Trinity
16-11-2009 18:31:07
Но как раз в начале 40-х годов, когда Маркс оканчивал свою историко-философскую работу, немецкое мещанство переживало весну надежд на благодетельные реформы сверху в связи с вступлением на прусский престол либерально-романтического на словах, но весьма ретроградного на деле Фридриха-Вильгельма IV. В этих условиях Марксу не оставалось ничего другого, как еще теснее примкнуть к группе Бруно Бауэра - единственным людям, способным подвергнуть решительной критике половинчатость немецких либералов в лице их философских и теологических представителей.
Более глубоко обозначился и внутренний раскол между различными направлениями в самой гегелевской школе. Возникла необходимость выдвинуть прогрессивный элемент философии Гегеля против ее религиозной и филистерской стороны, и вот из круга "философских монтаньяров" вышли две анонимные брошюры-пародии, обличающие Гегеля как якобинца и безбожника: "Трубный Глас над Гегелем, атеистом и Антихристом" (1841)...
Вопрос об авторстве очень сложен. Но если даже брошюры написаны практически Бруно Бауэром, в их составлении принял большое участие Маркс.
Он сам должен был написать отдел, посвященный искусству, в брошюре "Учение Гегеля". Зимой 1841-1842 годов Маркс целиком занят этой работой. Но уже в первые весенние месяцы он под влиянием различных причин меняет прежнее намерение и собирается переделать свой "Трактат о христианском искусстве" в две самостоятельные статьи: "О религиозном искусстве" и "О романтиках". Статьи эти до нас не дошли, но их содержание в главных чертах можно восстановить на основании анонимных брошюр 1841- 1842 годов и сохранившихся выписок Маркса из книг, прочитанных им во время работы над "Трактатом".
Обе брошюры, содержание которых было предметом совместной работы Маркса с Бауэром, представляют собой прежде всего апологию французской революции, и притом в лице ее крайней, террористической партии. Последнее обстоятельство тем более замечательно, что исторические источники, которыми могли пользоваться Маркс и Бауэр, были проникнуты ненавистью к якобинцам, а первое оправдание Робеспьера, предпринятое Бюше в его "Парламентской истории французской революции", только что появилось в самой Франции.
Автор "Трубного гласа" и "Учения Гегеля" искусно представил себя верующим пиетистом, возмущенным до глубины души происками тайных врагов религии и государства. Примером ему могли служить "Письма темных людей" и сатиры писателя XVIII века Лискова.
Облекая свою мысль в форму наивно-благочестивых размышлений о вредоносном влиянии философии Гегеля, анонимный автор постоянно обращается за цитатами к ветхозаветным и евангельским книгам, проявляя в этой области немалую начитанность. Словами Священного писания он клеймит гегельянскую "нечисть". Другим материалом для его пародии являются сочинения немецких теологов-пиетистов Крумахера, Умбрейта, Зака и религиозных поэтов, как Ланге. Истинным ревнителям веры иронически противопоставлены деятели философствующей богословской мысли в лице Шлейермахера, Фихте-младшего, Вейсе. Вопреки ее внешним целям, эта половинчатая теология находится в противоречии с протестантским вероисповеданием, и только непоследовательность спасает ее от гегелевского неверия.
Нужно отдать должное анонимному автору - он искусно доказывает, что единственным верным прибежищем религии является "божественное невежество".
В духе той демонической иронии, которой проникнуты обе брошюры, верным последователем идеи революционного террора изображается сам Гегель. "Он завидует французской нации за кровавую баню ее революции",- восклицает гегельянец, замаскированный под верующего. "В лице француза Гегель усматривал настоящего мессию народов, в революции - подлинное спасение человечества". Напротив, немцев он презирал за их привязанность к ночному колпаку, чиновничьему месту, за рабскую пассивность. Настоящими последователями Гегеля являются только участники "банды левых гегельянцев". Но это вовсе не немцы, это - французы. "Недаром поклоняются эти люди французской революции, недаром изучают они ее историю,- они хотели бы подражать ей. И кто знает, нет ли среди них уже сейчас Дантонов, Маратов, Робеспьеров?!"
Сравнение с деятелями французской революции было в ходу у левых гегельянцев, как это показывает, например, сатирическая поэма молодого Энгельса "Библии чудесное избавление от дерзкого покушения, или Торжество веры" (41, 284-317).
Чем Руге не Дангон? Второго Робеспьера
Мы видим в Бауэре! Марата-изувера
Оставит позади проклятый Фейербах!
