afa-punk-23
05-07-2015 21:50:17
Любовь и власть в левом гендерном дискурсе
Любовь современного типа – недавнее явление. С одной стороны, это связано с тем, что сама категория «личности» является весьма юной, а с другой – с традицией гендерной сегрегации западноевропейского общества.
Зарождение любви в современном смысле этого слова принято относить к эпохе рыцарства, когда так называемый образ прекрасной дамы начал вытеснять в сознании мужчин господствовавшую до этого мизогинию, выработанную веками патриархального уклада. В этот период отношения между мужчиной и женщиной впервые индивидуализируются и наполняются личностным смыслом[1].
Мужчина из субъекта владения женщиной становится субъектом вожделения и восторга, своего рода романтиком: впервые он готов воспринять женщину иначе, чем в функциональном (хозяйственном, репродуктивном, сексуальном) аспекте. Это обстоятельство отчасти связано с переосмыслением гностического образа Богородицы как его понимали ранние христиане: претерпевая размывание и деперсонализацию, этот образ и даёт начало абстрактному образу прекрасной дамы, которая, как мы видим на примере поэзии Данте, так же обожествляется и прославляется. Такой взгляд, несомненно, положительно сказался на отношении к женщине в целом, хотя и не искоренил патриархального порядка.
Впрочем, ему так и не удалось до конца индивидуализировать любовь как таковую: прославляемая женщина по-прежнему воспринималась как абстракция, а не как субъект, наделённый собственной историей и спецификой, собственной материей. Так, например, образ Беатриче – это совсем не образ живой женщины из плоти и крови, но, скорее, восторженная мужская галлюцинация по поводу женщины, его интерпретация того, как он её себе представляет. Иными словами, в этой схеме женщина по-прежнему деиндивидуализирована как субъект. Хотя уже и не редуцирована к функции или, как это происходит в ортодоксальной христианской традиции, представленной, например, апостолом Павлом, не демонизируется и не именуется «вратами ада».
Рыцарская любовь в представлении художников эпохи романтизма
Примечательно, что ситуация абстракции, которую в рыцарской любви преодолевает для себя мужчина, но которая лишь трансформируется для женщины, свойственна и современным формам любви: причём, как для женщин, так и для мужчин. С точки зрения левого гендерного дискурса, на сегодняшний день это связано с рядом обстоятельств - главным образом, с рыночной экономикой и капиталистическим мышлением, конструирующими человека как абстракцию в принципе.
Унификация индивидуального, характерная для логики рынка, превращает женщин в субъектов потребления женских товаров и схем поведения, а мужчин - в субъектов потребления товаров и схем для мужчин, а также и тех, и других - в субъектов определённо структурированного потребления друг друга.
Это хорошо видно на примере рынка любовной продукции, которой изобилуют все капиталистические общества: чего стоит один праздник Святого Валентина, столь плодотворный для бизнеса и рынка в целом. Или свадебный бизнес, возведший в культ огромное множество самых нелепых процедур, без которых, однако, молодожёны не чувствуют сою свадьбу полноценной, и за которые готовы выложить последние деньги. Или фотобизнес, ориентированный на создание эффектных любовных фотоисторий и фотосессий.
Жанр свадебного фото предполагает запечатление эмоций, которых не было в реальности
Любопытно, что эти фотопродукты, как правило, призваны изобразить ситуацию, существующую вовсе не в реальности, а лишь в форме готовых рыночных клише: поза, выражение лица, положение тел в кадре, атмосфера, аксессуары. Чем ближе к заданному образу, тем более довольны результатом клиенты, и тем более уверены они в том, что качество их любви - надлежащее. При этом, зачастую сразу после окончания съёмки тип коммуникации пары меняется на прямо противоположный тому, что старательно изображается на камеру. Жанр же свадебного фото и вовсе предполагает запечатление эмоциональных ситуаций, которые впоследствии полагается вспоминать, но которых не было в действительности. Счастье, поглощённость друг другом и полная открытость миру, которые призваны отобразить позы-клише, мало совместимы с реальным распорядком свадебного дня, а часто и вовсе с реальными отношениями в паре.
Таким образом, рынок любовных продуктов генерирует некую абстрактную машину любви, попасть в которую стремятся большинство мужчин и женщин как в нечто внешнее им обоим и каждому из них в отдельности, своего рода гламурную квазиутопию, выглядящую весьма карикатурно и отчуждённо даже на фоне не до конца индивидуализированных любовных отношений периода рыцарства.
Неудивительно, что одним из главных последствий этой машины для общества становится тотальный кризис любовных отношений, держащихся зачастую лишь на попытках соответствовать утопическим сценариям рынка: даже после нескольких лет жизни люди оказываются чужими друг другу, утрачивают радость и тепло, как только все существующие сценарии уже проиграны, а процедуры - выполнены. Эта проблема носит системный характер и в левом дискурсе осмысляется как порождённая отчуждением капиталистической системы общественно-экономического бытия, то есть, в сущности, как проблема власти капитала над человеком и обществом, ловящей их в свои, рассчитанные на получение прибыли, сети.
Эрих Фромм пишет об этой тенденции в любовных отношениях так: «Хотя соображения договорной природы брака еще полностью не изжиты, большинство людей ищет романтической любви, личного переживания любви, которое затем должно повести к браку. Это новое понимание свободы любви должно было в значительной мере повысить значение объекта в сравнении со значением функции»[2]. Мужчина и женщина становятся в этом опыте объектами потребления друг для друга, потому что их взаимодействие должно обеспечить каждому из них пропуск в утопию, столь интенсивно рекламируемую в визуальном пространстве медиа.
В гендерном дискурсе именно это обстоятельство становится одним из центральных пунктов критики так называемой романтической любви, на деле представляющей собой исключительно сумму унифицирующих всех людей виртуальных образов, которые тщательно проигрываются ими в повседневных практиках.
Одну из причин подобного отчуждения Фромм предлагает искать в традиции непрерывного потребления, порождённой властью рынка, и вытесняющей ориентацию человека на бытие. Этот взгляд подробно изложен в книге «Иметь или быть», и подразумевает классификацию внутренних установок субъекта на бытие и на обладание – вне зависимости от рода практик, в которых эти установки задействуются. В частности, Фромм рассматривает эти установки на примере любви:
«Вся наша культура основана на жажде покупать, на идее взаимовыгодного обмена. Счастье современного человека состоит в радостном волнении, которое он испытывает, глядя на витрины магазина и покупая все, что он может позволить себе купить или за наличные или в рассрочку. Он (или она) и на людей глядят подобным образом. Для мужчины привлекательная женщина – для женщины привлекательный мужчина – это добыча, которой они являются друг для друга. Привлекательность обычно означает красивую упаковку свойств, которые популярны на личностном рынке»[3], и далее:
«Едва ли стоит удивляться, что в культуре, где превалирует рыночная ориентация и где материальный успех представляет выдающуюся ценность, человеческие любовные отношения следуют тем же образцам, которые управляют и рынком»[4]. Схожие идеи мы находим и у представителя экзистенциалистского психоанализа Виктора Франкла: «Любой флирт, типичные ухаживания прошлого и настоящего бессознательно игнорируют внутреннее содержание партнера. Неповторимость и своеобразие другого человека умышленно упускаются при контактах подобного толка. Люди, которые увлекаются такой поверхностной эротикой, убегают от обязательств настоящей любви, от любых истинных уз с партнером, потому что такие узы влекут за собой ответственность. Они прибегают к собирательному понятию, предпочитая "тип"; их партнер в каждом конкретном случае является более или менее случайным представителем этого типа. Они выбирают тип, а не какого-то конкретного человека. Их любовь направлена к типичной, обезличенной "внешности", <…> Упор на внешность приводит к общей переоценке ценности "красоты" в эротической жизни. В то же самое время человек как таковой обесценивается. <…> К тому же, упор на внешность предполагает недооценку не только того, о ком судят, но также и того, кто выносит суждение. Потому что, если я говорю о красоте женщины, это предполагает не только то, что мне нечего сказать приятного о ее личности, но и то, что меня не интересует ее личность, потому что я не ценю качества личности»[5].
Подобная проблема является вполне типичной для системы, в которой человек отчуждён от самого себя и других людей посредством власти капиталистических общественных отношений, побуждающих человека видеть окружающий мир как сумму потенциальных объектов его потребления, и при этом – разного качества. По-видимому, не в последнюю очередь именно отсюда берут своё начало такие распространённые для повседневности феномены, как проституция, порнография, так называемый «пикап» (практика соблазнения девушек для кратковременного использования), и потребительское отношение к партнёру в целом.
Примечательно, что в наибольшей степени это характерно для мужчин с типичной маскулинной социализацией. Во-первых, потому, что в обществе с явными тенденциями к патриархату мужчина представляет собой главный экономический субъект (такой взгляд в России никогда так и не был преодолён), и потому вышеуказанные феномены ориентированы, прежде всего, на него (среди рекламы проституции, которой заполнены современные города, совсем не встречается мужских имён, а основными потребителями порнографии и практиками «пикапа» также всегда являлись мужчины). Во-вторых, потому, что за длительный период патриархальной власти женщина адаптировалась к роли объекта, осуществив интернализацию мужской власти, и в существенной степени произвела бессознательную редукцию себя к эстетическому и функциональному аспектам.
