Кащей_Бессмертный
08-11-2009 19:09:57
В феврале в Дмитрове под Москвой умер старик Кропоткин. Я не хотел встречаться с ним, опасаясь тягостных разговоров; он по-прежнему считал, что большевики получали деньги от Германии и т. п. Узнав, что он жил без света и отопления, когда работал над «Этикой» и отдыхал, немного играя на фортепьяно, мы с друзьями послали ему роскошный ящик свечей. Мне были известны его письма Ленину об огосударствлении книжного дела, о нетерпимости. Если они когда-нибудь будут опубликованы, все увидят, с какой ясностью Кропоткин раскрывал опасность манипулирования сознанием. Я отправился в Москву, чтобы присутствовать на его похоронах, это были волнующие дни эпохи великого холода и голода; я оставался единственным членом партии, которого анархисты принимали как товарища. Вокруг тела великого старца, выставленного в Колонном зале Дома Союзов, вопреки доброжелательной тактичности Каменева множилось число инцидентов. Тень ЧК была повсюду, но плотная взволнованная толпа все прибывала, похороны становились многозначительной манифестацией. Каменев пообещал освободить на один день всех заключенных анархистов; таким образом, Аарон Барон и Ярчук смогли нести почетный караул у бренных останков. Застывшая голова, высокий открытый лоб, тонкий нос, снежно-белая борода — Кропоткин был похож на уснувшего волхва, а между тем гневные голоса вокруг шептали, что ЧК нарушает обещание Каменева, что в тюрьмах решили объявить голодовку, что такие-то и такие-то только что арестованы, что расстрелы на Украине продолжаются… Трудные переговоры о праве поднять черное знамя или произнести речь распространяли в толпе какое-то исступление. Длинный кортеж в оцеплении взявшихся за руки студентов направился на Новодевичье кладбище с дружным пением и под черными знаменами, надписи на которых обличали тиранию. Могила была вырыта под серебристой березой, освещенной прозрачным зимним солнцем. Делегат большевистского ЦК Мостовенко и представитель Исполкома Коминтерна Альфред Росмер выступили в примирительном духе. Изможденный, бородатый Аарон Барон, арестованный на Украине, которому предстояло вечером вернуться в тюрьму и сгинуть там навсегда, высказал решительный протест против нового деспотизма, подвальных палачей, дискредитации социализма, правительственного насилия, растоптавшего революцию. Неустрашимый и пылкий, он, казалось, сеял новые бури.
Правительство создало музей Кропоткина, присвоило его имя нескольким школам, пообещало опубликовать его труды… (10 февраля 1921 г.) Прошло 18 дней. В ночь с 28 на 29 февраля* меня разбудил телефонный звонок из соседнего номера «Астории». Дрожащий голос произнес: «Кронштадт во власти белых. Мы все мобилизованы». Тот, кто сообщил мне эту грозную новость — грозную, ибо она означала неминуемое падение Петрограда — был шурин Зиновьева Илья Ионов.
— Какие белые? Откуда? Это невероятно!
— Генерал Козловский…
—А наши матросы? Совет? ЧК? Рабочие «Арсенала»?
— Я ничего больше не знаю.
Зиновьев был на совещании Реввоенсовета. Я побежал в партком II района. Там меня встретили мрачные лица. «Непостижимо, но это так…» «Хорошо, — сказал я, — нужно немедленно мобилизовать всех!» Мне уклончиво ответили, что так и будет сделано, но ждут указаний петроградского горкома. Остаток ночи я с несколькими товарищами провел в изучении карты Финского залива. Стало известно, что в предместьях к тому же поднимается волна забастовок. Впереди белые, позади голод и стачки! Выйдя на заре, я увидел старушку из обслуживающего персонала гостиницы, крадучись уходящую с узелками в руках.
— Куда ты в такую рань, бабушка?
— В городе пахнет бедой. Погубят вас всех, бедные вы мои, все разграбят-переграбят. Вот уношу свое добро.
Листовки, расклеенные на стенах еще пустынных улиц, извещали, что в результате заговора и измены контрреволюционный генерал Козловский захватил Кронштадт, и призывали пролетариат к оружию. Но по пути в райком я встретил товарищей, вооруженных маузерами, которые сообщили, что все это — мерзкая ложь, что восстали матросы, произошел мятеж на флоте
* Ошибка Сержа: 1921 г. не был високосным. Вероятно, речь идет о ночи со 2 на 3 марта 1921 г.
под руководством совета. От этого было не легче, напротив. Самым худшим являлось то, что официальная ложь парализовала нас. Еще никогда наша партия так не лгала нам. «Это необходимо, — говорили некоторые, все-таки ошеломленные, — для населения»… Забастовка стала почти всеобщей. Не было известно, выйдут ли на линии трамваи.
В тот же день мы с друзьями из франкоязычной коммунистической группы (помню, присутствовали Марсель Боди и Жорж Эльфер) решили не брать в руки оружие и не сражаться ни против голодных бастующих, ни против моряков, терпение которых лопнуло. На заснеженной улице Васильевского Острова я видел, как толпа, преимущественно женская, медленно смешивалась с отрядами курсантов, посланных очистить подходы к заводам. Спокойные и печальные люди рассказывали солдатам о своей нищете, называли их братьями, просили о помощи. Курсанты доставали из карманов хлеб и раздавали его. Организацию всеобщей забастовки приписывали меньшевикам и левым эсерам.
Из листовок, распространенных в предместьях, стали известны требования Кронштадтского совета. Это была программа обновления революции. Она сводилась к следующему: перевыборы в советы на основе тайного голосования; свобода слова и печати для всех революционных партий и групп; свобода профсоюзов; освобождение политзаключенных революционеров; свертывание официальной пропаганды; прекращение реквизиций в деревне; свобода кустарям; немедленное упразднение заградительных отрядов, препятствовавших самообеспечению населения продовольствием. Совет, кронштадтский гарнизон и экипажи 1-й и 2-й эскадр восстали, чтобы воплотить в жизнь эту программу.
