Труд , эксплуатация , анархизм.

Когда я говорю, что призываю к отмене работы, я имею в виду именно то, что говорю, – но я хочу выразить свою мысль, используя термины, очищенные от побочных ассоциаций. Мое минимальное определение работы – принудительный труд, иными словами, недобровольная производительная деятельность. Оба элемента важны. Труд, или работа – это производство, вынуждаемое политическими или экономическими средствами, кнутом или пряником. (Пряник – это просто кнут, которым бьют с другой стороны.) При этом не любое производство – работа: работу никогда не выполняют саму для себя. Целью всегда является продукция, некий результат – что-то, что получает работник (или, что чаще, кто-то еще). Именно этим она с необходимостью является, причем определить ее таким образом уже значит ее заклеймить. Но в реальности все обычно еще хуже, чем предполагает определение. Имманентная работе динамика доминации со временем усложняется. действительно пораженных трудом обществах, таких как любое индустриальное общество, капиталистическое либо «коммунистическое», работа неизбежно приобретает дополнительные свойства, которые делают ее еще более безобразной.

Обычно люди работают по найму, за зарплату, иными словами, продают себя отмеренными ежемесячными порциями – в «коммунистических» странах, где государство есть единственный работодатель, даже больше, чем в капиталистических. Таким образом, 95 процентов работающих американцев работают на кого-то (или на что-то). СССР, в Югославии, на Кубе, в любом другом альтернативном обществе, которое может прийти в голову, эта цифра достигает всех 100 процентов. Только кое-где в «третьем мире» осажденные бастионы крестьянства – Мексика, Индия, Бразилия, Турция – все еще дают временное пристанище заметным количествам сельскохозяйственных работников, которые живут по традиции последних нескольких тысячелетий – а именно: платят налоги (то есть выкуп) государству или оброк паразитам-землевладельцам за то, чтобы их оставили в покое. По нынешним временам даже такой грабеж выглядит привлекательно. Все работающие в промышленности (и в офисах) работают по найму, под слежкой, плодящей сервильность.

Но современная работа предполагает и худшее. Люди не просто работают, у них есть «профессии». Каждый конкретный человек постоянно выполняет конкретные отведенные ему функции, безо всякой альтернативы. Даже если функции эти хоть как-то интересны сами по себе (а все больше профессий не предполагает и этого), монотонное и обязательное повторение в ущерб любой другой деятельности напрочь лишает их потенциальной привлекательности. «Профессиональные обязанности», которые могли бы занять того или иного человека на какое-то разумно ограниченное время, ложатся тяжким бременем на любого, кто должен посвящать им сорок часов в неделю и кого никто не спрашивает, как именно он хотел бы их выполнять, – все это ради выгоды хозяев, которые сами в работе никак не участвуют, и не имея возможности как-то объединить усилия или перераспределить отдельные задания между теми, кто на самом деле их выполняет. Вот он, подлинный мир труда – мир бюрократического идиотизма, навязчивых сексуальных домогательств, дискриминации, тупых начальников, эксплуатирующих и тут же обвиняющих во всех грехах тех самых подчиненных, которые, по любому разумному критерию, должны бы сами принимать все решения. Вот только в реальном мире капитализм жертвует разумным увеличением производительности труда и доходностью производства ради простоты управления.

Из-за работы мы, что бы мы ни делали, всегда глядим на часы. Единственная «свобода» в так называемом свободном времени – это свобода работодателя от оплаты. Свободное время в основном посвящено подготовке к работе, поездке на работу, возвращению с работы и приведению себя в чувство после работы. Свободное время – это эвфемизм; он описывает странные свойства труда, который, будучи средством производства, не только доставляет себя с работы и на работу за свой счет, но и сам заботится о собственном ремонте и поддерживает себя в рабочей форме. Ни уголь, ни сталь этого не делают. Ни токарные станки, ни пишущие машинки. Это делают только работники. Неудивительно, что Эдвард Д. Робинсон в одном из своих гангстерских фильмов заявлял: «Работа – это для лохов!».

