Р. Курц: Кошмар свободы

Как известно, понятия Свобода и Равенство являются центральными лозунгами Просвещения. Но либерализм не застолбил эти идеалы за собой. Парадоксальным образом, они играли в марксизме и в анархизме столь же значительную роль. Да и для сегодняшних социальных движений они обладают большой идеологической ценностью. Левые таращатся на идолов свободы и равенства, как кролик на удава. Чтобы не быть ослеплёнными блеском этих идолов, рекомендуется обратить взгляд на их общественный фундамент. Маркс открыл этот фундамент ещё сто лет назад: это сфера рынка, капиталистической циркуляции, обмена товарами, универсальных покупок и продаж.

В этой сфере царит вполне определённый вид свободы и равенства, которые относятся лишь к тому, чтобы продавать, что угодно — главное, чтобы нашёлся покупатель, и покупать, что угодно — главное, чтобы быть платёжеспособным. И только в этом смысле царит и равенство, собственно, равенство владельцев товаров и денег. В этом равенстве важно не количество, а общая общественная форма. За один цент не купить того же, что за один доллар, но неважно, цент или доллар, качественно же царит равенство денежной формы. При покупке или при продаже нет ни господ, ни рабов, нет приказов и подчинения, но только свободные и равные персоны права. Неважно, мужчина, женщина или ребёнок, неважно, белый, чёрный или коричневый — клиенту всегда рады при любых обстоятельствах. Сфера товарного обмена есть сфера взаимного уважения. Там, где происходит передача товара и денег из рук в руки, нет насилия. Буржуазная улыбка всегда является улыбкой продавца.

Сарказм Маркса относится к тому, что сфера рынка составляет лишь ничтожно малую часть современной общественной жизни. Товарный обмен или циркуляция предполагает совершенно иную сферу, собственно — капиталистическое производство, функциональное пространство экономики предприятий или «абстрактной работы» (Маркс). Тут действуют совсем другие законы, чем при циркуляции товаров, тут улыбка продавца замерзает в циничной гримасе погонщика рабов или тюремного надсмотрщика. В работе, как писал ещё молодой Маркс, рабочий находится «не в себе, а вне себя». Свобода в производстве товаров столь мала, что нельзя даже определить её содержимого, смысла и цели того, что производится. И владельца капитала и менеджеры тоже не обладают этой свободой, т.к. находятся под гнётом конкуренции. Поэтому производство следует принципам приказа и подчинения. Там, где режим экономики предприятия является особенно «эффективным», рабочие и работницы даже не могут самостоятельно сходить в туалет. Именно неолиберализм особенно любит эту производственную строгость.

Лишь иллюзорно свобода и равенство циркуляции противоречат диктатуре производства. Чисто формально рабочие и работницы на производстве уже потому только несвободны, т.к. до того они на рынке воспользовались своей свободой обладателей товара, собственно, продали свою рабочую силу. Конечно, эта свобода, продавать свою собственную рабочую силу, сама возникла из принуждения, т.е. из несвободы: исторически, модернизацией были созданы условия, при которых больше нет иной возможности выжить. Либо нужно покупать рабочую силу и применять её для самоцели обращения капитала, либо нужно продавать свою рабочую силу и давать использовать себя для этой самоцели. Пока ещё были независимые (крестьяне и ремесленники) производители, не было вовсе универсального рынка, а большая часть общественных отношений происходила в других формах. Расцвет универсального рынка происходил одновременно с упадком независимых производителей. Лишь потому, что есть рынок труда, т.е. потому что человеческая рабочая сила приобрела товарную форму, все остальные продукты тоже становятся товарами. Сфера свободы и равенства в циркуляции существует, таким образом, вообще только потому, что возникла сфера несвободы в производстве. Поэтому универсальная свобода реализуется в форме универсальной конкуренции.

