«Чтение, как и общество, приобретает сегодня классовые контуры…»

Книжный магазин "Фаланстер", переживший уже немало проблем за пять лет своего существования, опять попал в оборот - ему грозит закрытие из-за обвинения одного из организаторов, Бориса Куприянова, в "распространении порнографии".
Мы публикуем интервью с Борисом в журнале "Левая политика", и заявляем, что готовы любыми способами поддерживать «Фаланстер», существующий не только как центр культурного, интеллектуального сопротивления, но и – что особенно важно для нас – попытка практической реализации принципов социалистической кооперации и самоуправления – всего того, что особенно невыносимо для существующего режима, его идеологии и практики.

Илья Будрайтскис: Во-первых, я хотел бы задать вопрос о магазине Фаланстер, который изначально планировал себя как магазин, созданный на внутренних принципах, отличных от принципов капиталистического производства, но в то же время магазин никогда себя не позиционировал как левый или социалистический магазин по своей направленности. Существует ли здесь противоречие, и чем оно обусловлено?

Борис Куприянов: Когда магазин создавался, он создавался на социалистических принципах, он строился как полноценный кооператив. Такой была наша позиция изначально. Мы обозначали себя в силу своей идеологии. Я позиционировал себя как человек левых взглядов, я общался с левыми. Самое главное, что мы хотели сделать, и что у нас получилось – это то, что мы сделали магазин свободным, свободным от каких-либо предрассудков. Мы к этому стремимся, мы делаем максимально синкретическое место, продаем любую литературу. Главным нашим принципом было то, чтобы литература была такой, которая бы заставляла, как минимум, думать, не была бы праздной. Например, Булат Окуджава – достаточно праздная книга, с другой стороны это книга, которая соответствует минимально нашим вкусовым понятиям, не является вопиющей. Хотя есть исключения. Мы с удовольствием торгуем такими книжками, как, например, "Гламурный Фашизм". Это книжки, которые должны продаваться, потому что они демонстрируют новые государственные технологии, и, по крайней мере, вызывают определенные вопросы. Собственно, это то, чего мы хотели добиться в самом начале. Поэтому я лично противоречия здесь не вижу. Второй момент: создать левый магазин в России, подобный, магазинам в Берлине или в Лондоне, невозможно. Во-первых, выходит не так много левых книг, во-вторых, не все левые книги попадают в магазины. Например, издательство «Просвещение» выпустило книгу «Общество без школ», которая, безусловно, является левой, книга у нас обязательно появится. Другие книги левых взглядов у нас тоже почти все бывают. Но само количество левых книг не настолько велико. Это основная причина. Мы поставлены в коммерческие условия и вынуждены выживать. Мы не можем выживать, торгуя только левой литературой. Мы стараемся делать низкие наценки на книги и пр. Основные наши покупатели не являются левыми, да и в России, к несчастью, не так много левых, которые были бы способны обеспечить выживание магазина. Нам пришлось бы продавать левую символику, какие-то другие вещи.
Сейчас у нас более 10 тысяч наименований изданий. Скажем, Бодрийар это левый? Или Фуко? Ну ладно, а Гидденс? Он левый? Или он левый до какого-то определенного момента? Так что здесь такая не очень четкая градация. Поэтому вопрос только левой литературы не очень реализован в нашем случае.

ИБ: Ну а вот вообще вопрос об эффективности. Как известно, великий английский утопист Оуэн еще до того момента как он стал социалистом, создал фабрику в Шотландии, которая, несмотря на то, что принципы ее организации гуманистические, отчасти самоуправленческие, противоречили тогдашней практике капиталистического предприятия, тем не менее, неожиданно стала феноменально успешной в коммерческом отношении. Можно ли провести аналогию и сказать, что магазин, основанный на принципах работы, входящих в очевидное противоречие с существующими, вопреки им, демонстрирует определенный успех?