Постепенно, час за часом, правда проникала через дымовую завесу прессы, буквально сорвавшейся с цепи в своей разнузданной лжи. И это была наша пресса, пресса нашей революции, первая в мире социалистическая, то есть неподкупная и беспристрастная! Прежде она использовала определенную демагогию, впрочем, пламенно искреннюю, и насилие по отношению к противникам. Это мог быть честный бой, во всяком случае, понятный. Теперь она лгала систематически. «Ленинградская правда» сообщила, что с наркомвоенмором Кузьминым*, оказавшимся в плену в Кронштадте, грубо обращаются, что он едва избежал казни, приказ о которой контрреволюционеры отдали письменно. Я знал Кузьмина, профессионала, энергичного и трудолюбивого солдата, запыленного с ног до головы, от униформы до морщинистого лица. Он «бежал» из Кронштадта и вернулся в Смольный. «Я едва не поверил, — сказал я ему, — что вас хотели расстрелять. Вы действительно видели приказ?» Он смутился: «Ох! Всегда немного преувеличивают, была бумажка с угрозами»… Короче, ему пришлось жарко, не более того. Но в то время как восставший Кронштадт не пролил ни капли крови, арестовал лишь нескольких коммунистических функционеров, с которыми обращались осторожно (подавляющее большинство коммунистов, несколько сотен, присоединились к выступлению, что само по себе показывало неустойчивость партийных низов), сочинялись вымыслы о несостоявшихся казнях.
Роковую роль в этой драме сыграли слухи. Официальная пресса скрывала все безуспешные и бездарные действия режима, деятельность ЧК была покрыта полным мраком, каждую минуту рождались катастрофические известия. После петроградских забастовок в Кронштадте распространился слух о массовых арестах бастующих и вводе войск на заводы. В целом это было не так, хотя ЧК, без сомнения, по своему обыкновению производила бессмысленные и большей частью кратковременные аресты. Почти каждый день я видел секретаря петроградского комитета Сергея Зорина, знал, насколько встревожили его эти волнения, насколько тверда была его решимость не проводить репрессий в рабочей среде — в этих обстоятельствах единственным эффективным оружием он считал агитацию: для подкрепления он выбивал вагоны продовольствия. Он
* Н.Н. Кузьмин был не наркомвоенмором, а политкомиссаром Балтийского флота.
рассказал мне, как однажды попал в квартал, где правым эсерам удалось спровоцировать выкрики: «Да здравствует Учредительное Собрание!» (смысл был ясен — «Долой большевизм!»). «Я объявил, — смеялся Зорин, — о подходе нескольких вагонов с продуктами, и в мгновение ока ситуация переменилась». Во всяком случае, неповинение Кронштадта началось порывом солидарности с забастовками в Петрограде и благодаря слухам о репрессиях, в большинстве ложным.
Основными виновниками мятежа, вызвавшими его своей грубостью и неловкостью, были Калинин и Кузьмин. Принятый кронштадтским гарнизоном с музыкой и приветственными криками, председатель ВЦИК Калинин, выслушав требования матросов, назвал их негодяями, эгоистами, изменниками и пригрозил им беспощадной карой. Кузьмин воскликнул, что недисциплинированность и предательство будут сокрушены железной рукой диктатуры пролетариата. Их со свистом изгнали; разрыв стал окончательным. Вероятно, именно Калинин по возвращении в Петроград придумал «белого генерала Козловского». Таким образом, в самом начале конфликта, когда его легко можно было погасить, большевистские руководители захотели действовать лишь силовыми методами. И после этого нам стало известно, что все делегаты, посланные Кронштадтом к Совету и народу Петрограда сообщить им суть разногласий, оказались в тюрьмах ЧК.
Мысль о посредничестве родилась во время разговоров, которые я вел каждый вечер с недавно прибывшими американскими анархистами Эммой Гольдман, Александром Беркманом и молодым секретарем Союза русских рабочих США Перкусом. Я сказал об этом некоторым товарищам по партии. Они ответили: «Это бесполезно. Все мы, и ты в том числе, связаны партийной дисциплиной». Я возмутился: «Можно выйти из партии!» Они холодно и уныло возразили: «Большевик не покидает партию. И куда ты денешься? Мы все-таки одни». Группа анархистов-посредников собралась у моего тестя Александра Русакова. Я не присутствовал на собрании, так как было решено, что посредническая инициатива будет исходить только от анархистов в силу влияния, которым они пользовались в кронштадтском Совете, и что только американские анархисты будут нести за это ответственность перед советским правительством. Очень хорошо принятые Зиновьевым Эмма Гольдман и Александр Беркман могли авторитетно выступать от имени все еще важной составляющей международного пролетариата. Их посредническая миссия полностью провалилась. В утешение Зиновьев предложил им всяческое содействие для поездки в спецвагоне по всей России: «Вы увидите и поймете…» Большинство русских «посредников» были арестованы, за исключением меня. Этой снисходительностью я обязан симпатиям Зиновьева, Зорина и некоторых других, а также своему положению активиста французского рабочего движения.
С большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья-коммунисты в конечном счете стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию народной демократии. «Третья революция!» — говорили некоторые анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна была полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия. Другие партии были очень малочисленны, с более чем сомнительными возможностями. Очевидно, они могли восстановиться за несколько недель, но лишь за счет тысяч озлобленных, недовольных, ожесточившихся, а не энтузиастов молодой революции, как в 1917-м. Советской демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь голодные и отчаявшиеся массы.