Откуда же возникает в человеке потребность в любви? В левом гендерном дискурсе существует идея о том, что эта потребность возникает с того момента, как человек осознаёт себя отдельным от мира. Например, Карл Ясперс описывает этот период как движение «от мифа к Логосу», когда человек впервые «выпадает» из мифологического мировоззрения и обнаруживает себя оставленным высшими силами, духами и прочими мифологическими персонажами, которые ранее составляли для него естественный контекст бытия. В сущности, в этот момент он впервые по-настоящему чувствует одиночество и, как следствие, самое себя – не тождественное миру[6]. Фромм продолжает эту мысль, утверждая, что именно «глубочайшую потребность человека составляет потребность преодолеть свою отделенность, покинуть тюрьму своего одиночества. <…> Панический ужас перед полной изоляцией может быть преодолен только таким радикальным отходом от всего окружающего мира, чтобы исчезло чувство отдельности, чтобы внешний мир, от которого человек отделен, сам перестал существовать»[7].
Способов преодоления этого чувства – множество. Один из них – то, что Паскаль метко назвал «забавами», говоря: «Без забавы нет радости, как за забавою нет печали»[8]. То есть фактически – развлечения (не этот ли метод лежит в основе целой индустрии современности, максимально востребованной обществом?). Другие наиболее распространённые способы преодоления подобного одиночества – забвение в роскоши или, напротив, в аскезе, а также творчество, политика, милитаризм или патриотизм, разнообразные наркотики, вплоть до мании коллекционирования, и, конечно, любовь. Стремление к обретению последней усиливается по мере того, как в обществе разворачиваются разнообразные кризисы (экономические, идеологические, ит.д.), в том числе экзистенциальный кризис личностной идентичности, характерный для периодов острой социальной аномии.
Примером того, насколько интенсивно обращение общества к теме любви в такие периоды, может служить повсеместное употребление этого слова: в рекламе, в описании продуктов питания, телеканалов, магазинов, и так далее. Трудно не столкнуться с этим словом многократно в течение дня: «Сделано с любовью», «Любимый покупатель», «Почувствуй нашу любовь», «любовь творит чудеса», «пора любви», и так далее. Отовсюду потребителя уверяют, что он любим – не потому ли, что в действительности он едва ли это чувствует, и оттого готов доплачивать за это состояние? Не потому ли, что реальная степень разобщённости между людьми в обществе, находящемся во власти рыночных отношений, настолько высока, что они утрачивают способность любить друг друга глубинной субъектной любовью? Не потому ли, что, несмотря на рост количества сексуальных услуг, их потребитель чувствует постоянную неудовлетворённость и нехватку человеческого тепла, в том числе сексуального?
Рыночная экономика хорошо понимает эту порождаемую ею самой проблему, и потому предлагает эффективное решение: если в обществе, тотально ориентированном на прибыли, субъект отчуждается в актах непрерывного потребления, и утрачивает способность любить, но при этом продолжает нуждаться в любви, любовь необходимо также превратить в товар. И любовь становится им.
Проблематизацию этого обстоятельства мы можем наблюдать в целом ряде современных произведений культуры. Например, в фильме Ивана Твердовского «Класс коррекции»[9], где показано парадоксальное понимание любви постсоветским обществом. С одной стороны, любовь тотально табуирована и воспринимается среднестатистическим обывателем (в лице учителей школы, уборщиц, школьников и их родителей) как нечто непристойное, грязное и заслуживающее порицания, или даже наказания. С другой стороны, любовь - это то, о чём все герои втайне мечтают: либо утратив её вместе с юностью, либо так ещё не обретя - в суровых условиях экономически депрессивной реальности. Вероятно, именно поэтому табуирование и дискредитация становятся единственным способом преодолеть в себе глубинную потребность в этом чувстве, значимость которого, как сказано выше, была прекрасно осмыслена рынком, и которое поэтому непрерывно навязывается через рекламу, телевидение и Интернет. Именно это обстоятельство и становится причиной жестокости окружающих, обрушивающейся на главную героиню.
Таким образом, мы видим, что наиболее сильное стремление к любви наблюдается именно в периоды социальных кризисов. Однако необходимо определить, как в эти периоды понимается любовь.
Во-первых, наряду с большинством прочих феноменов окружающего мира, как нечто, способное развлечь человека, позволить ему расслабиться. Не будет преувеличением сказать, что любовь понимается как место, куда можно прийти и получить надлежащее обслуживание. Подобным же образом понимается секс, что отчётливо отражено в распространённости в обществе порнографической продукции. В обоих случаях речь идёт не о встрече двух субъектов, ориентированных на восприятие друг друга, а о появлении чего-то третьего, внешнего обоим субъектам и являющегося настоящей целью взаимодействия. Это «третье» вполне можно определить как удовольствие. Фромм называет такой подход «ориентацией на обладание»[10].
Во-вторых, любовь, несомненно, понимается как власть. Представительница левой гендерной мысли Симона де Бовуар обращает внимание на то, что в повседневном словоупотреблении любовный дискурс странным образом коррелирует с дискурсом военным: «…когда люди обсуждают даже самые цивилизованные любовные отношения, они употребляют такие слова, как победа, атака, приступ, осада, защита, поражение, капитуляция, то есть совершенно явно проводят параллель между любовью и войной. Этот акт приводит к осквернению одного существа другим и внушает осквернителю определенную гордость, оскверненный же, даже если все произошло с его согласия, испытывает унижение»[11].
Таким образом, в обоих случаях любовь воспринимается как инструмент власти и господства: в первом – потому, что понимание любви как сервиса предполагает превращение партнёра в обслуживающий персонал, а во втором – потому что речь идёт не об экзистенциальном единении с партнёром, а о его порабощении. В обоих случаях любовь – безличностна, то есть, по сути дела, существует только в виде слова, скрывающего отчуждённую пустоту, в которой так и не встретились два субъекта в полноте своего бытия. А значит, говорить в этих случаях о любви – не вполне правомерно.
Но когда же это правомерно? Как определить эти ситуации? Фромм предлагает несколько критериев, по которым мы можем распознать любовь зрелой личности. Первый из них – ответственность, подразумевающая заботу о психических и физических потребностях другого человека. Второй – уважение, но основанное не на страхе и благоговении – как это часто бывает в патриархальном обществе, а на готовности и способности видеть человека таким, каков он есть на самом деле. Третий компонент – забота, и четвёртый – знание, необходимое для того, чтобы стало возможным уважение, поскольку без знания конкретного человека его невозможно уважать. Франкл добавляет к этому, что любовь позволяет нам не просто увидеть другого человека во всей его самости, но также и увидеть его ещё не реализованный потенциал и поддержать его в полном осуществлении своих возможностей и талантов[12]. Именно такой, с точки зрения гуманистического и экзистенциального психоанализа, должна быть любовь двух взрослых людей, вне зависимости от типа и направленности этой любви.
Фромм характеризует любовь как ориентацию характера на мир и способность созидательно с ним взаимодействовать. По его мысли, это – отнюдь не вектор в отношении какого-либо индивида, как это принято полагать в обыденном любовном дискурсе. Именно из-за этой ошибочной установки большинство людей заняты невротическим поиском кого-то, за кого принимают всех подряд, а потом разочаровываются. Напротив, любовь – это всегда только то, что происходит внутри самого человека в отношении мира; нечто, рождающееся в субъекте от его внутренней активности и полноты, а отнюдь не то, что можно приобрести от необходимости заполнить в себе ощущение пустоты и одинокости. Фромм пишет: «Если человек любит только какого-то одного человека и безразличен ко всем остальным людям, то его любовь - это не любовь, а симбиотическая привязанность или расширившийся эгоизм»[13].
Поэтому из-за задержки в получении объекта становится возможной зацикленность на нём или даже садомазохизм. Но в этом случае о любви говорить ещё рано, поскольку здесь мы имеем дело лишь с нарциссизмом. Вспомним рыцарскую любовь, о которой мы говорили выше: мазохистские практики были широко распространены среди рыцарей. Иван Блох пишет: «целью «рыцарей» было «показать высокие страдания любви посредством еще более высокого постоянства в терпении». Они налагали на себя величайшие мучения и истязания, чтобы удовлетворить своих повелительниц, некоторые даже замучивали себя до смерти»[14]. На этом этапе пространство между двумя субъектами ещё не образовалось – они всё ещё чужды друг другу, и всё, что их может связывать – это страсть к обладанию внешней стороной другого, к власти над другим. Что ещё раз подтверждает тезис о недостаточной индивидуализированности и несостоятельности рыцарской любви, с точки зрения левой гендерной мысли.
Однако большинство людей, живущих при капитализме, всё же полагают, что любовь зависит от объекта, а не от них самих и их способности любить (а не господствовать и потреблять), и не от их внутренней активности и силы духа. Они считают, что достаточно только найти «свою вторую половинку» (то есть правильный объект), и дальше всё сложится само собой. Фромм сравнивает эту установку с установкой человека, который хочет рисовать, но вместо того, чтобы учиться живописи, дожидается правильного объекта, потому что как только тот найдётся, он сразу же научится рисовать[15]. Очевидно, что такое представление является заблуждением, и потому Фромм настаивает на отходе от классической легенды о «двух половинках» и спасительной любви, с целью постижения любви подлинно субъективной и глубоко личностной.
