Красота-капитал

О том, как тесно связано экономическое и эстетическое в капиталистическом обществе, и как вещи, прежде чем стать собственностью, наполняются символическими значениями и встраиваются в эстетические системы.



В доисторические времена, а также в ряде современных архаических обществ, в мышлении не существовало категории собственности. В некоторых языках даже не было слова, обозначающего владение вещью. Вместо этого говорилось «стоять рядом с вещью», «сидеть рядом с вещью», и так далее. Поэтому подобные формы общества основывались (и основываются) на так называемой «экономике дарения», в которой дарение считалось самым приятным действием, а жадность и стремление к накоплению - порицались. Об этом пишут Энгельс, Фромм, Питер Гелдерлоос, Дэвид Гребер и т.д.

Однако в обществе, где собственность является главной категорией, она определяет не только структуру языка, фокусируя его на актах обладания (начиная буквальным смыслом, заканчивая переносными - например, в сексуальных контекстах или в ругательствах), но и вообще все сферы бытия человека, пронизывая их как вирус. Именно поэтому эстетическое сегодня также фундировано в пространстве категории собственности.

Это выражается двояко. С одной стороны, в капиталистическом мышлении степень красоты понимается как прямо пропорциональная стоимости вещи. «Красиво то, что дорого» - распространённый взгляд на красоту.



Яркий тому пример - типичная российская свадьба, влетающая в серьёзную копеечку всей семье - в среднем около 200 тысяч рублей. На эти деньги можно было бы позволить себе многое. Но в жизни хотя бы один раз должно быть «красиво». И красивая невеста. Поэтому рациональное отступает на второй план, а на первый выходят платья за десятки тысяч, банты для скатертей ресторана и лимузина, а также прочие формы одиночества, не научившегося разглядеть красоту вне системы товаров и услуг.

Девушки из глубинки рассказывали мне, как в провинциальных городках России часто подолгу копят деньги на то, чтобы поехать в город и купить на них две или три брендовых вещи, стоящие фантастически дорого (на эти деньги вполне можно было бы полноценно одеться и ещё осталось бы на жизнь). Вернувшись, покупатели продолжают влачить полунищенское существование, зато теперь - как обладатели красоты. При этом они, должно быть, знают, что даже купленный за дорого «бренд» - скорее всего, подделка. Но он греет. От него в душе поселяется маленькое «красиво», которым ты можешь в своё удовольствие обладать.

Именно поэтому на железнодорожных полустанках часто можно видеть скучающих тинейджеров, ожидающих электричек, которые привезут «городских», чтобы хоть как-то разнообразить тягость угрюмого бытия. Одеты они все, конечно, в Adidas, D&G и Armani. Потому что это - по определению «красиво» и «как в высшем обществе», и уж тем более «ничем не хуже чем в городе». Наоми Кляйн метко и исчерпывающе описала этот феномен в своём бестселлере «No Logo: Люди против брендов», где привела массу примеров, в том числе - нищих детей в чёрных кварталах Америки, которые живут в тотальной нищете, но по-настоящему готовы убить за брендовые кроссовки, и которые часто в итоге тратят на них все сбережения своих бедных семей.

Однако здесь мы переходим к символизации второго порядка, так как речь идёт уже даже не о дороговизне как таковой (в свою очередь, как мы увидели, сообщающей о наличии красоты), а об имитации дороговизны. Например, продавщица в рыбном отделе гастронома где-нибудь в Ивановской области часто обречена любить и носить барочного вида бижутерию, а работница почты ходит на дискотеку в длинном вечернем платье с блёстками и в бархатных туфлях на шпильках - как у героинь с обложки всенародно любимого журнала «7 дней» - несмотря на туман в поле и живописные почвы вместо асфальта. Там, где бедность позиционируется в идеологическом и экономическом дискурсе как порок и свидетельство о провале всего жизненного проекта, единственная возможность пережить объективную невозможность преодолеть существующие социально-экономические условия своей жизни - опровергать их в подобных эстетических практиках.

Как в случае с дороговизной, так и в случае с её имитацией - мы вновь сталкиваемся с отчуждённой красотой, восприятие которой делается невозможным за счёт опосредованности категориальным рядом собственности-стоимости. В этой ситуации красота фактически не воспринимается, но эмоциональное удовлетворение от этого «кота в мешке» всё же наступает, если выполнены условия собственности-стоимости. Иными словами, информация о наличии красоты поступает непосредственно в сознание субъекта механически, на уровне причинно-следственных связей - без его экзистенциальной вовлечённости в самостоятельное распознавание красоты или её переживание.