БК: Что касается Оуэна, то это отдельная тема, отдельные темы и успешность предприятия и самоуправления на предприятии. Я Оуэном достаточно давно занимаюсь. Самоуправления на Фабрике не было. И другое дело, что предприятие было коммерческим и успешным, но было не успешно с точки зрения буржуев, с точки зрения других шерстеобрабатывающих контор. Потому что если вы зарабатываете, скажем, 10 фунтов, а человеку из этого платите 10 пенсов, то вы более успешны, чем Оуэн, который зарабатывает 15 фунтов платит рабочим 6 из них. Поэтому коммерческий успех, скользкий вопрос.

ИБ: Но ведь производительность труда была выше?

БК: Да, выше, но что вообще является мерилом успешности? Мы живем в такое время, когда мерилом успешности считается бабло, положенное в карман. Не процесс работы, не то, как предприятие функционирует, что оно делает, как организует вокруг себя пространство, а количество бабла, которое дядя Вася или дядя Боря кладут себе в карман. Вот с этой точки зрения ни Оуэн, ни мы не являемся успешными, потому что у нас задачи другие. Наша успешность - это выполнение таких задач как самореализация и наслаждение от работы. Мы стремились изначально, к тому, чтобы предприятие нормально функционировало в рыночных условиях без всяких льгот и внешних субсидий. Ну вот мы добились того, что предприятие нормально функционирует, само себя окупает, строит вокруг себя определенный мир, кормит людей, которые в нем работают. Они, конечно, не ездят в Мерседесах, но при этом довольны своей жизнью. Создается какой-то определенный проект жизни через работу. Для нас этот проект абсолютно успешный, он работает. Но если, предположим, рассказывать о «Фаланстере» большому «серьезному» банкиру или олигарху, он не будет успешным для него. Потому что на выходе ничего не остается, кроме того, чтобы самим потреблять. Поэтому здесь вопрос нужно ставить по-другому.
Мы все-таки построены на альтернативных началах. Эти альтернативные начала не настолько проговорены, не так хорошо артикулированы. Мы не стремимся к так называемому "расширению". Могу привести пример или, скорее, метафору. У нас на улице был очень старый московский ресторан «Место встречи», он существовал где-то лет 15. Являлся ли он коммерчески успешными с точки зрения сетевого монстра «Му-Му»? Нет, не являлся. Один ресторан закрылся, и на его место теперь коммерчески успешное «Му-Му», это сетевая контора, там совершенно другие деньги зарабатываются, совершенно по-другому распределяется прибыль и т.д. Является ли успешным азербайджанский ресторан «Версай» у нас во дворе? С точки зрения сетевой ресторанной конторы – не является, а с точки зрения хозяина, людей, которые там работают и посетителей – конечно, является. Люди, которые привыкли туда ходить, получают там настоящую, не очень дорогую еду, а не целлофановый «биг-мак». Это такие места странные. Я не зря взял такую метафору, никак не связанную ни с литературой, ни с искусством, ни с чем-то культурным. Ведь такие места как раз и являются, на самом деле, основными точками сопротивления глобализации, потому что не хотят развиваться в сеть, не хотят укрупняться, стандартизироваться. Они хотят сохранять в себе свою внутреннюю особенность, свою внутреннюю кухню. Это не кухня «Му-Му», софт русской кухни. Это определенная своя кухня, свое определенное настроение, которое невозможно клонировать. Нас, тоже, в общем-то, не очень возможно клонировать. Конечно, есть какие-то вещи, которые отличают нас от любого другого коммерческого предприятия. И то, что мы декларируем, то, что делаем, сильно разнится с любой другой идеей книжного магазина. Если спуститься на уровень ниже и сравнивать нас с сетевыми конторами, то самым принципиальным, понятно, является целеполагание, для чего все делается – это, собственно говоря, тот же вопрос, которым задавался Оуэн. А делаем мы это для чего? Для того чтобы заработать много денег? Наверное, это не самый интересный способ зарабатывания денег. Лучше на «Форексе» играть. Мы ищем другие причины, нам интересно жить в этой ситуации, нам интересно общаться с людьми, нам интересно заниматься тем, что нам нравится. Это вполне естественно, другое дело, что такое целеполагание считается очень странным. Я, например, с удовольствием читаю книжку Минаева и понимаю, что он просто в принципе не может понять, что люди делают что-то кроме как не за деньги, то есть они не могут быть кем-то еще кроме как потребителями. Отчуждение вводится не просто как абсолют, а уже как четкая аксиома. Мы пытаемся с этим отчуждением бороться, вот и все.