«животное работает тогда, когда основным стимулом для работы является недостаток, и оно играет тогда, когда главный стимул – это избыток силы, когда жизнь, бьющая через край, сама побуждает действовать». Во всем, что касается производства, игра и свобода занимают одно и то же место. Даже Маркс, попавший (несмотря на все благие намерения) в пантеон продуктивизма, замечал, что «царство свободы начинается только тогда, когда пройдена точка, после которой больше не требуется труд, вынуждаемый необходимостью или внешней полезностью». Он так никогда и не смог заставить себя признать эту счастливую грань тем, чем она на самом деле является, а именно точкой отмены труда – в конце концов, довольно странно выражать интересы рабочих и требовать отмены работы. Но мы-то можем себе это позволить!

Итак, работа – это человекоубийство, институционализованное как образ жизни. Как все знают, кампучийцы сошли с ума и устроили аутогеноцид. Но мы-то чем от них отличаемся? У режима Пол Пота хотя бы было видение справедливого, эгалитарного мира – пусть мутное. Мы убиваем людей в (по крайней мере) шестизначных количествах ради того, чтобы продавать выжившим «бимаки» и «кадиллаки». Наши 40 и 50 тысяч ежегодно погибающих в автокатастрофах – мясо, не мученики. Они погибают ни за что. Вернее, за работу; но погибать за работу – это все равно что погибать ни за что.

К-2 писал(а):Пряник – это просто кнут, которым бьют с другой стороны

К-2 писал(а):в «коммунистических» странах, где государство есть единственный работодатель, даже больше, чем в капиталистических. Таким образом, 95 процентов работающих американцев работают на кого-то (или на что-то). СССР, в Югославии, на Кубе, в любом другом альтернативном обществе, которое может прийти в голову, эта цифра достигает всех 100 процентов.

ты из прошлого пишешь что ли?!


а в целом я с тобой согласен

а теперь признай - кого цитируешь?

Салинс уже отметил превосходное «качество рабочей жизни» среди первобытных производителей – заимствуя расхожий термин у якобы гуманистов, специализирующихся по «перестройке и обогащению труда».

Вдобавок к более короткому рабочему дню, гибкому графику и более надежной «сети социальной безопасности», которую гарантирует общий дележ добычи, работа собирателей приносит больше удовлетворения, чем большинство современных профессий.

Мы просыпаемся по будильнику – они спят сколько хотят, ночью и днем.

Мы привязаны к нашим зданиям в загрязненных городах – они постоянно перемещаются и дышат свежим воздухом открытой природы. У нас есть начальники – у них товарищи.

Наша работа обычно требует одного, в лучшем случае нескольких гиперспециализированных навыков – они заняты всеобъемлюще разнообразной деятельностью, в которой нужны и мозги, и руки, совсем как то, к чему в прошлом призывали авторы великих утопий.

Наши «поездки на работу» – убитое время, за которое к тому же не платят; они, только отойдя от стоянки, «читают» ландшафт разными потенциально продуктивными способами.

Наши дети подчинены законам об обязательном посещении школы – их отпрыски, безнадзорные, просто играют во взрослые дела до тех пор, пока почти незаметно не начинают всерьез в них участвовать. Они – создатели и хозяева простых, но эффективных инструментов.

Мы работаем на наши машины, и вскоре это перестанет быть метафорой. Как говорит эксперт НАСА, «в целом, роботы будут работать на людей, но возможны исключительные случаи, когда некоторые роботы будут выше по иерархическому положению, чем некоторые из людей». Вот он, последний писк моды в законах о равных правах.

Если смотреть на мир без предрассудков, но имея перед собой цель максимально увеличить свободу, то главная принуждающая сила – это не государство, а работа.