Примечательно, впрочем, что Фромм, будучи одним из главных и наиболее прогрессивных теоретиков любви в социалистическом дискурсе, в ряде вопросов всё же сохраняет близорукость, присущую патриархальной традиции философствования. Так, например, он настаивает на необходимости соблюдения гендерной полярности в отношениях[16], от отсутствия которой, якобы, страдают гомосексуалы. И которая, по его мысли, непременно должна проявляться в родительской любви и распределении гендерных ролей в семье: мать должна сообщать ребёнку женское, а отец – мужское (при этом непонятно, как тогда возможна описываемая Фроммом любовь, если гендерные стереотипы и патриархальные интерпретации мужского и женского сохраняются и довлеют над индивидами).
Излишне уточнять, что подобные тезисы для современной левой гендерной философии выглядят неприемлемо. Впрочем, Фромм – прежде всего, теоретик личности, а не гендера, и потому его оптика представляется вполне достаточной для исследования того, что значит любовь зрелой личности.
Для анализа же специфики любви между мужчиной и женщиной и форм, которые она принимала, мы обратимся к Симоне де Бовуар и Эмме Гольдман. Де Бовуар, вслед за Бебелем, Энгельсом и Блохом, отмечает, что главным типом взаимоотношений между мужчиной и женщиной испокон веков были брак и проституция (то есть обратная сторона брака[17]). В первом случае женщина попадала под единоличную власть мужчины, а во втором – под власть того, кто ею торговал, и кто её покупал. Поэтому в обоих случаях эти отношения не имели ничего общего с любовью. Последняя впервые появляется, как мы отмечали выше, во времена рыцарства, но лишь в форме адюльтера, лишний раз подчёркивавшего репрессивный характер брака для женщины. Впервые в браке появляются по-настоящему индивидуальные компоненты лишь с появлением тенденций женской эмансипации. Между тем, классический взгляд на брак в патриархальную эпоху часто формулировался примерно следующим образом: «Любовь не должна главенствовать над добропорядочностью... любовные излияния неуместны ни между женихом и невестой, ни между мужем и женой, они разрушают уважение к домашнему очагу и трудолюбие, мешают выполнению общественного долга... (выполнив свои любовные обязанности)... мы должны отказаться от любви. Так пастух, сквасив молоко, отжимает из него творог...»[18].
В самом деле, чувственность и эмоциональность табуированы для женщины в классическом браке. В своём труде «Величие и ограниченность теории Фрейда» Фромм пишет, что именно это социальное, гендерно-нормативное обстоятельство послужило причиной для ошибочного вывода Фрейда о том, что женщины, якобы, холодны по природе, в то время как дело лишь в собственническом характере буржуазного брака, где «от женщины ожидалось, что она будет «безжизненной»»[19]. Согласно статистическим исследованиям[20], многие поколения женщин проживали свою жизнь, так никогда и не испытав любовного влечения к супругу, не говоря уже об удовольствии от близости с ним. В условиях неизбежности навязывания партнёра и тяжёлого домашнего труда женщины предсказуемо сходились в восприятии секса как грязного и утомительного долга. Поэтому де Бовуар приходит к выводу о том, что «брак, который, как утверждают, упорядочивает женскую эротику, на самом деле убивает её. <…> Любовное влечение в браке теряет существенность, брак становится общественным союзом, отрицающим индивидуальные эротические особенности»[21].
Таким образом, по вопросу о браке Симона де Бовуар явно расходится с Фроммом. Если Фромм полагает, что брак может и не быть репрессивным, но только в случае преодоления субъект-объектного отношения между партнёрами и смены «установки на обладание» - «установкой на бытие», то де Бовуар утверждает, что брак ни при каких обстоятельствах не может быть созидательным и освобождающим. Она считает, что сам институт брака в основе своей порочен и репрессивен, и обрекает женщину на подчинение, а мужчину – на гетеризм, и их обоих – на ложь и лицемерное соблюдение общественных социальных императивов. С этой позицией выражали согласие и многие другие мыслители (например, Энгельс, Блох, и др.).
Солидарна с ней была и Эмма Гольдман. Она находила недопустимым проводить связь между любовью и браком, и считала, что если брак в некоторых случаях и может вырасти из любви, то наоборот не может быть никогда[22]. Потому что брак – это институт патриархальной и экономической власти, представляющий собой своего рода социальную страховку, и способный разве что обеспечивать надёжное наследование частной собственности. Ради этой собственности женщина вынуждена пожертвовать своим духом и телом, в том числе отказывая себе в сексуальном наслаждении, потому что в случае отказа от подобного воздержания её ожидает клеймо позора: как до заключения брака, так и после. Общественная мораль предписывает женщине никогда не оставаться никому не принадлежащей, и при этом – терпеливо ждать, пока порядочный человек возьмёт её в жёны. В таких условиях брак превращается в пространство тотальной власти государства и церкви, не оставляющих шансов ничему индивидуальному и интимному - как в душе женщины, так и в её отношениях с супругом.
Кроме того, патриархальная власть, выраженная в форме брака, обрекает женщину на пожизненную зависимость и паразитизм, вынуждая её уже в конце XIX века работать как на работе, так и дома – т.е. в две смены. Неудивительно, что это становится причиной деградации женской личности вплоть до полного отмирания воображения, гражданственности и общественного сознания, в обмен на которые она получает лишь сомнительную патерналистскую опеку, пронизанную тотальным контролем, и – вместо своего собственного характера – лишь пародию на него, выполненную по общему со всеми прочими патриархальными женщинами образцу. Для мужчины, в свою очередь, брак является несомненным экономическим стеснением, т.к. основные расходы на семью, в любом случае, ложатся на его плечи: именно ради этого оплата женского труда так долго оставалась многократно заниженной в сравнении с мужской.
Гольдман также отмечает, что брак похож на другой институт патерналистской власти – на капитализм: он так же крадёт у человека права, данные ему при рождении, чтобы затем задерживать его развитие, отравлять его тело и держать его в невежестве, нищете и зависимости. Примечательно, что Гольдман хвалит Генрика Ибсена за то, что он первым среди писателей обратил внимание на эту проблему и описал её в своей пьесе «Кукольный дом»[23], в центре которой стоят вопросы: может ли быть что-либо более унизительное, чем союз двух чужих человеческих существ, длиною в жизнь? Так ли уж безупречен консервативный тезис о том, что у женщины нет даже души, поэтому нам незачем стремиться что-то знать о ней? Действительно ли брак – это предел женской самореализации?
Впрочем, Гольдман не отрицает, тем не менее, возможности и значимости любви для женской личности. В своей статье «Трагическое в эмансипации женщины»[24] она подчёркивает, что женская эмансипация часто окутана мифами, многие из которых создают абсолютно искажённый образ свободной женщины – как асексуального автоматического устройства по производству протестного высказывания, при дополнительном условии полного отказа от материнства и эротической чувственности. Именно этот миф и вынуждает большинство женщин бояться эмансипации и продолжать добровольно выбирать рабство и патриархальную власть - со всеми её жестокостями и унижением, которые, по крайней мере, привычнее и яснее, нежели неопределённая свобода.
Однако Гольдман утверждает, что в этом мифе отражено лишь карикатурное мещанское представление, не способное постигнуть возможность бытия женщины вне ситуации власти над ней. Напротив, - полагает она, - любовь только тогда и становится возможной для женщины, когда власть над ней преодолена, и когда она высвобождается как индивид и субъект – субъект взгляда, чувствования, мысли и поступка. И потому эмансипация есть не побег от женской чувственности, а, наоборот, возвращение её себе.
Таким образом, в левофеминистской традиции брак осмысляется как институт власти, подавляющий любовь системой патриархальных императивов, а также как область символического и бытового ритуала, а отнюдь не как пространство, где мужчина и женщина могут появиться в своей личностной специфике и индивидуальной сексуальности, и соединиться в любви.
Кроме того, в левом гендерном дискурсе уточняется, что понятие «любовь» крайне различно понимается мужчинами и женщинами, - что вполне предсказуемо и вызвано различиями в их социализации. Так, для мужчины любовь – это лишь один из аспектов бытия, лишь одна из областей его возможной самореализации, в то время как для женщины это – целый мир, заслоняющий собою всё остальное. Такой взгляд продиктован, прежде всего, воспитанием женщины исключительно как представительницы пола, а не как человека в полном смысле этого слова, т.е. как того, чьё бытие ограничено репродуктивной, хозяйственной и эстетической функциями. В их преломлении любовь – это большее, о чём только можно мечтать, потому что каждая из них представлена именно в контексте любви – как она понимается патриархальным обществом: лучшее, что может сделать женщина в эстетическом измерении – стать самой прекрасной для своего любимого мужчины, в хозяйственном измерении – наилучшим образом обслужить любимого мужчину, в сексуальном измерении – максимально удовлетворить любимого мужчину. И в обмен на это получить его одобрение и патерналистскую заботу.
Именно поэтому любовь для патриархальной женщины, с одной стороны, неизбежно сопровождается интернализацией патриархальной власти – в той мере, в какой все эти требования выдвинуты в интересах мужчин, а с другой – является последним мыслимым горизонтом бытия – в той мере, в какой женщине недоступно бытие за пределами этих её трёх опций. По этой причине любовь часто становится для женщины некой навязчивой идеей – ведь в случае её ненаступления весь смысл женского бытия (сведённого к опциям эстетики, хозяйства и секса) утрачивается, поскольку некому его посвятить: не для кого быть прекрасной, некого насыщать и удовлетворять, для чего тогда жить? Симона де Бовуар пишет об этом так: «…у неё есть только одна возможность: душой и телом затеряться в том, кто преподнесён её как абсолютная ценность»[25].
