tenox
27-02-2018 23:20:57
В нашей заключительной статье о классовой борьбе в Советской России 1917-1921 гг. мы предлагаем вашему вниманию продолжение рассказа о героической борьбе кронштадтцев против госкапиталистического большевизма и условиях, при которых эта борьба происходила. В статье также приводится критика широко распространённых в марксистской среде мелкобуржуазных понятий «рабочее государство» и «рабочая демократия». Во второй части на примере воспоминаний Виктора Сержа мы проанализировали оппортунистическое поведение левых большевиков во время восстания, а также окончательную трансформацию большевизма от мелкобуржуазно-радикального течения к госкапиталистическо-реакционному.
В наших предыдущих статьях мы охарактеризовали советы образца второй русской революции как смешанную форму, состоящую из органов классовой борьбы пролетариата и мелкобуржуазной «рабочей демократии». Кронштадтское восстание объективно частично воспроизводило мелкобуржуазную демократию советов до октябрьского переворота. Однако советы на тот момент были мелкобуржуазным дополнением крупнобуржуазной демократии. Требования свободы действия для мелкобуржуазно-демократических партий меньшевиков и эсеров объективно не отражали интересы российского пролетариата. Также участникам Кронштадтского восстания не хватало основательного антиполитического сознания.
Однако эта критика мелкобуржуазной «рабочей демократии» и её тенденциальное воспроизводство со стороны матросов Кронштадта не мешает нам встать на их защиту от всей клеветы, распространяемой представителями партийного марксизма. Все эти троцкисты и троцкистки, которые оправдывают госкапиталистическое подавление Кронштадтского восстания как «трагическую необходимость», но с другой стороны восхваляют восстания в госкапиталистических странах (ГДР 1953 г., Венгрия 1956 г., Польша 1956 г., 1970, 1976 и 1980 гг.) как «начало политической революции против сталинизма» при том, что во всех перечисленных рабочих восстаниях пролетарии и пролетарки субъективно питали намного больше иллюзий по отношению к «рыночной экономики и демократии», по своей сути являются жалкими центристами, которые беспомощно колеблются между госкапиталистической и частнокапиталистической контрреволюцией. Их защита «рабочего государства» была и остаётся госкапиталистической и реакционной, а их выступление за «рабочую демократию» усиливает частнокапиталистические и демократические иллюзии среди рабочего класса. Дамы и господа троцкисты являются выражением контрреволюционного характера партийного марксизма.
В случае с матросами Кронштадта это выглядит совсем по-другому. Матросы Кронштадта освободились от реакционных оков большевизма и субъективно отдали всё – свою жизнь борьбе, в которой объективно они не могли победить. Они сознательно отстаивали традиции русской революции и выступали за её продолжение. Это однозначно следует из их статьи Этапы революции: «Уже четыре года, как пало трехсотлетнее иго самодержавия.
Угнетенный народ, опекавшийся жандармами и полицией Николая, свалил подгнивший трон царя.
Вся богатая и бедная Россия радовалась свободе.
Капиталисты и помещики были довольны, что, наконец, они смогут, не делясь с царем и его приспешниками, больше класть в свой карман, по-прежнему уворовывая труд у рабочего и крестьянина.
Надеялись прочно усесться на шею тружеников, околпачивая последних в Учредительном Собрании, к которому медленно, но верно вел Керенский.
Буржуазия была уверена, что ей удастся и дальше стричь мужика и рабочего.
Неопытные крестьяне и рабочие тянулись также к Учредилке, не зная, что она сулит труженику.
Лозунг Учредительного Собрания господствовал над всей Россией.
Временно. А крестьянин продолжал быть у разбитого корыта, ждал, когда Учредилка решит вопрос о земле; рабочий же всемерно эксплуатировался. По-прежнему он не имел права на продукты своего труда.
Труженики, наконец, поняли, что они не избежат кабалы помещика и капиталиста, что им готовят новое рабство – власть буржуазии.
Терпение лопнуло, и дружным напором моряков, армии, рабочих и крестьян в октябре 1917 г. буржуазия была отброшена в сторону.
Казалось, трудовой народ вступил в свои права.
Но полная шкурников партия коммунистов захватила власть в свои руки, устранив крестьян и рабочих, во имя которых действовала. Она решила по образцу помещичьей России управлять страной при помощи своих комиссаров.
Три года стонали труженики Советской России в застенках чрезвычаек. Везде над рабочим и крестьянином властвовал коммунист.
Вырастало новое коммунистическое крепостничество. Крестьянин обращался в Советских хозяйствах в батрака, рабочий в наемника на казенной фабрике. Трудовая интеллигенция сводилась на нет. Пытавшихся протестовать истязали в чрезвычайках. С продолжавшими беспокоиться поступали короче… Ставили к стенке.
Стало душно. Советская Россия обратилась во всероссийскую каторгу.
Волнения рабочих и крестьянские восстания свидетельствовали, что терпение пришло к концу. Приближалось восстание тружеников. Пришло время свергать комиссародержавие.
Зоркий часовой социальной Революции – Кронштадт не проспал. Он был в первых рядах февраля и октября. Он первый поднял знамя восстания за Третью Революцию трудящихся.
Самодержавие пало. Ушла в область преданий Учредилка. Рушится и комиссародержавие. Настало время подлинной власти трудящихся, власти Советов». (Этапы революции, Известия ВРК Кронштадта, 10 марта 1921 г.)
Однако вне Кронштадта в стране назревали непримиримые классовые противоречия между большевистской партийной/государственной бюрократией, с одной стороны, и крестьянскими и пролетарскими силами с другой, на стороне которых раздавались в преобладающей мере буржуазно-демократические требования. Об изоляции матросов Кронштадта в своей борьбе за пролетарскую самоорганизацию газета Воля России писала: «Кронштадтцы составили себе ясное представление о характере их восстания. Они не смущались тем, что в том же Петрограде рабочие требовали Учредительное Собрание, что вокруг Москвы и Питера подымалось зарево восстаний с лозунгом нового Учредительного Собрания, что в далекой Сибири - этот лозунг уже претворился в жизнь…»(Правда о Кронштадте, глава Кровавая борьба).