Либертарианцы, ничтоже сумняшеся призывающие отменить государство, тем не менее, воспринимают выступления против работы с ужасом. Призыв отменить работу, разумеется – это издевательство над здравым смыслом. Так же, как и призыв отменить государство.

Но представим себе, что среди либертарианцев устроили референдум, где надо выбрать либо отмену работу с сохранением государства, либо отмену государства с охранением работы – есть ли какие-нибудь сомнения в его результате?

«стремиться уничтожить власть в крупной промышленности – это все равно, что стремиться уничтожить саму промышленность»- Фридрих Энгельс. И Маркс с этим согласен: «Попробуйте заставить большой завод в Барселоне работать без начальства-то есть без управления!» (Как раз это и сделали каталонские рабочие в 1936 году, пока их лидеры анархо-синдикалисты тянули время и торговались с правительством.) «Кто-то должен принимать решения, а, – вот оно! – кто-то другой должен их выполнять». Почему?

Ленин так же принимал «индивидуальную диктатуру», чтобы обеспечить «строгое и абсолютное единство воли».

«Но как можно обеспечить строгое единство воли? Только если тысячи подчинят свою волю одному». Чтобы промышленное производство функционировало, необходимы «железная дисциплина в работе и безусловное подчинение воле одного человека, советского лидера, во время работы».

Либертарианцы ошибочно полагают, следуя манчестерскому промышленнику Энгельсу, что технология требует разделения труда «независимо от социальной организации».

На самом деле фабрика и есть инструмент социального управления, самое эффективное из всех когда-либо придуманных средств, закрепляющих социальную пропасть между немногими, «принимающими решения», и большинством, «выполняющим их».

Промышленные технологии – это в гораздо большей степени не причина, но результат тоталитаризма на рабочем месте.

Поэтому бунт против работы – выраженный в прогулах, вредительстве, воровстве, текучести кадров, приписках и необъявленных забастовках – несет в себе куда больше надежды на освобождение, чем любые махинации «либертарианских» пропагандистов и политиканов.

По большей части работа служит хищническим целям коммерции и насилия, и ее можно просто полностью отменить.

То, что осталось, можно истребить автоматизацией или переделать – с помощью настоящих экспертов, а именно самих рабочих – в творческие, игровые виды деятельности, разнообразие и внутренняя радость которых сделают равно устаревшими все посторонние стимулы – и капиталистический пряник, и коммунистический кнут.

Во время мета-промышленной революции, которая, можно надеяться, не за горами, коммунисты-либертарианцы, бунтующие против работы, окончательно сведут счеты и с коммунистами, и с либертарианцами, работающими против бунта. Вот тогда-то и дойдет до настоящего дела!

Ваша жизнь, ваше время – это единственный товар, который можно продать, но нельзя купить. Философы капитализма полагают, что равенство противно природе – однако их день делится на те же 24 часа, что и у всех остальных.

Если большую часть своей активной жизни вы выполняете приказы и целуете в жопу начальника, если вы привыкаете к иерархии, вы становитесь пассивно-агрессивным, садомазохистским, сервильным и тупым существом, и этот груз останется с вами на всю оставшуюся жизнь.

Не умея жить свободно, вы удовлетворяетесь идеологическим представлением свободы – например, либертарианством.

Либертарианцы ноют, что государство есть паразит, нарост на обществе. Они считают его опухолью, чем-то, что можно вырезать, и пациент будет, как был, только лучше. Их обманывают их собственные метафоры.

Государство, как и рынок – это не сущность, но деятельность. Единственный способ отменить государство – это изменить образ жизни, в котором оно является составной частью. Образ жизни – если это можно назвать жизнью – нацеленный на работу и включающий в себя бюрократию, морализм, систему школ, деньги и многое другое.

Либертарианцы – это консерваторы, потому что они явным образом хотят большую часть этого безобразия сохранить, и неявно, сами того не желая, обеспечивают сохранность оставшейся части.