Нечто похожее происходит и в высших слоях общества, для которых, наоборот, единственным способом не ввергнуться в осознание своего реального экзистенциального провала - является имитация полноценного бытия через обладание вещами, которое в существующей идеологической и экономической системе рассматриваются как свидетельство несомненной состоятельности твоего жизненного проекта. Где есть деньги, там есть красивые машины и красивые вещи, а значит, красивая жизнь. Об этом знают и бедные, и богатые - по разные стороны баррикад.

Поэтому люди состоятельные - подтверждая состоятельность своего жизненного проекта, носят нитки жемчуга стоимостью в несколько средних российских зарплат, сумки за десятки тысяч и драгоценные камни. Последние, впрочем, уже совсем не по тем причинам, по которым, если верить Олдосу Хаксли, их любили древние люди (ведь они напоминали им о ещё более древних временах, когда человек не был тотально укоренён в практике выживания и, якобы, ещё умел видеть «свет других миров», о котором и напоминают сияющие цвета камней). Красота в высших слоях общества тотально детерминирована категорией престижа, а потому так же, как и у бедных, обречена на то, чтобы не быть воспринятой как таковая.

С другой стороны, капиталистическое мышление определяет не только эстетику вещей, но и эстетику тел людей (потому что люди для капитализма - вещи, и это - главная его гордость, высвечивающая лицемерие, с которым эта экономическая система так убедительно прикрывается риторикой о правах личности).



В условиях капитализма тело отчуждено от самого человека и неизбежно воспринимается как ресурс, позволяющий претендовать на власть, уважение, безбедное существование, и так далее.

На практике это выражается, например, в формировании в обществе так называемого «мифа о красоте», который так подробно описала Наоми Вульф. Суть его состоит в том, что транснациональные корпорации формируют заведомо недостижимый идеал тела (с помощью фотомоделей, фотошопа и т. д.) - для того, чтобы на рыночном пути стремления к нему люди оставили наибольшее количество средств, и испытывали бы муки совести в случае полного ему несоответствия. А также ранжировали бы друг друга по «качеству соответствия», делая, тем самым, коммуникацию - в том числе - гендерную - проблематичной, и формируя тоталитарную эстетическую нормативность, несоответствие которой пугает всех. Ведь оно может грозить - в широком смысле - социальным и - в узком - сексуальным остракизмом.

В итоге люди - как вещи - оцениваются не только и не столько как красивые и некрасивые, но, скорее, как качественные и некачественные. А здесь мы вновь попадаем в точку, где красота констатируется там, где коррелирует с существующим понятием престижа.

В Интернете часто можно наткнуться на поговорки, типа «Чем дороже яхта, тем длиннее ноги у женщин, которые там сидят» (или что-то в этом роде). Предполагается, что наибольшее соответствие недостижимым эстетическим параметрам, делает женщин более качественными, а значит, заслуживающими другого уровня бытия: ими будут пользоваться не те, кто их угостит картошкой-фри в «Макдоналдсе», а те, кто предложит им что-то более захватывающее.

Теоретизирование о справедливости подобного взгляда обычно строится, с одной стороны, на идее фортуны, улыбнувшейся девушкам, родившимися с задатками, соответствующими текущим капиталистическим трендам в эстетике, а с другой - на идее о том, что и они - эти девушки - вложили в себя «труд» и «ресурсы». Например, «сделали» себе губы, грудь, фигуру, волосы. Теория «self-made» людей вообще очень характерна для капитализма. Особенно для его патриархатных форм, предписывающих женщинам делать с собой то-то и то-то - чтобы быть востребованными на рынке женщин, претендующих на «красивую жизнь», однако практически не имеющих шансов на достижение её другими путями (о чём свидетельствуют, к примеру, шуточки про то, каким образом та или иная женщина заполучила дорогой автомобиль или даже телефон). Кстати, так шутят обычно люди, радикально отрицающие факт женской дискриминации. Видимо, с логикой у них совсем неважно, раз они не замечают, что подобные шутки лишний раз свидетельствуют о том, что в существующем обществе у женщины по-настоящему мало шансов состояться финансово и заработать на подобные вещи самостоятельно.