Как мы уже неоднократно говорили, объективно эта «третья революция» была невыполнимой задачей. Объективно, как это правильно распознал немецко-американский сторонник движения рабочих советов Пауль Маттик, была возможна только победа госкапиталистической или частнокапиталистической реакции: «Восстание было направлено не против системы советов, а против большевистской партийной диктатуры. Виновным в катастрофическом положении в стране было правительство, однако правительство не находилось под влиянием советов. Для того чтобы демократически использовать эту систему, было необходимо положить конец большевистской монополии на правление. Требование „свободных советов“ означало советы без большевистской опеки, что практически означало: советы без большевиков. Это означало политическую свободу для всех организаций и тенденций, которые приняли участие в русской революции, т.е также и для сторонников буржуазной демократии требования, которые не выходили за рамки капитализма. Одним словом, восстание требовало возврата к состоянию до захвата власти большевиками, т.е. отмены большевистской революции.
Было не секретом, что Кронштадтское восстание будет встречено аплодисментами всеми врагами большевизма и вместе с этим реакцией и буржуазией. Это позволило большевикам записать восстание в категорию „контрреволюция“, что, конечно, не соответствовало действительности, т.к. восставшие противопоставили власти партии власть советов. Восставшие в Кронштадте не имели намерений повторно восстановить режим буржуазной демократии, а попытались вернуть самоопределение советам. При том, что объективно по-прежнему имелись две альтернативы: либеральный капитализм или авторитарный госкапитализм, т.к. из-за особенных условий развития России противоречия между интересами крестьянства и пролетариата привели бы при демократическом развитии к установлению капитализма.
Однако Кронштадтское восстание убедило Ленина в том, что партия перегнула палку в вопросе авторитаризма, и поэтому он перенял некоторые экономические требования восставших, чтобы в вопросе политических свобод ещё туже затянуть поводья. С введением Новой экономической политики частично начался откат к капиталистической рыночной экономике, чтобы примирить крестьянство и улучшить снабжения города. (Пауль Маттик, Der Leninismus und die Arbeiterbewegung des Westens (Ленинизм и рабочее движение на Западе) стр. 190-191.)
Таким образом, мы должны констатировать, что матросы Кронштадта субъективно были социально-революционной силой, которая однако в борьбе между частно- и госкапиталистической реакцией не могла реализовать своё представление о «третьей революции». Как раньше во время их союза с большевиками, который объективно служил госкапиталистической реакции, чего они субъективно однозначно не хотели, а как и все другие социальные революционеры и революционерки заблуждались по поводу настоящего характера большевизма, антибольшевистское восстание матросов Кронштадта в марте 1921 г. объективно служило целям частнокапиталистической реакции, даже если субъективно оно выступало за социальную революцию.
С сегодняшней точки зрения правильное поведение социальных революционерок и революционеров вне Кронштадта в России состояло бы в бичевании и разоблачении большевистского подавления Кронштадтского восстания как госкапиталистической контрреволюции против пролетариата. Конечно, это было возможным только в виде конспиративной организации против ЧК. Одновременно с этим пролетарские революционеры и революционерки отклонили бы иллюзии о наступающей «третьей революции» и подчеркнули бы необходимость организации долгосрочной оппозиции против частно- и госкапиталистической реакции.
Нам не известны революционеры и революционерки, которые бы в тогдашней России выступали бы с таких позиций. Мы и не должны из нашего сегодняшнего анализа делать мерило для действий тогдашних революционерок и революционеров, т.к. диалектика Кронштадтского восстания была очень сложной. Вне Кронштадта анархисты и анархистки социально-романтически выступали за «третью революцию», а «реалистичные» левые большевики выступали за контрреволюционное подавление Кронштадтского восстания, даже если они частично поддерживали кронштадтцев, т.к. распознали невозможность «третьей революции», и предпочитали госкапиталистическую реакцию частнокапиталистической. Революционные романтики, которые объективно помогали частнокапиталистической реакции были ближе к нам, чем левые большевики, которые субъективно думали, что они борются с частнокапиталистической контрреволюцией, а на самом деле помогали госкапиталистической реакции разделаться с частнокапиталистической и социально-революционной оппозицией. В марте 1921 г. левые большевики объективно действовали контрреволюционно, однако многие из них получили возможность получше распознать госкапиталистический характер Советского Союза и в 30-ых годах прошлого столетия заплатили за свою революционную оппозицию жизнью. Таким образом, наш сегодняшний революционный реализм был тогда разделён на анархистскую революционную романтику и на марксистский контрреволюционный «реализм». Оба течения были выражением дилеммы, что в Советской России в 1921 г. социальная революция объективно была невозможна. Но субъективно революционные анархисты-романтики были нам ближе, чем «марксисты-реалисты» - участники госкапиталистической контрреволюции.
Одним из известных представителей контрреволюционного «реализма» был российско-французский анархист Виктор Серж (Кибальчич), который во время революции вступил в ВКП (б) и стал работать в «Коммунистическом» интернационале. Во время Кронштадтского восстания Серж пытался посредничать между большевистской контрреволюцией и кронштадтцами - последней субъективно социально-революциоными силой русской революции. Однако после неминуемого провала такого рода попыток Серж «критически» примкнул к госкапиталистической контрреволюции в борьбе против матросов Кронштадта. Вот что писал Серж в своих воспоминаниях: «Мысль о посредничестве родилась во время разговоров, которые я вел каждый вечер с недавно прибывшими американскими анархистами Эммой Гольдман, Александром Беркманом и молодым секретарем Союза русских рабочих США Перкусом. Я сказал об этом некоторым товарищам по партии. Они ответили: «Это бесполезно. Все мы, и ты в том числе, связаны партийной дисциплиной». Я возмутился: «Можно выйти из партии!» Они холодно и уныло возразили: «Большевик не покидает партию. И куда ты денешься? Мы все таки одни». Группа анархистов-посредников собралась у моего тестя Александра Русакова. Я не присутствовал на собрании, так как было решено, что посредническая инициатива будет исходить только от анархистов в силу влияния, которым они пользовались в кронштадтском Совете, и что только американские анархисты будут нести за это ответственность перед советским правительством. Очень хорошо принятые Зиновьевым Эмма Гольдман и Александр Беркман могли авторитетно выступать от имени все еще важной составляющей международного пролетариата. Их посредническая миссия полностью провалилась. В утешение Зиновьев предложил им всяческое содействие для поездки в спецвагоне по всей России: «Вы увидите и поймете…» Большинство русских «посредников» были арестованы, за исключением меня. Этой снисходительностью я обязан симпатиям Зиновьева, Зорина и некоторых других, а также своему положению активиста французского рабочего движения.
С большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья-коммунисты в конечном счете стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию народной демократии. «Третья революция!» - говорили некоторые анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна была полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия. Другие партии были очень малочисленны, с более чем сомнительными возможностями. Очевидно, они могли восстановиться за несколько недель, но лишь за счет тысяч озлобленных, недовольных, ожесточившихся, а не энтузиастов молодой революции, как в 1917-м. Советской демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь голодные и отчаявшиеся массы.
Обывательская контрреволюция перетолковывала требование свободно избранных советов в лозунг «советы без коммунистов». Если бы большевистская диктатура пала, последовал бы незамедлительный хаос, а в нем крестьянские выплески, резня коммунистов, возвращение эмигрантов и, наконец, снова диктатура, антипролетарская в силу обстоятельств. Депеши из Стокгольма и Таллина подтверждали, что эмигранты обдумывали именно такие перспективы. Между прочим, эти депеши укрепляли решимость руководства быстрее, любой ценой покончить с Кронштадтом. Это были не отвлеченные рассуждения. Нам было известно только в европейской части России порядка пятидесяти очагов крестьянских восстаний. К югу от Москвы, в районе Тамбова, учитель Антонов, правый эсер, провозгласивший упразднение советского режима и восстановление власти Учредительного собрания, располагал прекрасно организованной армией из нескольких десятков тысяч крестьян. Он вел переговоры с белыми. (Тухачевский подавил эту Вандею к середине 1921 г.) В таких условиях партия должна была отступить, признать экономический режим нетерпимым, но сохранить власть. «Вопреки всем ошибкам и злоупотреблениям, - писал я, - большевистская партия в данный момент представляет собой большую организованную, разумную и надежную силу, которой, несмотря ни на что, следует доверять. У революции нет иной основы, и она она не поддается более глубокому обновлению».
Политбюро решило начать переговоры с Кронштадтом, затем предъявить ему ультиматум и в качестве последнего довода штурмовать крепость и броненосцы, вмерзшие в лед. На самом деле переговоров не было. Обнародованный ультиматум, за подписями Ленина и Троцкого, был составлен в оскорбительных выражениях: «Сдавайтесь или вас перестреляют как кроликов». Троцкий не приехал в Петроград и лишь выступил на Политбюро.(…)
В начале марта Красная армия пошла по льду на штурм Кронштадта. Артиллерия кораблей и фортов открыла огонь по атакующим, обряженным в белые саваны. Огромные льдины переворачивались, отправляя в черную пучину свой человеческий груз. Начало самого худшего братоубийства.
Тем временем собравшийся в Москве X Съезд партии по предложению Ленина отменил режим реквизиций, те есть «военный коммунизм», и провозгласил «новую экономическую политику»; все экономические требования Кронштадта были удовлетворены! Таким образом съезд посрамил оппозицию. Рабочая оппозиция была расценена как «анархо-синдикалистский уклон, несовместимый с членством в партии», хотя она не имела абсолютно ничего общего с анархизмом. Съезд мобилизовал своих делегатов - в том числе многих представителей оппозиции - на борьбу с Кронштадтом! Крайне левый бывший кронштадтский матрос Дыбенко и лидер группы «демократического централизма» писатель и солдат Бубнов отправились на лед сражаться против повстанцев, правоту которых в глубине души признавали. Тухачевский готовил финальный приступ. В эти черные дни Ленин сказал одному из моих друзей буквально следующее:«Это Термидор. Но мы не дадим себя гильотинировать. Мы совершим Термидор сами!»(…)
Нужно было покончить с этим до половодья. Финальный приступ, начатый Тухачевским 17 марта, завершился впечатляющей победой на льду. Не имея хороших офицеров, кронштадтские матросы не сумели использовать артиллерию (среди них действительно оказался один бывший офицер по фамилии Козловский, но он не играл особой роли и не осуществлял командование). Часть мятежников добралась до Финляндии. Другие отчаянно защищали каждый форт и каждую улицу. Они падали под пулями с криками: «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует Коммунистический Интернационал!» Сотни пленных привели в Петроград, где еще многие месяцы ЧК бессмысленно, преступно расстреливала их маленькими группами. Побежденные были душой и телом преданы революции, выражали чаяния русского народа, нэп подтверждал их правоту. Их уничтожение происходило с ведома Дзержинского.
Вождей восставшего Кронштадта ранее никто не знал, они вышли из низов. Один из них, Петриченко, бежал в Финляндию. Другой, Перепелкин, оказался весте с моими друзьями, которых я навещал накануне, в домзаке на Шпалерной, через который прошло столько революционеров, в том числе Ленин и Троцкий. Прежде чем исчезнуть навсегда, Перепелкин передал нам свой рассказ о тех событиях.
Мрачный день 18 марта! Утренние газеты вышли с шапками в честь пролетарской годовщины Парижской Коммуны. А пушка, стреляющая по Кронштадту, заставляла глухо подрагивать стекла. В канцеляриях Смольного царило нехорошее замешательство. Все, кроме самых близких, избегали разговаривать друг с другом, и разговоры были горькими. Никогда широкие невские просторы не казались мне столь тусклыми и унылыми.» (Виктор Серж, От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера, стр. 155-160)
То, что пришлось пережить Виктору Сержу являлось окончательной трансформацией большевизма от мелкобуржуазно-радикального течения к госкапиталистическо-реакционому. Серж сам начиная с 1923 г. примкнул к троцкистской Левой оппозиции против «сталинизма» и из-за этого был сослан в Оренбург, но смог благодаря заступничеству иностранных социалистов покинуть Россию и избежать ликвидации со стороны государства.