Сейчас нет нужды выдумывать новые определения анархизма – трудно улучшить те, что давным-давно ввели разные выдающиеся мертвые иностранцы. Не стоит тратить время и на всем известные анархизмы-с-дефисом – коммуно-, индивидо- и так далее; все это описано в книжках.

Гораздо интереснее понять, почему мы до сих пор не ближе к анархии, чем в свое время были Годвин, Прудон, Гольдман или Кропоткин. Препятствий полно, но важнее всего выявить те, которые создают сами анархисты, – может быть, именно эти препятствия, буде таковые найдутся, возможно устранить. Возможно, но маловероятно.

К-2 писал(а):Вдобавок к более короткому рабочему дню, гибкому графику и более надежной «сети социальной безопасности», которую гарантирует общий дележ добычи, работа собирателей приносит больше удовлетворения, чем большинство современных профессий.

ну, это уже миф

освобождение от вынужденного труда не может искать вдохновления в первобытности.

Верно, что насилие анархистов часто имело обратный эффект и не помогло одержать ни одной прочной победы.

Но это всего лишь значит, что анархизм на настоящий момент провалился. Провалилась анархистская пропаганда. Провалились анархистские организации. Провалились анархистские школы.

Если анархизм чего-то вообще достиг, то насилием (например, в Испании и на Украине) он достиг гораздо большего, чем любым другим путем.

На самом же деле, никакими путями анархисты не совершили ничего похожего на то, чего добились их соперники, – левые, фашисты и либералы.

К примеру, анархистская пропаганда по действенности и близко не подошла к пропаганде нацистов, телеевангелистов и социалистов-фабианцев. Их институционное строительство не дало ничего, кроме анархистов, пакующих гранолу в продовольственных кооперативах и поставляющих живую массу для демонстраций, которые, если ничего серьезно не сломается, СМИ все равно припишут сталинистам, феминисткам или «зеленым».

Все, что умеют анархисты, другие умеют гораздо лучше. Не может ли быть так, что людей отпугивает собственно анархизм – не его образ?

Что он так сильно пробуждает в них страх свободы, что они рады схватиться за любую масс-медийную клевету вроде «терроризма», чтобы получить повод отвернуться и не смотреть?

К-2 писал(а):Гораздо интереснее понять, почему мы до сих пор не ближе к анархии

и почему?

ох...

NT2 писал(а):

К-2 писал(а):Пряник – это просто кнут, которым бьют с другой стороны

К-2 писал(а):в «коммунистических» странах, где государство есть единственный работодатель, даже больше, чем в капиталистических. Таким образом, 95 процентов работающих американцев работают на кого-то (или на что-то). СССР, в Югославии, на Кубе, в любом другом альтернативном обществе, которое может прийти в голову, эта цифра достигает всех 100 процентов.

ты из прошлого пишешь что ли?!


а в целом я с тобой согласен

Деятеля одного.

Ведь верно то всё !

верно... но не все. Некоторые моменты коробят.

NT2 писал(а):верно... но не все. Некоторые моменты коробят.

Какие моменты?

один я уже отметил;
далее есть про насилие, мол только насилием чего-то добились, что есть передергивание: не насилием добивались, а ОТБИВАЛИСЬ от агрессии;
есть еще возражения, но голова уже устала.
В другой раз.

Если смотреть на мир без предрассудков, но имея перед собой цель максимально увеличить свободу, то главная принуждающая сила – это не государство, а работа.

Это люди с оружием.

...либо отмену работу с сохранением государства, либо отмену государства с охранением работы...

"Тот же хуй , только в левой руке."....Ебучее охранение.Знаменательная опечатка,если это опечатка вообще.

Что он так сильно пробуждает в них страх свободы, что они рады схватиться за любую масс-медийную клевету вроде «терроризма», чтобы получить повод отвернуться и не смотреть?