Обывательская контрреволюция перетолковывала требование свободно избранных советов в лозунг «советы без коммунистов». Если бы большевистская диктатура пала, последовал бы незамедлительный хаос, а в нем крестьянские выплески, резня коммунистов, возвращение эмигрантов и, наконец, снова диктатура, антипролетарская в силу обстоятельств. Депеши из Стокгольма и Таллина подтверждали, что эмигранты обдумывали именно такие перспективы. Между прочим, эти депеши укрепляли решимость руководства быстрее, любой ценой покончить с Кронштадтом. Это были не отвлеченные рассуждения. Нам было известно только в европейской части России порядка пятидесяти очагов крестьянских восстаний. К югу от Москвы, в районе Тамбова, учитель Антонов, правый эсер, провозгласивший упразднение советского режима и восстановление власти Учредительного собрания, располагал прекрасно организованной армией из нескольких десятков тысяч крестьян. Он вел переговоры с белыми. (Тухачевский подавил эту Вандею к середине 1921 г.) В таких условиях партия должна была отступить, признать экономический режим нетерпимым, но сохранить власть. «Вопреки всем ошибкам и злоупотреблениям, — писал я, — большевистская партия в данный момент представляет собой большую организованную, разумную и надежную силу, которой, несмотря ни на что, следует доверять. У революции нет иной основы, и она она не поддается более глубокому обновлению».
Политбюро решило начать переговоры с Кронштадтом, затем предъявить ему ультиматум и в качестве последнего довода штурмовать крепость и броненосцы, вмерзшие в лед. На самом деле переговоров не было. Обнародованный ультиматум, за подписями Ленина и Троцкого, был составлен в оскорбительных выражениях: «Сдавайтесь или вас перестреляют как кроликов». Троцкий не приехал в Петроград* и лишь выступил на Политбюро.
* В действительности Троцкий прибыл в Петроград на один день 5 марта 1921 г. В подписанном им вмесие с Каменевым, Тухаечвским и Лебедевым «Обращении РВС и командования Красной Армии к гарнизону и населению Кронштадта и мятежных фронтов» не было слов, приводимых автором.
Одновременно с анархистами сразу же после общей победы, в конце осени или начале зимы ЧК объявила вне закона и социал-демократов — меньшевиков, с ошеломляющим простодушием официально обвиненных в том, что они «вступив в сговор с врагами, организовывали саботаж на железных дорогах», и в других нелепостях, свойственных этому одиозному жанру. Руководители сами краснели, пожимали плечами: «Чекистский бред!», но ничего не исправили и ограничились обещанием, что арестов не будет и все уладится. Вожди меньшевизма Федор Дан и Абрамович были арестованы в Петрограде. ЧК, которой в то время руководил, если мне не изменяет память, Семенов, маленький рыжий рабочий, упрямый, малограмотный человек, хотела их расстрелять как организаторов всеобщей забастовки, что, вероятно, не вполне соответствовало действительности, забастовка была на три четверти спонтанной. Незадолго до того у меня с Семеновым произошел конфликт из-за двух студенток, брошенных в ледяные камеры. Я обратился к Горькому, который как раз осаждал Ленина просьбами спасти меньшевистских вождей. Когда дело дошло до Ленина, их, конечно, освободили, но несколько ночей мы за них беспокоились.
В начале марта Красная армия пошла по льду на штурм Кронштадта. Артиллерия кораблей и фортов открыла огонь по атакующим, обряженным в белые саваны. Огромные льдины переворачивались, отправляя в черную пучину свой человеческий груз. Начало самого худшего братоубийства.
Тем временем собравшийся в Москве X Съезд партии по предложению Ленина отменил режим реквизиций, те есть «военный коммунизм», и провозгласил «новую экономическую политику»; все экономические требования Кронштадта были удовлетворены! Таким образом съезд посрамил оппозицию. Рабочая оппозиция была расценена как «анархо-синдикалистский уклон, несовместимый с членством в партии», хотя она не имела абсолютно ничего общего с анархизмом. Съезд мобилизовал своих делегатов — в том числе многих представителей оппозиции — на борьбу с Кронштадтом! Крайне левый бывший кронштадтский матрос Дыбенко и лидер группы «демократического централизма» писатель и солдат Бубнов отправились на лед сражаться против повстанцев, правоту которых в глубине души признавали. Тухачевский готовил финальный приступ. В эти черные дни Ленин сказал одному из моих друзей буквально следующее: «Это Термидор. Но мы не дадим себя гильотинировать. Мы совершим Термидор сами!»
Ораниенбаумский инцидент остался малоизвестным, но он поставил Кронштадт на волосок от победы, о чем революционные матросы и не чаяли думать. Знаю это со слов очевидцев. Секретарь петроградского комитета Сергей Зорин, высокий белокурый викинг, заметил, что один из пехотных командиров без ясных обоснований проводит перегруппировку на позициях. Через два дня появилась уверенность в существовании заговора. Целый полк, готовый перейти на сторону Кронштадта, собирался повернуть против нас и призвать армию к восстанию. Зорин вовремя укрепил его надежными людьми, велел удвоить караулы, арестовал командира полка. Тот, бывший офицер императорской армии, высказался с резкой прямотой: «Долгие годы я ждал этого часа. Я ненавижу вас, палачи России. Моя карта бита, жизнь для меня больше ничего не значит». Он был расстрелян вместе со многими другими. Это был полк, отозванный с польского фронта.
Нужно было покончить с этим до половодья. Финальный приступ, начатый Тухачевским 17 марта, завершился впечатляющей победой на льду. Не имея хороших офицеров, кронштадтские матросы не сумели использовать артиллерию (среди них действительно оказался один бывший офицер по фамилии Козловский, но он не играл особой роли и не осуществлял командование). Часть мятежников добралась до Финляндии. Другие отчаянно защищали каждый форт и каждую улицу. Они падали под пулями с криками: «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует Коммунистический Интернационал!» Сотни пленных привели в Петроград, где еще многие месяцы ЧК бессмысленно, преступно расстреливала их маленькими группами. Побежденные были душой и телом преданы революции, выражали чаяния русского народа, нэп подтверждал их правоту. Их уничтожение происходило с ведома Дзержинского.
