня агитация в секциях продолжалась У Дюбуа не было сил вступить в вооруженную борьбу; к тому же, по его сведениям, инсургенты ждали первого насильственного действия (coup de force) с его стороны, чтобы уничтожить Конвент (sacrifier ta convention), и все его усилия были направлены к тому, чтобы не дать им этого повода. Конвент был спасен от нападения только тем, что и восставшие не решились на новый удар. Так обе стороны и пребывали в бездействии, наблюдая и подстерегая друг друга. Генерал Дюбуа, не чувствуя комизма своих слов, приписывает благополучный исход дела своей выдержке и уменью воздействовать на толпу словами кроткого убеждения, причем заканчивает свой доклад таким изречением в древнеримском стиле: "Вот мое поведение... Когда дело идет о спасении отечества, человек способен на все, - даже на победу над самим собой". Иначе говоря, ему стоило много труда обуздать свой боевой пыл и не напасть на толпу, - так он хочет изобразить происшедшее.
Силы Конвента нарастали к вечеру 2 прериаля довольно медленно. Прибыл отряд конных егерей (под начальством капитана Мюрата, знаменитого впоследствии наполеоновского маршала и короля неаполитанского), начали подходить и еще кое-какие отряды, но все же это делалось с большими проволочками. А между тем из рабочих предместий к Конвенту снова подошла густая толпа народа с пушками. Она расположилась на Карусельской площади, направив орудия на здание Конвента. Против них стояли части, пришедшие защищать собрание. И тут-то произошло событие большой важности: часть артиллеристов внезапно перешла на сторону инсургентов, заявив: "Мы не желаем стрелять в наших братьев" . Положение Конвента в этот момент было поистине отчаянным, но, на его счастье, инсургенты и тут не решились открыть огонь и перейти в наступление.
В четверть восьмого вечера - новая тревога: канониры секций Антуанского предместья, находившиеся вместе с Национальной гвардией этих секций на площади перед Конвентом, как будто вознамеривались бомбардировать дворец. Во всяком случае, так показалось войскам, охранявшим Конвент. Переполох среди депутатов продолжался с полчаса. Лежандр взошел на трибуну, призывая членов Конвента оставаться и, если понадобится, умереть на своих постах: "Природа всех нас приговорила к смерти, немного раньше или немного позже - не все ли равно! Будем сохранять спокойствие. Лучшая резолюция, какую мы можем принять, - это хранить молчание" .
Конвенту, повидимому, было не очень ясно, что происходит вокруг здания. Появляется Рабо-Помье с известием, что войска секций предлагают Конвенту прислать к ним 10 депутатов, "которые бы объяснились с гражданами во избежание пролития крови" (qu'ils allessent s'expliquer avec ces citoyens afin d'epargner l'effusion du sang). Эта просьба была немедленно исполнена, и делегация покинула зал заседаний. Все это имело довольно зловещий для термидорианцев вид. Лежандр снова занял трибуну. "Как бы ни кончился сегодняшний день, мы выполнили свой долг, - сказал он, - а теперь одна лишь судьба решит ход дела". "Один только бог", - откликнулся Ланжюине. Потянулись критические минуты ожидания. После 8 часов пришли, наконец, известия от правительственных комитетов. Они сообщали, что среди войск царит дух братства, что происки врагов тщетны, но предлагали, однако, "дабы скрепить это единение и исполнить все чаяния" (pour sceller cette reunion et combler tous les voeux), издать декрет, текст которого они уже поспешили выработать. Этот декрет, в сущности, знаменовал капитуляцию Конвента, ибо не только сулил неусыпную заботу о продовольствии для граждан Парижа, но и почти обещал восстановление конституции 1793 года.
Конвент не только тотчас же, без обсуждения, вотировал этот декрет, но и постановил, как сказано в самом тексте декрета, немедленно объявить его "гражданам, окружающим Национальный конвент". Любопытно, что один из депутатов (Delahaye) предложил послать с этой целью двух членов Конвента, но против этого запротестовали во имя достоинства собрания, и оповещение народа было возложено на пристава. Как раз в это время Конвенту сообщил Шарль Лакруа, что граждане Антуанского и Марсельского предместий просят принять их делегатов. Тотчас же было решено их выслушать. Характерны обстоятельства, при которых эти представители "граждан, окружающих Конвент", говорили с "народными представителями". Войдя в зал, один из них заявил, что они избраны именно "Антуанским и Марсельским предместьями"; что приславший их народ требует освобождения арестованных патриотов, хлеба, конституции 1793 г., а также наказания преступников, спекулирующих на ассигнациях, Народ, закончил делегат, готов разойтись по домам, но он столь же готов, в случае неисполнения его требований, "умереть на посту, который он в данный момент занимает". Враждебные крики прервали оратора, но он заявил, что ничего не боится, и назвал свое имя. Не менее характерно и поведение председательствовавшего Вернье. Прочтя уже вотированный декрет, он поспешил успокоить делегацию относительно пункта об освобождении арестованных патриотов и обещал, что Конвент "в своей мудрости" обсудит и это требование. Затем, по предложению члена Конвента Госсюэна, произошла сцена поцелуя: от имени всей парижской Национальной гвардии председатель Конвента расцеловался с петиционерами, хотя этот жест и вызвал наряду с "несколькими рукоплесканиями" "сильный ропот", как сказано в Протоколе .
Все эти детали столь же характерны, как и поспешное вотирование указанного выше декрета.
Наступил поздний вечер. В центре города толпы постепенно редели. Народ возвращался на ночь в предместье. В 11 часов кончилось заседание Конвента. Но положение оставалось гораздо более сложным и проблематическим, чем оно казалась сутками раньше.
В ночь с 2 на 3 прериаля в городе было такое ощущение, что инсургенты одержали верх, что день кончился их торжеством над Конвентом. По показаниям Ларошфуко, инсургенты были прямо опьянены своим "удивительным успехом", "радость и надежды" переполняли их сердца, тогда как приверженцы Конвента предавались "унынию и сожалениям" .


III. ТРЕТЬЕ ПРЕРИАЛЯ

Заседание Конвента возобновилось 3 прериаля в 12 часов дня. Трельяр доложил о дополнительной конвенции, подписанной представителем Франции Бартелеми и представителем Пруссии Гарденбергом в Базеле 28 флореаля (17 мая 1795 г.), т.е. за четыре дня до заседания. Ланжюине предложил, чтобы Комитет общественного спасения разослал по секциям копии нового договора с Пруссией: пусть народ увидит, "что те, кто восстали против Конвента, - враги человечества, так как они силятся ниспровергнуть правительство в момент, когда оно заключает славный мир". Когда в дальнейшей речи Ланжюине заметил, что конституция 1793 г. не может в своем целостном виде обеспечить счастье Франции, то Бурдон (de l'Oise) поспешил снабдить это заявление поправками, дабы, пояснил он, "злонамеренные" не использовали неосторожного слова, "вырвавшегося у доброжелательнейшего из законодателей": "Конвент хочет конституции 1793 г.", но в ней имеются некоторые "оттенки" (nuances), которые "могут быть смягченными", и "легкие пятна" (taches legeres), которые хорошо бы "стереть" .