Благодаря Воспоминаниям Виктора Сержа становится ясным оппортунистическая непоследовательность левого большевизма. Пленённые мистической партийной религией многие левые большевики во время Кронштадтского восстания последовали за Лениным и Троцким в госкапиталистическую контрреволюцию. Этим они усиливали позиции той силы, жертвами которой они стали позднее. Серж полностью идеализирует левобольшевистскую Рабочую оппозицию. На самом деле «Рабочая оппозиция» была ничем иным, как оппозицией большевистских профсоюзных бюрократов, которые боролись против тотального подчинения профсоюзов большевистской партии. Пролетарский базис этой оппозиции был ничем иным, как пушечным мясом во внутрибюрократической борьбе за власть. Может быть, профсоюзный контроль над средствами производства является «большим шагом к рабочей демократии», но к пролетарско-революционной самоорганизации, которая стремиться к бесклассовому и безгосударственному обществу, он не имеет никакого отношения. Pабочaя демократия со своими организациями, партиями и профсоюзами является главным врагом пролетарской и бесклассовой самоорганизации. Однако Серж не мог прийти к такому заключению, поэтому он остался мелкобуржуазным радикалом с сильными госкапиталистическими тенденциями.
Конечно, Серж был прав, когда говорил о невозможности третей революции в отсталой, крестьянской и полностью разрушенной Гражданской войной России. Анархисты и анархистки, которые мечтали об этом, были Дон Кихотами революции, безнадёжными романтиками. Но, с социально-революционной точки зрения революционный романтик является товарищем, в то время как «критически настроенный, но все же реалистичный» сторонник контрреволюции находится по ту сторону баррикад! Также надо заметить, что те анархистки и анархисты, которые выступали за «третью революцию», были большими реалистами, чем те, которые пытались, как Серж, посредничать между матросами Кронштадта и госкапиталистическим режимом. Между революцией и контрреволюцией не может быть никакого посредничества!
То, что анархисты и анархистки, как правило, не критикуют мелкобуржуазно-экономические требования матросов Кронштадта также связанно с мелкобуржуазным характером анархизма в целом. Анархистская идеализация мелкокрестьянского Махновского движения очень хорошо подходит под эту картину. Бывший соратник Махно и историк-анархист Пётр Аршинов сам признаёт в своей книге История махновского движения (1918 – 1921 гг.), что движение не привело к каким-либо значимым общественным изменениям на селе. Однако вину за это он возлагает на непрекращающуюся войну против иностранных интервентов, белогвардейцев и большевиков. По нашему мнению, это было связанно с мелкокрестьянским характером этого движения. Мелкие крестьяне и крестьянки, оставшиеся одни, не в состоянии преодолеть товарное производство, они склоны к организации мелкобуржуазно-индивидуального или мелкобуржуазно-колективнового товарного хозяйства на задворках капиталистического товарного производства.
Тот факт, что Серж позитивно ссылается на мелкокрестьянские экономические требования матросов Кронштадта показывает, что идеология, которую он разделял была реакционным синтезом анархизма и марксизма. Во время своих посреднических попыток между революцией и контрреволюцией он опирается на сентиментальные предрассудки анархизма, а именно на то, что действия субъектов определяются, в первую очередь, их идеями, чувствами и моралью, а не интересами и потребностями, которые в итоге и определяют идеи, чувства и мораль действующих субъектов. И там, где интересы и потребности субъективно революционных матросов противостояли объективно контрреволюционным госкапиталистическим бюрократам, этот конфликт должен был разразиться со всей смертельной последовательностью. Такова жестокая диалектика Кронштадтского восстания. Обе стороны боролись исходя из объективно-субъективной необходимости. Матросы Кронштадта боролись за пролетарскую самоорганизацию, госкапиталистическая бюрократия за её окончательное разрушение. Они не могли ни объективно, ни субъективно добиться перехода от пролетарской самоорганизации к бесклассовой, т.к. для этого было бы необходимо разрушение большевистского государства и упразднение товарного производства. Первое необходимое условие для социальной революции - разрушение большевистского государства - они не могли осуществить из-за соотношения сил. Второе необходимое условие - упразднение товарного производства - также объективно было не возможным, а субъективно матросы не ставили перед собой такой цели. Необходимость победоносной контрреволюции требовала от большевиков разрушение пролетарской самоорганизации и временное удовлетворение мелкобуржуазно-частнокапиталистических требований, чтобы успокоить крестьянское большинство. Поэтому с одной сторон кровавое подавление Кронштадтского восстания и беспощадное уничтожение уже поверженных и раненых матросов, а с другой – «Новая экономическая политика» (НЭП) как временная уступка перед крестьянством и другими мелкобуржуазными слоями населения. Так, существующие на тот момент объективные условия создали предпосылки для победы госкапиталистической контрреволюции над пролетарской самоорганизацией. Серж не понимал эту внутреннюю необходимость и жестокую диалектику Кронштадтского восстания и впал в типичную анархистскую сентиментальность там, где был необходим материалистический анализ. Он отрицает революционную необходимость свержения большевистского режима и использует мелкобуржуазно-экономические представления матросов Кронштадта, чтобы морально оправдать их, после того как он «критически» встал на сторону их убийц. Здесь происходит слияние типичной анархистской сентиментальности с марксистским псевдореализмом, а ссылка на «объективные предпосылки» используется для оправдания собственной контрреволюционной субъективности.
Матросы Кронштадта боролись за свои социальные интересы и потребности среди конкретных объективных условий, при которых они не могли победить. Они олицетворяли в себе субъективную предпосылку для социальной революции, которая заключается для рабочих и работниц в бескомпромиссной борьбе за свои непосредственные потребности и интересы, какими плохими бы не были объективные условия. Так как кто не готов бороться при неблагоприятных объективных условиях, тот и не победит при благоприятных. Матросы Кронштадта были героями для подражания и разрушителями революционных фраз партийного марксизма, который во время подавления восстания был вынужден показать всю свою контрреволюционную пасть. Существующая в марксизме госкапиталистическая идеология и иррациональная партийная дисциплина помешала тогда многим левым большевикам встать на правильную сторону баррикады. После подавления Кронштадтского восстания дальнейшее существование марксистского коммунизма стало невозможным. Коммунистическая теория и практика должна освободиться от своего марксистского прошлого, т.к. госкапиталистические тенденции марксизма в марте 1921 г. очевидно перешли в антикоммунистическую контрреволюцию.
В то время как советский партийный «коммунизм» в марте 1921 г. с очевидностью показал свой упадок как идеология госкапиталистической социальной реакции, ему удалось продержаться до 70-ых годов прошлого столетия. Именно в это время в советском госкапитализме начинает падать производительность труда. Экономический упадок проник также в сферу производства идеологии. Перестройка Горбачева перешла к частнокапиталистическому решению госкапиталистического кризиса. Однако приватизация капитала в постсоветских национальных государствах не принесла пролетариату мира, дружбы и жвачек. Только социальная революция может вывести пролетариев и пролетарок из нищеты и варварства капиталистической цивилизации. Постмарксистский и постанархистский коммунизм был и остаётся теоретическим фундаментом этой социальной революции. Пропитанная кровью земля Кронштадта местом его рождения.