ИБ: Вообще к вопросу о среде, которая существует в «Фаланстере» и вокруг него. Как ее можно охарактеризовать? В какой она динамике находится? Потому что очевидно, что эта среда за время существования магазина претерпела некоторые изменения. И насколько эту среду можно политически, мировоззренчески, культурно определить?

БК: Прежде всего, мы считаем наш проект максимально открытым. Не только мы являемся участниками проекта, но и люди, которые ходят к нам, принимают участие в каких-то мероприятиях, способные и желающие вести диалог. Как можно охарактеризовать этих людей? Наверное, как людей, которые, прежде всего, не являются только потребителями, у которых есть какие-то другие, может быть, устаревшие мысли о том, как надо жить, или, может быть, другие, новые идеи. Но они не универсальные потребители. Универсальному потребителю у нас тяжело. Он не может найти то, что ему нужно. Даже если необходимая ему книга у нас есть, он не сможет ее физически найти, у нас книги по-другому структурированы. Мы пытаемся построить некий барьер между потреблением и книгами, хотя, это, конечно, совершенно бесполезное дело, так как теперь книги являются товаром. Но как-то обозначить конкретно «нашего» человека очень сложно. Это может быть студент, безработный, пенсионер, гуманитарий, ученый, это может быть олигарх, банкир, крупный или мелкий менеджер, в общем, самые разные люди. Вопрос не в том, что здесь комфортно или не комфортно, а в том, что они смотрят на такое странное создание как магазин Фаланстер, им это интересно, они приходят сюда именно поэтому, они таких книг не видят нигде в другом месте, они могут случайно столкнутся с кем-то, могут произойти какие-то важные события. Это такая старая европейская идея 60-х годов, что книжный магазин не просто магазин, а в нем ты можешь рассчитывать на какое-то определенное чудо: на важную встречу, интересное знакомство, ты можешь встретиться с совершенно необычными людьми. То есть примерно как в больнице, когда попадаешь в жесткий социологический срез общества, а здесь он очень отфильтрованный, вряд ли ты нарвешься здесь на какого-нибудь совсем неприятного тебе человека, причем агрессивно настроенного. Но вообще это очень сложный вопрос и ответить на него однозначно я не могу.

ИБ: Скажем, когда я посещаю любой обычный московский книжный магазин в каком-нибудь супермаркете или торговом центре, то этот книжный магазин обычно как раз и представляет собой такой очень четкий срез общества, демонстрацию общественного вкуса и настроения, и в этом плане его конечно можно сравнить с больницей или тюрьмой. Там есть отдел художественной литературы, в котором совершенно точно можно предположить, что там на полке может стоять, есть отдел истории, где стоят книги про Третий рейх и фашистов. И есть такие магазины, как "Фаланстер", которые можно сравнить именно по их нехарактерности и автономности. Насколько четко можно выделить, что за тип людей их посещает? То есть, если магазин четко не определяет себя политически, тем не менее, есть определенный общекультурный тип человека, участника того же процесса, что и «Фаланстер»?