Эти осторожные, как бы извиняющиеся поправки особенно характерны в устах Бурдона, ярого реакционера, ненавидевшего конституцию 1793 г., беспощадного доносчика, отправлявшего на плаху своих недавних товарищей. Лично честный, прямолинейный Ланжюине вел свою линию, а Бурдон колебался и действовал пока что с оглядкой - лишнее доказательство того, насколько утром 3 прериаля положение дел в столице было еще невыясненным.
В коротком заседании этого дня было решено вверить руководство вооруженными силами Парижа и окрестностей членам Конвента: Дельма, Жилле и Обри. Постановлено было также предавать смертной казни всякого, кто посмеет самовольно бить тревогу. В 3 часа дня Конвент счел удобным разойтись до утра следующего дня. Нужно было непременно выиграть время: ни инсургенты не были достаточно сильны и решительны, чтобы напасть на Конвент, ни Конвент не чувствовал себя еще в силах нанести восстанию окончательный удар. Но от бездействия инсургенты с каждым часом слабели, тогда как Конвент, напротив, с каждым часом усиливался: с разных сторон к столице подходили войска, вызванные еще в предыдущие дни.
К настроениям армии Конвенту приходилось относиться очень внимательно, а иной раз с опаской. Правда, при первых слухах о прериальских волнениях в Париже представители Конвента, состоявшие при Северной армии Самбры и Мааса, тотчас же устроили совещание с генералами для обсуждения способов выручить Конвент, и уже были даже отданы приказы о подготовке похода на Париж. Нет сомнения, что войска подчинились бы соответствующему распоряжению, если бы только к нему решились прибегнуть. Но власти (и до и после того, как миновала непосредственная опасность) были весьма озабочены тем, чтобы армия не очень раздражалась слухами об эксцессах
реакции, о поднимающем голову роялизме, о безобразиях мюскаденов.
Правительству приходилось ждать подхода воинских частей. А пока что трудно было приступить к сколько-нибудь значительным арестам даже в центральных секциях, не говоря уже о территории Антуанского предместья, бывшей всецело в руках инсургентов. 3 прериаля Комитет безопасности разослал, правда, по всем 12 комитетам парижских округов, а оттуда по секциям каждого округа циркулярный приказ с предписанием арестовать с поспешностью, но и с осторожностью всех, слывущих "агентами и подстрекателями анархии". Такая редакция приказа Комитета ясно давала возможность хватать кого угодно, основываясь на мнении соседей, на доносах, на сплетнях, на наговорах врагов, на впечатлениях арестующих. Но воспользоваться этим правом в широких размерах властям привелось лишь 4 прериаля, да и то больше с вечера этого решительного дня. Окружные власти приняли пока к сведению больше рекомендованную начальством "осторожность" чем "поспешность". Вообще и 2 и 3 прериаля необходимо было еще не очень натирать на вопрос о карах и репрессиях. Правительственные комитеты в воззвании к гражданам, которое они провели через Конвент, стремились, напротив, снять с Конвента обвинение в там, что он велел стрелять в женщин: Конвент, говорилось в воззвании, "доверяется усердию добрых граждан, их любви к свободе и равенству" . Хотя кое-где (в "буржуазных" секциях) аресты начались уже 2 прериаля, но шли они вяло и, судя по всему, производились больше усердствующими добровольцами чем по официальному приказу властей . Улица все еще не была во власти правительства. Это обнаружилось, между прочим, того же, 3 прериаля по одному очень характерному поводу. Уже вечером 1 прериаля был схвачен слесарь Тинель, обвиненный в том, что он принял участие в убийстве Феро. На другой же день он был приговорен к смерти; когда жандармы вели его на казнь, группа людей (по воспоминаниям Жюллиана, их было человек 25 - 304 , по другим сведениям, это была толпа женщин) отбила его, причем, по утверждению современников, жандармы не очень этому противились. Невероятного в этом обстоятельстве ничего не было, если принять во внимание определенно установленное сочувствие части жандармерии прериальскому восстанию. Так или иначе, по городу быстро распространилось известие, что осужденный увлечен толпой в Антуанское предместье и там скрывается. Это обстоятельство послужило одним из чисто внешних поводов к организации 4 прериаля похода на Антуанское предместье. Но это было еще впереди. А пока что 3 прериаля приходилось временно примириться с совершившимся фактом.
Судя по целому ряду признаков, день 3 прериаля является днем перелома. Конвент, правительство и комитеты округов уже отказываются иметь дело с самочинными собраниями граждан, уже напоминают о недозволенности таких собраний, но еще не арестуют за участие в них. С другой стороны, люди еще не боятся объявлять себя, например, председателями подобных собраний, но уже являются к властям с целью снять с себя подозрение в участии в событиях 1 и 2 прериаля .
Когда вечером 3 прериаля делегаты 6-го окружного комитета пришли с предложением тотчас же отправиться массой в Антуанское предместье, чтобы найти и (вновь арестовать отбитого у жандармов Тинеля, Комитет общественного спасения, приветствуя усердие добрых граждан, тем не менее указал, что у них в данный момент нет в распоряжении иных средств, "кроме собственной их храбрости и энергии", но что правительственные комитеты распорядились привести войска в таком количестве, чтобы "при помощи добрых граждан Парижа" сила оказалась на стороне закона .
Правдивые и сдержанные воспоминания Левассера еще более усиливают впечатление, которое создается у нас при внимательном изучении хода событий. Не 1-го, 2-го или 3-го, а только 4 прериаля был окончательно проигран бой плебейскими предместьями. Целых два дня - 2 и 3 прериаля - не прекращались столкновения между батальонами Национальной гвардии центральных секций и батальонами предместий, иными словами, между буржуазией и плебейской массой, в этих столкновениях плебейская масса брала верх. 3 прериаля "инсургенты были почти хозяевами Парижа"; куда бы они ни являлись, гвардия "термидорианских секций" обращалась в бегство; были часы, когда пушки их снова угрожали Конвенту. Но не было вождей, не было организации, ее было дальнейшего, годного при новой обстановке плана, и "громадная сила предместья даром ушла на бесполезные передвижения и бесцельные демонстрации" . Между тем враг не дремал и готовился к решительному удару.
