Проблема власти в первобытных обществахПьер Кластр* (опубликовано в Ia revue Interrogations en Mars 1976)
На протяжении двух последних десятилетий этнология пережила период блистательного подъёма, благодаря чему первобытные общества избежали если не своей судьбы (исчезновения), то, по крайней мере, изгнания племён, на которое их обрекала очень древняя – в мысли и воображении Запада – экзотическая традиция. Простодушное убеждение в том, что европейская цивилизация абсолютно превосходит любую другую общественную систему, понемногу сменило признание культурного релятивизма, который, отказываясь от империалистического утверждения неравенства ценностей, отныне допускает, воздерживаясь от того, чтобы их осуждать, сосуществование социокультурных разногласий. Иными словами, не бросая больше на первобытные общества любопытный и тешащийся взгляд более-менее просвещённого, более-менее гуманистического дилетанта, их некоторым образом принимают всерьёз. Проблема заключается в том, насколько далеко заходит это принятие всерьёз.
Что же понимают под первобытным обществом?
Ответ предоставляет нам самая классическая антропология, когда стремится определить специфическое бытие этих обществ, когда хочет указать на то, что превращает их в нередуцируемые социальные формации: первобытные общества – это общества без государства, общества, чьё социальное тело не обладает отдельным органом политической власти.
Именно в соответствии с наличием или отсутствием государства осуществляется первая классификация обществ, в терминах которой они распределены на две группы: общества без государства и общества с государством, общества первобытные и остальные. Это, понятное дело, не означает, что все общества с государством тождественны между собой: невозможно редуцировать к одному единственному типу различные исторические формы государства, и ничто не позволяет смешивать их. Архаическое деспотическое государство, или буржуазное либеральное государство, или тоталитарное, фашистское или коммунистическое, государство. Поэтому, тщательно стараясь избегать этого смешения, затрудняющего, в частности, понимание радикальной новизны и специфичности тоталитарного государства, будем придерживаться мнения, что некое общее свойство противопоставляет в целом общества с государством обществам первобытным.
Каждое из первых представляет это, неизвестное другим, разделение, все общества с государством разделяются, в своём существе, на управляющих (dominants) и управляемых (dominés), в то время как общества без государства не знакомы с этим разделением: определять первобытные общества как общества без государства – значит объявлять, что они являются, в своём существе, гомогенными, так как они не разделяются. И здесь обнаруживается этнологическая дефиниция этих обществ: они не обладают отдельным органом власти, власть не отделена от общества.
Придание большого значения первобытным обществам приводит, таким образом, к размышлению о той пропозиции, которая действительно станет их совершенным определением: невозможно выделить политическую сферу, отличную от сферы социальной. Как известно, начиная с греческого рассвета, политическая мысль Запада умела находить в политике сущность социального человечества (social humain) (человек есть политическое животное), видя сущность политики в социальном разделении между управляющими и управляемыми, между теми, кто знает, и потому приказывает, и теми, кто не способен знать, и потому повинуется. Социальное – это политика, политика – это исполнение власти (легитимное или нет, здесь значения не имеет) одним или несколькими в отношении остального общества (во благо ему или во зло, здесь значения не имеет): для Гераклита, как и для Платона и Аристотеля, общество существует лишь под эгидой правителей, общество не мыслится без своего разделения между теми, кто приказывает, и теми, кто повинуется, и там, где отсутствует исполнение власти, они оказываются в Инфрасоциальном, в не-обществе.
Почти в таких терминах первые европейцы судят южноамериканских индейцев, на заре XVII века. Отмечая, что «вожди» не обладают никакой властью над племенами, что никто в них ни приказывает, ни повинуется, они декларируют, что эти люди не являются политическими, что это не подлинные общества: дикари без веры, без закона, без правителя.
Верно, что не раз сами этнологи испытывали определенные затруднения, когда речь шла не столько о понимании, сколько просто об описании этой экзотической особенности первобытных обществ: те, кого называют лидерами, лишены всякой Власти, функция вождя учреждается вне исполнения политической власти. В функциональном отношении это выглядит абсурдом: как осуществить мысленную дизъюнкцию функции вождя и власти? Чему служат вожди, если им недостаёт сущностного атрибута, делающего из них законных вождей, а именно, возможности осуществлять власть над сообществом? Действительно, то, что дикий вождь не наделён властью приказывать, совершенно не означает, что он ничему не служит: напротив, общество инвестирует в него определённое число задач и можно было бы видеть в нём, в этом смысле, некую разновидность (неоплачиваемого) общественного чиновника. Чем занимается вождь без власти? По существу, он обязан брать на себя и отвечать за волю общества являться в качестве некого единого целого (une totalité une), т.е. сконцентрированного усилия, задумываемого сообществом с целью утвердить свою специфичность, свою автономию, свою Независимость в отношении других сообществ.