Эта проблематика продолжается в сфере личного воспроизводства или в сфере частного, где потребляются товары и коренятся интимные социальные связи. Здесь есть множество занятий и жизненных моментов, которые не включаются в товарное производство (ведение хозяйства, воспитание детей, «любовь» и т.п.). За эти аспекты материально, социо-психически и культурно-символически в процессе модернизации были сделаны отечественными женщины, и именно поэтому социально уценены: речь идёт о моментах общественной жизни, которые «не стоят денег», т.е. в смысле обращения капитала являются второстепенными и неполноценными. Этот «откол» (Росвита Шольц) не ограничивается чётко обозначенной вторичной сферой, но пронизывает весь общественный жизненный процесс. Так, в товарном производстве женщины, как правило, хуже оплачиваются и относительно редко попадают на руководящие должности. В частных отношениях царит определённый код полов, который предполагает для женщин структурное отношение зависимости, даже если в постмодерне он был много раз сломлен и модифицирован. Точно так же не-белая, не-западная часть человечества подвергается ещё в Просвещении расистски сформулированному структурному подчинению.

И Лишь в сфере обращения, рынка кажутся стёртыми всё отношения «власти человека над человеком». Эта лживая сфера свободы и равенства не только покоится на структурах зависимости, но и является в непосредственном смысле просто функцией для самоцели обращения капитала. Ибо универсальный рынок служит, в резком отличии от обмена независимых производителей, не взаимному удовлетворению потребностей, но является лишь агрегатным состоянием или постоянной стадией самого капитала. В продаже «реализуется» абстрактная ценность денег, и именно в этом заключается функция кажущегося свободным обмена. Начальный денежный капитал, превратившийся в производстве в товары, возвращается, обогатившись прибылью, обратно в форму денег. Именно в этом проявляется характер капитала как самоцели, т.е. делать из денег ещё больше денег, и тем самым накапливать «абстрактное богатство» (Маркс) в бесконечном процессе. Так, тем, что люди пользуются своими свободой и равенством в сфере циркуляции, они делают ни что иное, как создают «самоопосредование» капитала, т.е. превращают произведенную прибавочную стоимость или прибыль из товарной формы обратно в фору денежную. Свободы и равенство обращения являются, поэтому, ни чем иным как шестернями для «реализации» капитала. Каждое действие свободы должно совершать что-то вроде накачивания, чтобы перевести капитал из агрегатного состояния товара в агрегатное состояние денег.

Современная буржуазная свобода обладает, таким образом, странным характером; она идентична в высшей, абстрактной и анонимной формой рабства. Социальная эмансипация была бы освобождением от этого сорта свободы, вместо её «реализации». Не лучше обстоят дела и с понятием равенства, которое подразумевает чуть ли не угрозу — собственно, втиснуть индивидов в одну и ту же форму. Модернизация втиснула человечество, в определённом смысле, в единую униформу субъектов денег. Но за этим скрываются структурные отношения зависимости. На самом деле потребности, вкусы, культурные интересы и личные цели индивидов никогда не «равны», они лишь подчинены равенству товарной формы. Поэтому было бы освободительным, как говорил Адорно, быть, навконец-то, «неравными в мире».

Равенство обрело свой фальшивый нимб посредством аргументативного фокуса буржуазных идеологов со времён Просвещения. Значение понятия неравенства было смещено с элементарной неодинаковости индивидов к подчинению одного индивида другому. То, что само по себе является выражением индивидуальной сущности, т.е. неравенство, вдруг оказывается выражением зависимости. И наоборот: что само по себе является выражением однообразного принуждения, т.е. равенство, кажется вдруг выражением освобождения из зависимости. Мы сталкиваемся тут с типичным случаем оруэлловского языка в современной идеологии. На самом деле, неравенство не имеет ничего общего с властью, а равенство — с самоопределением. Скорее наоборот: равенство в современности — само властное отношение.

В результате — постоянное противоречие в современной идеологии. С одной стороны, сфера обращения выделяется из общего контекста капиталистического воспроизводства и возносится до идеала. С другой стороны, фактическая диктатура на производстве и структурное обесценивание женского объявляются непреодолимым «вещественным природным законом». Постоянно одна сторона разыгрывается против другой; и именно посредством этого общественные отношения укореняются в головах. Свобода и равенство, таким образом, являют собой именно то, что Адорно называл «ослепляющей взаимосвязью» (Verblendungszusammenhang). И левые унаследовали эту слепоту от Просвещения вместе с понятийным аппаратом. В особенности утописты, демократические и либертарные социалисты, анархисты и диссиденты из стран государственного социализма постоянно ссылались на идеалы свободы и равенства, не замечая их ограниченности сферой и не понимая внутренней связи свободы и несвободы в современности.