Для Комитета общественного опасения, как и для Комитета безопасности, дни 2 и 3 прериаля прошли в выжидании. 2 прериаля объединенное заседание обоих комитетов приняло меры к скорейшей рассылке по окрестностям Парижа "чрезвычайных курьеров" с воззваниями Конвента и разъяснениями событий 1 прериаля ("кровавых планов анархистов и заговорщиков"). Эта мера мотивировалась экстренной необходимостью бороться против "злонамеренных" слухов, распространяемых инсургентами. В тот же день комитеты постановили перевезти под военным караулом в крепость Торо (Taureau), в Бретани, народных представителей: Бурботта, Дюкенуа, Дюруа, Ромма, Субрани, Гужона, Пейосара и Лекарпантье . Правительство ясно опасалось, что инсургенты могут силой освободить арестованных депутатов, если те будут сидеть в одной из парижских тюрем. Комитеты (включая и военный) провели через Конвент вышеуказанный декрет о вручении членам Конвента Дельма, Жилле и Обри верховной власти и надзора над армейскими частями, действующими в Париже и в округе 17-й дивизии. В заседании 3 прериаля пока не нужно было выносить никаких постановлений; оставалось ждать прибытия вызванных в столицу войск и позаботиться об их устройстве, экипировке и снабжении. Остальная часть заседания Комитета была посвящена вопросам, не связанным с событиями в столице.
В течение всего дня 3 прериаля настроение оставалось очень напряженным. Революционные речи слышались повсюду; полиция их слушала, но арестовывать ораторов не решалась. "Вчера 3 прериаля всюду, особенно вечером, сборища были очень многочисленны и состояли из рабочих; волнение среди них было чрезвычайное: ропот раздавался отовсюду; угрозы против купцов, против установленных
властей и против Конвента были ужасны; клялись бороться на смерть с молодыми людьми, именуемыми мюскаденами, которых считают опорой национального представительства", - читаем мы в полицейской сводке за этот день. Конечно, много было разговоров о событии дня - освобождении толпой предполагаемого убийцы Феро, и "рабочий класс" (la classe ouvriere) проявлял большое удовлетворение по этому поводу, тогда как "истинные патриоты" были этим фактом удручены.
3 прериаля прошло, как 2-е, не принеся развязки. Ей суждено было наступить только на следующий день, памятный день разоружения революционных предместий.

IV. ЧЕТВЕРТОЕ ПРЕРИАЛЯ

В течение всей второй половины дня 3 прериаля и в ночь на 4-е армейские отряды подходили к Парижу и вступали в город. С раннего утра 4 прериаля усиленно готовилась также и Национальная гвардия центральных секций, в частности и в первую очередь секций Buttes des Moulins, Lepelletier, Brutus и Елисейских полей. Явились к военному начальству с предложением своих услуг и мюскадены, образовавшие особый добровольческий батальон. Генерал Кильмен, под непосредственное начальство которого попал этот батальон, счел нужным в своем докладе о событиях 4 прериаля напомнить вообще о заслугах мюскаденов в месяцы после 9 термидора и заодно снять с этих "столь оклеветанных" молодых людей подозрение в роялизме. Последнее, как мы знаем, было далеко не лишним, учитывая настроения армии.
Уже на рассвете комитеты общественного опасения и безопасности стали получать кое-какие сведения о том, что делается в Антуанском предместье. Эти сведения были добыты добровольными разведчиками, членами комитета 6-го округа . Явившись в комитет полицейского управления (comite de surveillance) 8-го округа, разведчики, к своему негодованию, никого там не застали. Пройдя затем в одну из секций Антуанского предместья (quinze-vingts), они поговорили с полицейским комиссаром этой секции и узнали от него, что он заблаговременно предупреждал власти о намерении инсургентов отбить осужденных (sic!) по делу об убийстве Феро, так как весь день 3 прериаля в предместье происходили по этому поводу значительные сборища и, таким образом, правительство знало заранее о готовящемся нападении на жандармов. Между прочим, это интересное свидетельство лишний раз доказывает, как мало было уверено в себе правительство в течение всего дня 3 прериаля. По свидетельству тех же разведчиков, утром 4 прериаля Антуанское предместье проснулось не так рано, как этого можно было ждать. Может быть, там не знали, что враг именно в этот день готовит решающий удар. По крайней мере, пройдя в глубь предместья, разведчики убедились в том, что все его обитатели спали глубоким сном, как будто бы, прибавляют они со скорбной иронией, "все они были членами комитета 8-го округа" . Все эти сведения относятся к 5 часам утра. Но уже к 11 часам в Антуанском предместье вооруженная масса стала строиться в боевой порядок, с пушками, заряженными картечью. Приходили сведения, что командующий этой вооруженной силой, "человек с пистолетом в руке", обзывает мюскаденами и аристократами "всех, кто не является обитателями Антуанского предместья", и арестовывает некоторых граждан, которых уводят в глубь предместья. Эта вооруженная масса постепенно увеличивалась, и было даже опасение, что она двинется на Тампль и захватит орудия этой секции.
Комитет безопасности понимал, конечно, что очень многое зависит от местного окружного (выборного "революционного", как они официально назывались) комитета 8-го округа, т. е. того округа, куда входило Антуанское предместье. Захочет ли этот комитет проявить должное усердие? Не побоится ли он мести рабочего населения, среди которого он живет и действует? Поможет ли он опознать и арестовать таинственных главарей восстания? Комитет безопасности взывает к "патриотической и мужественной правдивости" этого местного административного органа , но и это обращение ни к чему не привело.
В течение 3 прериаля в Париж было подтянуто 3 тысячи человек кавалерии; 4 прериаля под командой генерала Мену оказалось в общей сложности (считая как линейные войска, так и Национальную гвардию) около 25 тысяч человек. Этих сил было достаточно, чтобы окружить Антуанское предместье и занять все выходы из него. Тем не менее окончательная развязка последовала только к 10 часам вечера, так как только к этому времени предместье было разоружено. По свидетельству наших документов, в этот критический момент "добрые граждане" внутри самого предместья оказали большое давление на инсургентов. Это вполне понятно: ведь кроме рабочих там жили и фабриканты, и торговцы, и хозяева многочисленных лавок и ремесленных заведений, и т. д.