Вождей восставшего Кронштадта ранее никто не знал, они вышли из низов. Один из них, Петриченко, бежал в Финляндию. Другой, Перепелкин, оказался весте с моими друзьями, которых я навещал накануне, в домзаке на Шпалерной, через который прошло столько революционеров, в том числе Ленин и Троцкий. Прежде чем исчезнуть навсегда, Перепелкин передал нам свой рассказ о тех событиях.
Мрачный день 18 марта! Утренние газеты вышли с шапками в честь пролетарской годовщины Парижской Коммуны. А пушка, стреляющая по Кронштадту, заставляла глухо подрагивать стекла. В канцеляриях Смольного царило нехорошее замешательство. Все, кроме самых близких, избегали разговаривать друг с другом, и разговоры были горькими. Никогда широкие невские просторы не казались мне столь тусклыми и унылыми. Примечательное историческое совпадение — в тот же день, 18 марта, в Берлине потерпело поражение коммунистическое восстание.
Кронштадт открыл период растерянности и сомнений в партии. В Москве Панюшкин, большевик, выдвинувшийся в годы гражданской войны, демонстративно вышел из ВКП(б) и попытался создать «Советскую партию»*. Он открыл клуб в одном рабочем районе. Некоторое время его терпели, а затем арестовали. Товарищи приходили ко мне с просьбами походатайствовать о его жене и ребенке, которых выселили из комнаты; им пришлось ютиться в коридоре. Я не смог ничего сделать. Другой старый большевик, Мясников, участник восстания 1905 г. в верховьях Волги, лично знающий Ленина, потребовал свободы печати для
* Основанная В.Л. Панюшкиным организация называлась «Рабоче-крестьянская социалистическая партия».
всех, «от анархистов до монархистов». Вскоре он был сослан в Ереван, откуда перебрался в Турцию. Я встретил его в Париже двадцать лет спустя.
Слова «тоталитаризм» еще не существовало. Нечто неосознанное нами крепко опутывало нас. Я принадлежал к бессильному меньшинству, которое понимало это. Большая часть партийных руководителей и активистов, ревизуя свои взгляды на военный коммунизм, начинали оценивать его как экономический эксперимент, аналогичный централизованным режимам, созданным во время войны в Германии, Франции, Англии, тому, что называли «военным капитализмом». Они надеялись, что с установлением мира произойдет возвращение к некой советской демократии, о которой никто не имел ясного представления. Великие идеи 1917 года, позволившие большевистской партии увлечь крестьянские массы, армию, рабочий класс и марксистскую интеллигенцию, очевидно, умерли. Разве Ленин не предлагал тогда свободу печати, при которой каждая группировка, которую поддерживал десяток тысяч человек, могла издавать свой печатный орган за счет общества? (1917 г.). Он писал, что в рамках советов переход власти от одной партии к другой сможет происходить безболезненно. Его теория обещала государство, совершенно отличное от прежних буржуазных государств, «без чиновников и полиции, чуждых народу», в котором трудящиеся будут осуществлять управление непосредственно через свои выборные советы и самостоятельно поддерживать порядок благодаря системе милиции. Монополия на власть, ЧК, Красная Армия допускали существование такого вожделенного «Государства-Коммуны» только в виде теоретического мифа. Война, борьба с внутренней контрреволюцией, голод, породивший бюрократический распределительный аппарат, убили советскую демократию. Как может она возродиться? Когда? Партия верно ощущала, что малейший отказ от власти будет на руку реакции.
Серж В. От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера / Пер. с фр. Ю.В. Гусевой, В.А. Бабинцева. - М.: НПЦ "Праксис"; Оренбург: Оренбург. книга, 2001. С. 150-161
От издательства
Судьба автора этой книги по насыщенности событиями и неожиданными поворотами может поспорить с историями многих литературных героев. Анархистский агитатор в Париже, друг гильотинированных «экспроприаторов»; узник французской тюрьмы; влиятельный большевик, организующий штаб мировой революции в осаждённом Петрограде; агент Коминтерна, готовящий восстание в Германии; участник антисталинской оппозиции; еретик, преследуемый ГПУ, политический ссыльный в Оренбурге; эмигрант, вынужденный бежать в Мексику из Европы, раздираемой германским фашизмом и советским коммунизмом... Всё это -- Виктор Серж (Виктор Львович Кибальчич, 1890-1947). И он же – выдающийся франкоязычный писатель и поэт, чьё творчество ценили Ромен Роллан, Андре Жид, Джордж Оруэлл, автор семи опубликованных романов, публицист, политический мыслитель, историк, признанный в мире исследователь феномена советского тоталитаризма, работы которого переведены на множество языков и изучаются в университетах.
В России, как и в других странах бывшего СССР, имя Сержа пока ещё известно мало. На долгие годы оно было вычеркнуто из истории и литературы как имя «злостного антисоветчика». Возвращение Сержа к отечественному читателю началось лишь в 1989 г. публикацией в екатеринбургском журнале «Урал» его романа «Дело Тулаева» (спустя два года этот и другой роман Сержа, «Полночь века», вышли в Челябинске отдельной книгой). С тех пор на русском языке были опубликованы: одна его повесть («Урал», 1992, № 2), один рассказ («Звезда», 1994, №6) и одна теоретическая статья («Альтернативы», 1995, № 4), а также журнальный (несколько сокращённый) вариант книги «От революции к тоталитаризму. Воспоминания революционера» («Урал», 1997, № 3-12). Помимо этого, в 1994 г. в Москве была издана небольшим тиражом брошюра американского исследователя творчества и биографии Сержа Р. Гримана «Виктор Серж и русская революция».