Люди с оружием и в погонах пугают безоружных людей людьми с оружием,но без погонов.Откровенно признаться,считаю,что безоружные вполне адекватны в своём страхе.Ну и плюс нехватка знания обусловленная "многоработием",которая позволяет обманываться насчёт производительных мощностей и верить,что без погонов все умрут от голода,холода и разрухи.И да,ещё "человек человеку враг" - тоже эффективный обман,т.б. что,существующая вынужденная конкуренция делает этот тезис правдоподобным,но первые две причины преобладают.

«Чем бы еще ни была ранняя Америка, – пишет современный ученый, – она прежде всего была миром работы».

Америка индейцев была чем угодно, только не этим, и роанокский колонист – не единственный, кто это заметил. Неудивительно, что и он, и другие, судя по всему, превратились в туземцев, покинув свое самое первое из английских поселений и оставив лишь надпись, вырезанную на дереве: «Ушли к Кроатану». Это были первые дезертиры, оставившие цивилизованный труд ради варварского безделья – но не последние.

В течение всего колониального периода сотни евроамериканцев, занятые сельским хозяйством, уходили к индейцем либо, будучи захвачены в плен, отказывались вернуться после наступления мира. Дети и женщины просто неумеренно часто принимали индейский образ жизни, с легкостью отбрасывая свои подчиненные роли в обществе белых; но и взрослые мужчины искали и находили новую жизнь среди язычников.

Без сомнения, важнейшим мотивом сделанного выбора была работа.

Джеймстауне Джон Смит установил режим трудовой дисциплины, по суровости приближавшийся к условиям в концлагере.

В 1613 году некоторые англичане были «назначены к повешению, некоторые к сожжению, некоторые к колесованию, другие к посажению на кол, а другие к расстрелянию». За какие проступки? Историк повествует, что все они «убежали жить к индейцам, но были снова захвачены в плен».

По словам колониста из Роанока, чтобы вырастить зерно, потребляемое одним виргинским индейцем за год, требовалось 24 часа работы.

(Разумеется, индейцы ели не только зерно; индейцы Новой Англии имели обильную разнообразную «диету для превосходного здоровья», более питательную и менее монотонную, чем то, что стало стандартом, скажем, в глухих углах американского Юга – или, позднее, в промышленных городских районах.)

Несмотря на прогресс технологий, в последние полвека не только не уменьшился рабочий день – увеличилось количество лет, отведенное в нашей жизни на работу.

Дело в том, что все больше людей доживает до пенсионного возраста. Что значит, что Система получает от нас больше рабочих лет: Европейский и американский средний наёмный рабочий мужского пола работает сейчас на восемь лет больше, чем в 1900 году.

XVIII столетии рабочий, который доживал до этого, заканчивал свои дни в богадельне; в ХХ-м тот, кто дожил, оказывается в доме для престарелых – одинокий, терзаемый медицинской техникой. Прогресс, однако.

Разумеется, следующий поворот колеса, индустриализация, принес больше работы, причем более монотонной, чем все, что до того рабочие испытывали как класс.

индустриальной армии добровольцев не было.

Первоначально фабричные работники в Америке, в большинстве случаев даже не были формально свободными: работали женщины и дети, которых послали на фабрику законные властители, мужья и отцы. Фабрики Севера, как и плантации Юга, стояли за, так сказать, труд слуг. Гораздо позже продолжительность труда на время уменьшилась, поскольку профсоюзные организации и разнообразные реформаторы включили сокращение рабочего дня в свою программу. Тот восьмичасовой рабочий день, которым мы по официальной версии теперь пользуемся – это то, за что анархисты Хеймаркета отдали свои жизни в 1886 году. Однако Новый Курс утвердил как закон сорокачасовую рабочую неделю и тем самым похоронил неделю тридцатичасовую, предлагавшуюся тогдашним сенатором ХьюгоБлэком (позднее членом Верховного суда), после чего профсоюзы выкинули сокращение рабочего дня из списка приоритетов.