Иными словами, первобытный лидер – это, в сущности, человек, говорящий от имени общества, когда обстоятельства и события ставят его в отношения с другими обществами. Эти же последние распределяются всегда, для всех первобытных сообществ, на два класса: друзей и врагов. В первом случае речь идёт о завязывании или усилении союзнических отношений, во втором случае речь идёт о проведении, когда представляется случай, военных операций. Из этого следует, что конкретные, эмпирические функции лидера развёртываются в поле, так сказать, международных отношений и, следовательно, требуют качеств, причитающихся этому типу деятельности: ловкости, дипломатического таланта, нацеленного на консолидацию союзнических сетей, которые будут обеспечивать безопасность мужественного сообщества, военные диспозиции, с целью обеспечения эффективной защиты от рейдов врагов или, если возможно, победы в случае похода против них. Однако, возразят, не те же ли задачи у министра иностранных дел или министра обороны? Конечно. Однако незаметное, но фундаментальное различие состоит в том, что первобытный лидер никогда не принимает решения (если так можно выразиться) своего собственного вождя, в силу того, что обязан им также своему сообществу. Развиваемая им союзническая стратегия, намечаемая им военная тактика никогда не бывают его собственными, но теми, которые отвечают эксплицитному желанию и воле племени. Все возможные сделки или переговоры являются публичными, намерение начать войну, каковым бы оно ни было, прокламируется лишь в качестве желания общества. Естественно, по-другому и быть не может: может ли у лидера возникнуть идея вести, по своему собственному усмотрению, союзническую или враждебную политику со своими соседями, когда у него нет никакой манеры, никакого способа навязать свои цели обществу, ведь, как нам известно, он лишён всякой власти. Фактически он располагает только одним правом или, скорее, долгом рупора (porte-parole): высказывать Другим желание и волю общества.
Каковы же, с другой стороны, закрытые функции вождя, предполагаемые уже не внешними отношениями с чужаками, а его внутренними отношениями с самой этой группой?
Само собой разумеется, что, если сообщество признаёт его как лидера (как рупор), поскольку оно утверждает своё единство в отношении других единств, оно кредитует ему некий гарантированный минимум доверия, благодаря тем качествам, которые он проявляет именно на службе своему обществу. Именно это называют престижем, который, очень общо рассуждая, несправедливо смешивают с властью. Понятно сильное желание полагать, что в недрах своего собственного общества, мнение лидера, подкреплённое престижем, которым он пользуется, в случае необходимости, рассматривается более пристально, чем мнение других индивидов. Однако особое внимание, которым удостаивают (не всегда, впрочем) речь вождя никогда не позволяет ей преобразоваться в речь приказания, в дискурс власти: точка зрения лидера воспринимается лишь постольку, поскольку оно выражает точку зрения общества как единого целого (totalité une). Отсюда следует не только то, что вождь не формулирует правил, поскольку заранее знает, что им никто не будет повиноваться, но и то, что он не может даже (то есть что он обладает властью) выступить судьёй, например, в случае представившегося конфликта между двумя индивидуумами или двумя семьями.
Он будет пытаться не управлять тяжбой от имени отсутствующего закона, органом которого он бы мог быть, но усмирить её, взывая, в собственном смысле, к добрым чувствам оппозиционных сторон, беспрестанно ссылаясь на традицию доброго согласия (entente), узаконенного, от века, предками. Из уст вождя фонтанируют не слова, санкционирующие отношение приказания-повиновения, а дискурс самого общества о самом себе, дискурс, посредством которого оно объявляет само себя нераздельным и желающим удерживаться в этом неразделённом бытии.
Следовательно, первобытные общества – это общества неразделённые (и поэтому каждое претендует на единое целое): общество без классов – без богатых, эксплуатирующих бедных, – общества без разделения на управляющих и управляемых – без отдельного органа власти. Теперь пришло время отнестись вполне серьёзно к последней социологической особенности первобытных обществ. Означает ли разделение между функцией вождя и властью, что проблема власти в них не ставится, что эти общества являются аполитическими? На этот вопрос эволюционистская мысль и её, по видимости, менее поспешный вариант марксизм (в особенности, энгельсовский) отвечает, что это именно так и что в этом заключается первобытный характер, т.е. первичность этих обществ: они суть детство человечества, первая стадия его эволюции и, как таковые, неполны, незавершенны, следовательно, обречены на рост, взросление, переход от аполитического к политическому. Судьба любого общества – это его разделение, это отделённая от общества власть, это государство как орган, знающий и высказывающий для всех общее благо и взваливающий на себя обязанность навязать его. Такова традиционная, квази-общая, концепция первобытных обществ как обществ без государства. Отсутствие государства свидетельствует о неполноте жизни (Jour), её эмбриональной стадии, её а-историчности. Но так ли это?