В наших предыдущих статьях мы охарактеризовали советы образца второй русской революции как смешанную форму, состоящую из органов классовой борьбы пролетариата и мелкобуржуазной «рабочей демократии». Кронштадтское восстание объективно частично воспроизводило мелкобуржуазную демократию советов до октябрьского переворота. Однако советы на тот момент были мелкобуржуазным дополнением крупнобуржуазной демократии. Требования свободы действия для мелкобуржуазно-демократических партий меньшевиков и эсеров объективно не отражали интересы российского пролетариата. Также участникам Кронштадтского восстания не хватало основательного антиполитического сознания.
Однако эта критика мелкобуржуазной «рабочей демократии» и её тенденциальное воспроизводство со стороны матросов Кронштадта не мешает нам встать на их защиту от всей клеветы, распространяемой представителями партийного марксизма. Все эти троцкисты и троцкистки, которые оправдывают госкапиталистическое подавление Кронштадтского восстания как «трагическую необходимость», но с другой стороны восхваляют восстания в госкапиталистических странах (ГДР 1953 г., Венгрия 1956 г., Польша 1956 г., 1970, 1976 и 1980 гг.) как «начало политической революции против сталинизма» при том, что во всех перечисленных рабочих восстаниях пролетарии и пролетарки субъективно питали намного больше иллюзий по отношению к «рыночной экономики и демократии», по своей сути являются жалкими центристами, которые беспомощно колеблются между госкапиталистической и частнокапиталистической контрреволюцией. Их защита «рабочего государства» была и остаётся госкапиталистической и реакционной, а их выступление за «рабочую демократию» усиливает частнокапиталистические и демократические иллюзии среди рабочего класса. Дамы и господа троцкисты являются выражением контрреволюционного характера партийного марксизма.
В случае с матросами Кронштадта это выглядит совсем по-другому. Матросы Кронштадта освободились от реакционных оков большевизма и субъективно отдали всё – свою жизнь борьбе, в которой объективно они не могли победить. Они сознательно отстаивали традиции русской революции и выступали за её продолжение. Это однозначно следует из их статьи Этапы революции: «Уже четыре года, как пало трехсотлетнее иго самодержавия.
Угнетенный народ, опекавшийся жандармами и полицией Николая, свалил подгнивший трон царя.
Вся богатая и бедная Россия радовалась свободе.
Капиталисты и помещики были довольны, что, наконец, они смогут, не делясь с царем и его приспешниками, больше класть в свой карман, по-прежнему уворовывая труд у рабочего и крестьянина.
Надеялись прочно усесться на шею тружеников, околпачивая последних в Учредительном Собрании, к которому медленно, но верно вел Керенский.
Буржуазия была уверена, что ей удастся и дальше стричь мужика и рабочего.
Неопытные крестьяне и рабочие тянулись также к Учредилке, не зная, что она сулит труженику.
Лозунг Учредительного Собрания господствовал над всей Россией.
Временно. А крестьянин продолжал быть у разбитого корыта, ждал, когда Учредилка решит вопрос о земле; рабочий же всемерно эксплуатировался. По-прежнему он не имел права на продукты своего труда.
Труженики, наконец, поняли, что они не избежат кабалы помещика и капиталиста, что им готовят новое рабство – власть буржуазии.
Терпение лопнуло, и дружным напором моряков, армии, рабочих и крестьян в октябре 1917 г. буржуазия была отброшена в сторону.
Казалось, трудовой народ вступил в свои права.
Но полная шкурников партия коммунистов захватила власть в свои руки, устранив крестьян и рабочих, во имя которых действовала. Она решила по образцу помещичьей России управлять страной при помощи своих комиссаров.
Три года стонали труженики Советской России в застенках чрезвычаек. Везде над рабочим и крестьянином властвовал коммунист.
Вырастало новое коммунистическое крепостничество. Крестьянин обращался в Советских хозяйствах в батрака, рабочий в наемника на казенной фабрике. Трудовая интеллигенция сводилась на нет. Пытавшихся протестовать истязали в чрезвычайках. С продолжавшими беспокоиться поступали короче… Ставили к стенке.
Стало душно. Советская Россия обратилась во всероссийскую каторгу.
Волнения рабочих и крестьянские восстания свидетельствовали, что терпение пришло к концу. Приближалось восстание тружеников. Пришло время свергать комиссародержавие.
Зоркий часовой социальной Революции – Кронштадт не проспал. Он был в первых рядах февраля и октября. Он первый поднял знамя восстания за Третью Революцию трудящихся.
Самодержавие пало. Ушла в область преданий Учредилка. Рушится и комиссародержавие. Настало время подлинной власти трудящихся, власти Советов». (Этапы революции, Известия ВРК Кронштадта, 10 марта 1921 г.)
Однако вне Кронштадта в стране назревали непримиримые классовые противоречия между большевистской партийной/государственной бюрократией, с одной стороны, и крестьянскими и пролетарскими силами с другой, на стороне которых раздавались в преобладающей мере буржуазно-демократические требования. Об изоляции матросов Кронштадта в своей борьбе за пролетарскую самоорганизацию газета Воля России писала: «Кронштадтцы составили себе ясное представление о характере их восстания. Они не смущались тем, что в том же Петрограде рабочие требовали Учредительное Собрание, что вокруг Москвы и Питера подымалось зарево восстаний с лозунгом нового Учредительного Собрания, что в далекой Сибири - этот лозунг уже претворился в жизнь…»(Правда о Кронштадте, глава Кровавая борьба).
Как мы уже неоднократно говорили, объективно эта «третья революция» была невыполнимой задачей. Объективно, как это правильно распознал немецко-американский сторонник движения рабочих советов Пауль Маттик, была возможна только победа госкапиталистической или частнокапиталистической реакции: «Восстание было направлено не против системы советов, а против большевистской партийной диктатуры. Виновным в катастрофическом положении в стране было правительство, однако правительство не находилось под влиянием советов. Для того чтобы демократически использовать эту систему, было необходимо положить конец большевистской монополии на правление. Требование „свободных советов“ означало советы без большевистской опеки, что практически означало: советы без большевиков. Это означало политическую свободу для всех организаций и тенденций, которые приняли участие в русской революции, т.е также и для сторонников буржуазной демократии требования, которые не выходили за рамки капитализма. Одним словом, восстание требовало возврата к состоянию до захвата власти большевиками, т.е. отмены большевистской революции.