С основными работами Сержа могли, таким образом, ознакомиться – благодаря усилиям екатеринбургского историка и переводчика В. А. Бабинцева - преимущественно читатели Уральского региона, того самого, где писатель отбывал ссылку в 1933-1936 годах. В столицах и других областях России они были по сей день доступны немногим. Внимание издателей, публицистов, критиков, историков, сосредоточившись на других замалчиваемых прежде авторах, в общем обходило Сержа стороной. Немаловажная причина тому, вероятно, в идейно-политической позиции писателя, которая не вписывается ни в одну из доминирующих в современной России идеологий: Серж не был либералом, консерватором, государственником, певцом «свободного рынка» или националистом — вступив подростком в бельгийскую молодёжную социалистическую организацию, он до конца своих дней, по его собственным словам, оставался «непоколебимым социалистом». Центральная тема его творчества — борьба за новое общество, свободное от всех видов угнетения и эксплуатации...
Об авторе:
Ви́ктор Льво́вич Киба́льчич, более изестный под псевдонимом Викто́р Серж (30 декабря 1890, Брюссель — 17 ноября 1947, Мехико) — русский революционер, деятель коммунистической партии и Коминтерна.
(Википедия)
Виктор-Серж (Кибальчич) -- известный коммунистический писатель и революционер, с 1923 г. примкнувший к левой оппозиции. В течение последних лет Виктор-Серж подвергался всяческим преследованиям и издевательствам со стороны сталинского аппарата. Он оставался непреклонен. В октябре 1932 года Виктор-Серж был арестован и просидев полгода в тюрьме, сослан ныне ГПУ в Казакстан.
(http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/BO/ ... 37203.html)
Правительство создало музей Кропоткина, присвоило его имя нескольким школам, пообещало опубликовать его труды… (10 февраля 1921 г.) Прошло 18 дней. В ночь с 28 на 29 февраля* меня разбудил телефонный звонок из соседнего номера «Астории». Дрожащий голос произнес: «Кронштадт во власти белых. Мы все мобилизованы». Тот, кто сообщил мне эту грозную новость — грозную, ибо она означала неминуемое падение Петрограда — был шурин Зиновьева Илья Ионов.
— Какие белые? Откуда? Это невероятно!
— Генерал Козловский…
—А наши матросы? Совет? ЧК? Рабочие «Арсенала»?
— Я ничего больше не знаю.
Зиновьев был на совещании Реввоенсовета. Я побежал в партком II района. Там меня встретили мрачные лица. «Непостижимо, но это так…» «Хорошо, — сказал я, — нужно немедленно мобилизовать всех!» Мне уклончиво ответили, что так и будет сделано, но ждут указаний петроградского горкома. Остаток ночи я с несколькими товарищами провел в изучении карты Финского залива. Стало известно, что в предместьях к тому же поднимается волна забастовок. Впереди белые, позади голод и стачки! Выйдя на заре, я увидел старушку из обслуживающего персонала гостиницы, крадучись уходящую с узелками в руках.
— Куда ты в такую рань, бабушка?
— В городе пахнет бедой. Погубят вас всех, бедные вы мои, все разграбят-переграбят. Вот уношу свое добро.
Листовки, расклеенные на стенах еще пустынных улиц, извещали, что в результате заговора и измены контрреволюционный генерал Козловский захватил Кронштадт, и призывали пролетариат к оружию. Но по пути в райком я встретил товарищей, вооруженных маузерами, которые сообщили, что все это — мерзкая ложь, что восстали матросы, произошел мятеж на флоте
* Ошибка Сержа: 1921 г. не был високосным. Вероятно, речь идет о ночи со 2 на 3 марта 1921 г.
под руководством совета. От этого было не легче, напротив. Самым худшим являлось то, что официальная ложь парализовала нас. Еще никогда наша партия так не лгала нам. «Это необходимо, — говорили некоторые, все-таки ошеломленные, — для населения»… Забастовка стала почти всеобщей. Не было известно, выйдут ли на линии трамваи.
В тот же день мы с друзьями из франкоязычной коммунистической группы (помню, присутствовали Марсель Боди и Жорж Эльфер) решили не брать в руки оружие и не сражаться ни против голодных бастующих, ни против моряков, терпение которых лопнуло. На заснеженной улице Васильевского Острова я видел, как толпа, преимущественно женская, медленно смешивалась с отрядами курсантов, посланных очистить подходы к заводам. Спокойные и печальные люди рассказывали солдатам о своей нищете, называли их братьями, просили о помощи. Курсанты доставали из карманов хлеб и раздавали его. Организацию всеобщей забастовки приписывали меньшевикам и левым эсерам.
Из листовок, распространенных в предместьях, стали известны требования Кронштадтского совета. Это была программа обновления революции. Она сводилась к следующему: перевыборы в советы на основе тайного голосования; свобода слова и печати для всех революционных партий и групп; свобода профсоюзов; освобождение политзаключенных революционеров; свертывание официальной пропаганды; прекращение реквизиций в деревне; свобода кустарям; немедленное упразднение заградительных отрядов, препятствовавших самообеспечению населения продовольствием. Совет, кронштадтский гарнизон и экипажи 1-й и 2-й эскадр восстали, чтобы воплотить в жизнь эту программу.
Постепенно, час за часом, правда проникала через дымовую завесу прессы, буквально сорвавшейся с цепи в своей разнузданной лжи. И это была наша пресса, пресса нашей революции, первая в мире социалистическая, то есть неподкупная и беспристрастная! Прежде она использовала определенную демагогию, впрочем, пламенно искреннюю, и насилие по отношению к противникам. Это мог быть честный бой, во всяком случае, понятный. Теперь она лгала систематически. «Ленинградская правда» сообщила, что с наркомвоенмором Кузьминым*, оказавшимся в плену в Кронштадте, грубо обращаются, что он едва избежал казни, приказ о которой контрреволюционеры отдали письменно. Я знал Кузьмина, профессионала, энергичного и трудолюбивого солдата, запыленного с ног до головы, от униформы до морщинистого лица. Он «бежал» из Кронштадта и вернулся в Смольный. «Я едва не поверил, — сказал я ему, — что вас хотели расстрелять. Вы действительно видели приказ?» Он смутился: «Ох! Всегда немного преувеличивают, была бумажка с угрозами»… Короче, ему пришлось жарко, не более того. Но в то время как восставший Кронштадт не пролил ни капли крови, арестовал лишь нескольких коммунистических функционеров, с которыми обращались осторожно (подавляющее большинство коммунистов, несколько сотен, присоединились к выступлению, что само по себе показывало неустойчивость партийных низов), сочинялись вымыслы о несостоявшихся казнях.