Конвент формально и торжественно объявил войну Антуанскому предместью особым законом утром 4 прериаля, одновременно с открытием военных действий, т. е. с походом на предместье вооруженных сил правительства. Причиной похода называлось укрывательство в предместье осужденного "убийцы" депутата Феро. Говорилось и об общей причине - необходимости бороться против попыток воскресить эпоху революционного террора - и выдвигались требования немедленной выдачи укрывающихся "злодеев", выдачи пушек. Основной целью похода было полное разоружение рабочего населения. Антуанское предместье обвинялось в том , что и 1 и 2 прериаля выступило против Конвента и направило против него орудия; что оно пыталось силой "вырвать декрет у представителей 25 миллионов французов" и "снова явить зрелище ничтожной части народа, желающей диктовать законы большинству нации"; что, оно оскорбило это большинство в лице его представителей; что, наконец, оно угрожало снова облечь Францию в тот мрачный траур, который навсегда сорвал с нее день 9 термидора, и своими "свободо-убийственными" деяниями отсрочить установление "свободной и демократической
конституции", скрепленной уже заключенными или готовящимися в близком будущем мирными договорами.
Текст этого закона был разослан вечером 4 прериаля во все армии и во все департаменты Франции уже одновременно с извещением об одержанной над мятежным предместьем победе .
О бескровном походе на Антуанское предместье осталось, между прочим, указание одного мюскадена, некоего Луи Коста, именующего себя учителем математики. Узнав, что убийца депутата Феро отбит толпой и увезен в Антуанское предместье, Коста, как и все его товарищи, предложил свои услуги начальству и получил из казенного оклада оружие. Для психологии тогдашней политической жизни характерно, между прочим, что некоторые мюскадены, получая оружие под расписки, призадумывались над тем, ее послужат ли эти бумажки "проскрипционными списками", которые погубят подписавшихся в случае торжества якобинцев .
Так или иначе, наступательный порыв взял верх. Термидорианский журналист Лакретель, деятельно старавшийся, по его собственному признанию, в эти дни возбудить дух и натравить вооруженные силы Конвента на предместье, с восторгом вспоминает то "совершенно новое зрелище", какое представляли 4 прериаля бульвары, когда по ним проходили "уже не инсургентские пики, а 10 тысяч человек, отправлявшихся разоружать так называемый суверенный народ" . Кроме этой армии было еще 15 тысяч человек в резерве, и к вечеру часть их также двинулась на место действия. Но, как неясно и осторожно отмечает тот же автор, "начало этого дня не было удачным" (point-heureux) .
Уже с самого начала прериальских волнений мюскадены и наиболее воинственно настроенные центральные секции не переставали требовать разоружения Антуанского предместья, иначе говоря, вооруженного похода на этот "Гибралтар якобинцев", как выражается Лакретель . Когда 4 прериаля поход был окончательно подготовлен и официально решен, общему наступлению предшествовал один в высшей степени характерный эпизод: частичная экспедиция генерала Кильмена, в которой, как уже упоминалось, именно мюскадены приняли деятельное участие. Но военная фортуна оказалась к ним довольно неблагосклонной; правда, они сами были виноваты: они то недооценивали, то переоценивали силы противника. В окончательной победе в этот день они не все были уверены, да и вообще действовали порывами. Из скудных, пристрастных, идущих исключительно из лагеря "победителей" показаний о походе на Антуанское предместье можно привести следующие главные моменты.
Рано утром 4 прериаля, а может быть, еще в ночные часы, дивизионный генерал Кильмен получил от членов Конвента, которым было поручено верховное начальство над вооруженными силами столицы, приказ войти в Антуанское предместье, окружить дом Сантерра и произвести там обыск с целью найти и арестовать скрывающихся членов Конвента: Камбона и Тюрло. В 5 1/2 часов утра Кильмен уже выступил в поход, имея под своим начальством "батальон" мюскаденов (le bataillon d'avant-garde), как они себя называли, отряды из трех наиболее благонадежных секций (Buttes des Moulins, Lepelletier, Champs-Elysees) и 200 драгун, всего 1200 человеке двумя орудиями . Самый характер этого первоначального выступления показывал, что ранним утром 4 прериаля власти уже настолько чувствовали перевес на своей стороне, что, повидимому, перестали ждать активного сопротивления со стороны инсургентов: иначе они не стали бы посылать в недра предместья явно недостаточную воинскую часть.
Начало было как будто благоприятным для правительства: Кильмен вошел со своим отрядом в предместье, подошел к дому Сантерра, произвел обыск, но никого не нашел. Впрочем, во время обыска генерал, по видимому, чувствовал себя не очень уверенно: все время посылал патрули узнавать, подходят ли к нему подкрепления из города. Но о подкреплениях пока что не было слуха. Дело в том, что войска, которые, по первоначальному плану, должны были поддержать Кильмена, внезапно получили совсем иное назначение: они должны были воспрепятствовать рабочим Марсельского предместья двинуться на подмогу Антуанскому. На это понадобились как раз те 2 тысячи человек, которых обещали послать в распоряжение Кильмена, Вместо 2 тысяч к нему пришли, да и то с большим опозданием, всего 300 человек. Тем временем отряд Кильмена оказался в очень затруднительном положении. В своем официальном рапорте генерал храбрится и явно хвастает, но даже и из этого рапорта видно, что он пережил немало критических минут, пока ему удалось выбраться из того "осиного гнезда", куда он так неосторожно попал, недооценив силы противника.