Это обстоятельство подводит нас к проблеме корреляции гендерного и негендерного начал в человеческой личности. Иными словами, это - проблема трансцендентного и имманентного в мужчине и женщине. Так, если мужчина способен и к трансцендентности (к преодолению гендерного сценария в опыте общечеловеческого бытия: например, профессионального, творческого, и так далее) и к имманентности (то есть реализации специфически гендерных аспектов своей личности), то женщина фактически обречена на имманентность, никогда не покидая пределов специфически женского, и притом в той форме, в какой оно фигурирует и навязывается ей в авторитарных патриархальных нарративах. Именно с этой проблемой связана зацикленность женщины на любовных переживаниях (что зачастую предсказуемо утомляет мужчину), которые в действительности трудно отнести к любви в подлинном смысле слова, поскольку они проистекают не из полноты зрелой творческой личности, а от страха не реализовать свой гендерный потенциал, а также от экзистенциальной пустоты, порождаемой редукцией человеческой личности женщины к рассмотренным выше гендерным аспектам.
Для мужчины эта ситуация, напротив, не является типичной, поскольку над ним не осуществляется никакой гендерной власти, принуждающей его к замкнутому бытию в имманентности и отказу от реализации своего трансцендентного потенциала. Поэтому, с одной стороны, для мужчины любовь в большей степени доступна именно в экзистенциальном смысле этого слова. Однако, с другой стороны, в патриархальном обществе мужчина часто сталкивается с искушением маскулинной имманентностью, поскольку – в отличие от имманентности женщин, маскулинная имманентность сулит власть. Не являясь обязательной, она, тем не менее, является крайне соблазнительной, и потому часто (и особенно в любви) мужчина упускает имеющуюся у него возможность любить как зрелая личность, и ограничивается лишь мужской «любовью», т.е. тем сценарием потребителя и клиента, который предписывает мужчине патриархальный любовный дискурс. И хотя в условиях господства современного рыночного мышления мужчины всё реже используют свою привилегию самореализации в обоих пространствах, и всё больше погружаются в соблюдение маскулинных сценариев, как женщины – в соблюдение феминных, всё же важно различать эти две ситуации: редукция к образу «самца» обедняет личность, но увеличивает власть, и потому часто осуществляется добровольно. Редукция же к ситуации «самки» – всегда в той или иной степени принудительна и сопровождается интернализацией власти.
Таковы основные причины различий в переживании любви и власти между мужчинами и женщинами в патриархальном обществе. Именно с этим связан целый ряд проблем, с которыми сталкиваются люди на протяжении своей жизни, выстраивая любовные отношения: разочарование, презрение, унижение, домашнее насилие, ревность, разводы, распад семьи, и так далее. И именно поэтому эта проблема является исключительно важной и актуальной.
Подведём итоги. Каким же образом, с точки зрения левого гендерного дискурса, возможна любовь, свободная от власти?
Во-первых, для этого необходимо, чтобы мужчина осознал проблемы, порождённые долгой патриархальной историей западноевропейского общества, а также те привилегии, которыми его наделил патриархат в отношении женщины (право быть единственным легитимным экономическим и сексуальным субъектом, эксклюзивное право на трансценденцию, право на уважение и признание в качестве единственного субъекта значимого для культуры высказывания, право субъекта власти, и так далее). На основании этого осознания мужчина должен пересмотреть свой взгляд на женщину, разглядев в ней самобытную личность, не редуцируемую к репродуктивной, сексуальной, эстетической и хозяйственной функциям. Лишь при условии таких перемен в мужском сознании женская эмансипация может состояться в полной мере и высвободить женский субъект. Во-вторых, необходимо, чтобы женщины пересмотрели собственный взгляд на себя – как априорный объект патриархальной власти, как на существо, исчерпывающе подчинённое роду и физиологии, не способное на бытие субъектом. Освобождение от интернализованной власти патриархата – главная задача, стоящая на этом пути перед женщинами. Только стремление осознать ситуацию этой власти может эмансипировать женский субъект и сделать для него доступной именно любовь (в экзистенциальном смысле), а не восторг от осуществляемой над ним власти и не готовность служить ей, чтобы хоть как-то почувствовать полноценность своего бытия.
В-третьих, необходимо переосмысление образа женщины самой патриархальной культурой. Традиционно репрезентация женщины в культуре осуществляется как репрезентация Другого. В лучшем случае женщина воспринимается как Сфинкс, загадка, облако тайны[26]. Так, к примеру, во многих учебниках для художников[27] женской руке отведена отдельная (но всего одна) страница, где эта рука представлена исключительно в грациозных и декоративных положениях, а текстовые описания к ней преподносят её как нечто априори очаровательное, ухоженное, юное и пленительное. Как если бы из неё была изъята вся реальность субъекта: его история, возраст, деятельность, специфика. Ролан Барт называет такой взгляд мифологией: «миф – это похищение языка»[28], в котором форма очищается от исконного, реального содержания, и наполняется содержанием новым и произвольным – зависящим исключительно от воли мифологизирующей инстанции.
Образ женщины в культуре и есть такая форма: из него исчезает реальное содержание, плоть и кровь, чувства, мысли, опыт, и всё это заменяется содержанием, сконструированным искусственно - с точки зрения патриархального дискурса. Женская личность в целом и женская телесность в частности не представлены в культуре как таковые, но всегда лишь в интерпретации мужского взгляда, что усугубляется веками недоступности для женщины пространства формирования собственного высказывания о себе, взгляда на себя. Всё это положило начало глубинным традициям объективирования женщины, в конечном итоге уверяющего не только мужчину, но и её саму в том, что она объект, и при этом именно такой, как его описывает мужской язык культуры. Очевидно, что до тех пор, пока этот язык не изменится, репрезентация женщины с неизбежностью будет формировать во всё новых поколениях мужчин образ женщины, не заслуживающий экзистенциальной любви, а в новых поколениях женщин – образ себя как объекта.
Именно поэтому изменение языка культуры и преодоление в нём монополии мужского взгляда, конструирующего женщину как Другого, является одним из способов содействия освобождению женского субъекта. Совокупность же перечисленных трёх факторов представляет собой важнейшее условие, без которого любовь между мужчиной и женщиной, свободная от власти и подчинения, с точки зрения левого гендерного дискурса, - невозможна.
Примечания
[1] И.Блох. История проституции.– СПб: «АСТ-ПРЕСС» Фирма «Рид», 1994.
[2] Э.Фромм. Искусство любить. http://www.tchernyshova.ru/Fromm-Iskusstvo-1.html, 19.03.15.
[3] Э.Фромм. Искусство любить, http://www.litlib.net/bk/16248/read, 21.03.15.
[4]Э.Фромм. Искусство любить, http://www.litlib.net/bk/16248/read, 21.03.15.
[5] В.Франкл. Человек в поисках смысла, http://www.opentextnn.ru/man/?id=5173, 21.03.15.
[6] К.Ясперс. Смысл и назначение истории, http://www.ec-dejavu.net/j/Jaspers_axis.html, 21.03.15.
[7] Э.Фромм. Искусство любить, http://www.litlib.net/bk/16248/read, 21.03.15.
[8] Б.Паскаль. Мысли. http://vzms.org/pascal.htm, 21.03.15.
[9] И.Твердовский. Класс коррекции, 2014, http://www.kinopoisk.ru/film/705350/-%D ... %82%D0%BE/, 21.03.15.
[10] Э.Фромм. Иметь или быть. http://lib.ru/PSIHO/FROMM/haveorbe2.txt, 21.03.15.
[11] С.де Бовуар. Второй пол. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 21.03.15.
[12] В.Франкл. Человек в поисках смысла, http://www.opentextnn.ru/man/?id=5173, 21.03.15.
[13] Э.Фромм. Искусство любить. http://www.tchernyshova.ru/Fromm-Iskuss ... henie.html, 21.03.15.
[14] И.Блох. История проституции.– СПб: «АСТ-ПРЕСС» Фирма «Рид», 1994, с.457.
[15] Э.Фромм. Искусство любить. http://www.tchernyshova.ru/Fromm-Iskuss ... henie.html, 21.03.15.
[16] Э.Фромм. Искусство любить. http://www.tchernyshova.ru/Fromm-Iskuss ... henie.html, 21.03.15.
[17] Ф.Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. – СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2009, с.76-77.
[18] С.де.Бовуар. Второй пол. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 21.03.15.
[19] Э.Фромм. Величие и ограниченность теории Фрейда. – М.: АСТ: Астрель: Полиграфиздат, 2012, с.19.
[20] С.де Бовуар. Второй пол http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 21.03.15.
[21] С.де Бовуар. Второй пол. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 21.03.15.
[22] Э.Гольдман. Любовь и брак, http://ru.theanarchistlibrary.org/libra ... k-i-lyubov, 23.03.15.
[23] Г.Ибсен. Кукольный дом, http://lib.ru/INPROZ/IBSEN/kukl.txt, 23.03.15.
[24] Э.Гольдман. Трагическое в эмансипации женщины, http://ru.theanarchistlibrary.org/libra ... -jenschiny, 23.03.15.
[25] С.де Бовуар. Второй пол. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 24.03.15.
[26] С.де Бовуар. Второй пол, http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 26.03.15.
[27] Б.Хогарт. Рисование динамичных рук для художников. – М.: Издательство АСТ, 2001, с.129.
[28] Р.Барт. Мифологии. – М.: Академический проект, 2008, с.291.