Следствием той вражды, которую Гегель питал к религии и правительствам, является его преклонение перед античной древностью. "Гегель большой друг греческой религии и вообще греческого народа. Никакую религию он не изображает и не восхваляет так восторженно, как греческую. Естественно. Ибо она, в сущности, вовсе не есть религия. Он называет ее религией красоты, искусства, свободы, человечности". Там, где люди ценят прекрасное, не может быть веры в истинного бога- вот главная мысль анонимных брошюр 1841-1842 годов, очень близкая к тому, что высказал Людвиг Фейербах в его "Сущности христианства".
"Только в одной религии,- пишет автор брошюры "Учение Гегеля о религии и искусстве",- Гегель видит человечность, свободу, нравственность и индивидуальность,- в религии, которая собственно не есть вовсе религия, в религии искусства, когда человек поклоняется самому себе. Истинная религия, где все дело в боге и служении богу, кажется ему слишком мрачной; истинного бога он считает угрюмым, мрачным и ревнивым тираном, а слугу божьего - своекорыстным рабом, который служит чужому, чтобы среди нужд мира сего сохранить свою скудную жизнь".
Французская революция и греческое искусство, с одной стороны, прозаическая, враждебная всякому искусству мораль Ветхого завета, с другой,- такова антитеза, лежащая в основе сатирической публицистики кружка левых гегельянцев. Но отрицание сухого и мрачного эгоизма религиозной мысли Востока не было просто запоздалой полемикой против моисеева закона.
Мы уже знаем, какую роль играла борьба греко-римского самосознания с наплывом восточного суеверия в исторической схеме Бруно Бауэра. Осмеивая враждебное классическому искусству религиозное мировоззрение, левые гегельянцы имели в виду Ветхий завет феодально-бюргерской Германии. Мир привилегий и своекорыстия, сочетание старого феодального зла с новым мещанским злом буржуазного общества, столь характерное для Германии, выступает у них под видом азиатской деспотии и черствого натурализма библейских времен.
Бог монотеистической религии есть чудовищный образ эгоистического индивида, занятого только удовлетворением собственных материальных потребностей. Там, где господствуют распаленная чувственность, жадность, эмпирия, не играют никакой роли форма, красота, искусство.
"Все должно утратить свою истинную определенность,- восклицает мнимый защитник религии,- свою форму и образ, если предназначено оно господа славить... По Гегелю, вселенная есть виноградное точило, которое попирает Единый, чтобы сокрушить все определенное, прекрасное, великое, тонкое или великолепное мира сего и оставить его сокрушенным, как свидетельство силы Единого".
То, что называется священным искусством, служащим религии, представляет собой внутреннее отрицание основных признаков художественной формы. "Теперь мы понимаем чудовищно насмешливое в словах Гегеля, когда он говорит: "Искусство возвышенного",- то есть искусство, которое указанным способом делает созерцаемым Единого,- "должно быть названо священным искусством как таковым, исключительно священным искусством". Он хочет сказать, что созерцание практического отношения Единого к миру, это созерцание, которое в самом себе несообразно, разорвано и недостойно, есть настоящее священное искусство.
Священным является искусство, когда оно разрушает формы красоты, ритм и гармонию и представляет созерцанию только эгоистическую нужду Единого. Не форма, не истинная идеальность содержания делают искусство священным, но лишь материальный интерес, который так же мало заботится о форме, как мы равнодушны к тому, в какой форме испечен хлеб, который мы едим".
Фетишистское поклонение вещественной природе предмета отличает восточный мир религии от греческого мира искусства. Так рассуждает анонимный автор. Голый практицизм вместо теоретического отношения к природе, хищничество и грубость вместо творческой деятельности и художественной обработки, привилегия и деспотизм вместо индивидуальной свободы и гражданственности. "Действительная индивидуальность и личность в собственном смысле слова (Hegel, Aesthetik, 2, 6) в этом деспотическом царстве невозможны. Человеческая свобода, самосознание просто изгнаны, и тем самым утрачен истинный и единственный материал для истории, как и для искусства".
Там, где царствует деспотическая воля божества, на долю человека остается только пассивное подчинение. В этом автор анонимной брошюры также ссылается на "Эстетику" Гегеля. "Если боги наделены силой распоряжения, то при этом страдает человеческая самостоятельность, которая является совершенно необходимым требованием для идеалов искусства. Так, согласно христианским представлениям, дух божий ведет к богу. В таком случае, однако, внутреннее, человека может являться только пассивной почвой, на которую воздействует божеская воля, а человеческая воля в своей свободе уничтожена.