В последние годы рабочие выкинули из своего списка приоритетов профсоюзы. Что посеешь, то и пожнешь.

Индейцы вовсе не жили день ото дня – напротив, они производили излишки:

иначе первые поселенцы в Плимуте и Джеймстауне умерли бы с голода. На ранних английских наблюдателей вроде капитана Джона Смита, индейцы вовсе не производили впечатления истощенных людей, постоянно скитающихся в поисках пропитания – скорее их жизнь казалась изобильным раем, почти не требующим работы.

В 1643 в колонии Массачусетс-Бэй приняли в подчинение двух индейцев племени сахемов .

«Чтобы разъяснить им, на каких условиях мы считаем возможным их принять, – заметил губернатор Джон Уинтроп, – индейцам сказали: « Господень День(воскресенье), в пределах собственно городов, не делать никакой работы, кроме необходимой». Не беспокойтесь, ответили индейцы-сахемы, «для нас отдыхать в этот день совсем несложно: нам в любой день делать почти нечего, так что в этот день мы ничего делать не будем».

Например, моряки – нечто вроде авангарда наступающей эпохи наемного труда.

В течение XVIII века размеры кораблей и объем вмещаемых грузов сильно увеличились, а работа стала интенсивнее и тяжелей. В ответ моряки стали прибегать к коллективным действиям вплоть до забастовок (это они придумали само слово, «баста» происходит из морского жаргона), потом бунтов и, в конце концов, пиратства – то есть захвата производственных площадей.

Пираты упростили иерархию управления, стали выбирать собственных капитанов, заменили зарплату на кооперативную форму собственности и совместное участие в рисках и, поскольку команда пиратского судна была раз в пять больше, чем у торговца, радикально уменьшили рабочий день.

Главный мотив – нежелание работать.

Для одного из пиратов, «любовь к Питию и Привольной Жизни» были «Побуждения Сильнее, чем Золото».

Адмирал, взявший некоторое количество подозреваемых в пиратстве на службу на своем военном корабле, собирался исправить их, «научить их… работе», от которой они «бежали, став Разбойниками».

Губернатор Багамских островов говорил: «Что до работы, они ее смертельно ненавидят», а один из жителей подтверждал: «Работа им не по нраву».

«экономисты понимают в работе примерно столько же, сколько алхимики – в золоте».

Предполагая как двойственные неизбежности бесконечность потребностей и конечность (ограниченность) ресурсов, они воздвигают унылую науку на аксиомах, которые любой человек в здравом рассудке сходу отвергнет.

Своим образом жизни охотники-собиратели демонстрируют лживость гоббсовского обмана. Ресурсов достаточно, сан потребляют их со вкусом; но, будучи разумными гедонистами, а не свихнувшимися аскетами, они находят удовлетворение в сытости: если у всех все есть, значит, работать больше не нужно.

Если у вас есть одна туша, которой хватит на неделю или на две, то искать другую – трата времени; что же еще делать, кроме как рассказывать байки?» Мерзавцы слишком богаты, чтобы работать. Добрые дикари бесчеловечно лишены возможности накапливать капитал, и что им остается – творить, трепаться, трахаться, танцевать, пировать и петь?

Жизнь станет игрой – вернее, многими играми одновременно – но ни одна из них не будет безвыигрышной.

Образец производящей игры – оптимальный сексуальный контакт. Участники обусловливают удовольствие друг для друга, никто не ведет счет, а выигрывают все. Чем больше даешь, тем больше получаешь. луддитском мире лучшее в сексе проникнет в поры обыденной жизни. Обобщенная игра приводит к эротизации жизни. Собственно секс при этом становится менее надрывным и срочным, более игровым. Если играть правильно, все мы получим от жизни больше, чем дали, – но только если играть на выигрыш.


Никто и никогда не должен работать. Пролетарии всех стран … расслабьтесь!