29 мая 2015 — Мария Рахманинова
Источник: http://anticapitalist.ru/teoriya/stati/ ... kurse.html
Любовь современного типа – недавнее явление. С одной стороны, это связано с тем, что сама категория «личности» является весьма юной, а с другой – с традицией гендерной сегрегации западноевропейского общества.
Зарождение любви в современном смысле этого слова принято относить к эпохе рыцарства, когда так называемый образ прекрасной дамы начал вытеснять в сознании мужчин господствовавшую до этого мизогинию, выработанную веками патриархального уклада. В этот период отношения между мужчиной и женщиной впервые индивидуализируются и наполняются личностным смыслом[1].
Мужчина из субъекта владения женщиной становится субъектом вожделения и восторга, своего рода романтиком: впервые он готов воспринять женщину иначе, чем в функциональном (хозяйственном, репродуктивном, сексуальном) аспекте. Это обстоятельство отчасти связано с переосмыслением гностического образа Богородицы как его понимали ранние христиане: претерпевая размывание и деперсонализацию, этот образ и даёт начало абстрактному образу прекрасной дамы, которая, как мы видим на примере поэзии Данте, так же обожествляется и прославляется. Такой взгляд, несомненно, положительно сказался на отношении к женщине в целом, хотя и не искоренил патриархального порядка.
Впрочем, ему так и не удалось до конца индивидуализировать любовь как таковую: прославляемая женщина по-прежнему воспринималась как абстракция, а не как субъект, наделённый собственной историей и спецификой, собственной материей. Так, например, образ Беатриче – это совсем не образ живой женщины из плоти и крови, но, скорее, восторженная мужская галлюцинация по поводу женщины, его интерпретация того, как он её себе представляет. Иными словами, в этой схеме женщина по-прежнему деиндивидуализирована как субъект. Хотя уже и не редуцирована к функции или, как это происходит в ортодоксальной христианской традиции, представленной, например, апостолом Павлом, не демонизируется и не именуется «вратами ада».
Рыцарская любовь в представлении художников эпохи романтизма
Примечательно, что ситуация абстракции, которую в рыцарской любви преодолевает для себя мужчина, но которая лишь трансформируется для женщины, свойственна и современным формам любви: причём, как для женщин, так и для мужчин. С точки зрения левого гендерного дискурса, на сегодняшний день это связано с рядом обстоятельств - главным образом, с рыночной экономикой и капиталистическим мышлением, конструирующими человека как абстракцию в принципе.
Унификация индивидуального, характерная для логики рынка, превращает женщин в субъектов потребления женских товаров и схем поведения, а мужчин - в субъектов потребления товаров и схем для мужчин, а также и тех, и других - в субъектов определённо структурированного потребления друг друга.
Это хорошо видно на примере рынка любовной продукции, которой изобилуют все капиталистические общества: чего стоит один праздник Святого Валентина, столь плодотворный для бизнеса и рынка в целом. Или свадебный бизнес, возведший в культ огромное множество самых нелепых процедур, без которых, однако, молодожёны не чувствуют сою свадьбу полноценной, и за которые готовы выложить последние деньги. Или фотобизнес, ориентированный на создание эффектных любовных фотоисторий и фотосессий.
Жанр свадебного фото предполагает запечатление эмоций, которых не было в реальности
Любопытно, что эти фотопродукты, как правило, призваны изобразить ситуацию, существующую вовсе не в реальности, а лишь в форме готовых рыночных клише: поза, выражение лица, положение тел в кадре, атмосфера, аксессуары. Чем ближе к заданному образу, тем более довольны результатом клиенты, и тем более уверены они в том, что качество их любви - надлежащее. При этом, зачастую сразу после окончания съёмки тип коммуникации пары меняется на прямо противоположный тому, что старательно изображается на камеру. Жанр же свадебного фото и вовсе предполагает запечатление эмоциональных ситуаций, которые впоследствии полагается вспоминать, но которых не было в действительности. Счастье, поглощённость друг другом и полная открытость миру, которые призваны отобразить позы-клише, мало совместимы с реальным распорядком свадебного дня, а часто и вовсе с реальными отношениями в паре.
Таким образом, рынок любовных продуктов генерирует некую абстрактную машину любви, попасть в которую стремятся большинство мужчин и женщин как в нечто внешнее им обоим и каждому из них в отдельности, своего рода гламурную квазиутопию, выглядящую весьма карикатурно и отчуждённо даже на фоне не до конца индивидуализированных любовных отношений периода рыцарства.
Неудивительно, что одним из главных последствий этой машины для общества становится тотальный кризис любовных отношений, держащихся зачастую лишь на попытках соответствовать утопическим сценариям рынка: даже после нескольких лет жизни люди оказываются чужими друг другу, утрачивают радость и тепло, как только все существующие сценарии уже проиграны, а процедуры - выполнены. Эта проблема носит системный характер и в левом дискурсе осмысляется как порождённая отчуждением капиталистической системы общественно-экономического бытия, то есть, в сущности, как проблема власти капитала над человеком и обществом, ловящей их в свои, рассчитанные на получение прибыли, сети.
Эрих Фромм пишет об этой тенденции в любовных отношениях так: «Хотя соображения договорной природы брака еще полностью не изжиты, большинство людей ищет романтической любви, личного переживания любви, которое затем должно повести к браку. Это новое понимание свободы любви должно было в значительной мере повысить значение объекта в сравнении со значением функции»[2]. Мужчина и женщина становятся в этом опыте объектами потребления друг для друга, потому что их взаимодействие должно обеспечить каждому из них пропуск в утопию, столь интенсивно рекламируемую в визуальном пространстве медиа.
В гендерном дискурсе именно это обстоятельство становится одним из центральных пунктов критики так называемой романтической любви, на деле представляющей собой исключительно сумму унифицирующих всех людей виртуальных образов, которые тщательно проигрываются ими в повседневных практиках.
Одну из причин подобного отчуждения Фромм предлагает искать в традиции непрерывного потребления, порождённой властью рынка, и вытесняющей ориентацию человека на бытие. Этот взгляд подробно изложен в книге «Иметь или быть», и подразумевает классификацию внутренних установок субъекта на бытие и на обладание – вне зависимости от рода практик, в которых эти установки задействуются. В частности, Фромм рассматривает эти установки на примере любви:
«Вся наша культура основана на жажде покупать, на идее взаимовыгодного обмена. Счастье современного человека состоит в радостном волнении, которое он испытывает, глядя на витрины магазина и покупая все, что он может позволить себе купить или за наличные или в рассрочку. Он (или она) и на людей глядят подобным образом. Для мужчины привлекательная женщина – для женщины привлекательный мужчина – это добыча, которой они являются друг для друга. Привлекательность обычно означает красивую упаковку свойств, которые популярны на личностном рынке»[3], и далее:
«Едва ли стоит удивляться, что в культуре, где превалирует рыночная ориентация и где материальный успех представляет выдающуюся ценность, человеческие любовные отношения следуют тем же образцам, которые управляют и рынком»[4]. Схожие идеи мы находим и у представителя экзистенциалистского психоанализа Виктора Франкла: «Любой флирт, типичные ухаживания прошлого и настоящего бессознательно игнорируют внутреннее содержание партнера. Неповторимость и своеобразие другого человека умышленно упускаются при контактах подобного толка. Люди, которые увлекаются такой поверхностной эротикой, убегают от обязательств настоящей любви, от любых истинных уз с партнером, потому что такие узы влекут за собой ответственность. Они прибегают к собирательному понятию, предпочитая "тип"; их партнер в каждом конкретном случае является более или менее случайным представителем этого типа. Они выбирают тип, а не какого-то конкретного человека. Их любовь направлена к типичной, обезличенной "внешности", <…> Упор на внешность приводит к общей переоценке ценности "красоты" в эротической жизни. В то же самое время человек как таковой обесценивается. <…> К тому же, упор на внешность предполагает недооценку не только того, о ком судят, но также и того, кто выносит суждение. Потому что, если я говорю о красоте женщины, это предполагает не только то, что мне нечего сказать приятного о ее личности, но и то, что меня не интересует ее личность, потому что я не ценю качества личности»[5].
Подобная проблема является вполне типичной для системы, в которой человек отчуждён от самого себя и других людей посредством власти капиталистических общественных отношений, побуждающих человека видеть окружающий мир как сумму потенциальных объектов его потребления, и при этом – разного качества. По-видимому, не в последнюю очередь именно отсюда берут своё начало такие распространённые для повседневности феномены, как проституция, порнография, так называемый «пикап» (практика соблазнения девушек для кратковременного использования), и потребительское отношение к партнёру в целом.
Примечательно, что в наибольшей степени это характерно для мужчин с типичной маскулинной социализацией. Во-первых, потому, что в обществе с явными тенденциями к патриархату мужчина представляет собой главный экономический субъект (такой взгляд в России никогда так и не был преодолён), и потому вышеуказанные феномены ориентированы, прежде всего, на него (среди рекламы проституции, которой заполнены современные города, совсем не встречается мужских имён, а основными потребителями порнографии и практиками «пикапа» также всегда являлись мужчины). Во-вторых, потому, что за длительный период патриархальной власти женщина адаптировалась к роли объекта, осуществив интернализацию мужской власти, и в существенной степени произвела бессознательную редукцию себя к эстетическому и функциональному аспектам.