Если же это отношение полагается таким, что действующий человек внешним образом противостоит богу, как субстанциальному, то взаимная связь обоих останется совершенно прозаической. Ибо бог повелевает, а человеку остается только подчиняться". Отечеством гражданина античной республики было "ателье искусства", отечеством верующего является "дом призрения нищих или убежище для слабоумных".
( Михаил Лифшиц )
Более глубоко обозначился и внутренний раскол между различными направлениями в самой гегелевской школе. Возникла необходимость выдвинуть прогрессивный элемент философии Гегеля против ее религиозной и филистерской стороны, и вот из круга "философских монтаньяров" вышли две анонимные брошюры-пародии, обличающие Гегеля как якобинца и безбожника: "Трубный Глас над Гегелем, атеистом и Антихристом" (1841)...
Вопрос об авторстве очень сложен. Но если даже брошюры написаны практически Бруно Бауэром, в их составлении принял большое участие Маркс.
Он сам должен был написать отдел, посвященный искусству, в брошюре "Учение Гегеля". Зимой 1841-1842 годов Маркс целиком занят этой работой. Но уже в первые весенние месяцы он под влиянием различных причин меняет прежнее намерение и собирается переделать свой "Трактат о христианском искусстве" в две самостоятельные статьи: "О религиозном искусстве" и "О романтиках". Статьи эти до нас не дошли, но их содержание в главных чертах можно восстановить на основании анонимных брошюр 1841- 1842 годов и сохранившихся выписок Маркса из книг, прочитанных им во время работы над "Трактатом".
Обе брошюры, содержание которых было предметом совместной работы Маркса с Бауэром, представляют собой прежде всего апологию французской революции, и притом в лице ее крайней, террористической партии. Последнее обстоятельство тем более замечательно, что исторические источники, которыми могли пользоваться Маркс и Бауэр, были проникнуты ненавистью к якобинцам, а первое оправдание Робеспьера, предпринятое Бюше в его "Парламентской истории французской революции", только что появилось в самой Франции.
Автор "Трубного гласа" и "Учения Гегеля" искусно представил себя верующим пиетистом, возмущенным до глубины души происками тайных врагов религии и государства. Примером ему могли служить "Письма темных людей" и сатиры писателя XVIII века Лискова.
Облекая свою мысль в форму наивно-благочестивых размышлений о вредоносном влиянии философии Гегеля, анонимный автор постоянно обращается за цитатами к ветхозаветным и евангельским книгам, проявляя в этой области немалую начитанность. Словами Священного писания он клеймит гегельянскую "нечисть". Другим материалом для его пародии являются сочинения немецких теологов-пиетистов Крумахера, Умбрейта, Зака и религиозных поэтов, как Ланге. Истинным ревнителям веры иронически противопоставлены деятели философствующей богословской мысли в лице Шлейермахера, Фихте-младшего, Вейсе. Вопреки ее внешним целям, эта половинчатая теология находится в противоречии с протестантским вероисповеданием, и только непоследовательность спасает ее от гегелевского неверия.
Нужно отдать должное анонимному автору - он искусно доказывает, что единственным верным прибежищем религии является "божественное невежество".
В духе той демонической иронии, которой проникнуты обе брошюры, верным последователем идеи революционного террора изображается сам Гегель. "Он завидует французской нации за кровавую баню ее революции",- восклицает гегельянец, замаскированный под верующего. "В лице француза Гегель усматривал настоящего мессию народов, в революции - подлинное спасение человечества". Напротив, немцев он презирал за их привязанность к ночному колпаку, чиновничьему месту, за рабскую пассивность. Настоящими последователями Гегеля являются только участники "банды левых гегельянцев". Но это вовсе не немцы, это - французы. "Недаром поклоняются эти люди французской революции, недаром изучают они ее историю,- они хотели бы подражать ей. И кто знает, нет ли среди них уже сейчас Дантонов, Маратов, Робеспьеров?!"
Сравнение с деятелями французской революции было в ходу у левых гегельянцев, как это показывает, например, сатирическая поэма молодого Энгельса "Библии чудесное избавление от дерзкого покушения, или Торжество веры" (41, 284-317).
Чем Руге не Дангон? Второго Робеспьера
Мы видим в Бауэре! Марата-изувера
Оставит позади проклятый Фейербах!
Следствием той вражды, которую Гегель питал к религии и правительствам, является его преклонение перед античной древностью. "Гегель большой друг греческой религии и вообще греческого народа. Никакую религию он не изображает и не восхваляет так восторженно, как греческую. Естественно. Ибо она, в сущности, вовсе не есть религия. Он называет ее религией красоты, искусства, свободы, человечности". Там, где люди ценят прекрасное, не может быть веры в истинного бога- вот главная мысль анонимных брошюр 1841-1842 годов, очень близкая к тому, что высказал Людвиг Фейербах в его "Сущности христианства".