Прежде всего по рапорту заметно, что у Кильмена возникла как бы новая "стратегическая цель": не продолжать "наступление", а начать попятное движение, устремляясь" возможно кратчайшими путями к базе, иначе говоря, поскорее покинуть Антуанское предместье и вернуться восвояси. Посланные на разведки патрули не вернулись, так как были захвачены инсургентами. Тут генерал получил запоздавший приказ из центра с предписанием не входить в предместье, а "охранять подходы" в ожидании прибытия "всех войск", которым предписано окружить предместье. Повидимому, правительство уже после ухода первого отряда поняло, что покончить с восстанием можно лишь при помощи несравненно больших сил и притом, собрав их в один кулак, а не раздробляя по мелочам. Но приказ этот, как мы видели, запоздал, и Кильмену пришлось довольно туго. Оказалось, что после того, как он пришел к дому Сантерра, инсургенты успели выстроить по пути от дома Сантерра к выходу в город несколько баррикад. "Мы были окружены 20 тысячами вооруженных мужчин и 40 тыс. (sic!) фурий, потому что женщинами их назвать нельзя", - докладывает Кильмен. Само собой разумеется, что цифра эта преувеличена для того, чтобы увеличить размер своей победы. Но как бы то ни было, сопротивление было, очевидно, достаточно серьезным. Когда отряд Кильмена, отступая, подошел к первой баррикаде, преграждавшей путь, генерал при поддержке комиссаров секции вступил в переговоры с инсургентами. Встретили его враждебными криками и "самыми страшными ругательствами", а "фурии" просто грозили перерезать весь отряд. Наконец, действуя и убеждениями и угрозами, Кильмену удались добиться пропуска через эту баррикаду и двинуться дальше. Снова баррикада, снова остановка, снова враждебные крики, снова переговоры в течение 15 минут. Инсургенты согласились было пропустить отряд, но тут выяснилось, что арьергард его вздумал отобрать пушки одной из секций предместья (Montreuil). Инсургенты немедленно отменили пропуск и снова загородили проход через вторую баррикаду. Генералу пришлось немедленно послать приказ пушек не брать. Он склонен объяснять такую уступчивость природным своим человеколюбием: "Нам было бы очень трудно завезти пушки, не проливая много крови". Правда, он тут же приводит и другое, более правдоподобное объяснение: не было ни веревок, ни привязей, ни лошадей, чтобы тащить отобранные орудия, но о самом существенном обстоятельстве генерал Кильмен скромно умалчивает, хотя оно очевидно по ходу им же излагаемых событий: попытка пробиться сквозь многочисленную толпу, даже в несколько десятков тысяч человек, по явно преувеличенному подсчету Кильмена, и сквозь вторую, затем третью баррикаду, сражаться с такой толпой в узкой, застроенной и забаррикадированной улице, имея всего 1200 человек, сулила весьма малоутешительные результаты. Зная, конечно, что читателям его рапорта не может не придти в голову эта простая мысль, Кильмен с достоинством подчеркивает: "Арьергард отказался от намерения забрать пушки, но он сделал это по своей доброй воле (de bonne grace), а вовсе не по принуждению мятежников". Свое нежеланье вступить в борьбу Кильмен объясняет еще и тем, что при его отряде находились два народных представителя (Вернье и Куртуа) и была опасность, что "убийцы направят против них все свои усилия". Правда, участники отряда решили защищать депутатов, хотя бы пришлось для этого поголовно лечь костьми, но "...мае было только 1200 человек, а мы были окружены бесчисленным множеством людей и ордою мегер, в тысячу раз более страшных чем мужчины". Да и стратегические соображения требовали уступки: "Мы могли скомпрометировать успех большой вечерней экспедиции, ускорив открытие военных действий со столь незначительными силами". Словом, пушки остались в руках инсургентов, а отряд получил, наконец, пропуск мимо второй баррикады.
Обратимся к другому свидетелю, который менее официален, а потому чаще (хоть и против воли) проговаривается. Это уже упоминавшийся нами Луи Коста, проделавший утреннюю экспедицию в Антуанское предместье в рядах "батальона молодых людей", т. е. в числе приблизительно 500 мюскаденов, находившихся в отряде Кильмена. Луи Коста (впоследствии барон империи), описавший в весьма героических тонах действия своего батальона и издавший это описание тотчас же после событий, признает, что, очутившись перед баррикадами и перед толпой "разъяренных людей, вооруженных пиками, саблями и ружьями", отряд и разгневался и "немного смутился": положение его "становилось трудным и опасным". По признанию Коста, возвращение отнятых было у инсургентов пушек тоже произошло вовсе не "по доброй воле" военного начальства, а просто под влиянием естественного в их положении опасения грозных последствий: "Депутат, который нас сопровождал, полагал, что их (инсургентов) успокоит, если им отдать пушки" .
Все это существенно дополняет и исправляет изложение генерала
Кильмена. Задержка перед второй баррикадой была долгая и опасная. Но, миновав, наконец, это препятствие, отряд вскоре наткнулся на новое: третья баррикада заграждала выход из предместья. Крики и угрозы защитников этой баррикады снова остановили Кильмена. Правда, теперь его положение было значительно выгоднее чем раньше, когда ему приходилось с трудом продвигаться по узким улицам предместья: теперь ему стоило только прорваться через последнюю баррикаду . Кильмен направил на баррикаду два орудия, но до стрельбы дело не дошло: помогли убеждения комиссаров и "добрых граждан, замешавшихся в толпе", и отряд был пропущен без борьбы. Выйдя из предместья, Кильмен был спасен, тем более, что он тут же соединился с генералом Моншуази, который привел подкрепление в 300 человек. При этом вспомогательном отряде находился Фрерон, который тотчас же отправился в Комитет общественного опасения с целью ускорить прибытие главных сил и замышляемый общий поход на предместье для разоружения инсургентов. Почти одновременно с Моншуази подошел и другой отряд с кавалерией и пехотой.
Соединенная воинская сила, составившаяся из указанных трех отрядов, расположилась недалеко от входа в предместье. На новую самостоятельную атаку три генерала не решились и решили ждать прибытия главной массы войска. В это время женщины, выйдя из предместья, пробовали убедить солдат перейти на сторону инсургентов. Некоторые начальствующие лица были обеспокоены появлением этих "фурий гильотины", как выражается Кильмен. Но сам он, по его словам, был вполне уверен в лойяльности солдат. Повидимому, отогнать женщин силою или пытаться их арестовать было в данный момент небезопасно. Кильмен прибег поэтому к некоторой контрагитации и стал говорить с драгунами, на которых, по его наблюдениям, особенно старались воздействовать женщины. В своем рапорте он приводит речь одного из этих солдат, сказанную в ответ на увещевания начальства, и, конечно, хвалит этого солдата; насколько эта речь подлинная, остается навеки покрыто мраком, но генерал передает ее будто бы дословно и для большей живости даже в первом лице, совершенно в манере Геродота и Фукидида. Вот что сказал солдат: "Mon general, когда при королевском деспотизме нами хотели пользоваться, чтобы угнетать народ, нашим долгом как граждан было стать на сторону народа против деспотизма. Но сегодня - дело совсем другое: орда разбойников и убийц хочет возмутиться против верховной власти всего французского народа; эта верховная власть вручена Национальному Конвенту, который один является ее носителем; тот, кто возмущается против него, бунтует против всего французского народа. Мы находимся тут, чтобы с опасностью для жизни защищать народное представительство против якобинцев, разбойников и анархистов, и мы сделаем свое дело". "Вот язык драгун 3-го полка!" - восклицает генерал Кильмен, приведя этот небольшой политический спич, и прибавляет: "Другие линейные, войска произносили подобные же республиканские слова".
Ясно, конечно, что все это стилизовано в нужном духе и что все эти государственно-правовые тонкости (о Конвенте как носителе - depositaire - народного суверенитета), мало свойственные и по содержанию и по форме даже самому идеальному из всех мыслимых драгун, рассчитаны, главным образом, на дальнейшие агитационные цели: армия причиняла кое-какие заботы всякий раз, когда приходилось обращать ее штыки не "вправо", а "влево"; доклад же Кильмена был немедленно отпечатан на казенный счет.