БК: Тут не хотелось бы выделять и делить людей на одних и других. Дело в том, что коммуникация очень упрощена между работниками магазина и его посетителями. Если они не являются друзьями или близкими знакомыми, то они, по крайней мере, друг друга видят и здороваются на улице при встрече. С другой стороны мы пытаемся все-таки замедлить этот страшный переход от книги к товару. К несчастью, таких магазинов в Москве очень мало, их должно быть значительно больше. По моим подсчетам, в Москве их должно быть как минимум сорок. А сейчас, по самым оптимистическим подсчетам, их не больше десяти, а на самом деле пять. Это не нормальная ситуация. Книга – не колбаса, да люди и колбасу покупают не в каждом попавшемся магазине. Книга подразумевает под собой какое-то определенное настроение, атмосферу, которую мы должны создавать. И мы стараемся, несмотря на то, что все давно решено за нас, но тем не менее, пытаемся доказать, что книга – это что-то большее, чем просто товар. Это старая просвещенческая идея, она появилась еще задолго до появления «левых». В супермаркете все просто, попадая в него, вы сталкиваетесь с определенной структурой товаров: здесь продаются носки, здесь - еда, здесь - книга, а здесь – автомобиль. Вы сказали про автономию и это очень важный момент. Что, собственно, является созданием автономии? Есть классические левые объяснения автономии, есть другие. Здесь по-разному можно рассматривать процесс. Если мы говорим о том, что делает капитализм, то капитализм строит множество абсолютно идентичных товаров. Вы можете купить себе двести телефонов, которые, в принципе, функционально друг от друга ничем не отличаются. Мы же, не только «Фаланстер», многие, например тот же самый «Версай», пытаемся напротив создать не множество, а различие. Можно купить телефон, а можно патефон. Все это «множество» книг на самом деле внутри себя различно. Этот парадокс между множеством и различием, который я, возможно, не очень четко формулирую, и есть самый принципиальный парадокс нынешнего времени. Между внешними различиями, но идентичными внутри и внешней идентичностью и отличиями внутри, может, не много областей осталось, которые еще пытаются это сделать: книги, музыка – все, что связано с искусством. Хотя все меньше и меньше получается, на мой взгляд. И я вижу весь этот процесс как внутри энтропийного поля, в поле полного разбегания вдруг появляются какие-то сгустки, они ничтожно малы, но поле дает на этих маленьких крупицах некоторые завихрения, оно несколько изменяется, меняя свою полную монохромность, к которой стремится. Чем больше будет таких точек, будь то магазин «Фаланстер» или ресторан «Версай», минимально отличающихся от общей энтропии, тем лучше. Мы не делаем ничего героического, не совершаем подвига, мы просто пытаемся немножко, все дружно, понимая или не понимая, замедлить эту чудовищную энтропию. Уже переходя непосредственно к левым, непосредственно к борьбе и выводам следующий: если не будет этих точек, не будет никакого перехода, его просто не на чем будет сделать. Потому что темп разбегания не будет нигде замедляться и здесь совершенно не важно что это: Музей кино или какой-то альтернативный музыкальный клуб, книжный магазин или та же самая Чебуречная на Сухаревской.

ИБ: Связанный с этим вопрос о чтении вообще. Очевидно, что в сегодняшнем российском обществе само по себе чтение, отношение к книге и вообще к тексту, как к какому-то важному познавательному ресурсу год за голом подвергается мощнейшему процессу уничтожения. Не является ли уже сегодня чтение как таковое маргинальной сферой

БК: Дело в том, что этот вопрос очень разноплановый, в нем есть тысячи разных подвопросов. С чтением, с книгами происходит масса различных и очень сложных процессов. Перечислять все я не буду, но несколько важных моментов могу отметить. По моим наблюдениям, во-первых, с чтением у нас сейчас ситуация лучше, чем, скажем, десять лет назад. Потому что есть, по крайней мере, больше книг, чем в 90-е годы – годы т.н. «абсолютной свободы». Во-вторых, происходит самое страшное – это то, что книги дико дорожают. Мы по цене на книгу уже достигли уровня Восточной Европы и Америки, еще чуть-чуть и догоним Западную Европу. Густав Малер «Письма» - достаточно специальная книга, не для всех, не всем она интересна, я бы ни за какие деньги эту книжку не купил, хотя, быть может, если пройдет 20 лет, я с удовольствием буду ее читать. У нас в магазине она стоит 720 рублей, в магазине «Москва» она стоит 1000 рублей – это вполне европейская цена. При нашем уровне зарплат это совершенно непотребно, тем более, что сейчас книги начинают выпускаться маленькими тиражами, цены повышаются и книги становятся менее доступны во всех смыслах, чем были в советское время. Они стоят дороже и порой просто не доходят до регионов. Из-за этого книги фактически не попадают в библиотеки. Элементарный пример, даже, скорее, антипример: то, что было с Ги Дебором, книжка которого сознательно стоила относительно дешево. Первый тираж закончился за год, второй тираж, выпущенный через 5 лет, так же закончился за один год. Хорошо еще, что ее можно найти в Интернете. Поэтому наоборот, чтение становится не маргинальным, а, к несчастью, превращается в определенную форму роскоши. Я постоянно общаюсь с людьми, которые покупают у нас книги и вижу, что многие из них действительно их читают, но для них это вид огромной интеллектуальной роскоши. При отсутствии библиотечной культуры в стране и отсутствия хороших библиотек – все это, конечно, трагедия. Поэтому говорить о маргинальности в данном случае, мне кажется, неправильно.