Откуда же возникает в человеке потребность в любви? В левом гендерном дискурсе существует идея о том, что эта потребность возникает с того момента, как человек осознаёт себя отдельным от мира. Например, Карл Ясперс описывает этот период как движение «от мифа к Логосу», когда человек впервые «выпадает» из мифологического мировоззрения и обнаруживает себя оставленным высшими силами, духами и прочими мифологическими персонажами, которые ранее составляли для него естественный контекст бытия. В сущности, в этот момент он впервые по-настоящему чувствует одиночество и, как следствие, самое себя – не тождественное миру[6]. Фромм продолжает эту мысль, утверждая, что именно «глубочайшую потребность человека составляет потребность преодолеть свою отделенность, покинуть тюрьму своего одиночества. <…> Панический ужас перед полной изоляцией может быть преодолен только таким радикальным отходом от всего окружающего мира, чтобы исчезло чувство отдельности, чтобы внешний мир, от которого человек отделен, сам перестал существовать»[7].
Способов преодоления этого чувства – множество. Один из них – то, что Паскаль метко назвал «забавами», говоря: «Без забавы нет радости, как за забавою нет печали»[8]. То есть фактически – развлечения (не этот ли метод лежит в основе целой индустрии современности, максимально востребованной обществом?). Другие наиболее распространённые способы преодоления подобного одиночества – забвение в роскоши или, напротив, в аскезе, а также творчество, политика, милитаризм или патриотизм, разнообразные наркотики, вплоть до мании коллекционирования, и, конечно, любовь. Стремление к обретению последней усиливается по мере того, как в обществе разворачиваются разнообразные кризисы (экономические, идеологические, ит.д.), в том числе экзистенциальный кризис личностной идентичности, характерный для периодов острой социальной аномии.
Примером того, насколько интенсивно обращение общества к теме любви в такие периоды, может служить повсеместное употребление этого слова: в рекламе, в описании продуктов питания, телеканалов, магазинов, и так далее. Трудно не столкнуться с этим словом многократно в течение дня: «Сделано с любовью», «Любимый покупатель», «Почувствуй нашу любовь», «любовь творит чудеса», «пора любви», и так далее. Отовсюду потребителя уверяют, что он любим – не потому ли, что в действительности он едва ли это чувствует, и оттого готов доплачивать за это состояние? Не потому ли, что реальная степень разобщённости между людьми в обществе, находящемся во власти рыночных отношений, настолько высока, что они утрачивают способность любить друг друга глубинной субъектной любовью? Не потому ли, что, несмотря на рост количества сексуальных услуг, их потребитель чувствует постоянную неудовлетворённость и нехватку человеческого тепла, в том числе сексуального?
Рыночная экономика хорошо понимает эту порождаемую ею самой проблему, и потому предлагает эффективное решение: если в обществе, тотально ориентированном на прибыли, субъект отчуждается в актах непрерывного потребления, и утрачивает способность любить, но при этом продолжает нуждаться в любви, любовь необходимо также превратить в товар. И любовь становится им.
Проблематизацию этого обстоятельства мы можем наблюдать в целом ряде современных произведений культуры. Например, в фильме Ивана Твердовского «Класс коррекции»[9], где показано парадоксальное понимание любви постсоветским обществом. С одной стороны, любовь тотально табуирована и воспринимается среднестатистическим обывателем (в лице учителей школы, уборщиц, школьников и их родителей) как нечто непристойное, грязное и заслуживающее порицания, или даже наказания. С другой стороны, любовь - это то, о чём все герои втайне мечтают: либо утратив её вместе с юностью, либо так ещё не обретя - в суровых условиях экономически депрессивной реальности. Вероятно, именно поэтому табуирование и дискредитация становятся единственным способом преодолеть в себе глубинную потребность в этом чувстве, значимость которого, как сказано выше, была прекрасно осмыслена рынком, и которое поэтому непрерывно навязывается через рекламу, телевидение и Интернет. Именно это обстоятельство и становится причиной жестокости окружающих, обрушивающейся на главную героиню.
Таким образом, мы видим, что наиболее сильное стремление к любви наблюдается именно в периоды социальных кризисов. Однако необходимо определить, как в эти периоды понимается любовь.
Во-первых, наряду с большинством прочих феноменов окружающего мира, как нечто, способное развлечь человека, позволить ему расслабиться. Не будет преувеличением сказать, что любовь понимается как место, куда можно прийти и получить надлежащее обслуживание. Подобным же образом понимается секс, что отчётливо отражено в распространённости в обществе порнографической продукции. В обоих случаях речь идёт не о встрече двух субъектов, ориентированных на восприятие друг друга, а о появлении чего-то третьего, внешнего обоим субъектам и являющегося настоящей целью взаимодействия. Это «третье» вполне можно определить как удовольствие. Фромм называет такой подход «ориентацией на обладание»[10].
Во-вторых, любовь, несомненно, понимается как власть. Представительница левой гендерной мысли Симона де Бовуар обращает внимание на то, что в повседневном словоупотреблении любовный дискурс странным образом коррелирует с дискурсом военным: «…когда люди обсуждают даже самые цивилизованные любовные отношения, они употребляют такие слова, как победа, атака, приступ, осада, защита, поражение, капитуляция, то есть совершенно явно проводят параллель между любовью и войной. Этот акт приводит к осквернению одного существа другим и внушает осквернителю определенную гордость, оскверненный же, даже если все произошло с его согласия, испытывает унижение»[11].
Таким образом, в обоих случаях любовь воспринимается как инструмент власти и господства: в первом – потому, что понимание любви как сервиса предполагает превращение партнёра в обслуживающий персонал, а во втором – потому что речь идёт не об экзистенциальном единении с партнёром, а о его порабощении. В обоих случаях любовь – безличностна, то есть, по сути дела, существует только в виде слова, скрывающего отчуждённую пустоту, в которой так и не встретились два субъекта в полноте своего бытия. А значит, говорить в этих случаях о любви – не вполне правомерно.
Но когда же это правомерно? Как определить эти ситуации? Фромм предлагает несколько критериев, по которым мы можем распознать любовь зрелой личности. Первый из них – ответственность, подразумевающая заботу о психических и физических потребностях другого человека. Второй – уважение, но основанное не на страхе и благоговении – как это часто бывает в патриархальном обществе, а на готовности и способности видеть человека таким, каков он есть на самом деле. Третий компонент – забота, и четвёртый – знание, необходимое для того, чтобы стало возможным уважение, поскольку без знания конкретного человека его невозможно уважать. Франкл добавляет к этому, что любовь позволяет нам не просто увидеть другого человека во всей его самости, но также и увидеть его ещё не реализованный потенциал и поддержать его в полном осуществлении своих возможностей и талантов[12]. Именно такой, с точки зрения гуманистического и экзистенциального психоанализа, должна быть любовь двух взрослых людей, вне зависимости от типа и направленности этой любви.
Фромм характеризует любовь как ориентацию характера на мир и способность созидательно с ним взаимодействовать. По его мысли, это – отнюдь не вектор в отношении какого-либо индивида, как это принято полагать в обыденном любовном дискурсе. Именно из-за этой ошибочной установки большинство людей заняты невротическим поиском кого-то, за кого принимают всех подряд, а потом разочаровываются. Напротив, любовь – это всегда только то, что происходит внутри самого человека в отношении мира; нечто, рождающееся в субъекте от его внутренней активности и полноты, а отнюдь не то, что можно приобрести от необходимости заполнить в себе ощущение пустоты и одинокости. Фромм пишет: «Если человек любит только какого-то одного человека и безразличен ко всем остальным людям, то его любовь - это не любовь, а симбиотическая привязанность или расширившийся эгоизм»[13].
Поэтому из-за задержки в получении объекта становится возможной зацикленность на нём или даже садомазохизм. Но в этом случае о любви говорить ещё рано, поскольку здесь мы имеем дело лишь с нарциссизмом. Вспомним рыцарскую любовь, о которой мы говорили выше: мазохистские практики были широко распространены среди рыцарей. Иван Блох пишет: «целью «рыцарей» было «показать высокие страдания любви посредством еще более высокого постоянства в терпении». Они налагали на себя величайшие мучения и истязания, чтобы удовлетворить своих повелительниц, некоторые даже замучивали себя до смерти»[14]. На этом этапе пространство между двумя субъектами ещё не образовалось – они всё ещё чужды друг другу, и всё, что их может связывать – это страсть к обладанию внешней стороной другого, к власти над другим. Что ещё раз подтверждает тезис о недостаточной индивидуализированности и несостоятельности рыцарской любви, с точки зрения левой гендерной мысли.
Однако большинство людей, живущих при капитализме, всё же полагают, что любовь зависит от объекта, а не от них самих и их способности любить (а не господствовать и потреблять), и не от их внутренней активности и силы духа. Они считают, что достаточно только найти «свою вторую половинку» (то есть правильный объект), и дальше всё сложится само собой. Фромм сравнивает эту установку с установкой человека, который хочет рисовать, но вместо того, чтобы учиться живописи, дожидается правильного объекта, потому что как только тот найдётся, он сразу же научится рисовать[15]. Очевидно, что такое представление является заблуждением, и потому Фромм настаивает на отходе от классической легенды о «двух половинках» и спасительной любви, с целью постижения любви подлинно субъективной и глубоко личностной.
Примечательно, впрочем, что Фромм, будучи одним из главных и наиболее прогрессивных теоретиков любви в социалистическом дискурсе, в ряде вопросов всё же сохраняет близорукость, присущую патриархальной традиции философствования. Так, например, он настаивает на необходимости соблюдения гендерной полярности в отношениях[16], от отсутствия которой, якобы, страдают гомосексуалы. И которая, по его мысли, непременно должна проявляться в родительской любви и распределении гендерных ролей в семье: мать должна сообщать ребёнку женское, а отец – мужское (при этом непонятно, как тогда возможна описываемая Фроммом любовь, если гендерные стереотипы и патриархальные интерпретации мужского и женского сохраняются и довлеют над индивидами).