Так или иначе - войска оставались на своем месте. Только к 4 часам пришел приказ примкнуть к войскам, двигавшимся на предместье под общим командованием генерала Мену.
К этому времени у генерала Мену оказалось под началом в общей сложности 25 тыс. человек (считая линейные войска и Национальную гвардию) . В своем кратком докладе Конвенту Обри говорит, что Мену двинулся на Антуанское предместье тремя колоннами. Генерал Кильмен говорит о пяти колоннах, направленных на предместье с пяти сторон с прямой целью его окружить и разоружить. При этом, однако, уже заранее имелось в виду вернуть потом оружие "очень большому числу истинных республиканцев, живущих в этом предместье". Части армии генерала Мену вступили в предместье с разных сторон. На этот раз вначале они не встретили сопротивления (если не считать, что вооруженный отряд инсургентов "пытался задержать колонну войск, наступавшую под ближайшим командованием Кильмена), ибо на этот раз перевес сил был столь явно на стороне генерала, что его угроза открыть огонь немедленно подействовала и его пропустили. Тем не менее, уже войдя в предместье, войска Кильмена стреляли в инсургентов, "возымевших дерзкое намерение разоружить несколько человек в авангарде". Вслед за этой стрельбой мюскадены бросились на инсургентов и прогнали их с позиции. Продвинувшись еще дальше в глубь предместья, Кильмен прочел толпе народа воззвание Конвента с требованием немедленной покорности, сдачи пушек и выдачи укрываемых лиц. Инсургенты нашли эти требования "суровыми" и медлили с ответом. "Я дал им знать, что если в предписанный срок они не подчинятся приказам Конвента, то предместье будет стерто в порошок (reduit en poudre), так что на другой день будут искать то место, где оно существовало".
Тем временем уже и все главные силы генерала Мену вступили в предместье. Инсургенты пытались вступить в переговоры с самим Мену, но тот повторил ультиматум Конвента. Инсургенты покорились. Пушки были выданы, баррикады заняты правительственными войсками. И все-таки масса вооруженных мужчин и женщин теснила войска, правда, не нападая на них. Кильмен отрядил сотню драгун, чтобы сдержать напор. По этому поводу он, кстати, снова считает нужным похвалить драгун, "которые высказывались так, что не оставляли сторонникам восстания никаких надежд". Очевидно, даже в этот последний момент, когда все было потеряно, инсургенты делали попытки поколебать солдат: и, судя по тому, с каким подчеркиванием говорит об этом Кильмен, можно допустить, что всякий раз неуспех подобных попыток являлся для начальства приятной неожиданностью.
Тотчас же было приступлено и к арестам и к разоружению жителей. К 10 час. вечера все "усмирение" было кончено, кроме, разумеется, разоружения, деятельно продолжавшегося еще много дней, и кроме арестов, которые тоже шли несколько дней и ночей подряд. Волоча за собой пушки, отнятые у секции Антуанского предместья, приветствуемые радостными криками высыпавшего на бульвары населения центральных секций, войска прошли ко дворцу Конвента и продефилировали мимо здания. Об этом вечернем триумфальном шествии войск по бульварам до Тюильри сообщает некоторые подробности и Коста: густая толпа встречала их с неистовым восторгом, женщины плакали и целовали им руки . К ночи палач города Парижа получил предписание находиться со следующего дня в распоряжении военной комиссии; только что созданной для суда над инсургентами.
Заседавший с утра Конвент до самого вечера не имел точных известий из предместья. Сведения, поступавшие в полицию из других кварталов в течение всего дня 4 прериаля вплоть до 7 - 8 часов вечера, были тоже весьма неопределенны. Очевидно, везде господствовало выжидательное настроение: все понимали, что дело решится в Антуанском предместье. Сборища, "очень многочисленные и очень шумные", как доносили агенты, происходили во всех парижских кварталах весь день. Раздавались резкие речи против Конвента. "Женщины как фурии возбуждали мужчин и кричали: "Нужно поддержать наших братьев из Антуанского предместья, нужно расправиться с [народными] представителями и не давать никакой пощады купцам и мюскаденам!" . Полицейским агентам все это казалось таким устрашающим, что им уже мерещилось "полное уничтожение и разрушение" всего существующего . Только между 7 и 8 часами вечера пронесся по городу и тотчас же подтвердился слух о том, что инсургенты изъявили покорность. Сразу все в городе изменилось. Сочувствовавшие инсургентам умолкли: малейшая неосторожность грозила гибелью. Теперь полиции оставалось только регистрировать громко и невозбранно раздававшиеся благонамеренные речи.
Впрочем, в течение всего этого дня (и особенно во вторую его половину) Конвент с каждым часом все более убеждался в своей близкой победе. Даже утром, когда открылось заседание, уже нельзя было узнать того собрания, которое так мягко, почти "сердечно" беседовало с гражданами и о гражданах Парижа 2 и отчасти 3 прериаля. Уже на рассвете, как мы видели, началось движение войск к Антуанскому предместью. Об утренней неудаче Кильмена еще не знали, но было ясно, что инсургенты переходят к защите.
Лапорт, выступивший от имени Комитета общественного спасения, сразу же заявил, что "дерзость бунтовщиков" (l'audace des factieux) заставит считать преступлением всякую слабость со стороны Конвента.
В этот критический момент, опять как в жерминале и в первые два дня прериаля, успехи внешней политики подняли и подкрепили дух и престиж термидорианского большинства.
4 прериаля, когда силы правительства плотно облегли Антуанское предместье и его обезоружение было лишь вопросом часов, типичнейший представитель буржуазии, Сийес, докладывал Конвенту о новой внешней победе - о победоносном мире с Голландией, фактически отдававшем материальные ресурсы Бельгии и отчасти Голландии в руки французов. Докладчик напомнил при этом, что Брюгге и Антверпен будут отныне успешно конкурировать с Лондоном . Это известие было встречено с ликованием.
В середине заседания явилась депутация от одной из секций Антуанского предместья (Quinz vingts), но она не была допущена председателем. "Никаких сделок с изменниками!" - неслись с трибун крики публики. Бурдон (de l'Oise) крикнул, что Конвент выслушает "этих презренных" лишь тогда, когда они станут на колени перед законом. Он предложил даже арестовать петиционеров, но они были оставлены на свободе. Конвент подтвердил свою волю: "сегодня же", 4 прериаля, Антуанское предместье будет подвергнуто бомбардировке, если не выдаст укрывающихся там людей и если все три его секции не сдадут пушек.
Собственно говоря, с средины дня Конвент был уже уверен в своей победе, и именно поэтому тон его резко изменился. С каждым часом приходили известия, все больше повышавшие настроение. "Сегодня - последняя борьба между преступлением и добродетелью!" - восклицал Дюмон, сообщая собранию, что вооруженные секции ждут приказа о выступлении против инсургентов.