Роковую роль в этой драме сыграли слухи. Официальная пресса скрывала все безуспешные и бездарные действия режима, деятельность ЧК была покрыта полным мраком, каждую минуту рождались катастрофические известия. После петроградских забастовок в Кронштадте распространился слух о массовых арестах бастующих и вводе войск на заводы. В целом это было не так, хотя ЧК, без сомнения, по своему обыкновению производила бессмысленные и большей частью кратковременные аресты. Почти каждый день я видел секретаря петроградского комитета Сергея Зорина, знал, насколько встревожили его эти волнения, насколько тверда была его решимость не проводить репрессий в рабочей среде — в этих обстоятельствах единственным эффективным оружием он считал агитацию: для подкрепления он выбивал вагоны продовольствия. Он
* Н.Н. Кузьмин был не наркомвоенмором, а политкомиссаром Балтийского флота.
рассказал мне, как однажды попал в квартал, где правым эсерам удалось спровоцировать выкрики: «Да здравствует Учредительное Собрание!» (смысл был ясен — «Долой большевизм!»). «Я объявил, — смеялся Зорин, — о подходе нескольких вагонов с продуктами, и в мгновение ока ситуация переменилась». Во всяком случае, неповинение Кронштадта началось порывом солидарности с забастовками в Петрограде и благодаря слухам о репрессиях, в большинстве ложным.
Основными виновниками мятежа, вызвавшими его своей грубостью и неловкостью, были Калинин и Кузьмин. Принятый кронштадтским гарнизоном с музыкой и приветственными криками, председатель ВЦИК Калинин, выслушав требования матросов, назвал их негодяями, эгоистами, изменниками и пригрозил им беспощадной карой. Кузьмин воскликнул, что недисциплинированность и предательство будут сокрушены железной рукой диктатуры пролетариата. Их со свистом изгнали; разрыв стал окончательным. Вероятно, именно Калинин по возвращении в Петроград придумал «белого генерала Козловского». Таким образом, в самом начале конфликта, когда его легко можно было погасить, большевистские руководители захотели действовать лишь силовыми методами. И после этого нам стало известно, что все делегаты, посланные Кронштадтом к Совету и народу Петрограда сообщить им суть разногласий, оказались в тюрьмах ЧК.
Мысль о посредничестве родилась во время разговоров, которые я вел каждый вечер с недавно прибывшими американскими анархистами Эммой Гольдман, Александром Беркманом и молодым секретарем Союза русских рабочих США Перкусом. Я сказал об этом некоторым товарищам по партии. Они ответили: «Это бесполезно. Все мы, и ты в том числе, связаны партийной дисциплиной». Я возмутился: «Можно выйти из партии!» Они холодно и уныло возразили: «Большевик не покидает партию. И куда ты денешься? Мы все-таки одни». Группа анархистов-посредников собралась у моего тестя Александра Русакова. Я не присутствовал на собрании, так как было решено, что посредническая инициатива будет исходить только от анархистов в силу влияния, которым они пользовались в кронштадтском Совете, и что только американские анархисты будут нести за это ответственность перед советским правительством. Очень хорошо принятые Зиновьевым Эмма Гольдман и Александр Беркман могли авторитетно выступать от имени все еще важной составляющей международного пролетариата. Их посредническая миссия полностью провалилась. В утешение Зиновьев предложил им всяческое содействие для поездки в спецвагоне по всей России: «Вы увидите и поймете…» Большинство русских «посредников» были арестованы, за исключением меня. Этой снисходительностью я обязан симпатиям Зиновьева, Зорина и некоторых других, а также своему положению активиста французского рабочего движения.
С большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья-коммунисты в конечном счете стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию народной демократии. «Третья революция!» — говорили некоторые анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна была полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия. Другие партии были очень малочисленны, с более чем сомнительными возможностями. Очевидно, они могли восстановиться за несколько недель, но лишь за счет тысяч озлобленных, недовольных, ожесточившихся, а не энтузиастов молодой революции, как в 1917-м. Советской демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь голодные и отчаявшиеся массы.
Обывательская контрреволюция перетолковывала требование свободно избранных советов в лозунг «советы без коммунистов». Если бы большевистская диктатура пала, последовал бы незамедлительный хаос, а в нем крестьянские выплески, резня коммунистов, возвращение эмигрантов и, наконец, снова диктатура, антипролетарская в силу обстоятельств. Депеши из Стокгольма и Таллина подтверждали, что эмигранты обдумывали именно такие перспективы. Между прочим, эти депеши укрепляли решимость руководства быстрее, любой ценой покончить с Кронштадтом. Это были не отвлеченные рассуждения. Нам было известно только в европейской части России порядка пятидесяти очагов крестьянских восстаний. К югу от Москвы, в районе Тамбова, учитель Антонов, правый эсер, провозгласивший упразднение советского режима и восстановление власти Учредительного собрания, располагал прекрасно организованной армией из нескольких десятков тысяч крестьян. Он вел переговоры с белыми. (Тухачевский подавил эту Вандею к середине 1921 г.) В таких условиях партия должна была отступить, признать экономический режим нетерпимым, но сохранить власть. «Вопреки всем ошибкам и злоупотреблениям, — писал я, — большевистская партия в данный момент представляет собой большую организованную, разумную и надежную силу, которой, несмотря ни на что, следует доверять. У революции нет иной основы, и она она не поддается более глубокому обновлению».
Политбюро решило начать переговоры с Кронштадтом, затем предъявить ему ультиматум и в качестве последнего довода штурмовать крепость и броненосцы, вмерзшие в лед. На самом деле переговоров не было. Обнародованный ультиматум, за подписями Ленина и Троцкого, был составлен в оскорбительных выражениях: «Сдавайтесь или вас перестреляют как кроликов». Троцкий не приехал в Петроград* и лишь выступил на Политбюро.