ИБ: То есть чтение сейчас приобретает, скорее, классовые контуры?

БК: К несчастью, да. И как бы мы себя ни вели, какую бы мы не делали наценку (у нас она составляет от 25% до 33%) – это очень мало для книжного бизнеса. Нигде таких наценок нет. Но если книжка стоит 700 рублей, то разница между 700 рублями и 900 рублями психологически меньше, чем между 15 и 19 рублями. Потому что человек, у которого нет лишних 700 рублей, не будет покупать мемуары Густава Малера, а если у него есть лишние 700, то и 900 тоже найдутся. Поэтому это приобретает очень четкий классовый характер, и, в принципе, так и движется наше общество.

ИБ: И все-таки возвращаясь к левым, за все время существования «Фаланстера» шло некое постоянное соприкосновение с левой средой, обмен мнениями, идеями, репликами, зачастую критическими по отношению друг к другу. Можно ли сказать, что, во-первых, существование «Фаланстера» каким-то образом повлияло на левую среду; а во-вторых, в какой мере левая среда со своей стороны повлияла на «Фаланстер»?

БК: На «Фаланстер» левая среда влияет очень сильно, потому что она влияет на участников, на Алексея, на меня, на всех, потому что мы стараемся следить и жить в этой ситуации. Насколько мы влияем на левую среду? Нам бы очень хотелось думать, что мы влияем на левую среду. Я, к сожалению, не могу с уверенностью говорить, что мы смогли как-то на левую среду повлиять. Нам хочется сделать так, чтобы левая среда, частью которой я все-таки себя считаю, была более открытой, чтобы она не замыкалась, чтобы была более открыта к диалогу. Я не призываю левую среду к диалогу с совсем не левыми, но нам хотелось бы, чтобы левые были более подвижны. Чтобы мы, левые, могли учиться не только у левых классиков, но и у других.
Я не пошел как-то смотреть на «Русский марш», туда пошли мои друзья из одного известного левого издательства и потом мне пересказывали. И меня разбирала страшная злоба, потому что эти ребята, которые мне не симпатичны, смогли сделать то, что левые не могут сделать уже очень и очень давно: они смогли построить организацию на совершенно другой основе, на совершенно ином техническом уровне взаимодействия. Мы, к сожалению, этого сделать не можем и нам нужно учиться, пусть даже у таких уродов, как они. Нам бы хотелось, чтобы левая среду была более восприимчива ко всему, что происходит в мире. Это не значит, что она должна быть более конъюнктурна. Напротив, мне кажется, что в нынешней ситуации левая среда очень конъюнктурна. Чтобы она была более действенна и работала. И то, что делает, например, вы, «Вперед» - это очень хорошо и очень важно, но мы призываем к еще большей открытости. Возможно, моя позиция не верна с научной точки зрения, но мне кажется, что левая не будет приватизирована кем-то одним, но будет постоянно изменяться, расти, отметая старые догмы, приобретая новые и т.д. Должно быть движение. Если оно есть, тогда власть не сможет его «поиметь», не успеет. Если мы будем догматиками, не важно, кто при этом является основополагающим камнем, то будет происходить такая ситуация, как на Западе и у нас, в общем-то, тоже, когда левые совершенно спокойно встраиваются в капиталистическую модель общества, им находится определенная ниша. Чтобы этого не произошло, мы должны изменяться, должны выкидывать какие-то странные необъяснимые для власти процессы. Поэтому я призываю к старому, совершенно марксистскому лозунгу: «Мысли глобально, действуй локально!».

Материал опубликован в журнале "Левая политика" 2, 2007

http://www.ikd.ru/node/4718