Излишне уточнять, что подобные тезисы для современной левой гендерной философии выглядят неприемлемо. Впрочем, Фромм – прежде всего, теоретик личности, а не гендера, и потому его оптика представляется вполне достаточной для исследования того, что значит любовь зрелой личности.
Для анализа же специфики любви между мужчиной и женщиной и форм, которые она принимала, мы обратимся к Симоне де Бовуар и Эмме Гольдман. Де Бовуар, вслед за Бебелем, Энгельсом и Блохом, отмечает, что главным типом взаимоотношений между мужчиной и женщиной испокон веков были брак и проституция (то есть обратная сторона брака[17]). В первом случае женщина попадала под единоличную власть мужчины, а во втором – под власть того, кто ею торговал, и кто её покупал. Поэтому в обоих случаях эти отношения не имели ничего общего с любовью. Последняя впервые появляется, как мы отмечали выше, во времена рыцарства, но лишь в форме адюльтера, лишний раз подчёркивавшего репрессивный характер брака для женщины. Впервые в браке появляются по-настоящему индивидуальные компоненты лишь с появлением тенденций женской эмансипации. Между тем, классический взгляд на брак в патриархальную эпоху часто формулировался примерно следующим образом: «Любовь не должна главенствовать над добропорядочностью... любовные излияния неуместны ни между женихом и невестой, ни между мужем и женой, они разрушают уважение к домашнему очагу и трудолюбие, мешают выполнению общественного долга... (выполнив свои любовные обязанности)... мы должны отказаться от любви. Так пастух, сквасив молоко, отжимает из него творог...»[18].
В самом деле, чувственность и эмоциональность табуированы для женщины в классическом браке. В своём труде «Величие и ограниченность теории Фрейда» Фромм пишет, что именно это социальное, гендерно-нормативное обстоятельство послужило причиной для ошибочного вывода Фрейда о том, что женщины, якобы, холодны по природе, в то время как дело лишь в собственническом характере буржуазного брака, где «от женщины ожидалось, что она будет «безжизненной»»[19]. Согласно статистическим исследованиям[20], многие поколения женщин проживали свою жизнь, так никогда и не испытав любовного влечения к супругу, не говоря уже об удовольствии от близости с ним. В условиях неизбежности навязывания партнёра и тяжёлого домашнего труда женщины предсказуемо сходились в восприятии секса как грязного и утомительного долга. Поэтому де Бовуар приходит к выводу о том, что «брак, который, как утверждают, упорядочивает женскую эротику, на самом деле убивает её. <…> Любовное влечение в браке теряет существенность, брак становится общественным союзом, отрицающим индивидуальные эротические особенности»[21].
Таким образом, по вопросу о браке Симона де Бовуар явно расходится с Фроммом. Если Фромм полагает, что брак может и не быть репрессивным, но только в случае преодоления субъект-объектного отношения между партнёрами и смены «установки на обладание» - «установкой на бытие», то де Бовуар утверждает, что брак ни при каких обстоятельствах не может быть созидательным и освобождающим. Она считает, что сам институт брака в основе своей порочен и репрессивен, и обрекает женщину на подчинение, а мужчину – на гетеризм, и их обоих – на ложь и лицемерное соблюдение общественных социальных императивов. С этой позицией выражали согласие и многие другие мыслители (например, Энгельс, Блох, и др.).
Солидарна с ней была и Эмма Гольдман. Она находила недопустимым проводить связь между любовью и браком, и считала, что если брак в некоторых случаях и может вырасти из любви, то наоборот не может быть никогда[22]. Потому что брак – это институт патриархальной и экономической власти, представляющий собой своего рода социальную страховку, и способный разве что обеспечивать надёжное наследование частной собственности. Ради этой собственности женщина вынуждена пожертвовать своим духом и телом, в том числе отказывая себе в сексуальном наслаждении, потому что в случае отказа от подобного воздержания её ожидает клеймо позора: как до заключения брака, так и после. Общественная мораль предписывает женщине никогда не оставаться никому не принадлежащей, и при этом – терпеливо ждать, пока порядочный человек возьмёт её в жёны. В таких условиях брак превращается в пространство тотальной власти государства и церкви, не оставляющих шансов ничему индивидуальному и интимному - как в душе женщины, так и в её отношениях с супругом.
Кроме того, патриархальная власть, выраженная в форме брака, обрекает женщину на пожизненную зависимость и паразитизм, вынуждая её уже в конце XIX века работать как на работе, так и дома – т.е. в две смены. Неудивительно, что это становится причиной деградации женской личности вплоть до полного отмирания воображения, гражданственности и общественного сознания, в обмен на которые она получает лишь сомнительную патерналистскую опеку, пронизанную тотальным контролем, и – вместо своего собственного характера – лишь пародию на него, выполненную по общему со всеми прочими патриархальными женщинами образцу. Для мужчины, в свою очередь, брак является несомненным экономическим стеснением, т.к. основные расходы на семью, в любом случае, ложатся на его плечи: именно ради этого оплата женского труда так долго оставалась многократно заниженной в сравнении с мужской.
Гольдман также отмечает, что брак похож на другой институт патерналистской власти – на капитализм: он так же крадёт у человека права, данные ему при рождении, чтобы затем задерживать его развитие, отравлять его тело и держать его в невежестве, нищете и зависимости. Примечательно, что Гольдман хвалит Генрика Ибсена за то, что он первым среди писателей обратил внимание на эту проблему и описал её в своей пьесе «Кукольный дом»[23], в центре которой стоят вопросы: может ли быть что-либо более унизительное, чем союз двух чужих человеческих существ, длиною в жизнь? Так ли уж безупречен консервативный тезис о том, что у женщины нет даже души, поэтому нам незачем стремиться что-то знать о ней? Действительно ли брак – это предел женской самореализации?
Впрочем, Гольдман не отрицает, тем не менее, возможности и значимости любви для женской личности. В своей статье «Трагическое в эмансипации женщины»[24] она подчёркивает, что женская эмансипация часто окутана мифами, многие из которых создают абсолютно искажённый образ свободной женщины – как асексуального автоматического устройства по производству протестного высказывания, при дополнительном условии полного отказа от материнства и эротической чувственности. Именно этот миф и вынуждает большинство женщин бояться эмансипации и продолжать добровольно выбирать рабство и патриархальную власть - со всеми её жестокостями и унижением, которые, по крайней мере, привычнее и яснее, нежели неопределённая свобода.
Однако Гольдман утверждает, что в этом мифе отражено лишь карикатурное мещанское представление, не способное постигнуть возможность бытия женщины вне ситуации власти над ней. Напротив, - полагает она, - любовь только тогда и становится возможной для женщины, когда власть над ней преодолена, и когда она высвобождается как индивид и субъект – субъект взгляда, чувствования, мысли и поступка. И потому эмансипация есть не побег от женской чувственности, а, наоборот, возвращение её себе.
Таким образом, в левофеминистской традиции брак осмысляется как институт власти, подавляющий любовь системой патриархальных императивов, а также как область символического и бытового ритуала, а отнюдь не как пространство, где мужчина и женщина могут появиться в своей личностной специфике и индивидуальной сексуальности, и соединиться в любви.
Кроме того, в левом гендерном дискурсе уточняется, что понятие «любовь» крайне различно понимается мужчинами и женщинами, - что вполне предсказуемо и вызвано различиями в их социализации. Так, для мужчины любовь – это лишь один из аспектов бытия, лишь одна из областей его возможной самореализации, в то время как для женщины это – целый мир, заслоняющий собою всё остальное. Такой взгляд продиктован, прежде всего, воспитанием женщины исключительно как представительницы пола, а не как человека в полном смысле этого слова, т.е. как того, чьё бытие ограничено репродуктивной, хозяйственной и эстетической функциями. В их преломлении любовь – это большее, о чём только можно мечтать, потому что каждая из них представлена именно в контексте любви – как она понимается патриархальным обществом: лучшее, что может сделать женщина в эстетическом измерении – стать самой прекрасной для своего любимого мужчины, в хозяйственном измерении – наилучшим образом обслужить любимого мужчину, в сексуальном измерении – максимально удовлетворить любимого мужчину. И в обмен на это получить его одобрение и патерналистскую заботу.
Именно поэтому любовь для патриархальной женщины, с одной стороны, неизбежно сопровождается интернализацией патриархальной власти – в той мере, в какой все эти требования выдвинуты в интересах мужчин, а с другой – является последним мыслимым горизонтом бытия – в той мере, в какой женщине недоступно бытие за пределами этих её трёх опций. По этой причине любовь часто становится для женщины некой навязчивой идеей – ведь в случае её ненаступления весь смысл женского бытия (сведённого к опциям эстетики, хозяйства и секса) утрачивается, поскольку некому его посвятить: не для кого быть прекрасной, некого насыщать и удовлетворять, для чего тогда жить? Симона де Бовуар пишет об этом так: «…у неё есть только одна возможность: душой и телом затеряться в том, кто преподнесён её как абсолютная ценность»[25].