* В действительности Троцкий прибыл в Петроград на один день 5 марта 1921 г. В подписанном им вмесие с Каменевым, Тухаечвским и Лебедевым «Обращении РВС и командования Красной Армии к гарнизону и населению Кронштадта и мятежных фронтов» не было слов, приводимых автором.
Одновременно с анархистами сразу же после общей победы, в конце осени или начале зимы ЧК объявила вне закона и социал-демократов — меньшевиков, с ошеломляющим простодушием официально обвиненных в том, что они «вступив в сговор с врагами, организовывали саботаж на железных дорогах», и в других нелепостях, свойственных этому одиозному жанру. Руководители сами краснели, пожимали плечами: «Чекистский бред!», но ничего не исправили и ограничились обещанием, что арестов не будет и все уладится. Вожди меньшевизма Федор Дан и Абрамович были арестованы в Петрограде. ЧК, которой в то время руководил, если мне не изменяет память, Семенов, маленький рыжий рабочий, упрямый, малограмотный человек, хотела их расстрелять как организаторов всеобщей забастовки, что, вероятно, не вполне соответствовало действительности, забастовка была на три четверти спонтанной. Незадолго до того у меня с Семеновым произошел конфликт из-за двух студенток, брошенных в ледяные камеры. Я обратился к Горькому, который как раз осаждал Ленина просьбами спасти меньшевистских вождей. Когда дело дошло до Ленина, их, конечно, освободили, но несколько ночей мы за них беспокоились.
В начале марта Красная армия пошла по льду на штурм Кронштадта. Артиллерия кораблей и фортов открыла огонь по атакующим, обряженным в белые саваны. Огромные льдины переворачивались, отправляя в черную пучину свой человеческий груз. Начало самого худшего братоубийства.
Тем временем собравшийся в Москве X Съезд партии по предложению Ленина отменил режим реквизиций, те есть «военный коммунизм», и провозгласил «новую экономическую политику»; все экономические требования Кронштадта были удовлетворены! Таким образом съезд посрамил оппозицию. Рабочая оппозиция была расценена как «анархо-синдикалистский уклон, несовместимый с членством в партии», хотя она не имела абсолютно ничего общего с анархизмом. Съезд мобилизовал своих делегатов — в том числе многих представителей оппозиции — на борьбу с Кронштадтом! Крайне левый бывший кронштадтский матрос Дыбенко и лидер группы «демократического централизма» писатель и солдат Бубнов отправились на лед сражаться против повстанцев, правоту которых в глубине души признавали. Тухачевский готовил финальный приступ. В эти черные дни Ленин сказал одному из моих друзей буквально следующее: «Это Термидор. Но мы не дадим себя гильотинировать. Мы совершим Термидор сами!»
Ораниенбаумский инцидент остался малоизвестным, но он поставил Кронштадт на волосок от победы, о чем революционные матросы и не чаяли думать. Знаю это со слов очевидцев. Секретарь петроградского комитета Сергей Зорин, высокий белокурый викинг, заметил, что один из пехотных командиров без ясных обоснований проводит перегруппировку на позициях. Через два дня появилась уверенность в существовании заговора. Целый полк, готовый перейти на сторону Кронштадта, собирался повернуть против нас и призвать армию к восстанию. Зорин вовремя укрепил его надежными людьми, велел удвоить караулы, арестовал командира полка. Тот, бывший офицер императорской армии, высказался с резкой прямотой: «Долгие годы я ждал этого часа. Я ненавижу вас, палачи России. Моя карта бита, жизнь для меня больше ничего не значит». Он был расстрелян вместе со многими другими. Это был полк, отозванный с польского фронта.
Нужно было покончить с этим до половодья. Финальный приступ, начатый Тухачевским 17 марта, завершился впечатляющей победой на льду. Не имея хороших офицеров, кронштадтские матросы не сумели использовать артиллерию (среди них действительно оказался один бывший офицер по фамилии Козловский, но он не играл особой роли и не осуществлял командование). Часть мятежников добралась до Финляндии. Другие отчаянно защищали каждый форт и каждую улицу. Они падали под пулями с криками: «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует Коммунистический Интернационал!» Сотни пленных привели в Петроград, где еще многие месяцы ЧК бессмысленно, преступно расстреливала их маленькими группами. Побежденные были душой и телом преданы революции, выражали чаяния русского народа, нэп подтверждал их правоту. Их уничтожение происходило с ведома Дзержинского.
Вождей восставшего Кронштадта ранее никто не знал, они вышли из низов. Один из них, Петриченко, бежал в Финляндию. Другой, Перепелкин, оказался весте с моими друзьями, которых я навещал накануне, в домзаке на Шпалерной, через который прошло столько революционеров, в том числе Ленин и Троцкий. Прежде чем исчезнуть навсегда, Перепелкин передал нам свой рассказ о тех событиях.
Мрачный день 18 марта! Утренние газеты вышли с шапками в честь пролетарской годовщины Парижской Коммуны. А пушка, стреляющая по Кронштадту, заставляла глухо подрагивать стекла. В канцеляриях Смольного царило нехорошее замешательство. Все, кроме самых близких, избегали разговаривать друг с другом, и разговоры были горькими. Никогда широкие невские просторы не казались мне столь тусклыми и унылыми. Примечательное историческое совпадение — в тот же день, 18 марта, в Берлине потерпело поражение коммунистическое восстание.
Кронштадт открыл период растерянности и сомнений в партии. В Москве Панюшкин, большевик, выдвинувшийся в годы гражданской войны, демонстративно вышел из ВКП(б) и попытался создать «Советскую партию»*. Он открыл клуб в одном рабочем районе. Некоторое время его терпели, а затем арестовали. Товарищи приходили ко мне с просьбами походатайствовать о его жене и ребенке, которых выселили из комнаты; им пришлось ютиться в коридоре. Я не смог ничего сделать. Другой старый большевик, Мясников, участник восстания 1905 г. в верховьях Волги, лично знающий Ленина, потребовал свободы печати для
* Основанная В.Л. Панюшкиным организация называлась «Рабоче-крестьянская социалистическая партия».