Видно, что такое суждение в действительности есть лишь идеологический предрассудок, предполагающий концепцию истории как необходимого движения человечества сквозь череду социальных форм, механически порождающих и координирующих друг друга. Но мы отвергаем эту неотеологию истории и её фанатический континуизм, как только первобытные общества перестают занимать нулевой уровень истории, такие же великие, какими они были бы в одновременности любой будущей истории, заранее вписанные в своё бытие. Освобождённая от этого невинного экзотизма, антропология может поставить всерьёз истинную проблему политики: почему первобытные общества – это общества без государства?
Как законченные, завершённые, взрослые общества, а уже не как инфраполитические эмбрионы, первобытные общества не имеют государства, так как они отказываются от него, так как они отказываются от разделения социального тела на управляющих и управляемых.
Политика дикарей состоит, в действительности, в том, чтобы беспрестанно создавать препятствие для появления отдельного органа власти, противодействовать заранее известной фатальной встрече между институтом вождизма (la chefferie) и исполнением власти. В первобытном обществе не существует отдельного органа власти, так как власть не отделена от общества, поскольку оно само обладает ею, как единое целое, поддерживая своё нераздельное бытие тем, что предотвращает появление внутри себя неравенства между господами и субъектами, между вождём и племенем. Удерживать власть – значит исполнять её; исполнять – значит управлять теми, кем она исполняется: вот именно этого и не желают (не пожелали) первобытные общества; вот почему вожди там остаются без власти, а власть не отделяется от единого тела социума. Отказ от неравенства, отказ от отдельной власти - одна и та же постоянная забота первобытных обществ. Они хорошо знали, что, отказавшись от этой борьбы, перестав сдерживать эти подземные силы, которые называются желанием власти и желанием подчинения, и от освобождения, которым не могло подразумеваться нашествие господства и рабства, они бы потеряли свою свободу.
Функция вождя, в этом первобытном обществе, есть лишь подложное, кажущееся место власти. Каково же её реальное место?
Именно само социальное тело владеет ей и исполняет её как нераздельное единство. Эта неотделимая от общества власть исполняется в одном единственном смысле, одушевляет один единственный проект: поддерживает в нераздельности бытие общества, препятствует тому, чтобы неравенство между людьми установило разделение (la division) в социуме. Отсюда следует, что эта власть исполняется во всём том, что способно отчуждать общество, вводить в него неравенство: кроме прочего, Она исполняется в институте, откуда мог бы внезапно начаться захват власти, – вождизме (la chefferie). Вождь оказывается в племени под надзором: общество бодрствует, чтобы не позволить вкусу к престижу преобразоваться в желание власти. Если желание власти вождя становится слишком очевидным, приводится в действие простая процедура: от него отказываются, и даже убивают. Призрак разделения, быть может, парит над первобытным обществом, но оно обладает способами изгонять его.
Пример первобытных обществ учит нас тому, что разделение не присуще социальному бытию, что, иными словами, государство не является вечным, что оно обладает той или этой датой рождения.
Почему же оно возникло?
Проблема истока государства должна уточниться таким образом: при каких условиях общество перестаёт быть первобытным? Почему кодировки, заклинающие государство, проваливаются в тот или иной момент истории? Вне всякого сомнения, только внимательное вопрошание функционирования первобытных обществ позволит прояснить проблему истоков. И, быть может, свет, таким образом брошенный на момент рождения государства, прояснит также условия возможности (реализуемые или нет) его смерти.
Pierre Clastres
* Ethnologue Professeur à l'Ecole Pratique des Hautes Etudes. A publié " Chronique des Indiens Guarani" 1972, " Le Grand Parler" "Mythes et textes sacrés des Indiens Guarani " 1974, "La Société contre l'Etat" 1974.
http://pagesperso-orange.fr/jccabanel/t ... ns_les.htmhttp://raforum.apinc.org/bibliolib/HTML ... uvoir.html
Пиши любую хуйню, главное чтобы слов позаковыристей было по-больше... И еще великим "ученым" станешь.