Неудача первой, утренней экспедиции Кильмена могла, конечно, несколько охладить настроение, обнаружив, что мятежное предместье как будто собирается принять бой. Но после этой неприятной для Конвента и тревожной заминки тем больше радостного волнения вызвала пришедшая в начале вечера первая весть о "победе".
В 8 часов вечера председатель огласил первое официальное донесение с места военных операций вокруг Антуанского предместья. Сообщалось, что одна из трех секций уже сдала пушки, что две остальные, несомненно, последуют ее примеру; что уже взято под стражу много лиц, в том числе перешедшие на сторону восстания пешие и конные жандармы. Трибуны, где сидела публика из центральных секций, приветствовали это известие. Тотчас же было решено предать суду военной комиссии всех, взятых с оружием в руках. Спустя некоторое время на улице послышались барабанный бой и звуки трубы: это возвращались первые отряды, освободившиеся после полной капитуляции Антуанского предместья. Через минуту при громе рукоплесканий на трибуне показался член Комитета безопасности Оги. Он сообщил о полной победе правительства, о разоружении предместья и о ликовании на бульварах при известии о торжестве Конвента.
С не меньшим жаром аплодировал Конвент и характерным словам Дульсе, который выступил тотчас же после Оги и заявил, что победа, одержанная войсками в Антуанском предместье, не менее важна чем победа над внешним врагом при Флерюсе (т. е. самая крупная победа, какую до того времени одержала Франция в войне против европейской коалиции). 9 термидора и 12 жерминаля получили свое завершение - такова была мысль идейного вождя термидорианцев Фрерона. Речь его, впрочем, вызвала ропот неудовольствия, так как ему пришлось сообщить, что властям так и не удалось найти "убийцу Феро", отбитого накануне толпою .
Известие об этой неудаче еще больше возбудило ярость Конвента. "Бейте скорее, бейте сильнее: вспомните о занесенных над вами кинжалах, о пулях, метивших в вашего председателя. Скамьи, где вы сидите, еще хранят следы сабельных ударов, кровь убитого Феро еще видна на лестнице и на трибуне!" - так разжигал собрание Грегуар. "Война на смерть кровопийцам!", - восклицал Андре Дюмон уже перед самым концом заседания. Жажда мести окончательно овладела собранием. Конечно, тот, кого решено было принять за убийцу Феро, мог считать себя безнадежно погибшим именно потому, что установить и разыскать настоящего убийцу было невозможно.
Осужденный на смерть 3 прериаля уголовным трибуналом (военная комиссия, как сказано, была учреждена лишь на другой день), слесарь Тинель действительно укрывался в Антуанском предместье и вечером 4 прериаля был схвачен при ликвидации восстания.
Он обвинялся в том, что участвовал в убийстве Феро и носил на пике его отрезанную голову. Казалось, теперь, после вторичного ареста, оставалось только снова отправить осужденного на гильотину. Но тут подвернулась досадная деталь: кажется, этот "вновь" арестованный человек - вовсе не Тинель, а какой-то Жег. Впрочем, это не важно: "если и не Тинель", то, очевидно, один из его сообщников. Главное, чтобы он не избег казни .
При капитуляции предместья, как сказано выше, было задержано довольно много жандармов, присоединившихся к инсургентам в предшествовавшие дни. Их казнь, разумеется, тоже была предрешена. И сами они и все, что при них было найдено и что могло послужить против них уликой, было немедленно передано в распоряжение учрежденной в тот же день военной комиссии. Но главным результатом 4 прериаля и, разумеется, самым существенным для всей последующей истории революции было разоружение в ближайшие же дни Антуанского предместья. Арестовывали, конечно, направо и налево, но все не тех, кого Конвент больше всего хотел схватить.
Можно было с горделивым торжеством оповещать армию и кого угодно о захвате главарей восстания и т. д., но сами правительственные комитеты отлично знали, что никаких главарей они в предместье не нашли и что самым ценным трофеем оставался все тот же отбитый накануне у стражи и в конце концов вновь арестованный Тинель, который к тому же не Тинель, а Жег, но все равно должен быть казнен. Комитет общественной безопасности был недоволен и настойчиво требовал от подчиненных ему органов немедленного ареста "главных создателей мятежа", обнаружения "всех нитей" и "всех агентов" заговора, которые, мол, непременно должны быть найдены в Антуанском предместье . Но найти никого не удавалось.
О репрессиях речь пойдет в следующих главах. Заканчивая эту главу, я хотел бы подчеркнуть то огромное значение в истории французской революции, которое придавали дню 4 прериаля современники.
Отметим прежде всего, что сам Конвент всегда считал днем своей победы не 1, а именно 4 прериаля, что и выразил весьма недвусмысленно, спустя два месяца, в особом воззвании к французскому народу от 1 термидора III года, где он упоминает три знаменательных даты: 9 термидора, 12 жерминаля и 4 прериаля .
Комитет безопасности, стоявший в центре правительственной
борьбы против прериальского восстания, говорит о дне 4 прериаля, что именно этот день "чуть не погубил республику". Это было сказано вечером 4 прериаля, уже после победы . С этой точки зрения спасение пришло только к ночи этого дня, когда Антуанское предместье увидело безвыходность своего положения и капитулировало.
Для правительственных комитетов не было сомнения, во-первых, в том, что 4 прериаля был выигран бой "собственности против разбоя", т. е. имущих против неимущих, а во-вторых, что нужно немедленно "организовать победу", т. е. приступить к беспощадной репрессии. В докладе Шенье, говорившего от имени соединенных правительственных комитетов, эти две мысли вполне реальны и конкретны, все остальное - литература и декламация .
Такое же, свойственное современникам, понимание относительной важности событий сказывается часто в провинциальных адресах, составлявшихся в прериале. Мы читаем, например, в одном из таких адресов, что навеки памятным днем истинной победы является день 4 прериаля, когда все головы "гидры" восстания "разом скатились в прах" под дружным напором "честности, храбрости, знания и трудолюбия"; так характеризуется победа буржуазных секций над мятежным рабочим предместьем . То обстоятельство, что эта победа приурочивается именно не к 1, а к 4 прериаля, совершенно согласуется, конечно, с внутренним смыслом всех прериальских событий. Ту же ноту мы слышим и в неофициальных отзывах современников и участников и в воспоминаниях, предназначенных для потомства.