всех, «от анархистов до монархистов». Вскоре он был сослан в Ереван, откуда перебрался в Турцию. Я встретил его в Париже двадцать лет спустя.
Слова «тоталитаризм» еще не существовало. Нечто неосознанное нами крепко опутывало нас. Я принадлежал к бессильному меньшинству, которое понимало это. Большая часть партийных руководителей и активистов, ревизуя свои взгляды на военный коммунизм, начинали оценивать его как экономический эксперимент, аналогичный централизованным режимам, созданным во время войны в Германии, Франции, Англии, тому, что называли «военным капитализмом». Они надеялись, что с установлением мира произойдет возвращение к некой советской демократии, о которой никто не имел ясного представления. Великие идеи 1917 года, позволившие большевистской партии увлечь крестьянские массы, армию, рабочий класс и марксистскую интеллигенцию, очевидно, умерли. Разве Ленин не предлагал тогда свободу печати, при которой каждая группировка, которую поддерживал десяток тысяч человек, могла издавать свой печатный орган за счет общества? (1917 г.). Он писал, что в рамках советов переход власти от одной партии к другой сможет происходить безболезненно. Его теория обещала государство, совершенно отличное от прежних буржуазных государств, «без чиновников и полиции, чуждых народу», в котором трудящиеся будут осуществлять управление непосредственно через свои выборные советы и самостоятельно поддерживать порядок благодаря системе милиции. Монополия на власть, ЧК, Красная Армия допускали существование такого вожделенного «Государства-Коммуны» только в виде теоретического мифа. Война, борьба с внутренней контрреволюцией, голод, породивший бюрократический распределительный аппарат, убили советскую демократию. Как может она возродиться? Когда? Партия верно ощущала, что малейший отказ от власти будет на руку реакции.
Серж В. От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера / Пер. с фр. Ю.В. Гусевой, В.А. Бабинцева. - М.: НПЦ "Праксис"; Оренбург: Оренбург. книга, 2001. С. 150-161
От издательства
Судьба автора этой книги по насыщенности событиями и неожиданными поворотами может поспорить с историями многих литературных героев. Анархистский агитатор в Париже, друг гильотинированных «экспроприаторов»; узник французской тюрьмы; влиятельный большевик, организующий штаб мировой революции в осаждённом Петрограде; агент Коминтерна, готовящий восстание в Германии; участник антисталинской оппозиции; еретик, преследуемый ГПУ, политический ссыльный в Оренбурге; эмигрант, вынужденный бежать в Мексику из Европы, раздираемой германским фашизмом и советским коммунизмом... Всё это -- Виктор Серж (Виктор Львович Кибальчич, 1890-1947). И он же – выдающийся франкоязычный писатель и поэт, чьё творчество ценили Ромен Роллан, Андре Жид, Джордж Оруэлл, автор семи опубликованных романов, публицист, политический мыслитель, историк, признанный в мире исследователь феномена советского тоталитаризма, работы которого переведены на множество языков и изучаются в университетах.
В России, как и в других странах бывшего СССР, имя Сержа пока ещё известно мало. На долгие годы оно было вычеркнуто из истории и литературы как имя «злостного антисоветчика». Возвращение Сержа к отечественному читателю началось лишь в 1989 г. публикацией в екатеринбургском журнале «Урал» его романа «Дело Тулаева» (спустя два года этот и другой роман Сержа, «Полночь века», вышли в Челябинске отдельной книгой). С тех пор на русском языке были опубликованы: одна его повесть («Урал», 1992, № 2), один рассказ («Звезда», 1994, №6) и одна теоретическая статья («Альтернативы», 1995, № 4), а также журнальный (несколько сокращённый) вариант книги «От революции к тоталитаризму. Воспоминания революционера» («Урал», 1997, № 3-12). Помимо этого, в 1994 г. в Москве была издана небольшим тиражом брошюра американского исследователя творчества и биографии Сержа Р. Гримана «Виктор Серж и русская революция».
С основными работами Сержа могли, таким образом, ознакомиться – благодаря усилиям екатеринбургского историка и переводчика В. А. Бабинцева - преимущественно читатели Уральского региона, того самого, где писатель отбывал ссылку в 1933-1936 годах. В столицах и других областях России они были по сей день доступны немногим. Внимание издателей, публицистов, критиков, историков, сосредоточившись на других замалчиваемых прежде авторах, в общем обходило Сержа стороной. Немаловажная причина тому, вероятно, в идейно-политической позиции писателя, которая не вписывается ни в одну из доминирующих в современной России идеологий: Серж не был либералом, консерватором, государственником, певцом «свободного рынка» или националистом — вступив подростком в бельгийскую молодёжную социалистическую организацию, он до конца своих дней, по его собственным словам, оставался «непоколебимым социалистом». Центральная тема его творчества — борьба за новое общество, свободное от всех видов угнетения и эксплуатации...
Об авторе:
Ви́ктор Льво́вич Киба́льчич, более изестный под псевдонимом Викто́р Серж (30 декабря 1890, Брюссель — 17 ноября 1947, Мехико) — русский революционер, деятель коммунистической партии и Коминтерна.
(Википедия)
Виктор-Серж (Кибальчич) -- известный коммунистический писатель и революционер, с 1923 г. примкнувший к левой оппозиции. В течение последних лет Виктор-Серж подвергался всяческим преследованиям и издевательствам со стороны сталинского аппарата. Он оставался непреклонен. В октябре 1932 года Виктор-Серж был арестован и просидев полгода в тюрьме, сослан ныне ГПУ в Казакстан.
(http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/BO/ ... 37203.html)