Сегодня критика общества, кажется, всё более откатывается к идеалам сферы обращения. Для этого есть структурные причины. Мировой кризис третьей индустриальной революции вытеснил растущее число людей из непосредственного производства и вынудил их стать агентами обращения. Как оказывающие дешёвые услуги всех видов, как продавцы, уличные торговцы и даже попрошайки они сами переживают теперь сферу свободы и равенства парадоксальным образом как иго вторичного труда, диктатура производства распространяется всё более на деятельность в сфере обращения, вплоть до нищенского предпринимательства. Свобода и несвобода при этом совпадают непосредственно; но идеологически этот парадокс тем более перерабатывается в понятиях идеалов обращения. Тем, что индивиды переживают себе как мелкие буржуа и как что-то вроде продавцов ковров своего, большей частью, циркулятивного капитала, после кончины трудового социализма возвращается утопия товарного обмена в её нео-мелкобуржуазной версии. В обществе, в котором все всем постоянно что-то хотят всучить, и социальные отношения распадаются на универсальный базар, нарастающие признаки кризиса воспринимаются через призму циркуляционной экзистенции. Почти вынуждено интеллигенция само-продавцов интерпретирует проблемы третьей индустриальной революции по схеме отношения обращения: «Один владелец товара встречается с другим». Даже преодоление товарного производства мыслится в категориях «вечного обмена».

Не осмысленные критически в их общественной оформленности, лишь кажущиеся «независимыми друг от друга» индивиды должны дарить друг другу свою «симпатию» и что-то друг другу «оказывать», вместо того, что конкурировать друг с другом; так, будто проблема лежит не на уровне общественного производства и образа жизни, но на уровне установимой индивидуальной «патологии», которую можно «вылечить» педагогическими и терапевтическими мероприятиями. Ухмылка продавца стилизируется под идеализм милого, больше не отмеченного конкуренцией обращения друг с другом, как будто общественная трансформация — мимо сущностного способа производства и жизни — была бы возможной через утопические конструкции личного поведения, которые все коренятся в идеализированной сфере обращения, причём нео-мелкобуржуазные утописты сами считают себя «врачами у постели больного субъекта».

Распространённая во многих странах идеология обменных кружков едва ли является чем-то, кроме хобби-экономики. Там, где она практиковалась в широком масштабе, как недавно в аргентинском кризисе, она грандиозно потерпела крах. Ещё более убогим кажется попытка, вдохновлённая исследованиями французского этнолога Марселя Маусса и его главного труда «Дар» (опубликован в 1950 г.), высвободить из конкуренции «вечный обмен» по принципу архаичных сообществ и превратить его во взаимный обмен подарками, т.е. в что-то вроде перманентного Рождества. Это представление «подарочной экономики» по своей сути не может преодолеть круга непосредственно личных отношений; оно промахивается поэтому мимо масштаба общественных сил производства и высоко организованных социальных связей. Было бы смешно, если бы один абстрактный индивид сказал другому: если ты «подаришь» мне пересадку почки, то я, если ту будешь себя хорошо вести, «подарю» тебе молотилку. Проблема не в том, чтобы люди что-то друг другу «оказывали», а в том, чтобы общественные силы (инфраструктуры, системы обучения и науки, системы индустриального и нематериального производства) применялись со умом, а не разрушительно.

Утопии обращения, напротив, ищут решения всегда в первую очередь на уровне индивидуальных схем поведения. Это значит привязывать лошадь за хвост. Вместо того, чтобы посредством общественного переворота производства и образа жизни сделать ненужными обращение товаров и связанной с этим конкуренции на рынках, изолированный субъект обращения должен, напротив, сам воплотить предполагаемую онтологию обмена в более чистой форме. Конкуренция «выморализовывается» прочь. Общественная эмансипация кажется простым следствием, якобы, воплощённой утопии свободы и равенства субъекта обращения в малых группах. Вопрос практической солидарности в социально-критическом общественном контексте идеологизируется в лживый педагогический и зачастую почти психотерапевтический идеализм, который может обратиться лишь в террор дружественности и взаимного социального контроля (по подобию религиозных сект). Этот нео-мелкобуржуазный утопизм циркулятивного человеческого капитала так же обречён на крах, как и все прошлые утопии.