Итак, в конечном счете аболиционисты – сторонники полной отмены труда – остаются без ориентиров. Никому не под силу предсказать, что выйдет из той творческой бури, которую высвободит уничтожение труда. Все что угодно. Надоевший всем спорный пункт о свободе/необходимости, с его теологическими коннотациями, на практике разрешит сам себя, как только производство «полезного продукта» совместится с потреблением «игровой деятельности».

Если во всем этом и есть место для технологии, то оно скорее не в том, чтобы автоматизировать работу до полного ее уничтожения, но в том, чтобы открыть новые области для созидания и игры. некотором смысле, хотелось бы вернуться к ремеслам – тому, что Уильям Моррис полагал полезным и желательным результатом коммунистической революции.

Печально известную радость, с которой маленькие дети валяются в грязи можно использовать, организовав их в «маленькие банды» по очистке туалетов и выносу мусора – с медалями для особо отличившихся.

Наконец – при прочих равных – вещи, которые неприятно делать одному, или в плохих условиях, или по приказу начальства, вполне могут стать хотя бы на какое-то время приятными, если эти обстоятельства изменить. Это, скорее всего, применимо в какой-то мере ко всей работе вообще. Люди тратят огромное количество не имеющей другого выхода сообразительности, чтобы по мере сил превратить в игру самые скучные и тупые виды работы. Деятельность, приятная одному, неприятна другому – но каждый имеет разнообразные интересы и заинтересован в разнообразии. Как говорится, «один раз – все что угодно».

Как показал Шарль Фурье, ключ к превращению работы в игру – это перераспределение необходимых видов деятельности так, чтобы максимально использовать то, что разные люди в разное время на самом деле хотят делать. Многие получат возможность заняться тем, что им нравится, – стоит просто устранить те иррациональные искажения, которые введены в соответствующие виды деятельности из-за того, что их превратили в работу.

Но вот чего я действительно хотел бы – это увидеть, как работа превратится в игру. Первый шаг в этом направлении – отбросить понятия «профессии» и «рода занятий». Даже деятельность, не лишенная игрового содержания, напрочь теряет его, когда превращается в профессию, – то, что определенные люди, и только они, обязаны делать в ущерб всему остальному. Не странно ли – современные крестьяне в поте лица по принуждению трудятся на полях, а современные помещики, защищенные кондиционерами, каждые выходные добровольно едут на дачу и копаются в огороде? Установив непрерывные выходные как образ жизни, мы получим такой золотой век дилетантизма, какой и не снился эпохе Возрождения. Профессий больше не будет – только вещи, которые надо сделать, и люди, которые хотят их делать.

Пока что я даже не упоминал о возможности на порядок сократить оставшуюся малую, но необходимую часть работы через автоматизацию и кибернетизацию. Ученые, инженеры и техники, которым больше не нужно будет отвлекаться на военные программы и заранее планировать технику так, чтоб она через два года морально устаревала, получат огромное удовольствие, разрабатывая способы уничтожить усталость, скуку, обезопасить такие виды деятельности, как, например, горные разработки. И уж конечно, они придумают массу других проектов, чтобы себя занять. Может быть, создадут всеобъемлющую всепланетную мультимедийную коммуникационную сеть. Может быть, построят колонии на других планетах. Может быть. Сам я не большой поклонник технических штук. Электрический рай с кнопками – не для меня. Я не хочу, чтобы за меня работали роботы; я все хочу делать сам.