Это обстоятельство подводит нас к проблеме корреляции гендерного и негендерного начал в человеческой личности. Иными словами, это - проблема трансцендентного и имманентного в мужчине и женщине. Так, если мужчина способен и к трансцендентности (к преодолению гендерного сценария в опыте общечеловеческого бытия: например, профессионального, творческого, и так далее) и к имманентности (то есть реализации специфически гендерных аспектов своей личности), то женщина фактически обречена на имманентность, никогда не покидая пределов специфически женского, и притом в той форме, в какой оно фигурирует и навязывается ей в авторитарных патриархальных нарративах. Именно с этой проблемой связана зацикленность женщины на любовных переживаниях (что зачастую предсказуемо утомляет мужчину), которые в действительности трудно отнести к любви в подлинном смысле слова, поскольку они проистекают не из полноты зрелой творческой личности, а от страха не реализовать свой гендерный потенциал, а также от экзистенциальной пустоты, порождаемой редукцией человеческой личности женщины к рассмотренным выше гендерным аспектам.
Для мужчины эта ситуация, напротив, не является типичной, поскольку над ним не осуществляется никакой гендерной власти, принуждающей его к замкнутому бытию в имманентности и отказу от реализации своего трансцендентного потенциала. Поэтому, с одной стороны, для мужчины любовь в большей степени доступна именно в экзистенциальном смысле этого слова. Однако, с другой стороны, в патриархальном обществе мужчина часто сталкивается с искушением маскулинной имманентностью, поскольку – в отличие от имманентности женщин, маскулинная имманентность сулит власть. Не являясь обязательной, она, тем не менее, является крайне соблазнительной, и потому часто (и особенно в любви) мужчина упускает имеющуюся у него возможность любить как зрелая личность, и ограничивается лишь мужской «любовью», т.е. тем сценарием потребителя и клиента, который предписывает мужчине патриархальный любовный дискурс. И хотя в условиях господства современного рыночного мышления мужчины всё реже используют свою привилегию самореализации в обоих пространствах, и всё больше погружаются в соблюдение маскулинных сценариев, как женщины – в соблюдение феминных, всё же важно различать эти две ситуации: редукция к образу «самца» обедняет личность, но увеличивает власть, и потому часто осуществляется добровольно. Редукция же к ситуации «самки» – всегда в той или иной степени принудительна и сопровождается интернализацией власти.
Таковы основные причины различий в переживании любви и власти между мужчинами и женщинами в патриархальном обществе. Именно с этим связан целый ряд проблем, с которыми сталкиваются люди на протяжении своей жизни, выстраивая любовные отношения: разочарование, презрение, унижение, домашнее насилие, ревность, разводы, распад семьи, и так далее. И именно поэтому эта проблема является исключительно важной и актуальной.
Подведём итоги. Каким же образом, с точки зрения левого гендерного дискурса, возможна любовь, свободная от власти?
Во-первых, для этого необходимо, чтобы мужчина осознал проблемы, порождённые долгой патриархальной историей западноевропейского общества, а также те привилегии, которыми его наделил патриархат в отношении женщины (право быть единственным легитимным экономическим и сексуальным субъектом, эксклюзивное право на трансценденцию, право на уважение и признание в качестве единственного субъекта значимого для культуры высказывания, право субъекта власти, и так далее). На основании этого осознания мужчина должен пересмотреть свой взгляд на женщину, разглядев в ней самобытную личность, не редуцируемую к репродуктивной, сексуальной, эстетической и хозяйственной функциям. Лишь при условии таких перемен в мужском сознании женская эмансипация может состояться в полной мере и высвободить женский субъект. Во-вторых, необходимо, чтобы женщины пересмотрели собственный взгляд на себя – как априорный объект патриархальной власти, как на существо, исчерпывающе подчинённое роду и физиологии, не способное на бытие субъектом. Освобождение от интернализованной власти патриархата – главная задача, стоящая на этом пути перед женщинами. Только стремление осознать ситуацию этой власти может эмансипировать женский субъект и сделать для него доступной именно любовь (в экзистенциальном смысле), а не восторг от осуществляемой над ним власти и не готовность служить ей, чтобы хоть как-то почувствовать полноценность своего бытия.
В-третьих, необходимо переосмысление образа женщины самой патриархальной культурой. Традиционно репрезентация женщины в культуре осуществляется как репрезентация Другого. В лучшем случае женщина воспринимается как Сфинкс, загадка, облако тайны[26]. Так, к примеру, во многих учебниках для художников[27] женской руке отведена отдельная (но всего одна) страница, где эта рука представлена исключительно в грациозных и декоративных положениях, а текстовые описания к ней преподносят её как нечто априори очаровательное, ухоженное, юное и пленительное. Как если бы из неё была изъята вся реальность субъекта: его история, возраст, деятельность, специфика. Ролан Барт называет такой взгляд мифологией: «миф – это похищение языка»[28], в котором форма очищается от исконного, реального содержания, и наполняется содержанием новым и произвольным – зависящим исключительно от воли мифологизирующей инстанции.
Образ женщины в культуре и есть такая форма: из него исчезает реальное содержание, плоть и кровь, чувства, мысли, опыт, и всё это заменяется содержанием, сконструированным искусственно - с точки зрения патриархального дискурса. Женская личность в целом и женская телесность в частности не представлены в культуре как таковые, но всегда лишь в интерпретации мужского взгляда, что усугубляется веками недоступности для женщины пространства формирования собственного высказывания о себе, взгляда на себя. Всё это положило начало глубинным традициям объективирования женщины, в конечном итоге уверяющего не только мужчину, но и её саму в том, что она объект, и при этом именно такой, как его описывает мужской язык культуры. Очевидно, что до тех пор, пока этот язык не изменится, репрезентация женщины с неизбежностью будет формировать во всё новых поколениях мужчин образ женщины, не заслуживающий экзистенциальной любви, а в новых поколениях женщин – образ себя как объекта.
Именно поэтому изменение языка культуры и преодоление в нём монополии мужского взгляда, конструирующего женщину как Другого, является одним из способов содействия освобождению женского субъекта. Совокупность же перечисленных трёх факторов представляет собой важнейшее условие, без которого любовь между мужчиной и женщиной, свободная от власти и подчинения, с точки зрения левого гендерного дискурса, - невозможна.
Примечания
[1] И.Блох. История проституции.– СПб: «АСТ-ПРЕСС» Фирма «Рид», 1994.
[2] Э.Фромм. Искусство любить. http://www.tchernyshova.ru/Fromm-Iskusstvo-1.html, 19.03.15.
[3] Э.Фромм. Искусство любить, http://www.litlib.net/bk/16248/read, 21.03.15.
[4]Э.Фромм. Искусство любить, http://www.litlib.net/bk/16248/read, 21.03.15.
[5] В.Франкл. Человек в поисках смысла, http://www.opentextnn.ru/man/?id=5173, 21.03.15.
[6] К.Ясперс. Смысл и назначение истории, http://www.ec-dejavu.net/j/Jaspers_axis.html, 21.03.15.
[7] Э.Фромм. Искусство любить, http://www.litlib.net/bk/16248/read, 21.03.15.
[8] Б.Паскаль. Мысли. http://vzms.org/pascal.htm, 21.03.15.
[9] И.Твердовский. Класс коррекции, 2014, http://www.kinopoisk.ru/film/705350/-%D ... %82%D0%BE/, 21.03.15.
[10] Э.Фромм. Иметь или быть. http://lib.ru/PSIHO/FROMM/haveorbe2.txt, 21.03.15.
[11] С.де Бовуар. Второй пол. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 21.03.15.
[12] В.Франкл. Человек в поисках смысла, http://www.opentextnn.ru/man/?id=5173, 21.03.15.
[13] Э.Фромм. Искусство любить. http://www.tchernyshova.ru/Fromm-Iskuss ... henie.html, 21.03.15.
[14] И.Блох. История проституции.– СПб: «АСТ-ПРЕСС» Фирма «Рид», 1994, с.457.
[15] Э.Фромм. Искусство любить. http://www.tchernyshova.ru/Fromm-Iskuss ... henie.html, 21.03.15.
[16] Э.Фромм. Искусство любить. http://www.tchernyshova.ru/Fromm-Iskuss ... henie.html, 21.03.15.
[17] Ф.Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. – СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2009, с.76-77.
[18] С.де.Бовуар. Второй пол. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 21.03.15.
[19] Э.Фромм. Величие и ограниченность теории Фрейда. – М.: АСТ: Астрель: Полиграфиздат, 2012, с.19.
[20] С.де Бовуар. Второй пол http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 21.03.15.
[21] С.де Бовуар. Второй пол. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 21.03.15.
[22] Э.Гольдман. Любовь и брак, http://ru.theanarchistlibrary.org/libra ... k-i-lyubov, 23.03.15.
[23] Г.Ибсен. Кукольный дом, http://lib.ru/INPROZ/IBSEN/kukl.txt, 23.03.15.
[24] Э.Гольдман. Трагическое в эмансипации женщины, http://ru.theanarchistlibrary.org/libra ... -jenschiny, 23.03.15.
[25] С.де Бовуар. Второй пол. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 24.03.15.
[26] С.де Бовуар. Второй пол, http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Bovuar/, 26.03.15.
[27] Б.Хогарт. Рисование динамичных рук для художников. – М.: Издательство АСТ, 2001, с.129.
[28] Р.Барт. Мифологии. – М.: Академический проект, 2008, с.291.
29 мая 2015 — Мария Рахманинова
Источник: http://anticapitalist.ru/teoriya/stati/ ... kurse.html