Было не секретом, что Кронштадтское восстание будет встречено аплодисментами всеми врагами большевизма и вместе с этим реакцией и буржуазией. Это позволило большевикам записать восстание в категорию „контрреволюция“, что, конечно, не соответствовало действительности, т.к. восставшие противопоставили власти партии власть советов. Восставшие в Кронштадте не имели намерений повторно восстановить режим буржуазной демократии, а попытались вернуть самоопределение советам. При том, что объективно по-прежнему имелись две альтернативы: либеральный капитализм или авторитарный госкапитализм, т.к. из-за особенных условий развития России противоречия между интересами крестьянства и пролетариата привели бы при демократическом развитии к установлению капитализма.
Однако Кронштадтское восстание убедило Ленина в том, что партия перегнула палку в вопросе авторитаризма, и поэтому он перенял некоторые экономические требования восставших, чтобы в вопросе политических свобод ещё туже затянуть поводья. С введением Новой экономической политики частично начался откат к капиталистической рыночной экономике, чтобы примирить крестьянство и улучшить снабжения города. (Пауль Маттик, Der Leninismus und die Arbeiterbewegung des Westens (Ленинизм и рабочее движение на Западе) стр. 190-191.)
Таким образом, мы должны констатировать, что матросы Кронштадта субъективно были социально-революционной силой, которая однако в борьбе между частно- и госкапиталистической реакцией не могла реализовать своё представление о «третьей революции». Как раньше во время их союза с большевиками, который объективно служил госкапиталистической реакции, чего они субъективно однозначно не хотели, а как и все другие социальные революционеры и революционерки заблуждались по поводу настоящего характера большевизма, антибольшевистское восстание матросов Кронштадта в марте 1921 г. объективно служило целям частнокапиталистической реакции, даже если субъективно оно выступало за социальную революцию.
С сегодняшней точки зрения правильное поведение социальных революционерок и революционеров вне Кронштадта в России состояло бы в бичевании и разоблачении большевистского подавления Кронштадтского восстания как госкапиталистической контрреволюции против пролетариата. Конечно, это было возможным только в виде конспиративной организации против ЧК. Одновременно с этим пролетарские революционеры и революционерки отклонили бы иллюзии о наступающей «третьей революции» и подчеркнули бы необходимость организации долгосрочной оппозиции против частно- и госкапиталистической реакции.
Нам не известны революционеры и революционерки, которые бы в тогдашней России выступали бы с таких позиций. Мы и не должны из нашего сегодняшнего анализа делать мерило для действий тогдашних революционерок и революционеров, т.к. диалектика Кронштадтского восстания была очень сложной. Вне Кронштадта анархисты и анархистки социально-романтически выступали за «третью революцию», а «реалистичные» левые большевики выступали за контрреволюционное подавление Кронштадтского восстания, даже если они частично поддерживали кронштадтцев, т.к. распознали невозможность «третьей революции», и предпочитали госкапиталистическую реакцию частнокапиталистической. Революционные романтики, которые объективно помогали частнокапиталистической реакции были ближе к нам, чем левые большевики, которые субъективно думали, что они борются с частнокапиталистической контрреволюцией, а на самом деле помогали госкапиталистической реакции разделаться с частнокапиталистической и социально-революционной оппозицией. В марте 1921 г. левые большевики объективно действовали контрреволюционно, однако многие из них получили возможность получше распознать госкапиталистический характер Советского Союза и в 30-ых годах прошлого столетия заплатили за свою революционную оппозицию жизнью. Таким образом, наш сегодняшний революционный реализм был тогда разделён на анархистскую революционную романтику и на марксистский контрреволюционный «реализм». Оба течения были выражением дилеммы, что в Советской России в 1921 г. социальная революция объективно была невозможна. Но субъективно революционные анархисты-романтики были нам ближе, чем «марксисты-реалисты» - участники госкапиталистической контрреволюции.
Одним из известных представителей контрреволюционного «реализма» был российско-французский анархист Виктор Серж (Кибальчич), который во время революции вступил в ВКП (б) и стал работать в «Коммунистическом» интернационале. Во время Кронштадтского восстания Серж пытался посредничать между большевистской контрреволюцией и кронштадтцами - последней субъективно социально-революциоными силой русской революции. Однако после неминуемого провала такого рода попыток Серж «критически» примкнул к госкапиталистической контрреволюции в борьбе против матросов Кронштадта. Вот что писал Серж в своих воспоминаниях: «Мысль о посредничестве родилась во время разговоров, которые я вел каждый вечер с недавно прибывшими американскими анархистами Эммой Гольдман, Александром Беркманом и молодым секретарем Союза русских рабочих США Перкусом. Я сказал об этом некоторым товарищам по партии. Они ответили: «Это бесполезно. Все мы, и ты в том числе, связаны партийной дисциплиной». Я возмутился: «Можно выйти из партии!» Они холодно и уныло возразили: «Большевик не покидает партию. И куда ты денешься? Мы все таки одни». Группа анархистов-посредников собралась у моего тестя Александра Русакова. Я не присутствовал на собрании, так как было решено, что посредническая инициатива будет исходить только от анархистов в силу влияния, которым они пользовались в кронштадтском Совете, и что только американские анархисты будут нести за это ответственность перед советским правительством. Очень хорошо принятые Зиновьевым Эмма Гольдман и Александр Беркман могли авторитетно выступать от имени все еще важной составляющей международного пролетариата. Их посредническая миссия полностью провалилась. В утешение Зиновьев предложил им всяческое содействие для поездки в спецвагоне по всей России: «Вы увидите и поймете…» Большинство русских «посредников» были арестованы, за исключением меня. Этой снисходительностью я обязан симпатиям Зиновьева, Зорина и некоторых других, а также своему положению активиста французского рабочего движения.
С большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья-коммунисты в конечном счете стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию народной демократии. «Третья революция!» - говорили некоторые анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна была полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия. Другие партии были очень малочисленны, с более чем сомнительными возможностями. Очевидно, они могли восстановиться за несколько недель, но лишь за счет тысяч озлобленных, недовольных, ожесточившихся, а не энтузиастов молодой революции, как в 1917-м. Советской демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь голодные и отчаявшиеся массы.
Обывательская контрреволюция перетолковывала требование свободно избранных советов в лозунг «советы без коммунистов». Если бы большевистская диктатура пала, последовал бы незамедлительный хаос, а в нем крестьянские выплески, резня коммунистов, возвращение эмигрантов и, наконец, снова диктатура, антипролетарская в силу обстоятельств. Депеши из Стокгольма и Таллина подтверждали, что эмигранты обдумывали именно такие перспективы. Между прочим, эти депеши укрепляли решимость руководства быстрее, любой ценой покончить с Кронштадтом. Это были не отвлеченные рассуждения. Нам было известно только в европейской части России порядка пятидесяти очагов крестьянских восстаний. К югу от Москвы, в районе Тамбова, учитель Антонов, правый эсер, провозгласивший упразднение советского режима и восстановление власти Учредительного собрания, располагал прекрасно организованной армией из нескольких десятков тысяч крестьян. Он вел переговоры с белыми. (Тухачевский подавил эту Вандею к середине 1921 г.) В таких условиях партия должна была отступить, признать экономический режим нетерпимым, но сохранить власть. «Вопреки всем ошибкам и злоупотреблениям, - писал я, - большевистская партия в данный момент представляет собой большую организованную, разумную и надежную силу, которой, несмотря ни на что, следует доверять. У революции нет иной основы, и она она не поддается более глубокому обновлению».
Политбюро решило начать переговоры с Кронштадтом, затем предъявить ему ультиматум и в качестве последнего довода штурмовать крепость и броненосцы, вмерзшие в лед. На самом деле переговоров не было. Обнародованный ультиматум, за подписями Ленина и Троцкого, был составлен в оскорбительных выражениях: «Сдавайтесь или вас перестреляют как кроликов». Троцкий не приехал в Петроград и лишь выступил на Политбюро.(…)
В начале марта Красная армия пошла по льду на штурм Кронштадта. Артиллерия кораблей и фортов открыла огонь по атакующим, обряженным в белые саваны. Огромные льдины переворачивались, отправляя в черную пучину свой человеческий груз. Начало самого худшего братоубийства.
Тем временем собравшийся в Москве X Съезд партии по предложению Ленина отменил режим реквизиций, те есть «военный коммунизм», и провозгласил «новую экономическую политику»; все экономические требования Кронштадта были удовлетворены! Таким образом съезд посрамил оппозицию. Рабочая оппозиция была расценена как «анархо-синдикалистский уклон, несовместимый с членством в партии», хотя она не имела абсолютно ничего общего с анархизмом. Съезд мобилизовал своих делегатов - в том числе многих представителей оппозиции - на борьбу с Кронштадтом! Крайне левый бывший кронштадтский матрос Дыбенко и лидер группы «демократического централизма» писатель и солдат Бубнов отправились на лед сражаться против повстанцев, правоту которых в глубине души признавали. Тухачевский готовил финальный приступ. В эти черные дни Ленин сказал одному из моих друзей буквально следующее:«Это Термидор. Но мы не дадим себя гильотинировать. Мы совершим Термидор сами!»(…)
Нужно было покончить с этим до половодья. Финальный приступ, начатый Тухачевским 17 марта, завершился впечатляющей победой на льду. Не имея хороших офицеров, кронштадтские матросы не сумели использовать артиллерию (среди них действительно оказался один бывший офицер по фамилии Козловский, но он не играл особой роли и не осуществлял командование). Часть мятежников добралась до Финляндии. Другие отчаянно защищали каждый форт и каждую улицу. Они падали под пулями с криками: «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует Коммунистический Интернационал!» Сотни пленных привели в Петроград, где еще многие месяцы ЧК бессмысленно, преступно расстреливала их маленькими группами. Побежденные были душой и телом преданы революции, выражали чаяния русского народа, нэп подтверждал их правоту. Их уничтожение происходило с ведома Дзержинского.
Вождей восставшего Кронштадта ранее никто не знал, они вышли из низов. Один из них, Петриченко, бежал в Финляндию. Другой, Перепелкин, оказался весте с моими друзьями, которых я навещал накануне, в домзаке на Шпалерной, через который прошло столько революционеров, в том числе Ленин и Троцкий. Прежде чем исчезнуть навсегда, Перепелкин передал нам свой рассказ о тех событиях.
Мрачный день 18 марта! Утренние газеты вышли с шапками в честь пролетарской годовщины Парижской Коммуны. А пушка, стреляющая по Кронштадту, заставляла глухо подрагивать стекла. В канцеляриях Смольного царило нехорошее замешательство. Все, кроме самых близких, избегали разговаривать друг с другом, и разговоры были горькими. Никогда широкие невские просторы не казались мне столь тусклыми и унылыми.» (Виктор Серж, От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера, стр. 155-160)
То, что пришлось пережить Виктору Сержу являлось окончательной трансформацией большевизма от мелкобуржуазно-радикального течения к госкапиталистическо-реакционому. Серж сам начиная с 1923 г. примкнул к троцкистской Левой оппозиции против «сталинизма» и из-за этого был сослан в Оренбург, но смог благодаря заступничеству иностранных социалистов покинуть Россию и избежать ликвидации со стороны государства.
Благодаря Воспоминаниям Виктора Сержа становится ясным оппортунистическая непоследовательность левого большевизма. Пленённые мистической партийной религией многие левые большевики во время Кронштадтского восстания последовали за Лениным и Троцким в госкапиталистическую контрреволюцию. Этим они усиливали позиции той силы, жертвами которой они стали позднее. Серж полностью идеализирует левобольшевистскую Рабочую оппозицию. На самом деле «Рабочая оппозиция» была ничем иным, как оппозицией большевистских профсоюзных бюрократов, которые боролись против тотального подчинения профсоюзов большевистской партии. Пролетарский базис этой оппозиции был ничем иным, как пушечным мясом во внутрибюрократической борьбе за власть. Может быть, профсоюзный контроль над средствами производства является «большим шагом к рабочей демократии», но к пролетарско-революционной самоорганизации, которая стремиться к бесклассовому и безгосударственному обществу, он не имеет никакого отношения. Pабочaя демократия со своими организациями, партиями и профсоюзами является главным врагом пролетарской и бесклассовой самоорганизации. Однако Серж не мог прийти к такому заключению, поэтому он остался мелкобуржуазным радикалом с сильными госкапиталистическими тенденциями.