Базовая семья, какой мы ее знаем – это всего лишь неизбежное приложение к тому разделению труда, которого требует современная система работы по найму. Нравится вам это или чет, но последние век или два экономически разумно именно то, что мужчина зарабатывает на хлеб, женщина копается в дерьме, обеспечивая мужчине безопасное убежище в бессердечном мире, а дети строем идут в молодежные концлагеря под названием «школы» – в основном для того, чтобы не мешать маме, оставаясь, тем не менее, под контролем, но заодно и чтобы научиться пунктуальности и послушанию – качествам, необходимым для работника. Если хочешь избавиться от патриархата, прежде всего избавляйся от базовой семьи – потому что неоплачиваемая семейная «теневая работа», как назвал ее Иван Иллич, делает возможной работу оплачиваемую, а та, в свою очередь, заставляет вводить базовую семью. Вторая половина предлагаемого нулевого варианта – отмена «детства» и уничтожение школ. В многих странах учащихся полный день больше, чем работающих на полную ставку. Наши дети нужны нам как учителя, не как ученики. Им есть что добавить в луддитскую революцию просто потому, что они гораздо лучше взрослых умеют играть. Взрослые и дети не одно и то же – но взаимозависимость делает их равными. Барьер между поколениями можно преодолеть только в игре.

Далее, переходим к расчленению собственно производительной работы. Отсекаем военную промышленность, атомную энергию, гамбургеры и прочую мусорную еду, интимные дезодоранты для дам – и прежде всего автомобили. Изредка встречающийся паровик Стэнли – с этим проблем нет; но аутоэротизм, на котором вспухли такие язвы, как Детройт и Лос-Анджелес, отметается без обсуждения. Даже не думая об этом, мы тем самым практически решаем проблему энергоресурсов, проблему окружающей среды и все вытекающие из них социальные проблемы.

40 процентов рабочей силы – это «белые воротнички»; почти всем им достаются самые идиотские и скучные виды работы, какие только можно придумать. Целые области экономики – например, страховой и банковский секторы, а также торговля недвижимостью – целиком состоят из бессмысленного перекладывания бумаг. Не случайно то, что «третичный» сектор, сектор служащих, продолжает расти, в то время как «вторичный» сектор (промышленность) находится в застое, а «первичный» (сельское хозяйство) практически исчез. Поскольку работа нужна только тем, чью власть она поддерживает, работников, для поддержания общественного порядка, легко можно перемещать из относительно полезных областей в относительно бесполезные. Что угодно, лишь бы не вообще ничего. Вот почему когда ты раньше заканчиваешь, ты не можешь пойти домой. Им нужно твое время, столько, сколько требуется, чтобы тебя подчинить, – хотя использовать его они по большей части не могут. Как иначе объяснить то, что за последние 50 лет средняя продолжительность рабочей недели уменьшилась лишь на несколько минут?

Двадцать лет назад, по оценке Пола и Персиваля Гудменов, лишь 5 процентов всего затрачиваемого труда хватило бы, чтобы удовлетворить наши минимальные потребности в еде, жилье и одежде. Надо полагать, что если эта цифра точна, то сейчас она была бы еще меньше. Гудмены дали только оценку – но сути это не меняет: прямо или косвенно, большая часть работы имеет цели непроизводительные – торговлю и управление обществом. Прямо так, сходу, можно освободить десятки миллионов продавцов, солдат, менеджеров, копов, брокеров, священников, адвокатов, банкиров, учителей, охранников, квартирных хозяев, рекламных агентов, а также всех, кто работает на них. Это как лавина – каждый раз, когда от работы освобождаешь большого начальника, с ним освобождаются все его подчиненные и лакеи. Экономика охлопывается.

К отмене работы надо идти с двух сторон – с качественной и с количественной. С одной стороны, количественной, следует решительно сократить объем выполняемой работы. настоящий момент большая часть работы совершенно бесполезна, если не хуже, и от нее надо просто избавиться. С другой стороны – и в этом, я думаю, суть проблемы и революционно-новый подход – надо взять ту полезную работу, которая останется, и преобразовать ее в восхитительное разнообразие игр и ремесел – неотличимых от других видов приятного времяпрепровождения, но дающих в конце концов полезный продукт. Уж конечно, это само по себе не сделает их менее приятными. После этого можно будет полностью разрушить искусственные барьеры власти и собственности – созидание станет развлечением. И нам не надо будет больше друг друга бояться.