"Только в одной религии,- пишет автор брошюры "Учение Гегеля о религии и искусстве",- Гегель видит человечность, свободу, нравственность и индивидуальность,- в религии, которая собственно не есть вовсе религия, в религии искусства, когда человек поклоняется самому себе. Истинная религия, где все дело в боге и служении богу, кажется ему слишком мрачной; истинного бога он считает угрюмым, мрачным и ревнивым тираном, а слугу божьего - своекорыстным рабом, который служит чужому, чтобы среди нужд мира сего сохранить свою скудную жизнь".
Французская революция и греческое искусство, с одной стороны, прозаическая, враждебная всякому искусству мораль Ветхого завета, с другой,- такова антитеза, лежащая в основе сатирической публицистики кружка левых гегельянцев. Но отрицание сухого и мрачного эгоизма религиозной мысли Востока не было просто запоздалой полемикой против моисеева закона.
Мы уже знаем, какую роль играла борьба греко-римского самосознания с наплывом восточного суеверия в исторической схеме Бруно Бауэра. Осмеивая враждебное классическому искусству религиозное мировоззрение, левые гегельянцы имели в виду Ветхий завет феодально-бюргерской Германии. Мир привилегий и своекорыстия, сочетание старого феодального зла с новым мещанским злом буржуазного общества, столь характерное для Германии, выступает у них под видом азиатской деспотии и черствого натурализма библейских времен.
Бог монотеистической религии есть чудовищный образ эгоистического индивида, занятого только удовлетворением собственных материальных потребностей. Там, где господствуют распаленная чувственность, жадность, эмпирия, не играют никакой роли форма, красота, искусство.
"Все должно утратить свою истинную определенность,- восклицает мнимый защитник религии,- свою форму и образ, если предназначено оно господа славить... По Гегелю, вселенная есть виноградное точило, которое попирает Единый, чтобы сокрушить все определенное, прекрасное, великое, тонкое или великолепное мира сего и оставить его сокрушенным, как свидетельство силы Единого".
То, что называется священным искусством, служащим религии, представляет собой внутреннее отрицание основных признаков художественной формы. "Теперь мы понимаем чудовищно насмешливое в словах Гегеля, когда он говорит: "Искусство возвышенного",- то есть искусство, которое указанным способом делает созерцаемым Единого,- "должно быть названо священным искусством как таковым, исключительно священным искусством". Он хочет сказать, что созерцание практического отношения Единого к миру, это созерцание, которое в самом себе несообразно, разорвано и недостойно, есть настоящее священное искусство.
Священным является искусство, когда оно разрушает формы красоты, ритм и гармонию и представляет созерцанию только эгоистическую нужду Единого. Не форма, не истинная идеальность содержания делают искусство священным, но лишь материальный интерес, который так же мало заботится о форме, как мы равнодушны к тому, в какой форме испечен хлеб, который мы едим".
Фетишистское поклонение вещественной природе предмета отличает восточный мир религии от греческого мира искусства. Так рассуждает анонимный автор. Голый практицизм вместо теоретического отношения к природе, хищничество и грубость вместо творческой деятельности и художественной обработки, привилегия и деспотизм вместо индивидуальной свободы и гражданственности. "Действительная индивидуальность и личность в собственном смысле слова (Hegel, Aesthetik, 2, 6) в этом деспотическом царстве невозможны. Человеческая свобода, самосознание просто изгнаны, и тем самым утрачен истинный и единственный материал для истории, как и для искусства".
Там, где царствует деспотическая воля божества, на долю человека остается только пассивное подчинение. В этом автор анонимной брошюры также ссылается на "Эстетику" Гегеля. "Если боги наделены силой распоряжения, то при этом страдает человеческая самостоятельность, которая является совершенно необходимым требованием для идеалов искусства. Так, согласно христианским представлениям, дух божий ведет к богу. В таком случае, однако, внутреннее, человека может являться только пассивной почвой, на которую воздействует божеская воля, а человеческая воля в своей свободе уничтожена.
Если же это отношение полагается таким, что действующий человек внешним образом противостоит богу, как субстанциальному, то взаимная связь обоих останется совершенно прозаической. Ибо бог повелевает, а человеку остается только подчиняться". Отечеством гражданина античной республики было "ателье искусства", отечеством верующего является "дом призрения нищих или убежище для слабоумных".
( Михаил Лифшиц )