Конечно, Серж был прав, когда говорил о невозможности третей революции в отсталой, крестьянской и полностью разрушенной Гражданской войной России. Анархисты и анархистки, которые мечтали об этом, были Дон Кихотами революции, безнадёжными романтиками. Но, с социально-революционной точки зрения революционный романтик является товарищем, в то время как «критически настроенный, но все же реалистичный» сторонник контрреволюции находится по ту сторону баррикад! Также надо заметить, что те анархистки и анархисты, которые выступали за «третью революцию», были большими реалистами, чем те, которые пытались, как Серж, посредничать между матросами Кронштадта и госкапиталистическим режимом. Между революцией и контрреволюцией не может быть никакого посредничества!
То, что анархисты и анархистки, как правило, не критикуют мелкобуржуазно-экономические требования матросов Кронштадта также связанно с мелкобуржуазным характером анархизма в целом. Анархистская идеализация мелкокрестьянского Махновского движения очень хорошо подходит под эту картину. Бывший соратник Махно и историк-анархист Пётр Аршинов сам признаёт в своей книге История махновского движения (1918 – 1921 гг.), что движение не привело к каким-либо значимым общественным изменениям на селе. Однако вину за это он возлагает на непрекращающуюся войну против иностранных интервентов, белогвардейцев и большевиков. По нашему мнению, это было связанно с мелкокрестьянским характером этого движения. Мелкие крестьяне и крестьянки, оставшиеся одни, не в состоянии преодолеть товарное производство, они склоны к организации мелкобуржуазно-индивидуального или мелкобуржуазно-колективнового товарного хозяйства на задворках капиталистического товарного производства.
Тот факт, что Серж позитивно ссылается на мелкокрестьянские экономические требования матросов Кронштадта показывает, что идеология, которую он разделял была реакционным синтезом анархизма и марксизма. Во время своих посреднических попыток между революцией и контрреволюцией он опирается на сентиментальные предрассудки анархизма, а именно на то, что действия субъектов определяются, в первую очередь, их идеями, чувствами и моралью, а не интересами и потребностями, которые в итоге и определяют идеи, чувства и мораль действующих субъектов. И там, где интересы и потребности субъективно революционных матросов противостояли объективно контрреволюционным госкапиталистическим бюрократам, этот конфликт должен был разразиться со всей смертельной последовательностью. Такова жестокая диалектика Кронштадтского восстания. Обе стороны боролись исходя из объективно-субъективной необходимости. Матросы Кронштадта боролись за пролетарскую самоорганизацию, госкапиталистическая бюрократия за её окончательное разрушение. Они не могли ни объективно, ни субъективно добиться перехода от пролетарской самоорганизации к бесклассовой, т.к. для этого было бы необходимо разрушение большевистского государства и упразднение товарного производства. Первое необходимое условие для социальной революции - разрушение большевистского государства - они не могли осуществить из-за соотношения сил. Второе необходимое условие - упразднение товарного производства - также объективно было не возможным, а субъективно матросы не ставили перед собой такой цели. Необходимость победоносной контрреволюции требовала от большевиков разрушение пролетарской самоорганизации и временное удовлетворение мелкобуржуазно-частнокапиталистических требований, чтобы успокоить крестьянское большинство. Поэтому с одной сторон кровавое подавление Кронштадтского восстания и беспощадное уничтожение уже поверженных и раненых матросов, а с другой – «Новая экономическая политика» (НЭП) как временная уступка перед крестьянством и другими мелкобуржуазными слоями населения. Так, существующие на тот момент объективные условия создали предпосылки для победы госкапиталистической контрреволюции над пролетарской самоорганизацией. Серж не понимал эту внутреннюю необходимость и жестокую диалектику Кронштадтского восстания и впал в типичную анархистскую сентиментальность там, где был необходим материалистический анализ. Он отрицает революционную необходимость свержения большевистского режима и использует мелкобуржуазно-экономические представления матросов Кронштадта, чтобы морально оправдать их, после того как он «критически» встал на сторону их убийц. Здесь происходит слияние типичной анархистской сентиментальности с марксистским псевдореализмом, а ссылка на «объективные предпосылки» используется для оправдания собственной контрреволюционной субъективности.
Матросы Кронштадта боролись за свои социальные интересы и потребности среди конкретных объективных условий, при которых они не могли победить. Они олицетворяли в себе субъективную предпосылку для социальной революции, которая заключается для рабочих и работниц в бескомпромиссной борьбе за свои непосредственные потребности и интересы, какими плохими бы не были объективные условия. Так как кто не готов бороться при неблагоприятных объективных условиях, тот и не победит при благоприятных. Матросы Кронштадта были героями для подражания и разрушителями революционных фраз партийного марксизма, который во время подавления восстания был вынужден показать всю свою контрреволюционную пасть. Существующая в марксизме госкапиталистическая идеология и иррациональная партийная дисциплина помешала тогда многим левым большевикам встать на правильную сторону баррикады. После подавления Кронштадтского восстания дальнейшее существование марксистского коммунизма стало невозможным. Коммунистическая теория и практика должна освободиться от своего марксистского прошлого, т.к. госкапиталистические тенденции марксизма в марте 1921 г. очевидно перешли в антикоммунистическую контрреволюцию.
В то время как советский партийный «коммунизм» в марте 1921 г. с очевидностью показал свой упадок как идеология госкапиталистической социальной реакции, ему удалось продержаться до 70-ых годов прошлого столетия. Именно в это время в советском госкапитализме начинает падать производительность труда. Экономический упадок проник также в сферу производства идеологии. Перестройка Горбачева перешла к частнокапиталистическому решению госкапиталистического кризиса. Однако приватизация капитала в постсоветских национальных государствах не принесла пролетариату мира, дружбы и жвачек. Только социальная революция может вывести пролетариев и пролетарок из нищеты и варварства капиталистической цивилизации. Постмарксистский и постанархистский коммунизм был и остаётся теоретическим фундаментом этой социальной революции. Пропитанная кровью земля Кронштадта местом его рождения.