Мюскадены вроде Коста с убеждением твердили, что республика была основана 4 прериаля, потому что именно этот день призван был примирить с республиканской формой правления "миллионы французов", в глазах которых "в течение двух лет" вожди партий были "султанами", а предместья играли роль "янычар". Главное же заключается в том, что 4 прериаля "убило якобинский дух", который до той поры продолжал жить в народе, хотя народ и кричал: "Долой якобинцев!". Смысл этих восторженных строк тот, что "миллионы" собственников столицы и провинции 4 прериаля удостоверились, что республиканское правительство хочет и может защитить их интересы от плебейских предместий столицы.
Еще яснее выражает ту же мысль другой свидетель событий, "Фен, подводя итог политическому значению 4 прериаля: "Таким образом, парижская чернь (la populace de Paris) сложила оружие, которое дало ей ее торжество 6 октября 1789 г., 10 августа 1792 г. и 31 мая 1793 г. и которое еще накануне все бы ей подчинило, если бы того захотел какой-нибудь человек с головой. Последствия этого разоружения важны. Это революция, которая вырвала силу оружия у пролетариата и передала ее богатым кварталам" .
В этих строках все характерно: жаргон автора ("чернь"), указание на огромное значение дня 4 прериаля в глазах свидетеля событий, сопоставляющего эту дату со значительнейшими моментами революции (вроде падения монархии или изгнания жирондистов) и, наконец, противопоставление пролетариев богатым.
Подобные же мысли мы находим и у представителей побежденного монтаньярского лагеря, но, разумеется, настроение у них было другое. По отзыву монтаньяра Бодо, одни считают 9 термидора моментом упадка республики, т. е. моментом перелома, после которого она уже пошла к своей гибели; другие - прериаль, гибель Ромма, Субрани и их товарищей. Бодо примыкает ко второму мнению .
Другой монтаньяр, тоже до конца дней сохранивший верность своим убеждениям, Левассер, называет прериаль "последним усилием агонии (dernier effort de l'agonie) республиканцев 1793 года". По его мнению, после прериальских дней борьба идет только "между роялизмом и термидорианцами", последние "патриоты" исчезают со сцены . Таким образом, с его точки зрения, прериаль - не только большое поражение (un grand revers), но, как показали последствия, - поражение непоправимое, бедственное для судеб революции и республики. Левассер до конца своих дней считал, что с того момента, как у восставшего предместья 4 прериаля было отнято оружие, и вплоть до июльской революции 1830 г. "народ, казалось, подал в отставку", все события совершались без его участия и даже без всякого проявления интереса с его стороны . Разумеется, история никак не может повторить этой оценки современников. В истории великой буржуазной революции поворотным пунктом было 9 термидора, прериальские события и их исход были предрешены 9 термидора, они были его прямым, логическим последствием. Но, подходя с этой критической оценкой прериальских дней, отводя им по необходимости более скромное место в истории революции, чем это казалось Бодо или Левассеру, мы обязаны все же считаться с этими показаниями, которые подкрепляются суждениями заграничных наблюдателей. Внимательные английские наблюдатели верно и тонко уловили настроения прериальских победителей и побежденных. По их мнению, разоруженные рабочие Антуанского предместья стали смотреть на себя "как на завоеванный народ", который отныне должен подчиниться лучше организованному и "более осторожному" врагу. Вообще же, по мнению этих английских наблюдателей, прериальские дни ознаменовали победу "среднего класса населения" (midding sort of people) над "низшими" (lowest) его слоями .
Европа внимательно следила за прериальскими событиями, и 1 прериаля дипломатические представители присутствовали на заседании Конвента. Спустя две недели, 14 прериаля, в заседании, посвященном памяти убитого Феро, Луве, обращаясь к ложе иностранных представителей, заявил, что отныне Франция установит свободу, законность и согласие внутри страны, равно как и умеренность при всех триумфах своей внешней политики, все это он просил передать иностранным правительствам: "Скажите [это] и прибавьте, что все эти счастливые перемены будут плодами одной только победы, самой трудной, если не самой славной, - победы, одержанной над анархией 4 прериаля" . Отметим, что речь эта, по приказу Конвента, была переведена, отпечатана и распространена на испанском, итальянском, немецком, голландском и шведском языках.
Говоря о прериальских событиях, английские наблюдатели касались той серьезной опасности, которой подвергался Конвент, отмечая при этом, что конфликт не разрешался ни в ту, ни в другую сторону в течение нескольких дней. Едва ли только правы англичане-наблюдатели, предполагая, будто сам Конвент узнал о размерах опасности лишь тогда, когда она миновала . Мы знаем, наоборот, что только вечером 1 прериаля, под непосредственным впечатлением разгона занявшей здание толпы, Конвент проявил некоторый преждевременный оптимизм. Но 2 и 3 прериаля он не переставал сознавать грозную опасность своего положения. Даже 4 прериаля, когда шансы на победу очень возросли, в Конвенте проявляется скорее ярая решимость использовать все средства и дать окончательный бой чем уверенность в победе. У нас есть данные, свидетельствующие, что члены Конвента, стоявшие в центре событий, до самого вечера 4 прериаля, до самой капитуляции Антуанского предместья, вовсе не спешили торжествовать победу.
Термидорианец Ровер в течение всего дня 4 прериаля не только сильно тревожился за участь Конвента, но не считал невозможным даже дальнейшее распространение парижского восстания на департаменты, особенно на южные. О тулонских событиях он тогда не мог еще быть вполне осведомлен, но знал о существующем на юге сильном брожении. В самый день 4 прериаля он сообщал своему корреспонденту лишь о том, что "внушительная сила занята обузданием предместий, главным образом Антуанского, где находится очаг мятежа. Будет сделана попытка их разоружить, если возможно" . Так говорил один из членов Комитета общественного спасения за несколько часов до развязки.
Вечером 4 прериаля вся тревога сразу рассеялась. Полная победа правительства была налицо. Оставалось расправиться с обезоруженным врагом. Париж был переполнен войсками. Тюильрийский дворец, где заседал Конвент, был окружен настоящим военным лагерем, где в палатках расположились 3 тысячи человек кавалерии. Патрули объезжали город; не только полиция, но и частные лица хватали и арестовывали всех, кто им казался подозрительным. Народ безмолвствует, с удовлетворением доносят полицейские агенты: "Арест и заключение в тюрьму террористов и других подозрительных лиц происходит без затруднений: мужчины глядят, женщины молчат" . Правда, иногда эти внезапно замолчавшие женщины напоминают о себе, власти узнают, например, о таких бытовых явлениях: "Одна женщина, не имея возможности дать хлеба своим детям, бросилась в колодезь" , - но эти детали ничуть не нарушают общей картины. Среди гробового молчания, запуганности и покорности можно было смело приступить к кровавой расправе и люто отомстить за пережитый страх.