Любопытно, что именно из такого понимания красоты - как ресурса, позволяющего получить лучший уровень жизни, сексуальное тепло, уважение и восхищение - родился тренд «аватарок» и «фотосессий», так часто либо не отражающих реальности, либо отражающих её во всей её чудовищной неспособности претендовать на соответствие значимым для неё симулякрам (например, красивой жизни).

Так, в сети часто можно наткнуться на фото дев, копирующих позы светских львиц - на фоне ковров, или юношей, на том же фоне демонстрирующих мускулатуру в позах героев недавно вышедших фильмов. Красота здесь понимается как застывшая материя истеблишмента, как статичное вещество. Часто, когда работаешь над коммерческой съёмкой, модель (даже непрофессиональная) - ещё до того, как ты по-настоящему встроил её в композицию кадра - начинает воспроизводить все те позы и выражения лиц, которые так характерны для этого «вещества» в его утомительно однообразных журнальных манифестациях (в эти минуты главное - найти в себе мужество, чтобы просто преодолеть это).



Таким образом, в условиях рынка человек приучается воспринимать своё тело и его красоту как ресурс, как собственность, работающую на качество его существования и обещающую ему психологические и/или материальные радости. В самом деле, бОльшая часть красивых людей (красивых, с точки зрения эстетических трендов рынка образов) в поисках экзистенциальной состоятельности ввергаются в замкнутый круг переживания состоятельности эстетической, а отсюда - в нарциссизм, чреватый чувством опустошённости и обеспокоенности поддержанием этого своего ресурса в надлежащем состоянии. Подобное механическое осознавание своего тела и перспектив, которые оно сулит, прекрасно описали теоретики Франкфуртской школы.

В итоге в условиях капиталистической системы значительная часть девушек с так называемой «модельной внешностью» с наибольшей вероятностью обречена никогда не заняться, скажем, наукой, и «пойти в модели», а большая часть людей с эстетически канонической внешностью, странствуя от фотосета к фотосету в поисках себя, ещё более крепко увязнет в восторженном и отчуждающем созерцании своего соответствия эстетическим требованиям.

В отличие от актёрской игры, скажем, в кино - подобная «игра» чаще всего лишена содержания и заранее строится исключительно на форме, либо, что ещё хуже, на форме подражания чему-то, но в любом случае не преодолевает её в направлении содержания, что препятствует вообще какому бы то ни было одушевлению получаемой красоты. В сущности, такой взгляд чреват самообъективацией, то есть эстетизацией тела как ресурса, никак не связанного со всей личностью экзистенциально.

В наиболее радикальной форме такая оптика содействует росту так называемой «добровольной» проституции, под которой мы понимаем лёгкое отношение женщины к тому, чтобы продавать своё тело - как это было в конце 80-х, когда, согласно соцопросам, многие российские школьницы мечтали стать валютными проститутками, потому что это открыло бы им доступ к жизни, свободной от лишений в самом необходимом (И. С. Кон, «Клубничка на берёзке»). В этом смысле ценой одного чувства собственного достоинства приобреталось бы другое.

В 90-х многие девушки сознательно торговали собой в школах, институтах, на трассах - чтобы хорошо выглядеть и не чувствовать социально-экономической униженности в своей повседневности, в противном случае обречённой на нищету. Подобное отношение к своему телу вызвано радикальным интегрированием его в капиталистический дискурс и переживанием его как собственной собственности, которая может - при правильном подходе - обеспечить «достойное» существование. В противном случае - если бы тело не воспринималось как вещь, отчуждённая от личности и обладающая эстетическими характеристиками, на которые есть спрос на рынке - это неизбежно приводило бы к тяжелейшему экзистенциальному кризису и переживалось бы как насилие и унижение. Это было бы, несомненно, страшнее для личности, но что, по крайней мере, свидетельствовало бы о нерасщеплённости индивида на владельца и объект собственности.

Очевидно, что эстетика при капитализме носит отнюдь не второстепенный и декоративный характер: она выступает в качестве механизма, преломляющего предметы окружающего мира так, чтобы они могли стать предметами собственности (вещи, люди и их тела) и встроиться в иерархическую систему рынка в зависимости от своей символической ценности. Иными словами, в отчуждающих условиях капиталистической системы эстетика становится областью экономической символизации, за которым вовлечённое и непосредственное переживание красоты исчезает даже на потенциальном уровне.




26 июля 2015 — Мария Рахманинова

Источник: http://anticapitalist.ru/teoriya/stati/ ... pital.html